Вера, Надежда, Любовь… и Она. Четвертый рассказ сборника "Небесная канцелярия - 2".

Всем привет!

Прошу прощения за долгое отсутствие на литературном горизонте. Я все еще жив, при уме и здоровых руках, которые в силах держать перо. И я снова с вами, дорогие читатели!

Для тех, кто не знаком с моими предыдущими работами, ссылки ниже:

Удавшаяся жизнь
Безделушка
Фея ночной реки
Электрик от Бога
Туманные крылья
Кирпич и краска
Девушка с удивительным лицом
Хохотушка
Генеральная уборка
И.о.
Рыжий мельник
Сказка о любви
Отрез
За тех, кто за нас
Материнское озеро

Итак, прошу любить и жаловать!

Вера, Надежда, Любовь… и Она

Глава 1. Душа дома

Рудольф Рудольфович сидел в своем удобном кресле, попивал кофе и покуривал трубку. Он частенько проводил время именно так. Именно так рождались слова, друг за дружкой выстраиваясь в предложения, обосабливались в абзацы и главы, выталкивая наружу статьи, очерки, рассказы, повести и даже целые романы. Но сейчас почему-то не писалось. Вот не писалось – и все тут!

Пребывая в «неписабельном» состоянии, Рудольф Рудольфович не тратил время зря. В этом-то возрасте бросать время на ветер – непозволительная роскошь! А вдруг Она придет нежданно?! Тем более, с его-то сердцем. Рановато еще, рановато, многое еще впереди.

Вооружившись терпением, седовласый автор принялся разгребать чудовищный хлам, за годы творческой активности скопившийся у него на жестком диске домашнего компа. Наброски, временные решения, сентенции, так и не пригодившиеся в дальнейшем… В общем, набравшись смелости, уже совсем не юный писатель решился повторить шестой подвиг Геракла. Тем паче, что не так-то и много его, этого хлама. Подумаешь, «Новая папка (76)»?! Разве много?!

Как это обычно бывает, разбирая хлам, обязательно наткнешься на что-то очень-очень нужное. Что-то, что очень давно искал и про что давным-давно забыл. Копаешься, копаешься, а тут – оно, нужное! И, ведь, что характерно? Чем больше хлама – тем нужнее находки.

«Это в топку, это – туда же, - бубнил Рудольф Рудольфович, отправляя в «корзину» файлы целыми пачками. – Стоп! А это как тут оказалось?!». Тиранув заслезившиеся от напряжения глаза, Рудольф Рудольфович прилип к экрану, рассматривая старые, оцифрованные еще с черно-белой пленки фотографии. Куча-куча всего! Друзья, подруги, гулянки. Чьи-то дни рождения, свадьбы, проводы.

«Так, так, а тут у нас что?» - мысленно спросил у монитора доморощенный Геракл, открывая тридцать седьмую, далеко уже не новую папку. «Дом! Отчий дом!». И глаза вновь заслезились. Но от чего-то другого. От того, что сидит внутри каждого из нас, что накатывая волнами, слезит глаза, учащает дыхание, колотит сердце и подгоняет комок прямо в горло. «Отчий дом!».

«Откуда это фотка?!» - с недоумением спрашивал у себя Рудольф Рудольфович, глядя на черно-белый снимок небольшого двухэтажного домика. «Когда это меня угораздило?!».

Дорога, бегущая из суетного центра города к речке на окраине. Оставив позади себя многоэтажные строения, дорога тут же укутывалась в тень величественных сосен, словно укрываясь от палящего солнца и непогоды. Развилка. Если пойти прямо – попадешь в церковь Пресвятой Богородицы, куда каждое утро год за годом на службу справно ходил отец Рудольфа Рудольфовича, батюшка Никифор. А если налево повернешь – дорога к их дому. К его отчему дому.

«Да, да! Вот она!» - всматриваясь в фотографию, почтенный автор отметил покосившуюся опору изгороди. «Точно, она! Третья справа. Ну, здравствуй, милая! – как старую подругу Рудольф Рудольфович поприветствовал покосившийся столбик. – Как всегда, крен тридцать градусов?». Ох, и намаялись они когда-то с Сашкой, ровняя эту проклятую дровеняку! Уж сколько раз поправляли, как только не укрепляли! Сашка даже на бетонную основу садил, уровнем вымерял. Все четко! Вечером поправят, а утром – снова здорова, тридцать градусов! А отец только посмеивался. «Не выйдет у вас, ребятушки, ничего, - говорил, - не в силах вы изменить того, что принять надобно!». Говорил, дескать душа дома того просит. То ли в память о ком-то, то ли просто для форсу, что-то вроде дамской прически. А и Бог с ним! Также даже прикольнее. Оригинально.

Каждый дом имеет душу. Свою большую, теплую душу. Не то, что эти малодушные скворечники из стекла и бетона! Каждый дом хранит воспоминания о всех, всех, всех, кого он когда-то приютил под своей крышей. Тех, кто, вздрагивая от холода, грелся у теплой печки-голландки в холодные зимние вечера, кто мирно спал в своей уютной кровати и сытно ел за большим столом. Все скандалы и склоки, все радости и горести, словно бы переживая все это вместе со своим постояльцами. К кому-то он был ласков и добр, укрывая его от всяческих погодных невзгод. А кого-то и табуреткой по мизинцу, чтоб не вредничал. Всяко бывало.

Их дом тоже не был исключением. Отец рассказывал, что когда-то давно дом принадлежал одной знатной семье. Все у них было хорошо до поры, до времени. А потом напала скрута. И осиротел дом. Он смотрел на дорогу потухшими стеклянными глазами, плакал проливными дождями и ждал.

Тогдашнее местное начальство решило обустроить в заброшенном доме леспромхоз. А что? Лес рядом, лучшего места не найти. Только дом, видать, против был. Не прижилась бездушная контора, и дом снова опустел. Вновь заслезились дожди и завыли ветра, навевая скуку на четырехстенную сироту.

А потом, то ли по недоглядке, то ли по воле Божьей, решен было дом отдать тогдашнему настоятелю маленькой церквушки у реки, батюшке Иннокентию, Рудольфову деду. Не принято было в те годы служителей культа жильем одаривать. Но осиротевший дом пустовал, ветшал и скучал по людям. Его даже облюбовали всякие неблагополучные граждане, коих в те годы было немало. «Да и сейчас всякой нечисти полно, - поймал себя на мысли Рудольф Рудольфович, - всегда так было… Люди…».

И батюшка Иннокентий, огромный мужчина с окладистой, слегка тронутой сединой бородой, со всем своим немалым семейством и еще ползунковым малышом Никишкой переселился в небольшой двухэтажный домик на самой окраине города. И дом ожил! Дом ожил и стал жадно впитывать новую историю жизни, отдавая взамен защиту, тепло и уют.



Любовь Владимировна тихонько лежала подле мужа и с любовью смотрела на его уставшее, морщинистое лицо. Смотрела тихо, чтобы не потревожить. Даже вдохнуть боялась, чтобы случайным дуновением не развеять эту чудную идиллию. А вдохнуть так хотелось! Вдохнуть полной грудью, так, чтобы аж за лопатками затрещало и в груди защемило! То ли от внезапно нахлынувшей любви, то ли снова ишемия донимает? «Мой! Живой!».

А ведь еще совсем недавно «моим» он ей никак не был. И «живым» мог бы не быть. Но все случилось так, как случилось. То ли по воле Божье, то ли…

«Я пошел, Люба?» - сказал он ей тогда. «Иди», - ответила она ему. И он пошел. Весь, без остатка. Навсегда?

Семейство Зотовых ничем не отличалось от других таких же семейств, которые с мешками и чемоданами наперевес вселялись в новую девятиэтажку, с горем пополам построенную ЖСК «Звездочка». Ленинградский проект. Это вам не хухры-мухры, не «хрущ»! Одной только кухни – восемь метров! Хоромы!

- Венька! Убью подлеца! – закричала тогда еще молодая и немножко беременная Любовь Владимировна на пацаненка лет пяти, на полном ходу самокатом въехавшего в звенящий мешок с посудой.

- Вениамин! – со всей отцовской строгостью присоединился взмокший и запыхавшийся Виктор. – А ну-ка немедленно оставь самокат!

- Ну па-аап! – воспротивился пацаненок, приготовившись уронить первую горькую слезу.

- Что пап, что пап?! – принялась по-женски отчитывать сына Люба. – Ты смотри, куда летишь! Чуть посуду всю не побил, чертенок! Щас как дам «пап»…

- Милая, - Виктор нежно взял за руку слегка беременную жену, бережно, но твердо ограждая свою супругу от ненужной нервотрепки.

- Да ну Вить, ну… - не унималась Люба.

- Милая! – не терпящим возражений голосом повторил Виктор и строго посмотрел на сына. - Ве-ни-а-мин! – четко по слогам сказал он мальчугану, давая понять, что шутки с отцом стоит отставить в сторону.

- Хмык! – картинно хмыкнуло непоседливое чадо, выпятило нижнюю губу и покатило зеленый самокат в сторону кухни, роняя по дороге обидную слезу.

А потом начались другие будни. Такие же, как у всех. Рыдающая малышка Лёля, которую вконец измочаленная Люба ночами укачивала, расхаживая по комнате. Ремонт, будь он неладен! Ремонт – это такая штука, которую нельзя закончить. Его можно только прекратить. Но Виктор был неотступен. Он никак не жалел прекращать того, что закончить никак нельзя. Невзирая на гастрит, донимавший его еще со студенческой скамьи, Виктор мужественно продолжал добывать деньги, обои, унитазы и мойки, стелить линолеум и сверлить на редкость твердые стены, ломая сверла как спички. «Чтобы не хуже, чем у людей!» - повторял он.

А еще кооператив. Надрывая жилы на двух работах, Виктор добывал разноцветные портреты исторических знаменитостей, чтобы после, скрепя сердце, взносить их на «звездочный» счет. И Люба не отставала от мужа, занимаясь порой совсем не женским трудом. А как иначе? Хочешь жить под крышей – плати!

Так и жили. Ругались и мирились, веселились и грустили, растили и старели. Как все.

А время шло. Дети росли, с каждым годом становясь все умнее и самостоятельнее. Виктор с Любовью опомниться не успели, как Веня сменил свой зеленый самокат на подержанный «Рено» и укатил вдаль на поиски собственно счастья.

А потом Лёля.

- Мамочка, да ты не волнуйся! Все будет «ок»! – успокаивала мать повзрослевшая дочь, загружая чемодан в автобус.

- А я не волнуюсь, - взволнованным до взрыда голосом отвечала Любовь Владимировна.

Дети разъехались и квартира опустела. Теперь она действительно стала хоромами для двоих уже немолодых супругов. И теперь по утрам не выстраивалась очередь в уборную, из кладовки не вываливались на голову мешки с игрушками и всяким хламом. Стихли крики «Опять двойка?!» и «Не позже девяти!». Наступило время раздумий.

Как-то в одночасье похолодало в их двухкомнатном скворечнике из стекла и бетона. Зябко стало. Им бы прижаться друг к дружке, чтобы души согреть – а нет. Стали как два ежика. Порознь холодно, а вместе колко. Он все еще возвращался вечером с работы, а она все еще подогревала ему ужин. Но как-то все… как-то… Одним словом и не скажешь. Ее все больше раздражали его брошенные на диване носки. И вовсе не потому, что их стало больше, нет! Потому, что его. А он все чаще заводился по всяким пустякам. Мелочи! Но какие-то неуютные мелочи.

И он все чаще копался в гараже, колдуя с мужиками над своей старенькой девяткой, а она все чаще сидела, уткнувшись в телевизор. И все реже и реже в их озябшем скворечнике звучали слова «мой» и «моя». Словно чужие они друг другу, не свои. Вот так жили долгие годы, бегая вокруг повседневных забот, как все бегают… А теперь…

- Я пошел, Люба? – словно бы отпрашиваясь, сказал Виктор жене тем вечером.

- Иди, - тихо ответила она ему.

И он пошел. Взял чемодан и пошел.

А потом, уже и не вспомнишь через какое время, позвонила его сестра.

- Люба! Боже, наконец дозвонилась! Любонька, Вите плохо! Его на скорой забрали!
«Господи! Что случилось?!». Мигом нырнув в серенькое пальто, Любовь Владимировна пулей помчалась в областную больницу скорой помощи.

- Надежд мало, - помявшись, сказал ей невысокий седоватый врач, - состояние крайне тяжелое. Но вы не отчаивайтесь! Мы делаем все, что можно. Надейтесь!

И Люба надеялась. Сидела, уткнувшись в платок, тихо роняла слезы и надеялась. А что еще оставалось делать?!

И он выжил. Незрячая сирота Надежда по крупицам, по меленьким осколкам и едва уловимым фрагментам все-таки собрала той ночью удивительное по своей красоте изваяние под названием жизнь.

А через три недели она забрала его домой. Голова, терзаясь в противоречиях, на части рвала сердце и кромсала душу. «Ну, на кой, на кой он тебе?! – взывала к благоразумию умная баба, все время рвавшаяся хороводить ее жизнью. – Уже ведь все решили, разбежались! На кой?! Усвоила же урок, дуреха! Не твой он, не твой! Тебе и без него хорошо было. А теперь что?! Инвалид, бессребреник. До конца дней его будешь тащить лямку за двоих?! А потом еще и хоронить за свои?! Дура! Набитая дура!».

Но та, которая другая Люба, ничуть не сомневалась в правильности действий. «Как же можно?! Ведь он мой! Мой!».

Дело шло на поправку. Нет, нельзя сказать, что Виктор вернулся к полноценной жизни. Но то, что он мог делать - он делал. Рано утром он все так же уходил на работу. И пусть теперь его работа не была такой денежной как прежде, но он старался. Она собирала ему на работу обед, давала коробочку с лекарствами и провожала его. Он надевал свой старенький плащ, а она нежно поглаживала его по руке со словами: «Мой!».

А вечером он все так же возвращался с работы. И она грела ему ужин. Он садился есть, а она садилась напротив и смотрела. «Мой! - вертелось в голове. – Живой!». И теперь ее совсем не раздражали его носки на диване. Вовсе не потому, что их стало меньше, нет! А он не заводился по мелочам. И не бежал сломя голову в гараж к своей старенькой девятке. Он сидел с ней рядышком на диване.

И в их двухкомнатной «ленинградке» стало тепло. Уютно и тепло. И ничто, ничто не могло выстудить этой душевной теплоты, наполнявшей их сердца! Ни ободранные проказником-котом обои в коридоре, ни три кафельных плитки в ванной, отклеившихся в прошлой жизни. И замок на двери спальни, который перестал закрываться, уже не вызывал никакого негатива. Ничто! Ведь самое главное, самое ценное, что было у потеплевших четырех стен скворечника из стекла и бетона, сидело на диване. Он и она! «Мой» и «Моя»!

А потом, вечером, уже и не вспомнишь через какое время, он надел свой парадный костюм и сказал ей:

- Любовь Владимировна! Позвольте пригласить вас в ресторан!

- Какой такой ресторан? – удивилась Люба. – Ты премию получил или банк ограбил?

- Не, Любушка, я почку продал, - отшутился в ответ Виктор.

- Ой, врешь! – с улыбкой уличила мужа во вранье Люба. – Кому сдалась твоя почка, старичок ты мой?!

- Ладно, ладно! – махнул рукой Виктор, понимая, что такой шуткой теперь не проймешь. – Я девятку продал.

- Как?! – Любовь чуть не выронила чашку из рук.

- Так, - сохраняя олимпийское спокойствие, ответил Виктор, - продал. А толку с нее, что она стоит в гараже и ржавеет? Теперь я ее уже никак не подниму. А так хоть деньжат чуток будет.

- Да ну Вить, ну… - как прежде стала заводиться Люба, но Виктор своим магическим: «Милая» все расставил по своим местам.

И повел жену в ресторан. Да не в какой-то захудалый, а в самый, что ни на есть лучший! А как иначе?!

А потом поздно вечером они пришли домой и улеглись в кровать. Но совсем не для того, чтобы уткнувшись в подушку прохрапеть до утра. Они легли и стали говорить. До самого утра. Обо всяких мелочах и «ниочемностях». И не важно, что завтра, а, по факту, уже сегодня на работу. Не важно! Они все говорили и говорили.

- А знаешь, Любушка, - щурясь от пробивавшегося сквозь окно лунного света, тихонько сказал Виктор, - а я ведь там был.

- Где, милый? – шепотом спросила его Люба.

- Там! – и Виктор указал куда-то ввысь. – Там. Я лежал в скорой и тихонько сгорал. Так жгло изнутри – просто ужас! А потом в один момент внутри меня все вспыхнуло и моментально сгорело, словно порох. И меня, того, который из плоти и крови, просто не стало. А остался я, который я. Даже объяснить толком не могу, как это! Но оно было! Я полетел куда-то высоко, будто меня ветром подхватило, и где-то очутился. Где-то, где много света, теплого-теплого света. А передо мной стоял паренек. Светлый такой, с длинными волосами. Он стоял и улыбался. И как-то в один момент перед глазами пронеслась вся моя жизнь. Все, все, все, кто был у меня в жизни. Родители, дети, друзья… эта квартира… И ты! И стало мне почему-то грустно, тяжело и грустно. Так, как никогда в жизни не бывало! Домой захотелось. Я ему и сказал: «Хочу домой!». А он улыбнулся, кивнул и, не проронив ни слова, ушел.

- Отпустил, - с улыбкой сказала Люба.

- Скорее, дал отсрочку, - с грустью поправил ее Виктор и тихонько закрыл глаза.

«Уснул», - подумала Любовь. И стала тихонечко смотреть на его морщинистое лицо. Еле-еле дыша смотрела, чтобы нечаянным дуновением не развеять эту чудную идиллию. «Мой! Живой!».

А через минуту он открыл глаза и внезапно сказал:

- Что-то есть хочется.

- Ой, Господи! – всполошилась Люба. – Проголодался?!

- Ты знаешь, да! – с оживлением подтвердил Виктор.

- В полпятого?! – усмехнулась она.

- А что? Давай сообразим ранний завтрак, - предложил Виктор и добавил: - есть у нас из чего?

- Легко! – с удивительной легкостью ответила Любовь и заторопилась на кухню. – Бутерброды сойдут? – в дверях спросила она у мужа.

- Вполне! – утвердил меню Виктор.

И она ушла на кухню делать бутерброды. А он, оставшись наедине с лунным светом, ушел. Весь. Навсегда.

Продолжение следует…

Глава 2. Ахи-страхи

«Ух ты! - удивился Рудольф Рудольфович, глядя на очередную фотку. – Я же не собирался ее сканить!». Ну да, так оно и есть. Ну кому, кому нужна эта панорама леса, сделанная с крыши их дома?! «Да еще и черно-белая», – посетовал «чистильщик Авгиевых конюшен», всматриваясь в лесную полосу, сосновым морем убегавшую за горизонт.

Но «чернобелость» – не беда! Воображение живо разукрасило картинку сочными весенними красками, а нос буквально почуял непередаваемый аромат хвои и молодости. «А когда это было?». Да, действительно, когда? Ах, да! Это они с братом Сашкой крышу перекрывали. В девчачьей спальне подкапывало в дождь. А уж если какой-то непорядок в девчачьей спальне – Раиска мигом мозги выгрызет! Она такая, она может!

«А Сашка еще… ух, проныра! Он тогда где-то раздобыл бутылку «Биомицина»*. Гадость редкостная! - вспоминал Рудольф Рудольфович, с ностальгией глядя сквозь монитор и сквозь время. – А много ли нам, пацанам, тогда надо было?! Ноль семь, по «Беломорчику» втихаря от бати – и все, жизни прекрасна!».

Почти сразу за домом, за их небольшим двухэтажным домиком, располагался огород. Небольшой. Помидорчики, там, огурчики, картошечка, перчик… В принципе, хватало. Потом просека и бескрайний лес. Они с Сашкой частенько пропадали в этом лесу, отчаянно разыскивая приключения на свои худосочные попы. И приключения обязательно случались. Еще бы!

Журчащей зеленовато-мутной лентой лес разрезала река, деля его на две части: городскую и деревенскую. По этот берег лес бороздила городская пацанва, а там, за мостиком – угодья марьяновских. Там, за мостом, километрах в трех от города располагалась деревня Марьяновка. И тамошние пацаны по праву считали «потустороннюю» часть леса своей.

Хотя… Сказать, что обе стороны строго блюли границы – так нет. Обе банды бороздили лес вдоль и поперек. Мирились как-то. Нет, не без драк, конечно! А как пацану – и без драки прожить?! Всяко бывало. Но, в основном, все миром обходилось. Велик лес, на всех хватит.

Километрах в трех от дома по «городской» стороне, укрываясь в тени стройных сосен, располагалось «мертвое место». Старая уже разрушенная деревня. «Вот осыпавшаяся кирпичная стена, - как диафильм, Рудольф Рудольфович прокручивал воспоминания в голове, - а вот лежащие навалом трухлявые бревна, когда-то служившие крепкими стенами. И черный крест...».

Прохор, самый старший, а потому самый умный из всей банды, рассказывал про это место. Ему когда-то дед рассказывал. А его деду – дед, который от деда своего слышал. Не разберешься в этой «дедовщине»! Да и не важно! Мало ли, какие деды каким дедам чего рассказывали?!

Прохор говорил, что на этом месте давным-давно была деревня Ивановка. Люди тут жили, лошади телеги возили… В общем, живым место было, не мертвым. А там, где ныне на пустой песчаной подстилке леса чернел крест, когда-то стояла церковь. И ничего вокруг того креста не росло, ни травинки, ни кустика.

Прохор рассказывал, что когда-то случилось большое горе всем жителям Ивановки. Что за горе, он не знал, но твердо знал о том, что всю деревню вместе с людьми сожгли. И не стало больше Ивановки. И церкви, что когда-то звонила колоколами и пахла свечками. Быстротечное время, неумолимо разбрасываясь годами, стерло все следы человеческого пребывания, отдав сожженную деревню на откуп лесу. И память о тех событиях забросало толстым слоем песков прожитых лет. Лишь малая толика информации, пацанячьими языками раздутая до душещипательных легенд, дошла до мальчугана Рудика. Прохор рассказывал про какого-то черта на черном коне, который погубил всю деревню. И церковь сжег. А потом на мельницу ушел.

Да, да! В полукилометре от «мертвого места», прямо у реки стояла старая водяная мельница. «Чертова мельница». Страшное место! Даже лес боялся этой мельницы, покорно отступая на приличное расстояние от чертового логова. Метров на сто. Иная сосна боязливо выскочит поближе к мельнице, а потом, глядишь – сломана уже. Или на корню сгнила. Чертово место!

Родители строго-настрого запрещали ходить к мельнице. Мол, старая, ветхая, еще бревном привалит. А некоторые еще всякой чертовщиной пугали. Но пацанов страшным местом пугать – что медведя медом отваживать! Только пацаны на мельницу и ходили. Прохор рассказывал, бабка какая-то у них в Марьяновке жила на отшибе. Из взрослых лишь она на мельницу каждый день ходила. Что она там делала – никто не знал. Люди сторонились ее, ведьмой ее считали, а потому в дела ее ведьмины нос не совали. Боялись. А потом бабка умерла и мельница совсем осиротела.

Так и стояла мельница одна-одинешенька. На удивление, время пощадило старую мельницу, хотя за столько лет могло и стереть с лица земли эту сиротливую старушку. Никто не отваживался ее хоть как-то подлатать, но она стояла. Обветшалая снаружи и дряхлая изнутри. Крылья осыпались, бревна почернели… даже бронзовая табличка на покосившейся двери почти полностью истерлась. На ней с трудом угадывалась надпись: «Rudolf Müller», иного нельзя было разобрать.

Кем был и в какие годы жил этот Рудольф Мюллер – никто не знал. Мало ли Мюллеров на Руси перебывало, всех и не упомнишь! Васька Антонов, к примеру, выдвигал смелое предположение, что этот самый Мюллер – дальний родственник Рудьки Неизвестного. Тоже ведь Рудольф. Дразнился, чертенок! «Хороший пацан был!» - с грустью вспомнил Ваську Рудольф Рудольфович. Жаль, погиб по-глупому. «А как по-умному погибнуть? – тут же мелькнула мысль в голове автора. – Вот так, чтобы все сказали: погиб умно. Не героически, а именно умно».

Классным пацаном Васька был, хоть и не из простых. Сын директора мелькомбината, на секундочку! Но от иных босоногих голодранцев, ищущих приключений на свои пятые точки, Васька ничем не отличался. Он так же со всеми шатался по лесу, так же лез в драку, если на то была надобность, так же раздавал на всех зубодробительный «Дюшес», в жару намертво прилипавший к обертке, и так же «выгребал» от отца за раскуренную на всю компанию «Беломорину». Классный пацан. А не классных среди них не было, не приживались они, сами по себе отходили. А Васька прижился. Жаль только, погиб рано.

Невдалеке от мельницы, почти у самой реки был большой лаз. Метра два нора, выложенная камнями по кругу. С пригорка, который спускался к реке, эта нора была практически незаметна. А с того берега вход в таинственное убежище прикрывал мертвый куст. «Да, да, мертвый куст!» – в мыслях восклицал Рудольф Рудольфович, вспоминая какое-то неизвестное кустообразное растение, весьма странно выглядевшее. Куча веток, куча острых колючек, которые пацанва осторожно обламывала на острие стрел. И ни одного зеленого листочка, ни одного! Странный куст.

Взрослые рассказывали, будто бы немцы в войну построили это убежище для хранения всяких ядов и прочей гадости. А потом, когда отступали, взорвали. Но часть, вход в подземные кладовые, уцелела. «Немцы, яды… Что за чушь?!» - думали они с пацанами, внимательно изучая таинственную нору снаружи. Слабая теория. Где бетон, металлические конструкции, надписи и прочее? «Э-эээ не-еее, нас на мякине не проведешь!».

У всех, включая Прохора, было иное объяснение. «Кладовая черта! - вечером, сидя у костра, утробным голосом о норе говорил пацанам Прохор. – Личный кабинет. Там черт хранит свои чертовы секреты!». «Какие секреты?!» - со страхом и любопытством спрашивали пацаны. «А такие! – не снимая маску таинственности, отвечал Прохор. – О нескончаемом богатстве, о вечной жизни секреты… Как всегда в карты выигрывать или где клады закопаны… - Прохор делал многозначительные паузы, придавая еще больше таинственности и страха своему рассказу. – А еще у него там хранится ведьмовская картотека. Информация обо всех-всех ведьмах на земле! Кто такая, где живет, как колдует…». Страшно было! В особенности, вечером, сидя у костра.

Однако же никакой страх не может остановить пылкого мальчишеского желания разведать что-то страшно тайное. И пацаны, держа трясущимися руками дрожащие колени, все порывались разведать тайны этой самой чертовой норы. Но Прохор, который был крепко старше остальных мальчишек, наотрез отказывался туда лезть. И другим не велел. «Нельзя! – говорил. – Черт мигом сцапает и в преисподнюю утащит!».

«Враки!» - сомневались некоторые. И тогда он, сидя у вечернего костра, начинал рассказывать страшную историю о том, как он однажды в этой чертовой норе побывал. Про стоны мучеников, что доносились отовсюду, и про вонь смолы рассказывал. И как черт дышал ему прямо в лицо. «Как только свечка потухла – черт появился! – снизив голос до булькающей хрипоты, рассказывал Прохор. – Я это сразу понял! Черт свечку задул. Я к выходу рванул, а он меня за плечо схватил. Крепко когтями впился! А я как рванул! А он… Вырвался я, короче. И теперь вот…». И в доказательство своей правоты Прохор скидывал рубаху, демонстрируя испуганной пацанве уродливые шрамы на левом плече.

А Васька Антонов не послушался Прохора и полез. Полез и погиб. Одним пасмурным днем, когда лес был на удивление пуст от всяческих грибников и шатающейся пацанвы, Васька решился на вылазку. Сам, никому не сказал. Стырил у отца фонарик, иконку у бабки взял, чтоб черта напугать, и полез. Поздно вечером взрослые кинулись его искать – а Васьки нигде нет. Стали всех пацанов расспрашивать, в милицию позвонили, стали лес прочесывать. К чертовой норе бросились – а там, прямо перед входом иконка. И все. Нет Васьки. Всю ночь мужики с фонарями лопатами махали, пытались откопать, но ничего не вышло. Нет Васьки! Черт в преисподнюю утащил!

Эту чертову пещеру конечно закопали от греха подальше. Даже плитой бетонной накрыли. И с тех пор у реки вместо большой норы, прикрывающейся мертвых кустом от чужого глаза, лежала большущая бетонная плита. А у плиты крест с табличкой: «Антонов Василий Васильевич» и фоткой, с которой приветливо улыбается белокурый мальчишка, Васька Антонов…



- Лёлечка, зайка, просыпайся!

Папа Витя тормошил маленькую девочку, которая мирно спала, развалившись в кресле «Икаруса», вконец «раскиселившись» от долгой дороги.

Дорога действительно была долгой. Сначала они с папой ехали на такси, чтобы сесть в поезд. Потом ехали-ехали в поезде. Долго-предолго! Откровенно говоря, Лёля любила поезда. Дома, деревья, поля и реки, мелькающие за окном. А как стемнело – огоньки. И этот гипнотический перестук колес, звучащий в унисон с легким «колыбельным» покачиванием. Под эту симфонию так здорово думается, спится, а еще естся.

Или кушается? Можно было бы сказать, что обедается, но для обеда как-то рановато-поздновато получалось. Едва за окном поезда скрылись последние городские здания, у Лёли разыгрался зверский-презверский аппетит. И большущий пакет со съестными припасами, которыми заботливая мама Люба снарядила в дорогу половинку семейства Зотовых, был тут же «взорван» под аплодисменты изголодавшейся девочки Лёли. Ведь что самое главное в поезде? Правильно, еда!

Долгая-предолгая дорога в поезде никак не смутила Лёлю. Объевшись, а, уж если быть точным, налупившись и натоптавшись, насмотревшись, наспавшись и надумавшись, Лёля бодрым шагом выскочила на вокзале пункта назначения. И очень скоро была сильно огорчена известием. Им с папой предстоял долгий путь на автобусе. А вот автобусы Лёля совсем не любила. Они не стучат, как поезда, не мелькают огоньками, всегда прибывая с заляпанными до унылой серости окнами, не имеют просторных полок, на которых можно растянуться, как кошка на подоконнике и вообще. Автобус – это не поезд, если это кому-то непонятно!

Еще немного поев в неудобной позе, Лёля набралась наглости и, взгромоздив на папу ноги, растянулась на совсем-совсем неудобном сидении. Даже лежать было неудобно, не то, что спать! Но Лёля мужественно терпела. И ей даже удалось уснуть, совсем на чуть-чуть. Малюсенькую малость! Пока папа нежным как ему кажется басом не начал: «Лёлечка, зайка, просыпайся!».

Они с папой вышли на автовокзале и пошли по большой освещенной улице. Назойливый дождь, моросивший мелкими капельками, противно щекотал кончик носа измочаленной девочки. «Отстань! - ругалась про себя на дождь Лёля. – Не до тебя!».

Да, действительно, было совсем не до дождя. Во-первых, Лёлю тревожило какое-то нехорошее предчувствие. Предчувствие – это такая штука, которую ты чувствуешь тогда, когда еще ничего не чувствуешь. Вот, например, горячий чайник. Смотришь на него, и в тебе появляется предчувствие: если дотронешься – обожжешься. Так оно и происходит. Вот и сейчас Лёлю терзала какая-то «чуйка», которую она еще не почувствовала.

Ну и, во-вторых, тревожили мысли. «Почему мы так долго ехали? – прокручивала в голове Лёля. – Если это - папина бабушка, почему она так далеко-предалеко живет? Ведь всем известно о том, что бабушка – это незаменимая помощница, приходящая на выручку в любой момент как Чип и Дейл. Вот, бабушка Лена или бабушка Света, например. А что это за помощница, если они с папой целый день к ней добирались?! И почему до сих пор она не появлялась, если она бабушка?». Точнее прабабушка. «Если папе она – бабушка, значит мне…» - думала Лёля.

А еще она все время думала о той старой ведьме, которая заразила чихательно-кашляльно-температурной болезнью папу. В прошлый раз, едва приехав от бабушки, папа тут же слег с чиханьями, кашлями и температурой. А еще он говорил: «Эта старая ведьма меня заразила! Всю дорогу кашляла на меня!». «Кто эта старая ведьма, которая заразила папу?! – силилась разгадать колдовскую тайну Лёля. - Уж не…».

- Пришли! – радостно провозгласил папа, указывая на темный дом за плохенькой оградкой, подсвеченный тусклым светом уличного фонаря.

- Пришли, - с опаской повторила Лёля, внимательно рассматривая крайне подозрительное жилище. Подозрительный забор, подозрительный дом, собака за соседним забором, крайне подозрительно заливающаяся лаем… и ворона на крыше. Черная, огромная ворона, выкрикивающая подозрительное «Кар»!

– А почему темно? – открывая калитку, задался вопросом папа, не увидев в окнах дома долгожданного света.

«Ну, все, началось!».

- Баба Надя! – папа громко постучал в двери.

- Иду уж, иду! – послышался хриплый, колючий голос за дверью.

Щелкнул замок, со скрипом отворилась дверь и в темноте дверного проема показалась устрашающая женская фигура с абсолютно белым лицом, освещенным мерцающим огоньком свечи. В ужасе Лёля попятилась назад.

- Ты чего, баб Надя, такая нарядная?! – со смехом спросил папа, бросившись обнимать и целовать свою бабушку.

- Ой, Витюнечка, - обнимая и целуя внучка, устрашающая бабушка стала рассказывать хрипло-колючим голосом, - вот ведь все, как на грех! Давеча ноги промочила, будь она неладна така погода, а вот, вишь, и охрипла совсем. А тут еще пироги затеяла. А муку-то впотьмах поди, сыщи! А, как нашла, так в носе так закрутило – хоть падай! Я в муку-то сдуру и чихнула!

- Ой, баба Надя! – захохотал папа, волоча прицепом за собой испуганную Лёлю. – Вечно у тебя ералаш какой-то случается!

- Ой, Витюнечка! – прохрипела бабушка Надя. – Старая уже стала, давно живу.

«Давно живу… - прокатилось в голове Лёли, - подозрительно давно…».

- Да ты погляди, - выволакивая из-за спины Лёлю, начал папа, - кого я тебе привез!

«Никого!» - отчаянно сопротивляясь, буркнула про себя Лёля.

- Батюшки-светы! Нешто Оленька?! Дай-ка, дай-ка я погляжу-то!

И белое, усеянное морщинами лицо, крепко обхватив могучей рукой, тут же бросилось рассматривать пятящуюся назад Лёлю. А еще лицо начало целоваться, противно покалывая щеку острыми волосками. «Бе-бе-бе!».

- Моя ж ты золота! – восторженно хрипела бабушка Надя, ни на секунду не выпуская из рук Лёлю. – Ишь ты, кака взросла-то!

- В следующем году в школу! – похвастался папа и, поставив чемодан на пол, спросил: - А со светом-то что?

- А черти его знають! – ослабив наконец крепкие объятия, ответила бабушка Надя. – Как дождь пошел – так и свету не стало. Быват такое. Как Ульянка померла – так и почалось. Кажен дождь тако!

«Как Ульянка померла…» - вновь для себя отметила Лёля, осторожно ступая по скрипящему полу. Она помнила, что говорил папа. В прошлый раз, полгода назад, он как раз ездил на похороны этой бабушки Ульяны, которая бабушке Наде приходилась родной сестрой. Незадолго до смерти бабушка Ульяна переехала к родной сестре. Плохая уже была, а досматривать некому, вот и переехала. А потом умерла. А потом папа приехал и заболел. «Что-то тут нечистое!».

- А ну-ка, гляну-ка я! – деловито произнес папа, карабкаясь по деревянной лестнице на чердак.

- Да постой, Витюня! – крикнула ему бабушка Надя. – Ты ж с дороги-то, не емши, не пимши! Давай уж Мишка придет, тогда и глядеть-то станешь!

«Мишка? А! Дядя Миша, папин брат!» - сообразила Лёля.

И в этот момент стекла в темном доме задребезжали от устрашающего грохота за окном.

- А вот и Мишка на своем «Драконе»! – воскликнул папа и бросился к двери, оставив наедине с белолицей бабушкой бедняжку Лёлю.

«Постой, папа!» - хотела крикнуть отцу Лёля, но вовремя остановилась. «А что если эта самая бабушка украдет мой голос?! – тревожно подумалось Лёле. – Как в «Русалочке». А что, если она, эта бабушка, так долго живет только потому, что ворует детские голоса?! А что, если…».

Последнее «если» на «полуесли» прервал зычный дядимишин голос:

- Выходи по одному!

- Братан! – папа бросился обнимать дядю Мишу.

- Лёлька! А ну, беги сюда! – обнявшись с братом, крикнул Лёле дядя Миша.

- Дядя Миша! – радостно зашептала Лёля и бросилась в объятья хорошо знакомого ей дяди.

- Ба! А чё все не за столом-то? – наобнимавшись, спросил дядя Миша у белолицей бабушки, которая так и не отряхнула муку с лица. – Баб Надя! Чё эт ты в муке вся? – заметив неладное, спросил дядя Миша. – Прихорашиваешься?

- Ага! – усмехнулась бабушка Надя. – Щас вот с пирогами-то разберусь – да и на танцы!

- А чё?! – подмигнул папа. – В клуб!

«На шабаш!» - про себя прошипела Лёля.

Поговорив о том и о сем, папа с дядей Мишей полезли на чердак. А Лёля осталась наедине с муколицей бабушкой. И было очень страшно. При мерцающем свете свечи бабушка возилась с тестом и все о чем-то спрашивала, но Лёля мужественно «отугукивалась», «отдакивалась» и «отнекивалась», оберегая свой чудной голосок от возможных посягательств. А вдруг?!

Особенно страшно стало, когда дядя Миша очень серьезным голосом крикнул папе: «Ты что?! Не трогай, а то шарахнет!». «Папочка, папочка! – про себя взмолилась Лёля. – Не трогай, чтобы не шарахнуло! Поехали домой, папочка! Пожалуйста!».

Но папа домой и не собирался.

- Ты видишь, что творится?! – слезая с чердака, говорил дяде Мише папа. – Крыша через конек течет, всю проводку залило! И что делать будем?

- К Борисычу едем! – бравурно заявил дядя Миша.

- А не поздно? – с беспокойством спросил пап. – Десять почти.

- К Борисычу?! – дядя Миша рассмеялся. – К Борисычу, как к Богу: никогда не поздно! Ща накатим и поедем! У этого жука все найдется, если подход знать.

- Подожди, сейчас с Лёлькой разберусь, - сказал дяде Мише папа и обратился к дочке: - Лёлечка! Ты кушать хочешь?

- Нет, - помотав головой, тихо ответила Лёля.

- Может, спатки?

«Спатки?! А это вообще безопасно в этом доме?! Тут вообще есть что-то безопасное?!». Углубившись в тревожные мысли, Лёля потупила взгляд и закрыла рот на замок. Ведь в коридоре, освещаемая мерцающим светом свечи, появилась бабушка.

- Баб Надя! Куда детенку положить? – папа спросил у бабушки, которая уже успела вытереть муку с лица, но от этого привлекательней не стала.

- А вон в зал-то на кровать и положи, - сипло ответила бабушка, - я уж простелила. Токмо постой, одеялко-то поменяю. Я уж плед заготовила, а он, представляшь, волглый! Ну то – не беда! – бабушка Надя махнула рукой. – Уж одеялко я тебе принесу, внученька, тепло, ватно! Как на печке спать будешь!

«Спать?! А может домой?». От неопределенности, навеянной страхом, Лёля на ватных ногах потопала за папой в темную-претемную комнату.

А в темной-претемной комнате страшного-престрашного дома, в дальнем-предальнем углу стояла старая-престарая кровать. Откровенно говоря, в комнате была и другая мебель: разложенный диван, старенький телевизор, огромный шкаф и что-то еще. Но страх, противной кошкой точивший свои острые коготки о Лёлину обмякшую смелость, рисовал страшные картины в голове. А мерцающий свет свечи ваял пугающие картинки из теней-страшилок на темном-претемном потолке. И лишь одно радовало: сегодня зубы чистить не надо. Да, да, да! Тяжело вздохнув, папа так и сказал: «Сегодня зубы чистить не будешь!».

Бабушка Надя принесла тяжелющее одеяло и буквально придавила им бедняжку Лёлю, которая съежившись, лежала на старой и скрипучей кровати. И эта подушка. Как только Лёля положила голову на подушку, эта обманная конструкция тут же схватила ее и стала засасывать вглубь себя. А еще…

- Спокойной ночи, милая! – сказал Лёле папа, чмокнул в щечку и скрылся за дверью.

- Спи, внученька, - прохрипела страшная бабушка и в очередной раз уколола противными волосинками нежную Лёлину щеку.

Скрипнув, дверь в комнату захлопнулась, погрузив всех и вся кромешную-прекромешную темноту. Лишь тусклый свет одинокого уличного фонарика маленьким лучиком пробивался сквозь небольшое окошко. И все!

Не имея никаких шансов на побег, Лёля еще больше вжалась в себя и стала с тревогой вслушиваться в происходящее за дверью темной-претемной комнаты.

А там, за дверью, папа с дядей Мишей о чем-то говорили с бабушкой Надей. Потом они покатали… или накатили что-то легенькое стограммовое на кухне и, весело беседуя, пошли прочь. Дребезжа стеклами, зарычал дядимишин «Дракон», собака за соседним забором залилась лаем, бабушка сипло заругалась на кухне… и наступила ужасающая тишина.

Будучи намертво придавленной одеялом и утонувшей в подушке, Лёля стала думать. «Кто такой этот жук Борисыч, к которому отправились папа и дядя Миша? Жук – это такой противный зверек с противными лапками и противными усиками. Что им от него надо?! И почему к нему никогда не поздно?». Поймав себя на мысли, что жук – это не зверек, а насекомое, Лёля брезгливо вздрогнула. «Час от часу не легче!».

«И почему протекает конек?» - продолжала думать Лёля. Как-то раз она подслушала один очень секретный разговор. Мама с тётей Лилей сидели на кухне и тихонько говорили о чем-то тайном. Почти шепотом тётя Лиля рассказывала страшную историю про черную, «черномагическую» книгу. И про одну ведьму, которая никак не могла умереть. Жила долго, а умереть никак не могла. И тогда налетел жуткий ветер и приподнял конек, чтобы ее тяжелая душа смогла покинуть дом. Что такое конек и как он выглядит, Лёля не знала. «Конёк-Горбунок – понятно, а это что?». Ну ладно. Раз уж взрослые об этом говорят – значит, есть такое.

«Бабушка Ульяна!» - молнией стрельнула мысль в Лёлиной голове. «Она умерла, а после начал свет пропадать. И крыша протекать…». Все начинало сходиться. Метла, растрепанной гривой кверху стоявшая в углу при входе, подозрительная черная книга на столе, мельком замеченная зорким детским взглядом… и конек. «Ведьмы!».

«И почему папа этого не замечает?! - с досадой подумала Лёля. – Ведь даже ребенку все ясно!». Но взрослые – они ведь такие взрослые! Они все время заняты своими взрослыми проблемами и никогда ничего не замечают. В особенности папы. Лёля вспомнила, как однажды мама Люба послала папу за хлебом и молоком. А папа вернулся с бутылкой шампанского, коробкой конфет и букетом цветом. «Потрясающая невнимательность и забывчивость! - заключила Лёля. – Как можно так перепутать?! Конечно, он не замечает очевидных вещей!».

Словно услышав Лёлины мысли, небо одернуло пасмурную штору, разогнав в стороны дождливые тучи, и включило ночничок луну. В бледном свете луны, пробивавшимся сквозь маленькое окошко, предметы в комнате стали еще страшнее. А одеяло еще тяжелее. А подушка еще «утопливее» и душнее. И соседская собака. Как только на небе появилась луна, собака протяжно завыла леденящим душу воем. «У-уууу!» - как оборотень выла собака, «Ш-шшш» - предательски шелестела листва за окном, «Кар!» - устрашающе каркала ворона на крыше, «Вот паразитство!» - ругалась бабушка Надя на кухне, воюя с тестом. Или не с тестом?

И что-то под кроватью… Да, да! Что-то страшное зашелестело под кроватью, а потом затихло. А потом снова! Лёля со всей силы попыталась оттолкнуть от себя тяжелющее одеяло, но одеяло не поддавалось. «Мамочки!».

Снова затарахтел дядимишин «Дракон», послышались тяжелые шаги и загремел чей-то низкий-пренизкий голос, будто бы кто-то говорил в большую-пребольшую трубу. «Полезли!» - скомандовал низкий-пренизкий голос и тяжело заскрипел деревянной лестницей.

- Котейку-то не выпустили? – вопросительно прохрипела бабушка Надя.

- Ты чё, баб Надя, зверя себе завела? – спросил папа.

- Да приблудилась давича котейка черная, - стала рассказывать бабушка, - уж так жалостливо мявкала, прям аж душу выворачивала! Я-то ее и приютила. Мож, мышей гонять станет, а то по осени от них спасу нет. Вот токмо в темноте-то поди, сыщи ее, черную!

«И черная кошка!» - поставила точку в своих догадках Лёля.

И в этот момент под кроватью что-то страшное внезапно чихнуло. Или фыркнуло? Стыдно признаться, но от этого внезапного «чих-фырка» Лёля совершенно неожиданно громко пукнула. От страха, наверное. Внезапно вырвавшийся «пук» придал Лёле сил, и она в одно мгновение сбросила с себя тяжелющее одеяло. Не теряя зря времени, Лёля рванула к двери. Медлить было нельзя!

Распахнув тяжелую дверь, Лёля оторопела от ужаса. Бледный лунный свет выхватил из темноты женский силуэт без головы!

- Па-ааа-па-аааа! – со всей силы заверещала Лёля.

И в этот момент темная-претемная комната залилась внезапно появившимся светом. Лёля защурилась.

Напуганные пронзительным криком, к двери наперегонки помчались взрослые. И первой в комнату ворвалась бабушка Надя.

- Наснилось чего?! – с испугом спросила бабушка, вытирая перепачканные мукой руки о передник. – Али до ветру надобно?!

- Что, доченька?! – в комнату ворвался папа и тут же расхохотался.

Еще бы! Вместо входной двери Лёля впотьмах открыла дверь шкафа. А со шкафа на Лёлю уставилось бабушкино пальто, висевшее на плечиках. Женский силуэт без головы.

- Двери перепутала?! – хохотали взрослые. И даже Лёля рассмеялась. «Подумаешь – пальто!».

- Папа! Там под кроватью… - начала Лёля и в этот момент из-под кровати, мявкнув тоненьким голосочком, вылезло что-то фыркающе-чихающе страшное. Припудренный пылью маленький черный котенок с беленьким воротничком и беленьким носочком на лапке.

- Нашелся-таки, зараза! – грозно захрипела на котенка бабушка Надя. – Ишь, злодей, внучку мою пугает!

Мелкий зверек с пылью на лбу и паутинкой на ушке округлил от страха глаза и почему-то помчался прямо Лёле в ноги, словно ища защиты у нее, маленькой девочки, которая и сама еще совсем недавно дрожала от страха. Лёля подняла котенка, обтерла ему голову и прижала к себе. Котенок тут же принялся тереться о Лёлю, щекотать ее усиками и тарахтеть, как маленький трактор.

- Давай яво сюды, внучка, - сказала бабушка Надя.

- Нет! – тихонько воспротивилась Лёля и покрепче прижала котенка к себе. – Можно, он будет спать со мной? Пап! – Лёля умоляюще посмотрела на отца. – Пап, можно Носочек будет спать со мной?

- Носочек? – усмехнулся папа. – Ну, если Носочек – то можно!

В этот момент в комнату вошел большой-пребольшой дядя с седоватой окладистой бородой.

- Ну, - низким-пренизким голосом, словно кто-то говорит в большую трубу, спросил он, - все живы?

«И вовсе он никакой не жук! – в мыслях улыбнулась Лёля. – Просто дядя, большой-пребольшой дядя с круглым-прекруглым животом и огромными руками. А Жук… - это, наверное, его фамилия такая. Или прозвище».

- Да уж, слава тебе Господи! – сипло усмехнулась бабушка Надя и спросила у Лёлечки: - Внученька, тебе молочка согреть? Давай-ка, золота моя, молочка на ночь-то выпьешь. Уж молочко-то у нас настояще, не то, что ваша городска водичка беленька.

- Баб Надя, - Жук Борисыч обратился к бабушке, - свет мы тебе сделали, а с крышей завтра разберемся. Не из мечты как-то, знаешь, по крыше ночью скакать. Потерпишь до утра?

- Ой, Сереженька! – хрипло рассмеялась бабушка Надя. – Уж полгода терплю, до утра уж как-то стерпится.

Сказала и убежала на кухню.

А буквально через пару минут Лёля сидела на старой, скрипучей, но мягкой кровати и пила густое и вкусное молоко. Оно действительно не такое, как у них, в городе. А маленький котенок с белым воротничком в одном белом носочке забавно лакал молоко из маленькой миски, которую бабушка Надя захватила с кухни для зверька.

А потом Лёля легла на мягкую-премягкую кровать с большущей подушкой, папа укрыл ее теплым-претеплым одеялом и с улыбкой сказал: «Спокойно ночи!». А бабушка Надя поцеловала ее в щечку, в очередной раз уколов…, нет, пощекотав волосинками на родинке, что росла прямо над губой. «Спи, внученька!» - заботливо сказала бабушка Надя.

И Лёля уснула. Свернулась клубочком, закрыла глазки и покрепче прижала к себе теплый пушистый комочек, который тарахтел как трактор и щекотал усиками.

А утром, когда солнышко теплым лучиком пробивалось в большую комнату, Лёля проснулась с теплым-претеплым предчувствием. Еще бы! Это утро стало самым вкусным утром в Лёлиной жизни! Таких вкусных блинов, каких испекла заботливая бабушка Надя, Лёля еще не ела. Да еще и с медом!

Лёля сидела за столом и уплетала очередной блин, запивая его настоящим молоком. В ногах у Лёли терся котенок Носочек, забавно щекотал усиками и тарахтел как трактор, выпрашивая свою порцию молока. Бабушка Надя готовила что-то вкусное и все время о чем-то спрашивала. А Лёля ей отвечала громким и понятным голосом как ей казалось. Было совсем-совсем не страшно!

Лёля сидела, кушала блины и думала: «А хорошо же, что все так хорошо! И все совсем-совсем не страшно! Черная книга – совсем не черная, а фиолетовая, с розовым цветочком на обложке. Метла у входа самая обыкновенная, которой обычно метут то, что надо мести. И бабушка Надя… она такая… такая. Враки это все про ведьм! Не ведьма она, а самая настоящая бабушка! Такая, какой и положено быть бабушке… Или прабабушке…».

Продолжение следует…

Глава 3. Та, которую никто не любит

«Вот же ж, черти!» - рассмеялся Рудольф Рудольфович, открыв очередную «новую» папку в папке, которая в папке с фотографиями. И поводом для смеха стал отнюдь не грандиозный бардак на «винте», устроенный по воле всемогущего Рудольфа Неизвестного. Нет! Бардак – это дело привычное, как тапочки, например, или умывальник. Если привык, что он есть – значит, он есть, и все. Седовласого автора развеселили старые фотографии, на которых они с братом Сашкой как всегда чудили.

«Стриптизер!» - Рудольф Рудольфович со смехом прокомментировал фотку, на которой его брат, к тому моменту уже уважаемый врач, в одних плавках пытается оседлать дорожный знак, намереваясь использовать тот в качестве пилона. Это они с пляжа шли. А вот еще… еще… «Вот же ж, черти!».

Ни одна встреча с братом у Рудика не заканчивалась чинным «ну все, бывай, братан» или «давай, до созвона». Чтоб вот так, на трезвую голову и все такое… Вот, встретятся, скажут друг дружке: «Ни капли!», и тут… Полезет Сашка в шкаф, брякнет чем-то вкусно крепким и так, словно бы невзначай, кинет: «Слышь, братан, у меня недавно пациент осетинец был…». «У-ууу!» - как медведь, пробужденный от зимней спячки, с недовольством зарычит Рудик. «Не, Рудь, – сразу бросался исправлять ситуацию Сашка, - если чё – так я ее на место…». И даже делал вид, что ставит в шкафчик что-то «звездатое», что так вкусно звенело. «Наливай!» - махнув Рукой, давал добро Рудольф Рудольфович. И все! А потом, перед первым «хлобысь», Рудик вновь махал рукой. А как иначе? С завтрашним днем надо же как-то попрощаться!

Пока молодыми были – чудили. Буйные головы, с десяток шил в заднице, попробуй тут усиди! А потом, как постарше стали, разменяв на двоих годков восемьдесят – в задушевные разговоры пускались. Да так, чтоб до нуды, до нестерпимых мутняков и слипающихся глаз! И о чем разговоры-то были?! О такой хренотени, о которой по трезвому и трех предложений не скажешь! Аж вспоминать стыдно!

Как-то к середине ночи, уже и не вспомнишь с чего, завелся у них с Сашкой разговор о смерти. «Ну о чем еще два пьяных полудурка могут «варнякать» в полтретьего?!» - вспоминая разговор, сам себя обличал Рудольф Рудольфович. «Это все она, зараза, виновата! – тут же оправдывался он. – Текила! От коньяка или «казенки» такого сроду не случалось!».

А учитывая особое, прямо скажем, циничное Сашкино отношение к предмету обсуждения, осмелевший до неприличия разговор стал беспардонно обнажать пикантные изгибы подсознания, поигрывая какую-то пошлятину на струнах души. «Это все она, текила!».

И не вспомнишь ведь, что послужило поводом к такой беседе! На тот момент все, кто жив был, жили, а ушедшие давно покоились, понапрасну не тревожа живых. И не болел особо никто. Батюшка был бодр и свеж, как и двадцать лет назад перед службой окунаясь в студеной речной водице, матушка по дому хлопотала, сестрицы здравствовали… Да и Сашка особо не страдал. Так, иной раз левую руку у плеча потрет или воротник оттопырит, словно бы давит он ему на шею. И то, иной раз, не часто. Да и, в конце концов, он же – врач, ему виднее, что к чему.

А его, Рудольфова хворь, была вдоль и поперек изучена. Да, внутриутробная патология, операция, проведенная в младенческом возрасте – все это накладывало отпечаток на стиль жизни, обязывая каждые полгода проходить обследование. И Рудольф проходил. Нехотя, из-под палки, но проходил. А ведь так не хотелось тратить попусту время! «Что там смотреть?! - возмущался Рудик всякий раз, когда Сашка в телефонном разговоре настойчиво напоминал о сердце. – За эти годы мой «дизель» так изучили – хоть на всеобщее обозрение выставляй!». И если упертый барашек Рудик продолжал упираться, строя из себя свободолюбивую «птицу-Рудь», Сашка прибегал к последнему доводу. Он звонил сестре Рае. После разговора с сестрой свободолюбивая «птица-Рудь» покорно складывала крылышки, и по утру, что-то нецензурное бубня под нос, Рудольф Рудольфович отправлялся в лечебное учреждение. Спорить с Раей было опасно!

А про Сашкино сердце особо никто и не справлялся. Он же не жаловался, не говорил, даже не намекал. Подумаешь, руку потирал, воротник поправлял и иной раз «Корвалольчик» для храбрости попивал? Мало ли что случилось по работе? Уже не мальчик, давление, гастрит и прочая «веселуха». Да и смерть жены здоровья особо-то не добавляет. Ничего такого?! Да и, в конце концов, он же – врач! «Сапожник без сапог…» - со скорбью произнес Рудольф Рудольфович, потянувшись за курительной трубкой.

- Я тебе так скажу, Рудька, - слегка заплетаясь языком, той ночью начал Сашка, - кто смерти боится, тот никогда свободным не будет. Опасаться – да, само собой, если не этот, – Сашка покрутил пальцем у виска, - суицидник! А вот так, чтобы бояться… до одури, до сумасбродства. Чтоб до панических атак с ларин… - слово слегка запнулось, но вскоре благополучно «выпнулось», - ларингоспазмом, как некоторые истероидные барышни у нас в «приемнике» устраивают. Не! Вкус жизни не почувствуешь. Вкус, цвет, запах. Не вдохнешь на полную. Страшно ведь! А вдруг тут же сдохнешь?!

Сашка налил еще по одной.

Надо сказать, что Сан Саныч, в каком бы «никаковском» состоянии ни был, всегда сохранял здравость рассудка. Иной раз эта здравость пускалась в совсем не здравые приключения, словно отпуская на волю озорного чертенка, заточенного в оковы трезвости, но рассудок всегда брал верх над безумством. И сейчас, сидя на кухне и с трудом приручая непослушный язык, Сан Саныч вполне здраво мыслил и рассуждал. Не очень стройно, но вполне здраво.

- Я-то - циник, спору нет, - продолжал Сашка, делая неловкие попытки закрутить крышечку бутылки, - но, блин, Рудя, братан… ну… да нафиг ее, эту смерть! Нихрена в ней нет! Ни хорошего, ни плохого. Просто точка…

- Или многоточие, - вставил поправку Рудик.

- Или так… - согласился Сашка. – И, понимаешь чего?! Если жить с постоянной оглядкой на какую-то точку…

- Многоточие! – снова вмешался Рудольф, формируя извилистую «дорожку» из соли на «пролимонином» пальце.

- Да, нафиг! Хлобысь! – внезапно скомандовал Сашка и два брата резво опрокинули маленькие рюмочки с кактусовым самогоном, облизав вдогонку указательные пальцы.

- Самогон! – поморщился Сашка. – О, братан! Я те щас про такой «сэм» расскажу…

- Пожжи, пожжи, а то забуду! – перебил его Рудик. – Про смерть.

- Валяй!

И Рудик принялся «валять».

Он вспомнил один интересный разговор, состоявшийся много лет назад. Он тогда еще в старших классах был. Случился с ним едва ли не первый серьезный приступ. Рудик пришел домой, закрыл дверь, нагнулся чтобы развязать шнурки… и его «шарахнуло». В глазах мигом потемнело, в голове загудело и завертелось, ноги стали непослушными, но это все - сущая чепуха. Сердце! В один момент сердце подскочило к горлу и стало неистово биться. Беспорядочно и быстро, как дизель, ушедший вразнос. Хотелось сделать глубокий вдох, глотнуть побольше воздуха, но как ни старался Рудик, воздух наотрез отказывался вдыхаться. Будто бы его сердце, его родненькое сердечко, в этот момент отчаянно бившееся в горле, перекрывало доступ воздуху. И страх! Дикий неподконтрольный страх! «Мама…» - тихонько простонал Рудик и опустился по стенке коридора.

Его положили в шестиместную палату их маленькой двухэтажной больнички, где он с тоской смотрел в окно на зеленящую листвой весну. Он, пожалуй, так и пролежал бы в тоске положенные две недели, если бы не один весьма интересный пациент, поступивший в палату. Парень лет двадцати с какой-то аномалией коронарных сосудов. Рудик особо не вдавался в подробности, что было с парнем, но в памяти четко засело одно: «кирдык» может наступить в любой момент.

И, несмотря на это, поступивший парень оказался, что называется, душой компании. Эдакий весельчак, балагур и ловелас. Не прошло и часа, как в их скучной шестиместной палате воцарилось веселье. А уж как он умудрялся медсестер охмурять!

- Даже Вероничку, сволочь, увел! – с грустью посетовал Рудик, насаживая кусок селедки на вилку. Да, да! Закусывать текилу селедкой – не моветон!

- Эт хто? – поинтересовался Сашка, замахнувшись на сервелат.

- Ай! – с безнадегой махнул рукой Рудик. – Медсестричка одна была. Классная такая…

- А он тебя сделал, братан! – тыча пальцем в брата, саркастично рассмеялся Сашка. – Девку из-под носа увел.

- Так он-то старше был, - стал оправдываться Рудик, - я же еще школьником был, а он уже считай взрослым. Он, кстати, меня так и называл: «школяр».

Однажды они с ним вдвоем остались в «курилке». И как-то незаметно их веселый разговор коснулся смерти.

«Ты знаешь, школяр, - глубоко затянувшись, начал парень, - у меня к смерти особое отношение, не такое, как у всех. Я с ней бок о бок второй десяток разменял, знаю ее, как облупленную. Когда в далеком детстве мне взрослые рассказали о моей болезни, я испугался. Трусил, как заяц, чесслово! Боялся смерти до уср@#ки! Из дома год не выходил!

А потом как-то пообтерся. На «ты» с ней перешел. В грозу пробежался по улице – а, прикинь, не убило. На велике соседа прокатился – жив остался. Девчонку погулять пригласил – вернулся без единой царапины, только все щеки в поцелуях! Ничерта не происходило!

И понял я, школяр: а ведь я – везунчик! Мне бояться нечего! Кто-то боится стыда, кто-то – нищеты. Иной фраер идет по нашему району – и трусится. Пацаны-то у нас лихие, могут без зубов оставить. А я свободен ото всех страхов! Чего мне боятся, если со мной смерть рядом?! И, знаешь, так свободно зажилось только от одного этого осознания! «Ты не сдашь!» - говорили. А я сдал. «Не сделаешь!». А я сделал. Просто делал, потому, что не боялся. Жить не боялся!

И вот теперь мне доктор талдычит: «У вас угрожающее жизни состояние». Ну, угрожающее, и что?! Я с этим состоянием уже фиг знает сколько живу – и ничего! Клёво, школяр, клёво! Потому, что жить клёво! Даже со смертью в обнимку, а не так, будто ты уже помер.

И только об одном жалею. Не поверишь, о чем! О том, что когда-то умру. Неважно, сейчас или лет через сто. Ты понимаешь, ведь пока я жив – я ей, смерти своей, нужен. И она меня точно не оставит одного. А вот когда умру – все, уйдет моя подружка. Мертвецам смерть не нужна, они ведь и так мертвы. А я живой, живой и нужный.

Я ведь так к ней привык! Она же… она же… да она меня сделала тем, кто я есть! Где надо подперла, где надо подтолкнула и подзатыльник отписала там, где стоило. Она – самая верная подруга в моей жизни! И другой такой у меня не будет! Ангел-хранитель можно сказать!

Смешно, правда? Ага, смеешься, чучело малолетнее! А вот мне не до смеха. Расстаться с ней боюсь. Что я без нее делать буду?!»

- Прикольно! – оценил рассказ Сашка и скомандовал: - Хлобысь!

Поморщившись и снова обозвав текилу самогоном, Сашка вернулся к своему прерванному рассказу:

- Короче, за «сэм». Как-то раз «сердечники» подсуетили мне одного деда! Вот же суки! Мест у них, видите ли, нет! – повозмущался он для приличия. – А у меня, значит, конем гуляй! И это – в «майские», представляешь?! А дед с острым приступом ИБС*, возрастной, высокие кардиальные риски и все такое… Нафиг оно мне в хирургии?! Я конечно «попылил» для форсу, но принял. Михалыч попросил. И, знаешь, ничуть не пожалел об этом!

Дед в ночь «тяжелым» заходил, я думал, все, до утра не дотянет. У нас в отделении и без него такой мор был – хоть шамана с бубном вызывай, а тут еще он! Но нет, оклемался. А после того, как к нему какая-то бабка с торбами пришла, стал одаривать отделение. Бляха-муха, чего ему бабка только не приперла! И соления, и буженину домашнюю, и конфет шоколадных полведра!

А «сэм» у него какой, Рудька! Клянусь, ты такого не пробовал! Это же не «чамор», это – произведение кулинарного искусства! Мягонький, пахучий, пьется как вода! Шикардос! Короче, дед – шо надо дед!

И чёта разговорился я с ним. То да сё, рекомендации и прочая лабудень. Говорю: «Поберечься бы вам, Казимир Мирославович!». Точно, как сейчас помню: Казимир Мирославович. А он смеется! Говорит: «Это ж как жить, доктор, с такой жизнью?! И то нельзя, и этого не следует. Нет, дорогой ты мой! Это – не жизнь, а какой-то стройный марш в сторону могилы! Нет, мил человек, не боялся я смерти по жизни и теперь не боюсь!».

«Так я ж вам не жить запрещаю, - говорю ему, - просто поберечься. Вон, жена у вас какая заботливая…». А он снова смеется. «Это – не жена, а дочка!» - говорит. Едрить, дочка! Я в карточку глянул, а дед-то реально ровесник динозавров! В принципе, можно уже и не беречься, достаточно.

«Моя смерть от меня никуда не денется, - продолжал дед, - придет, родимая. Все у нее в книге записано: кто, когда и от чего. Большущая, видать, у нее книга, доктор, если все ныне землю топчущие в ней записаны. А работы сколько?! Ты представляешь, сколько у нее работы! Каждую секунду кто-то Богу душу отдает. И все ее руками!

Знаешь, доктор, что я думаю. Вот, кабы не припоздала она, смерть…».

«О-ооо, - думаю, - а вот и деменция! Щас начнет задвигать пургу…». А дед-то – не из простых оказался, Рудька! Не из той породы. Помнишь Сергея Дементьевича, главврача нашей больницы?

- Да как же его не помнить?! – икнув, подтвердил Рудик. – Это ж он меня тогда уколами мордовал!

- Во-оот! - продолжил Сашка. – И дед этот из таких. Эти до гробовой доски соображают – дай Бог нам так! Так вот, говорит: «…чтоб смерть моя не припоздала. Она же, бедняжка, одна на всех. А вдруг где-то задержится, заблудится или, того хуже, травму производственную получит? Как мне быть?! Я же готов, жду ее! А ее нет. Ни письма, ни весточки. Где запропала – неизвестно.

И вот решал я тогда, что к ней, к смерти всегда нужно быть готовым. Нет, доктор, ты не подумай, я не о всякой ерунде, что в головах иных стариков водится! Гробы там заранее покупают, «смертные» откладывают. Ее же, смерть, за деньги не купишь и в гроб не положишь. Я о другом. Жить надо так, чтобы всегда, каждую секунду быть готовым ко встрече с Богом. Чтоб ничего на потом не оставлять. Ни доброты, ни человечности.

Если любить – то сейчас, если ценить – то каждую секунду. Добром желаешь поделиться – делись. Делись, не стесняйся! Я, вон, пять бочек солений засолил. Дети, внуки, правнуки. Съедят! Но ведь все равно-то много! Я дочке сказал – она и привезла чуток. На всех хватит. Буженины наделал сдуру – хоть обожрись! А мои-то ее не особо едят. «Жирная, вредная! - говорят. – И тебе, дед Казимир, тоже не пользительная…». А я махну рукой и скажу: «Ай, идите вы!». Вкусная она!».

«Что да - то да! - подтверждаю. – И самогон у вас отменный!».

«Ха! – усмехается. – Еще бы! Я за этот рецепт в свое время чуть ноги не лишился на фронте! Ну о том я как-то позже расскажу».

Встал дед с кровати и дальше продолжил:

«Душа покаяния просит – кайся. Кайся! Потом поздно будет! Прощения просит – прощай! Прощай, пока живой! Вот, кум мой, балбес. Широкой души человек! Всем хорош мужик. А с братцем своим родным так и не помирился. Возню на долгие годы меж собою затеяли, а мир так и не нашли. Братец возьми – да Богу душу отдай в нестаром еще возрасте. И вот как ему теперь быть, доктор? Отпустил братца непрощенным, а теперь мается. Он бы и рад сказать: «Прости», да поздно!

А я-то – тоже не вечный. Не сегодня, так завтра. И как мне, мил человек, уходить, если я грех какой-то за душой таю? Или камень какой-то на сердце ношу? Как я помру, если не готов помереть? Вот вопрос!

«Нихрена себе вопросики у тебя, дедушка!» - думаю.

А он подошел ко мне. Близко-близко! И так тихонечко сказал: «Об одном я, доктор, жалею: поздно понял! Ох, поздно! Довелось мне по жизни покуролесить. И теперь бы все вспомнить, все отмолить, ничего не забыть. Успеть бы, пока…».

- Хлобысь! – скомандовал Рудик.

Братья опрокинули по очередной рюмке, лизнули по традиции палец и, отдышавшись, уставились друг на друга затуманенными глазами.

- А я готов? – внезапно спросил Сашка. – Готов ли я ко встрече со смертью?

«Черт! И какого хрена о смерти завелись?!» - в мыслях спрашивал себя Рудольф Рудольфович, покуривая трубку и рассматривая старые черно-белые фотографии с братом. «Может, у Сашки на смене опять кто-то ушел или сон накануне приснился?».

И кто же знал, что не пройдет и года, как их пьяный, в общем-то, пустяшный разговор станет пророческим?! И в ночь на Покрова, в своей же больнице, в окружении своих же коллег молниеносно и неотвратимо не станет его, Александра Александровича, хирурга-травматолога высшей категории, братки Сашки.

«Обязательно напишу о нем рассказ!» - утвердился в мыслях Рудольф Рудольфович, вытирая от слез глаза. Заслезилось что-то. То ли дым попал, то ли…



В «Небесной канцелярии» кипела работа. Все как полоумные носились туда и сюда, будто бы через час наступит конец света.

Как и много веков назад, за стойкой сидела строгая Начальница и с усердием занималась бумажной работой, периодически поглядывая на сновавших туда и сюда работников небесной сферы обслуживания.

А рядышком, опершись на стойку и потупив выбеленные ветрами времени глазницы, стояла Смерть и костяшкой пальца ковыряла стойку.

- Сделаешь дырочку – сама потом чинить будешь! – не отрываясь от писанины, сказала Начальница Смерти.

- Починю, - со смертельной грустью ответила Смерть.

- Тебе оселок?

- Не-а! - уныло пискнула Смерть.

- План?

- Не-а!

- А чё стоишь такая грустная, – оторвавшись от работы, Начальница взглянула на нежданную визитерку и с улыбкой добавила, - как перед смертью?

- Ха-ха, прекрасный каламбур! – обиженно отреагировала Смерть и грустно вздохнула.

- «Тошнить» пришла? – продолжала подтрунивать Начальница.

- Ага, - кивнула Смерть и тут же вспыхнула гневом: - Чё-ооо?! Борзеешь, бессмертная?!

- О, завелась уже, псих-одиночка! – «отрикошетила» Начальница. – Чё стряслось, костлявая?

- Одиночка… - в задумчивости повторила Смерть, - как же ты права, бумажная душа!

- Ну, говори уже, не томи до смерти!

Смерть еще раз грустно вздохнула, поглубже колупнула стойку, отковыряв кусочек шпона, шмыгнула «носовым» местом и выдала:

- Меня никто не любит!

- Японский бог! – саркастично воскликнула Начальница. – Америку открыла: ее не любят! Конечно, не любят! Ты ж, мать честная, смерть!

- И в гости никто не зовет! – продолжала жалобно скулить Смерть.

- Ага, тебя только позови! – возмущалась Начальница. – И не ждешь – так ты сама припрешься!

- О! И ты туда же! – Смерть снова обиженно вздохнула и, прицелившись, ловко «стрельнула» в пробегавшего мимо Сухого кусочком шпона, который она недавно отковыряла от стойки. – Злые вы, уйду я от вас!

- Пи…, ой! – вовремя исправилась Начальница. – Шуруй! Испугала, блин!

- А и уйду! – обиженно выпятив нижнюю челюсть, буркнула Смерть. – Будете потом звать – не приду! Сами косой машите!

- Ладно тебе! - смягчилась Начальница – У психолога давно была?

- Чё?! – взвизгнула Смерть. – Когда?! У меня ж, ядрена мать, работы – от вечности до вечности! Я на маникюр пятое столетие попасть не могу! Сто пятый абонемент в бассейн прогорает! Думаешь, от чего я башку брею?! Совсем сдурела на старости?!

- В этой сентенции есть здравая мысль, - скрывая улыбку, заметила Начальница.

- Хорош стебаться, мымра! – огрызнулась Смерть и продолжила: - Я к парикмахеру никак не доберусь! Помнишь мои кучеряшки? Мои золотистые локоны, - Смерть мечтательно закатила глазницы, - драгоценным дождем ниспадавшие на хрупкие женственные плечи…

- Ага! – подхватила Начальница. – И розовое платье в зеленый горошек! А я потом народ тут полдня отпаивала! Попробуй, объясни им, почему к ним смерть пришла такая нелепая!

- Розовое в горошек! Золотистые кучеряшки! Боже, какая прелесть! – из-за спины Смерти послышался нежненький, журчащий весенним ручейком голосок.

Смерть аж передернуло. Обернувшись в недоумении, Смерть узрела это: сложив ручки на груди, возле стойки стояла миленькая Феечка и безумно красивыми, бездонными глазками, в которых уже поблескивали слезинки-кристаллики, восхищенно смотрела на ту, которую никто не любит и в гости не зовет.

- Какая прелесть! – лепетала Феечка.

- Вставная челюсть! – хрюкнул пробегавший мимо Сухой.

- Изыди! – прорычала на него Смерть и огрела по сухощавой заднице древком косы.

- А можно фоточку? – попросила у Смерти миленькая Феечка. – С кучеряшками и в платьице!

Обреченно охнув, Смерть наотмашь с резким хрустом огрела себя костлявой ладонью по костлявой физиономии и, с трудом сдерживая смертоносный порыв, ответила смертельно-милым голосом:

- Деточка! А известно ли тебе, что хранить фотографии смерти – дурная примета?

- Ой, а я в приметы не верю! – изящно взмахнув миниатюрными ручками, затараторила Феечка. – Разве, что в разбитое зеркало, в черную кошку, чешущуюся ладошку…

- Стоп! – скомандовала Смерть, понимая, что от этой «прелести» она до смерти не отвяжется и достала из кармана смартфон с эмблемой надкушенного черепа. – Блютуз включен? – спросила она у Феечки, копаясь в телефоне.

- Ага! – восторженно пискнула Феечка, достав из кармашка аккуратненький розовый «MI-мишный» смартик.

- Лови, «Пупсик»! С последней фотосессии, – Смерть звучно треснула костяшкой по экрану, отправляя фотки.

- Боже! Какая прелесть! – восхитилась фотографиями Феечка.

- С последней фотосесии?! – возмутилась Начальница. – И ты еще скулишь про маникюр и бассейн?! Да ты…

- А что?! – бросилась оправдываться Смерть. – Мне же в инсту надо что-то выложить?! Не в робе же фоткаться?! – и Смерть повела костлявой рукой вдоль черного савана.

- «Цинкани»! – к Феечке подскочил Сухой и уставился в «MI-мишный» смартфон. – Премудрый Сатана, какой кошмар! – издевательским тоном воскликнул Сухой, глядя на фотки. – Такое увидишь - безо всякой смерти окочуришься!

- Да ты, с… - зашипела на Сухого Смерть и крутнула косой, намереваясь отсечь наглецу голову.

Но проворный Сухой вовремя пригнулся, пропустив над головой смертоносное лезвие. А Смерть, то ли замешкавшись, то ли замечтавшись, саданула себя по шее своей же собственной косой. Отсеченный череп гулко стукнул о пол коридора, звучно щелкнув зубами.

- Вот, б^@$ь, опять порезалась! – с досадой простонала Смерть, водружая на место черепушку. - Да что ж за невезуха такая?!

- Идем-ка, милая, - выйдя из-за стойки, Начальница взяла за руку вконец разбитую тоской Смерть, - пошепчемся по-женски. Чайку хлебнем, о своем, о бабском потрещим…

- Чайку? – скривившись, спросила Смерть. – Опять кишки полоскать?! Может, водки?

- Водки не держим-с! – как заправский официант отрапортовал светлый длинноволосый паренек в светлом костюме, тихонько подошедший к двум почтенным дамам у стойки.

- О, волосатый! – радостно воскликнула Начальница, увидев как раз того, кого надо. – Значит так, организуй-ка девочкам чайку…

- Дамы желают: черный, зеленый, белый, травяной? – стал услужливо расспрашивать Светлый, картинно прогнувшись и перекинув полу пиджака через руку.

- Вкусный! – определила Светлого Начальница. – И к чайку что-то.

- Выпечка, конфеты, шоколад, варенье, мед…

- О! – перебила Светлого Смерть. – Слышь, а вот та сладкая кровушка есть?

- Вишневый джем, - Светлый стал водить пальцем по ладони, имитируя бланк заказа.

- И косточки хрустящие, - продолжила Смерть.

- Сладкая соломка, - уточнил заказ Светлый.

- И пачку «More» ментолового, - тихонько добавила Начальница.

- Э-эээ, - Светлый поднял палец кверху, - боюсь, на складе такого…

- Своего костлявого дружка потруси! – перебила его Начальница. – Пусть пальцами щелкнет.

- Э-эээ, - не меняя позы, продолжил репетировать звук «э» Светлый, - могут возникнуть непредвиденные…

- Пусть тренируется! – отрезала Начальница и под руку со Смертью направилась в маленький уютный кабинетик, служивший «небесноканцелярским» труженикам убежищем от бесконечной суеты длинного светлого коридора. – Да поживее! – прикрикнула она удаляясь.

- А волшебное слово?! – Светлый робко крикнул в спину удаляющимся экстравагантным дамам.

Девочки живо развернулись, мгновенно испепелили огненным взглядом неразумного крикуна и, словно сговорившись, хором рявкнули:

- Бегом!

Через пять минут на столе в уютной комнатке стоял заварник с ароматным чаем, блюдечко с вишневым вареньем, вазочка со сладкой соломкой и прочие чайные принадлежности.

- Я могу идти? – с улыбкой спросил у заказчиц Светлый.

- А Морэ-эээ?! – возроптала Начальница.

- Э-эээ, - привычно начал Светлый, - мы пытаемся.

- Давайте живее! – приказала Начальница, повелительно махнув рукой.

Как только Светлый покинул помещение, Начальница налила Смерти чай и, усевшись напротив, сказала:

- Ну что, горемычная, жалуйся.

- А чего жаловаться? – грустно шмыгнула Смерть. – Ты и так все прекрасно знаешь. Работы – завались, с каждым днем все больше и больше. Зарплата, - и костлявая кисть Смерти скрутилась в хорошо известную фигуру, - премии урезали, «срочников» накидали, за «косяки» рвут…

- Да ладно тебе скулить, - перебила ее Начальница, - у всех так!

- Да?! У всех?! – вспылила Смерть. – Все носятся круглыми сутками как угорелые?! Херячат косой так, что кости ломит?! Ночь-полночь гоняются за полоумными?! Все в спину проклятья получают?! Да ну нафиг!

- Слушай, ну ты же сама под эту работу подпрягалась… - начала Начальница.

- Подпрягалась! – нервно подтвердила Смерть. – Подпряглась! Но под какую?! Вспомни, вспомни! - костлявой рукой потрясала Смерть, взывая к памяти столь же вечной Начальницы, сколь и она, Смерть. – Тридцать три калеки и полсотни молодняка за сутки! А сейчас?! Только по одной области так набегаешься – как кобыла ездовая приползаешь, ног не чувствуешь! А это – лишь малая толика!

- А как иначе? – искала оправдание смертельно сложной работе Начальница.

- А как раньше! – Смерть вскочила с дивана и стала очень живо жестикулировать. - С вечера приду, план на сутки получу – и все! Все, милая моя! Пара десятков особых заказов и еще полсотни внеплановых. А остальные-то все по графику, все в плане поголовно! Я маршрут составлю, косу подточу, обувочку приведу в порядок – и пошла. До рассвета я почти отстрелялась…

- Ну да, - грустно вздохнула Начальница, - предрассветная смертность…

- Да, да! – закивал Смерть. – Зато все по графику! И народ доволен, и я – молодец! А сейчас что?!

- А что сейчас?

- А то! – продолжая отчаянно жестикулировать, Смерть принялась расхаживать по маленькой комнатушке, исполняя наисложнейшие элементы слалома в попытках миновать препятствия. – Плана нет от слова «совсем»! Все в онлайн. Поступил – отработай. А то, что они в трех тыщ-щщщях верст друг от друга – так это ничего! Здоровее буду!

В этот момент маленький кабинетик наполнился отборными ругательствами. Не разминувшись со столиком, Смерть костлявым мизинцем со всего маху «приехала» в ножку стола, издала пронзительный, смертоносный вой и от души выругалась.

- Да что ж ты, здоровая моя, сегодня такая неуклюжая! – посетовала Начальница.

- Ай! – с обреченной злобой айкнула Смерть, потерла ушибленную конечность и продолжила: - Выполнение – строго по времени, отчитаться надо, еще и фотку пригнать в подтверждение…

- Да ладно?! – удивилась Начальница.

- Не веришь?! – Смерть достала смартфон и стала показывать фотки. – Вот, вот, и это. А тут, глянь, я клёвенько получилась, да?

- Слушай, - брезгливо отодвигая от себя смертельный смартфон, сказала Начальница, - избавь меня от этого!

- А-ааа, и ты туда же! – Смерть с укором покачала пальцем. - А мне с этим работать! Если не «срочняк» – предупреди заранее…

- Тебе что, - снова перебила Начальница, - черкнуть пару строк в СМС-ке жалко?

- Больше десяти тысяч абонентов в сутки?! – Смерть от возмущения аж взвизгнула. – Да ты гонишь, сестрица! Я пальцы до локтей сотру!

- Да, «тупанула», - вздохнула Начальница, - но в восточно-азиатском управлении…

- Слушай, - даже не давая досказать, продолжала в край разнервничавшаяся Смерть, - ты, давай, за азиатов мне не рассказывай! У них там все автоматизировано. Кнопочку нажала – заказ выполнен. Тамошняя смерть, блин, как сисадмин! Сидит вся чистенькая в уютном кабинете и кнопочки жмет. А я тут, как лошадь загнанная, ношусь по старинке…

- А Индия?

- Я тебя умоляю! – махнула рукой Смерть. – Там вообще учета нет! Кого скосила – тот и будет. Они же – эти, как их…

- Индуисты, - напомнила Начальница.

- Во! Им смерть – только в благодарность. А меня, между прочим, за каждый промах имеют так, что хоть самой в гроб ложись!

- Так и ложись! – вновь подколола Начальница.

- Во, во! – Смерть заскрипела, как старая бабка. – Все вы ждете, не дождетесь, когда смерть коньки отбросит! Да ну вас всех нахрен, уйду я!

- Куда? – стала взывать к разуму Начальница. – Что ты кроме этого делать умеешь? Да и выслуга, трудовой стаж, льготы и все такое…

- И х-хххде?! – развела руками Смерть. – Только взыскания и выговоры! Вот, вот, полюбуйся! – Смерть вновь достала телефон и стала показывать задокументированные факты. – «За самоуправство…», «За нерасторопность…», «За небрежное отношение к служебным обязанностям»… - Смерть продолжала листать бесчисленную галерею взысканий и выговоров.

- Да ты, прям, какая-то бессмысленная! – вновь шутливо заметила Начальница.

- Иди ты в ж@#у! – рявкнула на Начальницу Смерть, сверкнув огненным взглядом. – Нелепая, неуклюжая, бессмысленная… Еще что придумаешь?!

- А я сейчас в чатике покопаюсь… - с улыбкой ответила Начальница, доставая из кармана строгого вида смартфон с забавной эмблемой на задней крышке. Светящаяся белым светом капелька слева с абсолютной черной точкой вверху буквально вливалась в абсолютно черную каплю справа со светящейся белой точкой.

- Давай, давай, язва! – выпятив нижнюю челюсть, пробубнила Смерть. – Погляди, что там обо мне двуногие пишут.

- Да ладно тебе, - уткнувшись в смартфон, отвлеченно бросила Начальница, - обо мне, знаешь, тоже всякое пишут. Злодейка, разлучница…

- Стерва! – сквозь зубы прошипела Смерть.

- И это есть, - «кнопая», согласилась Начальница, - так, неотвратимая ты моя, ты в чате.

- Хе, хе, хе! – злобно захихикала Смерть, доставая из кармана телефон, трижды пискнувший голосом раздавленного хомячка.

И обе дамы, отвлекшись от чаепития, уткнулись в свои телефоны.

- Да ты с-сссс… - зашипела Смерть и заскрежетала зубами. – Я тебе сейчас устрою инфаркт за «бессердечную»! Давно у кардиолога был, старый хрыч?!

- Тихо, тихо, не буянь! – умерила смертоносный порыв Начальница.

- А чё он дразнится?! – обиженно буркнула Смерть и тут же переключилась к другому сообщению: - Да что ты, танцор кривоногий?! Вальс со смертью, говоришь?! Давай, милок, потанцуем!

- Уймись, плясунья! – снова вмешалась Начальница, зная суровый нрав и смертоносную прямоту своей визави.

- Не мешай! – отмахнулась Смерть. – Видишь, меня молодой человек на танец приглашает. Может, срастется что-то? А я – баба незамужняя, одинокая, обнимашки - страсть, как люблю…

- Знаем мы, чем твои объятья заканчиваются?!

- О, о, еще один шустрый! – Смерть уже переключилась на другого «чатланина», осмелившегося зарегистрироваться под ником «Бегом от смерти». – ЗОЖник хренов! От онкологии еще никто не убегал…

- Так, хулиганка! – Начальница строго перебила Смерть. – А ну вали с моего чата!

- Да, пожалуйста! Очень надо! – с нотками обиды Смерть нажала «Покинуть чат».

В чате тут же появилась надпись: «Смерть покинула Мир людей».

- А клёвенько получилось! – с усмешкой заметила Начальница, показывая Смерти каламбурчик.

- Ага! – с обидой буркнула Смерть. – Все вы только и ждете, чтобы я куда-то свалила! А я, между прочим, важнейшая деталь мироздания, нить, связывающая прошлое и будущее, незримая черта, подводящая итоги…

В этот момент, прервав справедливые рассуждения той, которую никто не любит, в кабинет вошел Светлый, неся перед собой огромный блестящий поднос, накрытый металлической крышкой.

- Ваш заказ! – торжественно произнес он, ставя на стол поднос.

- Наконец-то! – без единого намека на благодарность, сказала Начальница и, подняв крышку, обомлела от неожиданности. – Ты что принес, злодей крылатый?!

- Э-эээ, - снова «заэкал» Светлый, - так получилось…

А что же все-таки получилось? Вместо пачки сигарет и зажигалки на подносе красовался большущий жирный «косячок», туго набитый зеленоватой субстанцией с очень характерным запахом. И поблескивающая металлическими боками «Hello», доверху заправленная смолой.

- Йоперный балет! Косячок! – с восторгом воскликнула Смерть и, схватив туго набитую папироску, стала с удовольствием внюхиваться, буквально засовывая папироску себе в черепушку.

- Да ты… - Начальница начала было отчитывать «экающего» Светлого, но мельком бросив взгляд на Смерть, испуганно выкрикнула: - Стой, дура! Нет!

- По-оооздно-ооо! – сдавленным голосом ответила довольная Смерть, выпуская колечки дыма из ушей.

- Все! – обреченно выдохнула Начальница. – Это…

- Я пошел, - шепнул пятящийся к дверям Светлый.

- Пошел ты! – устало сказала ему Начальница, с ужасом наблюдая надвигающуюся необратимость. – Оставишь пару «пыхов», - кинула она Смерти.

- Хрен тебе! – пыхтя папироской, довольно ответила Смерть, чей обычно смертоносный, вселяющий ужас облик в данный момент больше напоминал мордочку какающего суриката.

Не прошло и пятнадцати минут, как из маленького кабинетика, прячущегося на самых задворках длинного нежно-молочного коридора, раздался дикий хохот. Первой «нагребло» Смерть.

- В рот мне ноги! – неистово хохотала Смерть.

- Дура! Куда ты ногу сунешь?! – не в силах больше сдержать смех, кричала Начальница, глядя на то, как Смерть запихивает себе в рот берцовую кость. – Немедленно высунь!

- А я ах и айжу! – заливаясь хохотом, сквозь кость во рту прошамкала Смерть, которая, видимо, хотела сказать: «А я так и пойду».

И еще в течение часа или даже больше того все пространство коридора содрогалось от жуткого, ужасающего хохота.

- Все, я на обед! – вытирая слезы, сказала Начальница, нестройным шагом приближаясь к стойке. – Муха! – крикнула она Феечке. – Ты за главную.

- Я?! – перепугано спросила Феечка.

- Она?! – хором выкрикнули Светлый и Одуванчик.

- Да! - сквозь смех выдавила Начальница. – Я вам, гадам, теперь не доверяю!

- Айда куролесить! – сзади послышался задорный призыв Смерти.

- Я – жрать! – ответила Начальница и, с трудом отыскав за стойкой ручку, впихнула ее в дрожащие Феечкины руки.

- Какой миленький апокалипсис! – шепнул Светлому Одуванчик.

- А я – в «движ»! – крикнула хохочущая Смерть и скрылась за углом.

- Фщщщ-ить, - свистнула коса, и что-то гулко стукнуло о пол коридора, звучно щелкнув зубами и выдав незабвенное: «Б^@$ь!».

- Опять порезалась! – обреченно выдохнула Начальница и, с трудом сдерживая порывы хохота, направилась прочь от стойки.

- Стой! Я с тобой! – закричала отрубленная черепушка в костлявой руке, высунувшись из-за угла.

- Нам конец! – Светлый испуганно сказал Сухому, тихонько подошедшему из-за спины.

- Не скоро, - довольно потирая руки, ответил Сухой, - ее еще не скоро «попустит». А когда «попустит», она тебе еще спасибо скажет. Знаешь, как долго она не расслаблялась?

- Думаешь? – с недоверием спросил Светлый.

- Однозначно, чувак! – без тени сомнения ответил Сухой. – И запомни: довольный начальник – счастливые подчиненные. Так что, парень, - Сухой расплылся в довольной улыбке, - мы с тобой большое дело сделали. И ждет нас за это щедрая благодарность!

- Надеюсь… - не особо веря в счастливый исход событий, в задумчивости произнес Светлый.

А Сухой по-дружески похлопал Светлого по плечу и с самодовольным видом направился к очередному клиенту.

И у него, таки, был весомый повод «самодовольничать». Во-первых, вечно напряженная Начальница действительно давно не расслаблялась. Во всяком случае, этот коллектив такой ее еще никогда не видел. А, во-вторых… а, во-вторых, у него наконец-то получился щелчок пальцами!

Продолжение следует…

Глава 4. Понять…

«Вера». Самое первое слово, приходившее на ум Рудольфу Рудольфовичу всякий раз, как он смотрел на фотографию отца. Вроде ничем не примечательный старичок невысокого роста с седой бороденкой и неизменной улыбкой на лице. Ничего такого, старичок как старичок. Но Рудольф прекрасно знал, сколь сильна была вера отца.

А сколь она, вера, может быть сильна? И что это вообще? В чем измеряется, где хранится и для чего дадена? Да и берется откуда? С рождения дана или в нелегких боях за место под солнцем обретена?

«Сложный вопрос, ответа на который нет и быть не может», - покуривая трубку, в задумчивости прошептал Рудольф Рудольфович. Да и нужен ли он, ответ?

Его отец, батюшка Никифор, был самым младшим ребенком в семье батюшки Иннокентия, деда Рудольфа. И то ведь, приемный. В конце зимы двадцать четвертого маленького Никишку кто-то подложил под самую дверь церкви Пресвятой Богородицы, что у реки. А тогдашний настоятель, батюшка Иннокентий, принял мальца как своего сына. Принял с благодарностью, как дар Божий, к тому моменту имея в семействе аж семерых детей: троих девиц и четырех отроков. Никишка восьмым стал.

Про это отец рассказывал не таясь, ибо никогда чужим себя в семье не чувствовал. Уж так было заведено в семье батюшки Иннокентия. Так же было и у батюшки Никифора.

Родных детей у батюшки Никифора всего двое было: Раиска и Лариска. Две сестренки-близняшки, внешне как две капли похожие друг на дружку. Но только внешне. Если Лариска – это домашнее тепло и уют, то Раиска – огненный вихрь. Мелкая, дерзкая, на ум острая, на язык колкая, Раиска везде и всюду была в первых рядах.

Как-то раз Рудька еще в школе наблюдал, как мелкий шкет Раиска гоняла здоровенного детину едва ли не в дважды больше ее. Господи, бедный пацан! В первые же десять секунд этот здоровила крепко пожалел о том, что связался с этим чертенком в юбке. Но было уже поздно.

Чего не скажешь про Лариску. Тихая, неприметная. Ей бы к матушке поближе, к дому, к очагу. Такие вот разные близняшки бывают. Пришло время, и птенцы разлетелись прочь из гнезда. Уехала Раиска, умчался Рудька, тихонько «свинтил» Сашка. И только Лариса Никифоровна осталась в их маленьком домике. Осталась, чтобы сохранить ту частичку душевного тепла, без которого дом превращается озябшие, осиротевшие четыре стены с прохудившейся шляпкой-крышей и слезящимися дождями глазами-окнами.

На том и закончились родные дети Никифора Иннокентьевича. В родах матушка занедужила. Ее-то, конечно, выходили, но после детей она иметь не могла. А Никифор-то хотел, чтоб как у него в семье было! Чтобы много детей, мальчиков и девочек. А то случится…

Заручившись чьей-то поддержкой, Никифор Иннокентьевич вместе с супругой отправился в областной детский дом номер один. Повезло, можно сказать. С чем повезло? Да с подвернувшимся прихожанином, кем-то из райкома. А иначе никак. По социальному статусу не положено. Где это видано, чтобы попам детей раздавали?!

Вот так спустя пять лет после рождения сестер-близняшек, Никифор Иннокентьевич надел свой парадный костюм, взял свою ненаглядную жену под руку и отправился в центр детей покупать. Так он Лариске сказал.

Сказал и сделал, вернувшись затемно домой с двумя миленькими, хныкающими сверточками. «Хе! Хныкающими, - улыбнулся Рудольф Рудольфович, - матушка рассказывала, Санька так орал, что церковный сторож иной раз приходил!». Вот так они с братцем Сашкой в семействе и появились.

Отец бы еще усыновил. И, как это положено, свою фамилию с отчеством дал бы. Вот только райкомовские не позволили. Какой-то большой начальник, сидевший в большом кабинете с портретом бровастого красавца на стене, сказал: «С попа и этого хватит!».

Ну, хватит – так хватит. Что уж поделаешь? Главное, чтобы здоровенькие были. А уж имя там, отчество – то дело пятое.

Их истинного происхождения отец не скрывал. А чего врать, если и так понятно? Менее родными от этого ни Рудька, ни Сашка не были. Даже более! Мелочь мужского пола в их семье по праву пользовалась положением младших, умело играя на самых обычных человеческих слабостях, в особенности, матушкиных. Уж матушка в них, балбесах, души не чаяла! Мужички растут! А как она вокруг Саньки крутилась, когда он с воспалением легких слег?! Он, кстати, после того и решил лекарем стать.

«Яблоко от яблони…».

«Жаль, деда не застал!» - посетовал Рудольф Рудольфович, всматриваясь в высветленную от времени фотографию деда, единственное напоминание о славном прошлом, оставшееся ему в наследство. Большой мужчина в черном церковной одеянии в окружении богобоязненных старушек, что ежедневно хаживали в церковь у реки. Хаживали, чтобы всякий раз почерпнуть житейской мудрости и благодатного света из бездонного колодца надежды, любви и веры, коим был Рудольфов дед, батюшка Иннокентий.

А потом случилась война. Да, да, именно случилась, как случается чашке, скользнув со стола, вдребезги разбиться о пол. Случилась, чтобы вдребезги разбить судьбы миллионов и миллионов людей. И этого нельзя принять, никак нельзя! Можно биться до смерти за свою правду, бежать сломя голову или греть мошну, потирая руки на пепелище миллионов жизней. Можно. Вот только человеком оставаться сложно. Принять себя человеком в том, чего принять нельзя.

Отец в сорок первом ушел на фронт едва ли не с первыми эшелонами. А дед остался. Остался, чтобы наставлять тех немногих оставшихся осиротевших и обездоленных, кто все еще хранил надежду оставаться человеком.

Во время оккупации церковь Пресвятой Богородицы служила убежищем для партизан, прятавшихся в густых лесах. И батюшка Иннокентий, невзирая на смертельную опасность, грозившую ему, давал хлеб и кров тем, кто до смерти бился за свою правду. И даже тогда, лютой зимой сорок второго, когда его верная жена, матушка Оксана слегла с тяжелой хворью, вскорости отдав Богу душу. Даже тогда принимал и оберегал тех, кто просил его о помощи. Потому, что по-другому не мог, никак не мог.

А в сорок третьем, когда фронт уже грохотал где-то рядом, погиб. Эту смерть многие предпочли забыть: и простые миряне, и власть предержащие. И вовсе не потому, что погиб какой-то священник, коим в те годы почета и уважения не полагалось. Люди так и не смогли для себя понять, что это было: геройство или предательство. А потому просто забыли, просто стерли из памяти, чтобы лишний раз не тревожить душу.

Ночью под канонаду неизбежно надвигающегося фронта, в дверь церкви постучались двое немцев-дезертиров. Раненые, измотанные и голодные, они пришли в церковь, тая призрачную надежду на спасение. И батюшка Иннокентий их принял. Потому, что по-другому не мог, люди ведь, человеки. А утром нагрянули полицаи с СС-совцами. Видимо, кто-то шепнул. В народе слушок ходил, будто бы сами партизаны, из тех, кто когда-то у Иннокентия хоронился, и шепнули. «Ах, кто теперь правду скажет?!».

И в тот же день под тихий шелест опадающей листвы скорым на расправу судом их повесили: двоих мерзавцев и его, батюшку Иннокентия. На главной площади, чтобы люд честной видел.

А ведь такое уже бывало в истории, бывало! Изнемогающим от зноя днем Его и двоих мерзавцев тоже повесили. Прибили гвоздями и оставили умирать людям на потеху. И все потому, что так и не смогли разобраться, кто он: злодей или спаситель. Оставили умирать, чтобы потом оплакивать Его участь и целовать Его ноги.

А потом Никифор вернулся с войны. Из одного горя в другое. Из всей его большой семьи только одна сестра уцелела, тетя Люда. Остальных война забрала. Братья на фронте сгинули, щедро окропив кровью истерзанную горем землю. А две сестрички, Ольга и Елена, в Ленинграде навечно остались. И надо же им было прямо перед самой войной в универ поступить?! Так хотели, так хотели! Поступили и навечно остались в славном городе Петра Великого, что на Неве.

Никифор Иннокентьевич никогда не рассказывал про свои подвиги на войне. Всякий раз, когда разговор заходил о сражениях, батюшка Никифор замолкал. И лишь его тяжелый взгляд, пронзавший скорбью быстротечное время, лучше всяких слов рассказывал обо всех ужасах ада. Ада военного времени, в котором ему довелось побывать.

Вездесущая Райка, будучи уже взрослой, раскопала некоторые материалы, касаемые военных времен. Терезиенштадт, весна сорок пятого. Одна из многочисленных лабораторий Аненербе. Их было немного, тех бойцов, кто поневоле ознакомился с тайными материалами работы лаборатории. И мало кто из них уцелел рассудком. Тех, кто своими глазами узрел это. Маленький клочок земли, заключенный в клетку безумной ярости и нескончаемой боли. Место, где живые завидуют мертвым.

Едва закончилась война, отец Рудольфа Рудольфовича для себя решил. Отбросив прочь свои мечты о врачевании, кои он лелеял до войны, Никифор Иннокентьевич безо всякого промедления отправился в Одессу, в Свято-Пантелеймоновский монастырь, чтобы через четыре года с благословения епископа Сергия принять сан и приход. Маленький приходик в неприметной церквушке Пресвятой Богородицы, что стоит на берегу тихой речушки на самой окраине уездного городишки.

«Чтобы идти тропами Божьими, - говорил отец, - идти на свет Его, осторожно ступая узкой тропой, которой когда-то ступал Он». И отец шел, ведя за собой женщин и мужчин, молодых и старых, покаявшихся, уверовавших и тех, кто еще метался в смятении. Потому, что верил: иного пути у человека нет.

Безо всякой религиозной пафосности, за которой слепцы, погрязшие во тьме властолюбия и алчности, частенько прячут свои низменные мотивы, он служил людям. «Да, да, людям! – утверждал отец. – Самым обычным людям, блуждающим витиеватыми лабиринтами жизни в поисках тропы к истине. Той тропы, что когда-то проложил Он для нас, людей».

И батюшка Никифор освещал дорогу. Ярко-ярко светился, как только могут светиться люди! И от этого благодатного света всем вокруг становилось теплее и уютнее. Иная убитая горем женщина придет к отцу. Не на исповедь, не требу какую заказать, просто придет потому, что душа просит. И получаса разговора с улыбчивым старичком не проходит, как она, совсем недавно потухшая и поникшая, начинает светиться, словно фонарь в кромешной тьме. И улыбка снова поселяется на ее изможденном печалью лице. «Ожила!» - с улыбкой говорил отец. Ожила…

По этому поводу у Рудьки с Сашкой как-то разговор был. Как всегда, на тронутую градусом голову. Между политикой и бабами как-то затесался.

«Я, братан, - говорил Сан Саныч, - тела ремонтирую. Ты, волшебник пера, мозги на место ставишь. А вот отец наш души врачует. А это, брат, высший пилотаж и нам с тобой до такого мастерства, как до Пекина на дрезине!».

«Да, пожалуй, прав был Сашка, - кивнул Рудольф Рудольфович, согласившись со своими мыслями, - души врачует. И это далеко не каждому дано!».

Хоть приход и невелик был, но все, исключительно все, кто знал батюшку Никифора, случись что в жизни, тут же рвались к нему. Поговорить. Светом подзарядится.

Как-то Рудольф Рудольфович, еще будучи молодой порослью, только-только пробивающей себе дорогу в жизнь, подслушал разговор отца с Сергеем Дементьевичем. Тем самым столичным светилой медицины, что когда-то за вольнодумства был сослан в их городишко заведовать больницей. Ох, и натерпелся Рудька когда-то от этого самого Дементьевича! По пять уколов в день прописывал, изверг! Но то было.

Как-то быстро они с отцом сдружились. Может, чувствовали друг друга? Свет благодатный видели, что исходил изнутри каждого из них? Сергей Дементьевич тогда уже слаб был, ногами тяжело ступал, да и сердце уже подводило. Склонялись годы старика в сторону неизбежности.

Они сидели в беседке, пили чай и вели преинтереснейшие разговоры. А потом Сергей Дементьевич как-то осунулся сидя на стуле, съежился, перекрутился. Видно, прихватило что-то.

- Ты что, Сереженька?! – забеспокоился отец. – Плохо?

Сергей Дементьевич отдышался, выпрямился на стуле и, глядя отцу прямо в глаза, со всей серьезность сказал:

- Ты, Никифор, отпевать меня будешь.

- И уж знаешь, когда? – в шутку спросил отец.

А Сергей Дементьевич ответил:

- Этой зимой. Мороз будет лютый. Народу сползется – тьма! Всякие будут: и при пагонах, и при крестах. Но, слышишь, Никифор, ты! Ты и только ты душу мою к небесам провожать будешь! Никому больше не доверю душу свою, только тебе!

В тот год необычно рано наступившая зима, треща морозами и посыпая снегом, забрала на небеса Человека, которого, кроме как с большой буквы и не напишешь. Отец стоял у изголовья, пел псалмы и смотрел куда-то ввысь слезящимися глазами. Мороз был лютый, глаза слезились.

«А с верой-то что? Дано свыше или обретено? Откуда огонек, что согревает душу в промозглом мире алчности и властолюбия. Где взялся светоч, указывающий верный путь? И как не утратить его, спутавшись липкими нитями мирской суеты? Нет ответа!» - с грустью выдыхал Рудольф Рудольфович, теряясь в философских измышлениях, навеянных воспоминаниями. «Вера… Почему в одних ее на сто душ хватит. Да что там на сто?! На миллион! А другие ходят, словно тени, серые, безликие тени. Прячут душу где-то в глубине за занавеской надуманной духовности…».

«Веры в них все меньше и меньше, - незадолго до смерти сетовал отец, - люди есть, а веры нет».

Это они с отцом в беседке сидели и чай попивали. Вкусный чай, которым в последнее время отца исправно снабжала его давняя подруга, Евдокия Гавриловна. Как приедет – чаю навезет, пряников домашних, других вкусностей. Приедет и начинает тараторить без умолку. О работе, о пациентах, о всяческих происшествиях, важных и таких, на которые и внимания-то не обратишь. Болтливая старушка. Хорошая. Медсестрой работает.

Так вот, сидели они с отцом и мирно беседовали.

- Я вот чего понять не могу, сынок, - говорил отец, - чем больше прихожан, тем души в них меньше. Я-то давно служу, народа повидал не мало. Еще в те поры, когда церковь-то не жаловали, люди в храм Божий за верой ходили. Пусть немногие, но за верой. А нынче? Как гонения на церковь послабили – так и пошло. Всякие идут. И это хорошо, что идут, хорошо! Только за чем идут-то? Не за Богом идут, не за истиной. Без веры идут, без огня в душе, словно бы отчитаться, мол: «был, все видели». Придут с пустыми глазами, покрестятся, свечку поставят – и уходят с такими же пустыми глазами. Как на собрание парткома, честное слово!

- То ты, пап, вредничаешь, - шутил в ответ Рудольф Рудольфович.

- Думаешь? – с улыбкой спрашивал отец. – Старый стал, вредный?

- Мудрый слишком, - с улыбкой сказал отцу сын.

- Мудрый… - в задумчивости произнес старик-отец. – Мудрость, понять которую не хватит жизни. - Отец протянул руку, взял Библию со стола и продолжил: - Помнишь, сынок, я тебе говорил о мудрой сказке? Самой лучшей сказке, когда-либо написанной людьми, - говорил он, указывая на Библию, - сказке, которой юное человечество верило больше всего на свете. А теперь люди выросли и больше не верят в сказки. Читают, улыбаются, но не верят. Люди выросли. Теперь люди сами могут летать и ходить по воде, смотреть сквозь время и воскрешать мертвых. Взрослыми стали. Только мудрость так и не постигли. Мудрость, постичь которую всей жизни не хватит. В особенности, если не веришь в сказку. И людям нужна новая сказка. Сказка, которая вновь зажжет огонек веры в душах уже повзрослевших людей.

- Так кто ж ее напишет, пап? – усмехнулся Рудольф Рудольфович. – Второе пришествие, вроде, пока не намечается.

- А вот ты и напишешь! – улыбнулся отец. – Ты же у нас – писатель? Вот! Пиши. Пиши, сынок. Пиши, как писали до тебя и будут писать после. Кто знает, может, ты и есть тот сказочник, которому поверят люди?

Это был их последний задушевный разговор. В следующий раз Рудольф Рудольфович увидел отца смиренно лежащим в полированном деревянном ящике, обитом бархатом. Смерть забрала.

«Смерть…». Рудольф Рудольфович задумался. Загадочная штука, еще одна мудрость, понять которую не хватит жизни.

Да и что можно понять, когда все так быстротечно? Как с ребенком, маленьким ребенком, который задумал какую-то весьма интересную, но крайне опасную пакость и по простоте душевной был замечен кем-то из старших. Только ты собрался, примером, найденный патрон молотком шарахнуть или к соседскому псу, захлебывающемуся злобой, палец через решетку просунуть, как тут кто-то схватит тебя за руку, дернет резко, чтоб чего плохого не произошло. И все, все пропало! Вот так и смерть в один момент схватит за руку и молниеносно выдернет из цветного круговорота жизни, так и не дав сделать что-то, что сделать очень хотелось.

«Детство…». А в детстве смерть совсем не казалась смертью – необратимым событием, навсегда вычеркивающим тебя из тебя. «Ну, как живого тебя», - мысли что-то никак не складывались. Только воспоминания и эмоции, только они. Смерть казалась чем-то очень далеким, пожалуй, даже внеземным, что случается с кем-то там. А даже если и с кем-то здесь – так это тоже тебя никак не касается. «Черт, как Гугл-переводчик с китайского на суахили!» - выругался на свою «стройность мысли» Рудольф Рудольфович.

И когда отец отпевал какую-то сухую старушку или морщинистого старичка – смерть не казалась чем-то страшным, чем-то неизбежным, что всегда рядом с тобой. Лежит себе смирно покойничек – и лежит, словно кукла фарфоровая. «Вот, Васька Антонов», - Рудольфу Рудольфовичу тут же вспомнился белобрысый мальчуган, с которым они когда-то были дружны. А ведь его смерть смертью совсем не казалась. Скорее, отъездом. Отъездом куда-то очень далеко, на другую планету, откуда возврата нет и быть не может. Он даже тела не видел. Их собрали возле этой «чертовой мельницы», считай, всю школу выстроили. Собрали, прочитали лекцию, пожурили за хулиганские действия, потом Ваську, которого и рядом-то не было, добрым словом помянули – и все. Как урок политинформации.

А ведь Васька им с Сашкой жизнь спас. Это уже позже, намного позже понял Рудька. Когда иное понимание смерти пришло. Ведь они, разбойники малолетние, тоже предпринимали попытку форсировать чертоги старого черта. Только фонаря не было. Они с Сашкой набрали свечек в церкви и пошли. Только вот беда, спички отсырели! Сашка весь коробок перечиркал – ни одна не загорелась. Ругались как сапожники! Так несолоно хлебавши братцы и вернулись домой. А Васька полез. Потому, что с фонарем. «Или потому, что его черед? - что-то подумалось Рудольфу Рудольфовичу. – Ах, кто теперь скажет?!».

«А Маринка Голубева?». Брюнетка из 7-го «Б», с которой Рудька был очень дружен. Так дружен, что они даже целоваться пробовали. Но как-то не очень получалось. Как-то слюняво вперемешку с «Дюшесом». Утопла, бедняга. С ледоходом под воду ушла. «Скакала с льдинки на льдинку и провалилась», - рассказывала ее подружка, которая была с ней тогда вместе. Он, Рудька, ее мертвой тогда тоже не видел. В тот день к вечеру морозище такой ударил – чуть окна не полопались! Река, само собой, схватилась намертво. А Маринка подо льдом, где-то на дне. Только спустя три недели, как потеплело, нашли в километре ниже по течению.

Конечно же, никто ее показывать не стал! На что там смотреть?! Да и похороны, в отличие от Васькиных, не были такими помпезными. С десяток родственников, три подружки и Рудька. Стояли тихо возле закрытого гроба и вспоминали.

А потом наступило другое понимание. Страх, дикий, необузданный страх. Как раз после приступа, который внезапно напал на старшеклассника Неизвестного, едва тот пришел домой. Очень страшно было! А ведь она, смерть, она же рядышком! Вот она, устрашающего вида старуха, что смотрит тебе прямо в глаза и ухмыляется смертоносной улыбкой! И вовсе не ты хозяин своей жизни, а она! И не тебе решать когда, а ей!

А потом в институте. Индус Дхавал. Дурачок, полез антенну за окном паять. Они с соседом, таким же смуглолицым «Кулибиным», как и он, антенну на фасад «пришпандерили» на скорую руку, а она не «фурычит». Нет, чтобы снять и сделать, как люди, так он «на живую». «Фсё нальмальна!». Ага, куда там «нальмальна»?! Десятый этаж общаги и паяльник, который еще Ленина видел. Дхавал вылез за окно, примостился и начал рукодельничать. А проводка паяльника-то перетертая, худая. Ну и шарахнуло его. Не до смерти, так, чтоб ноги подкосились. А большего-то и не надо, десятый этаж! И все у Рудьки на глазах. Страшно!

Мужичек в военной форме, стоявший в очереди за джинсами в ЦУМе. Жарища – мозги текут! Тетки платочками обмахиваются, охают, а он стоит молча по стойке «смирно». А потом, бац, и упал. Упал и умер прямо там, в очереди. Здоровый мужик, а умер. Страшно!

А потом не стало матушки. Она так тихо и скоротечно ушла, что даже Жулька, собачонка неразгаданной породы, жившая в доме, еще долго не могла понять: куда же подевалась хозяйка? Матушка знала о том, что неизлечимо больна. Знала. Только никому не говорила. Даже отец про это узнал незадолго до ее смерти. Расстраивать не хотела. Лишь медперсонал во главе с Сергеем Дементьевичем ведал об истинном положении дел, но хранил молчание. Она просила.

Это был шок, настоящий шок! Как будто внезапно провалился под лед. А потом из воды вынули, догола раздели и вот так, голого оставили посреди людной площади. Сперва мозг отказывался принимать неизбежный факт. Рудольф Рудольфович до последнего надеялся на то, что Ларискин звонок – какая-то ошибка. Так просто быть не может! А, когда увидел сам, отказывался верить глазам. «Как?! Как?!». Боль, пронизывающая сердце боль!

И стыд. Да, да, какой-то стыд, словно бы ты прямо сейчас, голышом, стоишь перед огромной толпой народа. Только другой стыд, душевный. Не прикроешь душу, когда в такой печали. Вот она, нагая, и предстала перед Небесами. Стыд за то, что не досказал, не долюбил, не позаботился, не удержал. Хотелось рвать себя на части от стыда! Но куда уж теперь?!

И в тот момент смерть для Рудольфа Рудольфовича стала палачом, неизбежными муками совести, линчующими израненную душу. Вспомнился Васька. А были бы они тогда с Сашкой рядом – авось пронесло бы. И Маринка вспомнилась. Они с Маринкой в тот день погулять собирались. А он с этой проклятой математикой застрял! Потому что балбес! Вовремя учить надо было! А был бы с ней в тот день – может, пронесло бы. Индус! Да, да! Ну, одерни ты его, дай по мордасам, втолкуй дураку, что делать так не надо – и жив бы был. Многое вспомнилось, даже то, что с годами благополучно забылось. Вспомнилось и стало грызть изнутри, то с укором глядя во сне, то с упреком шепча наяву.

А потом не стало Сашки. Снова шок, снова в холодную воду! Снова «Как же так!». Но уже по-другому. «Урон, увечие. Да, именно так!».

Рудольф Рудольфович редко задумывался, сколь велика была роль брата в его жизни. Детство, юношество, «типа взросление» и тогда, когда уже «типа повзрослел»… А ведь Сашка был чуть ли не единственным человеком в его жизни, который по-настоящему был в его жизни. Да, само собой, отец, мать, сестры… Но вот с Сашкой было как-то по-другому. «Опять как черт немой!» - со слезой в глазах выругался седовласый автор. Вот, не идут слова! Эмоции прут через край, заполняя все внутри и выплескиваясь наружу, а для слов просто не остается места! «Словно ногу кто-то отрезал! Или руку… Или вовсе напополам разорвал!».

Рудольф Рудольфович стоял возле гроба и явственно чувствовал, что в этот раз его, такого полноценного, такого крепкого и неприступного, смерть попросту сделала калекой. Острым лезвием косы резанула по живому и «отчикала» кусок сердца. «Оно и без того больное! Мне же жить дальше!». Дальше жить. Идти, бороться, радоваться и печалиться, но уже без него. «Сашка! Сашка! – стоя у гроба в душе кричал Рудольф Рудольфович. – Зачем?! Как же я теперь?!».

Но, видно, время пришло. Время стать совсем взрослым. Не «типа», а совсем. И теперь ему, уже седому, по тернистой дороге жизни доведется идти самому. Больше не на кого опереться, некому помочь. Только сам. Потому, что повзрослел.

И тогда смерть предстала в совсем другом образе. В образе мудрого наставника жизни. Она вела его по жизни, протягивая: то родительскую, то дружескую, то братскую руку помощи, держала на слабеньких ножках, чтобы не упал и осторожно, едва заметными жестами указывала верный путь. «Знаки судьбы», как говорят некоторые. Вела, поддерживала, с каждой смертью давая все больше и больше самостоятельности. «Теперь без этого, а завтра без того…». А потом, раз – и ты идешь сам. Потому что повзрослел. Повзрослел настолько, что самому впору других поддерживать. И уже нет места хныканьям, жалобам, стонам и сетованиям на тяжесть бытия. Ведь теперь ты сам чья-то опора. И кто-то очень сильно надеется на тебя, кто-то, кто пока совсем неуверенно ступает на слабеньких ножках по тернистой дороге жизни.

«Вот отца вовремя подхватить не успел!». Слишком сильной утратой для Никифора Иннокентьевича стала смерть сына. Он многое терял по жизни, не теряя при этом благодатного света в душе. И в этот раз не потерял. Батюшка Никифор все также светился огнем веры. Просто идти дальше сил не осталось, совсем не осталось. Тяжело, запредельно тяжело прощаться с тем, кто по всем укладам жизни должен прощаться с тобой.

У каждого есть свой предел. Предел силы, предел воли, предел веры. Что слабее, то и теряешь в первую очередь. Отец не утратил силы воли. Превозмогая немыслимую боль в душе, он стоял у гроба и надрывающимся голосом пел псалмы. И не утратил веры. До последнего своего вздоха он светил людям своей добротой, своей любовью, своей немыслимой верой в светлое будущее каждого человека на грешной земле. Вот только сил, жизненных сил уже не было. Надо бы идти дальше, да ноги не несут! И отец очень быстро опустился ближе к земле на слабеющих ногах. Не прошло и полугода с Сашкиных похорон, как не стало отца.

Смерть - как неотъемлемое звено жизни, событие, нисколько не уступающее своей важностью рождению. Смерть – как этапы взросления, как некий экзамен на крепость духа. Она всегда приходит вовремя и по адресу. Она всегда полна смысла и мудрости, порой даже большей, чем сама жизнь. Для тех, кто остается, она – понимание истинной ценности жизни. Понимание себя, своей роли и своего места в таком удивительном, но крайне скоротечном событии, как жизнь. Осознание того, что ты все еще жив, если хотите. Сколько их, таких ни живых, ни мертвых по миру ходит? Так и хочется порой крикнуть: «Живи, мил человек, живи! Кто знает, что завтра будет?!».

А для тех, кто ушел, пожалуй, незримая черта. Итог, суммарный результат, который ни подделать, ни замазать. Что нажил – то и получи. Получи, распишись в журнале живых об отбытии – и топай. Да не забудь упаковать нажитое в заплечную сумку. Сам ведь собирал в дорогу-то!

А собрал-то что? С чем идешь?

Любил ли ты мир со всеми чудесами в нем явленными, как он любил тебя? Согревал ли ты теплом любви близких, как они согревали тебя? Верил ли ты в людей, как люди верили в тебя? Сохранил ли огонек надежды, который когда-то зажег в тебе Он?

«Иди, иди, душа пропащая! Дорога дальняя. Когда-то и Он хаживал этой дорогой, а теперь - твой черед. Да суму свою не забудь! Все твое, никто не отымет, не прибавит!

Что, холодно, братец? А ты, поди, в суму-то глянь! Авось, тепла любви там чуток имеется? Что, не нажил? Все носился по миру как угорелый, локтями да коленями вкруг себя народ расталкивая?

А не блукаешь ли, верно ли идешь? Может, путь подсветить надобно? Так ты веру свою из сумы-то достань! Достань, просуши хорошенько да огоньком надежды и запали. Авось, и путь осветится. Что, не нажил? Ни того, ни другого?! Экий ты пропащий, братец! Все монетой звонкою мир мерил? По грамоте уставной народ честной судил?

Вот теперь и иди. Во тьме да в холоде, ногами своими квелыми тернистый путь долаючи. С чем есть иди. Не обопрешься на похоть ненасытную. Не греет она, злоба ненавистная. Не светит она, алчность златолюбная. Не ведет она, гордыня несносная, лишь к земле сырой тянет. Иди! Иди и думай, чего в следующий раз с собою возьмешь. Ежели будет он, раз следующий…».

«Это надо записать!». Рудольф Рудольфович потянулся к мышке, намереваясь внести очередную сентенцию в файл с незамысловатым названием «Пригодится». Но проворная мышка прыгнула курсором совсем не туда, куда хотелось. А непослушный палец кликнул левую кнопку совсем не там, где планировалось.

Воспылавший красками монитор живо нарисовал красивую фотографию короткостриженой невысокой женщины чуть старше средних лет в полковничьей милицейской форме…

© Руслан Ковальчук

Rulik74, простите дуру грешную с кривыми руками, попала по минусу. Обрадовалась новинке, думаю дай плюсану, почитаю потом и мимо

Не-ее! Это я попал на минус!
Не переживайте! Чай, не минусами жизнь измеряется (к окончанию последней главы).

Ураааа!!!!
Сначала на почту, а потом читать и наслаждаться.

Если кто-то еще захочет в рассылку - пишите мне в личку.

Это сообщение отредактировал myshkins - 11.03.2020 - 19:31

Спасибо.
Такие вещи хочется читать, тихонько покачиваясь в кресле-качалке, под треск поленьев в камине. Укутавшись шерстяным пледом и поглаживая мурчащего кота.

Спасибо еще раз.

Тоже-тоже. Почитал минут 5-6-7, уже "зацепило".
Почтальону Мишке синк.

Круто! Наконец-то новое. Мы все ждали-вспоминали

И картиночка Загарика в тему.

Мышка, спасибо.

Это сообщение отредактировал pegaya - 11.03.2020 - 20:54

прошу прощения, случайно поставил минус вместо плюса, как исправить не знаю (((

Ай-яй-яй...
Теперь только писать подобный рассказ, иначе никак не исправить

Пройдись по предыдущим темам автора из его профиля.

myshkins, спасибо за рассылку.
Нуууу...
Читал с перерывами. Так уж получилось.
Сильная вещь! Очень сильная.
Спасибо автору. Обязательно перечитаю её раз.

Rulik74
Нет слов.Спасибо!

myshkins
Поклон за рассылку!

Rulik74
Чота давно тебя небыло...
Я аж весь соскучился.
Ты нас не бросай, слышь!

Очень годно! Автор, не пропадай надолго. Все ждут твои буквы.

Dipsa, an25wall да не волнуйтесь вы так, здесь найдкуся почитатели автора
и поправят ваши ошибки.

Это сообщение отредактировал Sericpai - 12.03.2020 - 04:55

Спасибо за годное чтиво автору и Мышке за рассылку.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Конечно не минусами. Везде в теме постаралась исправить.
Глава прекрасная, не пропадайте надолго, я скучаю по Рудольфу и всем-всем-всем.

Как всегда - сильно!

Друзья мои!
По старой традиции хочу всех вас поблагодарить за теплые слова! Спасибо! Спасибо! И еще раз Спасибо! Для меня очень важны ваши отзывы. И неважно, хорошими они будут или плохими (лучше хорошие ). Мне крайне важна связь с теми, для кого я, собственно, и пишу. Связь с читателями.
Я еще раз хочу извиниться за долгое отсутствие. Увы, этот год для меня начался слишком крепко. Масса событий, среди которых было и трагическое, не позволили мне в полной мере посвятить себя литераторству. Но я исправляюсь!
В качестве анонса хочу объявить о том, что прямо сейчас идет напряженная работа над следующим произведением. То, что должно было родиться литературной миниатюрой, уже разрослось до неприличных размеров (8-я глава, а еще не середина). Так что посмотрим, что будет на выходе. Жанр для меня новый, не объезженный, т.с. проба пера. Сколь остро мое перо и точна рука - вы, я надеюсь, в скором времени убедитесь воочию.
Отдельным абзацем хотел бы выразить свою безграничную благодарность трудяжке myshkins. Ольчик, просто Спасибо! Не, не так! СПАСИБО!!!
Ребята! Будьте добры, пишите отзывы! Очень вас прошу! Не поленитесь черкнуть пару строк! Это важно, очень важно для автора!

Оля, спасибо за рассылку!

Руслан, сильно, как всегда! Да по другому у тебя и не получится.
Эта глава очень гармонично связала информацию из предыдущих глав.
Где-то я погрустил, где-то посмеялся. Кое-где и стыдно было за "свои поступки".
Так что, "душу рвет" твоё творчество очень сильно! Переосмысливать самого себя приходится.
Спасибо тебе огромное!

Спасибо за рассылку!
Рассказ великолепен, с укуреной Смерти смеялся до слёз