Одиннадцатый рассказ из цикла "Небесная канцелярия"

Всем привет!
Предыдущие рассказы:
Удавшаяся жизнь
Безделушка
Фея ночной реки
Электрик от Бога
Туманные крылья
Кирпич и краска
Девушка с удивительным лицом
Хохотушка
Генеральная уборка
И.о.

Рыжий мельник («Небесная канцелярия», рассказ 11).

Часть 1.

Высокая и статная женщина, волосами русая, молодых лет еще стояла на пригорочке у берега небольшой речушки. Перепачканный мукой передник поверх серенького, *буденного платья, едва мог утаить новую жизнь, что носила она в своем лоне. Легкий утренний ветерок тихонько играл ее выбившимися из густой косы волосами. То потреплет их легонько своими перстами воздушными, то пригладит чинно, то за спину положит, словно бы в косу вплести желая...

- Ру-уууди! – прокричала она крепким голосом.

Ветерок-проказник подхватил её клич и понес к речушке, что за пригорочком. Что птичкам раздал, что ивам поклонным, что матушке-реке отсыпал по доброте душевной, а что и себе взял. Ничего от того клича не осталось, тишина в ответ – да и только.

- Ру-уууди, ми-иилый! Пироги-иии стыну-уут! Иди уж скоренько!

А тут девчушка, дочурка к ней подбежала. Худенька, рыженька девчушка на тоненьких ножках. Косичками машет, ножками пляшет!

- Матушка! Пироги-то простынут скоро! Уж мочи ждать нету! Пойдем-ка?

- Погодь, Дашенька, погодь. Вот отца твово докличемся – там и пойдем, - нежным голосом ответила ей матушка, - давай-ка вместе его покличем.

- Ру-ууди! – закричала молодая женщина в сторону реки.

- Тя-ааать! – что было мочи, тоненько заголосила рыженькая Даша. - Тять, выходь уж! Пироги простынут!

- Кто отца от забот отрывает?! – послышался с реки мужской бас.

- Тять! Ну, давай скорее! Уж мочи нету ждать, так пирогов хочется! – запросилась Дашенька.

- Иду уж, иду! – послышалось в ответ.

На пригорке появился крепкий, рыжий мужичок средних лет. В одной руке он держал берестяное ведро с водицей, а другой рукой нес уду ореховую.

- Опять мелочевки натаскал? – в шутку спрашивала его русоволосая красавица, жена его верная.

- Ну, Оленька, голубушка моя! А чего мелочевки-то? И поболе перста имеется! – с улыбкой отвечал Руди, неторопливо поднимаясь на пригорок, - да и где тут крупной взяться? Не велика, речушка-то, любой конный вброд перейдет.

- А чего ни свет, ни заря вставал-то, по рыбу шел? Где рыба та? – продолжала подначивать мужа Ольга, - одни верховки, вон, котам лишь!

- А котам и дадим! – рыжеволосый, крепкий Рудольф наконец подошел к своей жене-красавице, положил на землю снасти рыбацкие и крепко обнял свою ненаглядную.

- Оне со вчерась у тебя обожратые сидят! – целуя мужа, потехи ради сказала Ольга, - лопнут ведь, хвостатые!

- А не лопнут! - улыбнулся Руди. - А, как лопнут – новых заведем. Чай, не дети, сами заводятся.

- А я?! – обиженно пропищала рыженька Даша, намекая отцу-рыболову на то, что и дочку тоже обнять бы следовало.

- Ну, иди ко мне, дитятко, моя маленькая Дорушка! – Руди подхватил невесомую дочурку на руки и прокрутился с ней.

- Да кака она Дорушка?! – Ольга тихонько толкнула в плечо мужа, - Даша она, Дашенька!

- Ну, Дашенька – так Дашенька, - не выпуская дочку из рук, без спору согласился Рудольф, - как пожелаешь. Так ведь? – обратился он к дочке на руках и тихонько, на ушко ей добавил: - Дорушка!

Рыжеволосая дочурка громко рассмеялась, обняла отца и вдругорядь запросилась:

- Пойдем уж пироги есть?!

- Пойдем! - согласился Руди и вместе с семьей отправился в избу. Вдаль от речушки-невелички, мимо водяной мельницы хитрой конструкции. Иных таких мельниц в здешних местах боле никто не видывал, только эта и была.

Мельница та, с амбаром да конюшней досталась Рудольфу от отца его, славного мельника Отто Мюллера, до последних дней своих проживавшего в избе с сыном и его семейством. И отец Руди был мельником, и дед. Тоже Рудольф, токмо старший. Рудольфа-младшего в честь деда-то и назвали. Больно похож был.

Рудольф-старший, зачинатель славного роду Мюллеров в этих землях, был мужиком весьма проворным. Прибыв сюда зело молодым германцем, богатства не имея и снаряжения всякого, Рудольф-старший за каких-то пяток лет с лишком умудрился и избу с мельницей поставить, и семейством обзавестись, и имя себе славное сделать. С какой беды али радости он сюда прибыл – про то Руди-младшему известно не было. Дед не сказывал, отец молчком обходил. То ли бежал от кого, то ли с купцами остался – не ведомо. Но к землям местным дед его корнями прирос, хоть и германцем был. Прирос да плодов славных дал. Работящий был, смышленый, с головой да с руками мужик.

А уж сколь прилежен он в работе был – и словами не сказать! Германец, одним словом! Избу ставил – бревнышко к бревнышку, колышек к колышку, щепа к щепе! И мельницу так же. Словно бы не избу с мельницей ставил, а диковинку-безделушку дорогу для барышни делал! Отец сказывал, бывало, дед Руди цельную седмицу над каким колесиком сидел! И рисовал его, и крутил, и тем, и этим краем. Чтобы все ладно вертелось. А уж как он все эти каналы да отливы мастерил – так и вовсе не ясно. Тут никто про такие мудрости и слыхом не слыхивал! Видать дед с земель германских сии мудрости с собой прихватил. Потому и мельница у Мюллеров была такая справная да мудреная, одна на всю округу. Век, почитай, работает без износу. И еще век молоть будет, ежели какие лиходеи ей вреда не учинят. Лишь смотри за ней, а уж она свое дело знает!

Дед, Рудольф-старший который, к здешним землям интерес возымел во времена Петра Алексеевича, Императора Великого, своими деяниями на весь Старый Свет славного. Года-то уже никто не помянет. **То ли 7220, то ли 7225 от сотворения мира, не упомнишь ведь. Хоть и почет особый в те времена иноземцем был: германцам али прочим немцам, не стал Рудольф-старший до Москвы рваться. Наслышанный особой лихостью, коей Петр Великий славился, не решился дед у Московских ворот свои корни пускать. Подали от столицы метил.

Да и местечко-то выбирал с оглядкою, оберегаясь от лихости какой. А что, ежели мужички спьяну злодеяние какое удумают? Иноземец все-таки. Потому и мельницу с избой порешил ставить за городом. А чего бы и не тут? Речушка тут малая, по весне тем берегом разливается. Деревенька Ивановка вон, за пару вест отсель. Иным погожим днем кресты православные, что на церкви, видать. Да и город недалече. Как лесной дорогой идти – так и пяти верст не будет. А уж ежели вдоль речки, дальнею дорогою – тогда да, верст двенадцать наберется. Только лесом-то не всегда пройдешь. Когда бурелом али снежищем завалит, так лесом ни пешему, ни конному ходу нет.

И вот мудрый же дед у Руди был! Мужички и вправду хаживали первым временем. Хмельным делом все. Ведь немец-то рядом поселился, отчего бы ему и бока не намять, коли скука донимает? Немец, он ведь, как известно, по-нашенскому ни бельмеса не лопочет, а потому - чужак. Но не будь Рудольф-старший истинным Мюллером, коли б не нашел на сей пьяный сброд управы! Попервой всяко случалось. Уж потом сладилось. Мужички у него работенку разную делать подряжались, когда он избу с мельницей ставил. Цену Рудольф-старший давал добрую, потому и подряжались. А после и на мельнице работёнки хватало. Кто по муку ходил, кто по хлеба пышные. Таких хлебов, каких бабка Прасковья, жёнка Рудольфова, пекла, никто и не пек. Добрый хлеб был!

- Ишь ты! – спохватился на пороге Руди, - рыбацкое свое я-то на пригорочке оставил! Вертаться бы надобно, подобрать.

- Да кому он сдалось-то, рыбацкое твое? – стала перечить Ольга. – Прут да ведерко! Кому они снадобятся?

- Кому надобно – тому и снадобятся! – осадил жену Руди.

- Ну, тять! – застонал рыженька Дашенька, тут же смекнув, что теплых пирогов ей не видать, как своих ушей. Это ж пока тятька за рыбацким сходит, пока вернется…. Простынут пироги-то!

Ведь, как у нас-то водится? Сперва мужика, отца кормить следует. Уж потом все за стол трапезничать садятся. А ежели отец за столом не побывал, да снеди не отведал – так и никто не сядет! Руди подошел к столу, помолился, отведал пару пирогов, встал, поклонился за труды жёнке своей Ольге и отправился на пригорочек за рыбацким. Лишь кренделек с собой прихватил, на дорожку.

С пригорочка того вид хороший открывался. Дорожка речная, что мельницу Мюллеровскую с городом связывала, была видна, как на ладони. И Ивановка была видна. Когда-то в детстве Руди с братом Иваном вышку смотровую на том пригорочке поставить удумали. Бревен из лесу наносили, веток всяких. Однако поставить сию вышку им не случилось, тятька Отто не дозволил.

И не успел Руди еще до своих рыбацких снастей дойти, как увидал пыль на речной дороге. «Не иначе, как конные, - подумал Руди. - И кого там черти несут? Коли обоз с пшеницей, житом али с ячменем, так чего ж пылить-то так? Гонцы боярские, не иначе. Да со старшим во главе!».

Сей старшой на особом счету у боярина был. И оружейными хороводил, и гонцами. А, коли снадобится, и холопов посечь мог. Мужиком он был суровым, лихим. Федором Игнатьевичем звался. Откель он у боярина взялся – про то никому ведомо не было. Но лихостью своей прославлен был не раз, за что шрам носил через все лицо. Мужички Ивановские на добрую память оставили. За ту память он на Ивановских и взъелся после. Лютый, молчаливый, на расправу скорый! Ох, не к добру его приход, не к добру! То ли с делом веским прибыл, то ли с вестью дурной.

Едва прибыв, конные окружили Руди на пригорочке, стали вкруг него конями топтаться, пужать, значит. Токмо Руди-то – воробей битый! Стоял себе смирненько да ждал, когда спешатся.

- Здрав будь, Руди, немцев сын! – спешившись, поздоровался старшой.

- И тебе не хворать, Федор Игнатьевич! – поприветствовал старшого Руди.

- Дело к тебе есть, мельник! - продолжил разговор старшой. – Боярин наш высоких гостей ждет, хлебов ему надобно.

- Это кого же? – спросил Руди.

- Про то тебе знать не велено! – сурово оборвал его старшой. – Не позднее четверга той седмицы подготовь-ка ты мне вот чего…

Федор Игнатьевич достал из кафтана сверток, развернул его и стал зачитывать Руди, чего ему снадобится.

- Хлебов ***пушных – шесть пудов, хлебов черных – шесть пудов, хлебов ****ситных – пуда два, *****Боярского хлеба – пуда два, пирогов сладких да кренделей разных – с пуд да пряников медовых фунтов двадцать.

- Ишь ты, как много-то! - опечалился Руди, - боюсь, не управлюсь к четвергу-то.

- Управишься, коли боярину в немилость впасть не метишь! - сухо ответил Федор Игнатьевич и продолжил: - А еще муки мне блинной изготовь пуда два. Да не с зерна лежалого, гляди!

- Будет тебе все к четвергу, - тяжело ответил старшому Руди, - токмо ты к утренней не приезжай. А то ведь я не управлюсь, к утренней-то!

- Ладно уж, - согласился старшой.

- А цену-то какую уплатишь?

- Хорошую цену, не тревожься! Когда тебя, рыжего мельника, боярин ценой обижал, ежели товар хороший?!

Руди лишь кивнул в ответ. Боярин за свои заказы всегда цену щедрую, честную давал.

А старшой подошел близенько к Руди, так, чтобы гонцы, с ним прибывшие, ухо свое на тот разговор не вострили, и разговор серьезный завел.

- Слово у меня к тебе еще будет! - сурово начал разговор Федор Игнатьевич. - Ты, как кого из Ивановских завидишь – гони от себя сей же час! Никаких дел с ними не имей! Будут проситься – гони, хоть вилами, хоть топором, хоть камнями! Никто после взыскивать с тебя не станет.

- Это с чего ж им опала такая? – поинтересовался Руди.

- А с того, что ******моровая язва у них, - вполголоса поведал старшой, - боярин наш *******морового поветрия опасается. Коли до города дойдет – всех мором перекосит! Вкруг Ивановки заставы поставлены. Днем мужички дозором ходят, а ночью костры палят, чтоб никто хворый из Ивановки напасть эту к боярским воротам принесть не мог.

- Ишь ты, как оно! И давно им такое лихо сталось?

- Вторую седмицу, почитай. Серед городских пока мору не было.

- А с Ивановским чего делать станете? – спросил Руди, не ожидаю от старшого добрых вестей.

- А чего с ними делать? – равнодушно ответил старшой, - будем в осаде держать, пока напасть сия не стихнет.

- Это как же так, Федор Игнатьевич?! – возроптал Руди, - это ж вы людей живых еще мором морить станете?!

- А и станем! - безо всякой душевности ответил старшой. - Тебе-то что до того? Ты – мельник, вот свое мельницкое дело и знай!

- Да ведь люди там еще живые, - не унимался Руди, - не все, поди, той язвой проклятой побитые!

- А как ты их разберешь, дурья башка, – стал ругаться старшой, - кто из них здоров, а кому на небеса скоро?! По рожам, знашь, не видать! Токмо ждать надобно.

- Ждать… - Руди покачал головой.

- Да, ждать! Месячишка два подождем. Кто в живых останется – того из деревни отправим подале отсель. А кому в землице лежать судилось – тех и оставим. Да Ивановку после дотла сожжем, со всеми хатами и церковью.

- Ой, Федор Игнатьевич, Федор Игнатьевич, - качал головой Руди, - какой грех на душу берешь! И людей мором морить собираешься, и храм Божий с избами людскими жечь. Не шибко ли лютуешь, старшой?

- Не шибко! - отрезал Федор Игнатьевич. – Государыни-матушки, императрицы нашей на то указ есть!

- А перед Господом Богом каким указом покрываться станешь? – с укоризной спросил Руди.

- Не твого ума дело, мельник! – злобно ответил старшой. – Токмо знай, Руди, немцев сын! Ежели прознаю про то, что с Ивановскими ты дел каких имел – засеку! Как есть, засеку! Не помилую! И тебя, рыжего мельника, и семейство твое! И избу твою с мельницей огнем спалю! Понял ли?!

- Да чего уж тут не понять, - с поникшей головой ответил Руди.

- Вот! – старшой вскочил на коня, – помни про то! Да боярский заказ к четвергу справь! А то, гляди мне! – и, погрозив плетью, умчался с мужичками прочь.

А Руди, Руди, немцев сын, пошел неспешно домой, позабыв и про снасти свои рыбацкие, и про пироги, еще не простывшие….

__________________________________________________________________
*буденное (устар.) – будничное.
**7220-7225 г. (по русско-византийскому календарю) – 1712-1717 г. по юлианскому календарю.
***пушные хлеба (устар.) – хлеб низкого качества, который выпекали из непросеянной муки. Его еще называли мякиной.
****ситные хлеба (устар.) – хлеб, выпеченный из муки, просеянной через сито. Считался хлебом высшего качества и высоко ценился.
*****Боярский хлеб – ржаной хлеб высшего качества, замешанный на специально приготовленной ржаной муке с добавлением сквашенного молока, масла и пряностей. Считался хлебом особого качества, позволить который могли себе лишь люди высокого достатка.
******моровая язва (устар.) – чума.
*******моровое поветрие (устар.) – эпидемия.

Продолжение следует...

Это сообщение отредактировал Rulik74 - 30.07.2019 - 11:41

Рыжий мельник («Небесная канцелярия», рассказ 11).

Часть 2.

А откель-то Руди немцевым сыном зваться стал? Отец его, Отто, акромя имени своего, ничем иным от обычных мужиков не отличался. Вида он был обычного, говору – русского, норову – мужицкого. По-германски ежели и лопотал, так токмо присказки какие. Да и то ведь так, что Рудольф-старший, егойный тятька, рожу кривил, как от щей прокисших. Бабка Прасковья, матушка Отто и Рудива бабка, хорошо могла вдаль глядеть. И видала она в той дали детушек своих на русской земле серед таких же русских людей. А потому понимала: знаться надобно в языках и обычаях того народу, где жить и помереть собираешься.

Знатную науку детям своим дала Прасковья Тихоновна, а потому сын ее Отто, отец Руди, по-русски молвил иных мужиков справнее. Хоть про то и спорился иным разом Рудольф-старший с жёнкою своей, а все одно соглашался.

А уж Руди-то, Руди - так и вовсе обрусел до крайности. Хоть имени он был и не русского, но всем остальным русским мужиком был, как есть. Как иные мужики, Руди мог безо всякой тревоги прорыбачить цельное утро, пока жёнка его Ольга все горло себе не оборвет, докликаясь благоверного. Как иные мужики, Руди спорился со всеми несогласными. Спорился до хрипоты, до ругани, до мордобою! Даже в том спорился, про что он и вовсе не ведал. А уж как он ругаться по-нашенски мог! Заслушаешься! Как иные мужики, Руди запросто мог откушать ведро браги в одну рожу, апосле цельный день проохав на сеновале. И как иные мужики, Руди брал в руки топор и шел покосившуюся избу соседскую править. Как и все иные мужики. Потому, как знал: когда ему беда случиться, иные его в той беде одного не оставят, пособят, чем смогут.

Так отчего же он – и немцев сын? А от того, что отец его тоже немцевым сыном звался. Не Отто Рудольфович, а Отто, немцев сын. Так, во имя деда да батюшки Руди, младшего из мельников, и прозвали: Руди, немцев сын.

Шел Руди дорожкой от речки к дому с тяжелым сердцем и опечаленной душой. Не за боярские хлеба, что, хоть помри, но выпеки, а за народ Ивановский. Там ведь люди еще живые бытуют! Ну, распусти ты их на хлеба вольные, пущай идут себе, куда глаза глядят, пока их болячка мором-то не сразила! Ан нет! Осадой их держат, язвой да голодом морят, аж пока они Богу душу не отдадут! Не по-людски это, не по-нашему.

Шел дорогой Руди и думал: как бы Ольге, жёнке своей на сносях про ту беду не проболтаться? Ей-то нынче про это и думать не следует! А то ведь, Бог знает, чего статься может. Бабы-то, они знашь, каки мнительны?! Удумают себе дури какой, а после места себе не находят! А куда ей с дурью-то ходить, когда она, вон, с ребеночком-то ходит, того гляди, рожать соберется? А с Ольгой-то особо осторожничать приходилось.

Жёнка у Руди была, что ни на есть, славная. С Ивановки, кстати. Многие к ней свататься-то заявлялись. Даже Федор Игнатьевич грешным дело поджениться хаживал. Токмо Ольга его так отшила, что про ту оказию до сей поры серед народа срамны слухи ходят. А она, вишь, за мельника пошла.

В деревне злые языки сказывали, будто пошла замуж Ольга вовсе не Руди, а за мельницу его. Чтоб, значится, в бедности век свой бабский не коротать, с хлеба на воду перебиваясь. Чего это, мол, ей, красавице такой – да за рыжего мужика, немцева сына по любви-то идти? Чего только не выдумают?! Но те сплетни ни Руди, ни Ольги не печалили да не гневили, ибо жили они в совете да в любви. Людям на радость да Богу во славу! И чтоб кто усомнился в том, глядючи на них, женатых уже – так не было таких! Почитай, все у них ладилось. Руди – мельник славный, про то в округе все скажут, у кого не спроси. А Ольга уж с пеленок к хозяйству приучена была. Чтоб Руди какой день апосля труда славного за стол пустой садился – так никогда такого не было! И чисто в избе, и вкусно.

Да и с дурью бабской, что Богом каждой бабе дадена, Ольга сладить могла. Ведь что есть баба без косы да без придури? Мужик, не иначе! На людях ее, дурь свою, Ольга никогда не казала, переча мужу али вовсе ругая его последними словами, как иные бабы делают. Да и дома смирна была. А, уж когда и перечила – так все по делу. Ни разу пустыми разговорами Ольга мужа свово не донимала. Вот с детьми-то у них не ладилось.

Род Мюллеров весьма плодовит был. Дед, Рудольф-старший, апосля себя ажно девять живых отпрысков оставил. Отец Руди пятерьмя сыновьями да дочерьми Мюллеров род облагородил. А вот у Руди с Ольгой чего-то не сладилось. Как понесет – так сразу и выкинет! Беда просто! Уж сколько свечек в церкви поставили, сколько Богу молились, а все попусту! И когда Ольга Дашенькой-то понесла, Руди вдвое больше молиться стал. Чтоб дитятко у него народилось. А Ольга возьми – да выноси. Выноси да народи ему дочку. Да еще каку?! Рыженькая, как Руди! Ежели бы дочка его пацаном народилась – точно бы второй Руди был! Как Дашенька на свет Божий появилась, так Руди впервой и испытал себя ведерком браги. Не от скуки-то, от радости все.

А после Ольга снова носить не могла, уж как они не пытались. А тут снова Бог смилостивился, решивши им ребеночка подарить. Теперь уж Руди, на воду дуя, оберегал жёнку свою от всяческих вестей дурных. Да и не было у них тех вестей в последнее время. Все ладом да миром шло.

Едва подошел к столу Руди, а Ольга уже и приметила грусть в нем какую-то.

- Чего сталось-то, милый? – немедля спросила Ольга, оторвавшись от пирогов.

- А с чего ты, люба моя, взяла, что сталось чего? – с улыбкою спросил у жёнки Руди, желая разговор плохой обманом обойти.

Да только бабу-то не обманешь! Она-то сердцем все видит да нутром чует!

- Сказывай уже! – твердо потребовала Ольга.

- А чего сказывать? – Руди скоренько подумал. – Работёнки нам боярин подкинул. Да так крепко, знашь, подкинул! На-ка вот, почитай, - и протянул Ольге сверток, Федором Игнатьевичем даденный, - к четвергу управиться велели.

Ольга стала тот список читать да охать:

- Боженька милосердный! Черных – шесть пудов! Боярский – два пуда! – Ольгины глаза сделались, что те два блюдца, - милый мой! Да мы-то с тобой и помрем – не управимся к четвергу! *Неделя на дворе нынче!

- Так и что с того, что неделя? – Руди деловым видом стал расхаживать взад и вперед, - управимся, когда разом за работу возьмемся. Я, вон, сейчас в амбар схожу, муки тебе принесу да на мельницу после пойду молоть. А ты уж, мила моя, тут тесто меси да хлебов пеки.

- Легко сказать! – тяжко вымолвила Ольга, глядючи на тот список.

- Гляди-ка, - Руди обнял подошедшую к нему дочурку, - кака помощница у тебя имеется! Она тебе и тесто вымесит, и дров принесет. Свезло тебе, Олюшка, с помощницей такой! А мне, вот, никакого помощника нету.

- Будет тебе помощник вскорости! – с улыбкой ответила мужу Ольга, гладючи живот.

- Скорей бы уж! – пожелал Руди и пошел за мукой в амбар. «Обошлось!» - облегченно вздохнул мельник, выйдя за порог.

«Будет тебе помощник вскорости» - все вертелось на уме у Руди. Очень уж хотелось мельнику сына! Дочка – она-то, конечно и люба отцу, и дорога, чего уж тут кривить. Да только как замуж-то пойдет, да за порог родительский переступит – все, почитай, что не было! Ни имени тебе родового, ни подспорья в старости. А с пацаном-то такого и в помине нет! Пацан-то, он кто? Мужик в будущем! Отец семейства, наследник славного имени да продолжатель роду! И мельницу ему Руди в руки умелые передал бы, и избу справную. Токмо бы народился да вырос здоровеньким!

Ох, и хотел сына мельник, ох и хотел! Давеча, вон, потешались они с дочуркой да жёнкой. Они, бабаско население его, в шутку принялись колотить да тискать тятька, чтоб, значит, победу над ним одержать. Ну, Руди конечно тож в шутку-то отбивался, легенько так. А тут Ольга, возьми, да айкни! Еще и отскочила!

- Чего, мила моя, - Руди ей спрашивал, - зашиб я тебя ненароком? Больно?

- Нет, - отвечает, - не зашиб. Ребеночек бьется.

Ишь ты! В пузе еще живет, света Божьего не видывал, а туда же, с тятькой потешаться! Не иначе, как мужик!

- И шибко бьется? – осторожно спросил Руди.

- А вот сам-то и попробуй! – Ольга взяла мужнину голову да к животу своему прислонила. А оттель ему малыш ка-аак даст по щеке!

- И вправду бьется! – обрадовался Руди и еще прислонился к жёнкиному лону. А малыш-то вдругорядь его по щеке шлепнул!

- Ну, мужик, точно! – улыбаясь, говаривал Руди, - кака девчонка так тятьку хлестать станет?! Будет тебе, Дорушка, - к дочке он обратился, - братец младшенький!

- Да кака она тебе Дорушка? - с улыбкой казала Ольга, - Дашенька она, Дашенька.

А и вправду! Кака така Дорушка, коли Дарьей дочку крестили?

А, пожалуй, что через дедовы корни. Рудольф-старший о корнях своих германских никогда не забывал. И язык родины своей всячески пытался втолковать детям своим. Да только дети его к обучению языкам особой охоты не имели. Отто, отец Руди, мельницким делом болел, а дядька Дмитрий и вовсе в корабельные подался. Лишь одна тетка Елизавета в германском языке поднаторела знатно, чем и замужество себе пристойное сделала. Ныне она – баронесса Фон Шмидт, жена знатной особы германских кровей. Остальным же детям Рудольфа-старшего до германского языка дела не было, как уж дед не бился.

А, как внуки пошли, дед с новой силой принялся за обучение. И надо же беде такой случиться, что бы и внуки его тоже к науке той никакой охоты не имели! Токмо Руди. Младшенький. Потому видать, что в дедову честь назван был. И мельницкому делу обучен был Руди, и столярничать при случае мог, и язык германский худо-бедно понимал. Уж дед нарадоваться не мог, все науку родины своей Руди рассказывал. Пока жив был. А, как не стало деда, то и научать стало некому.

А после, как дочка у Руди народилась, принялся младший из мельников её германскому языку научивать. И, надобно сказать, не без успеху. Дашенька с малолетства живехонько те слова немецкие схватывала, словно бы пироги уплетала. Бывало, идут они от речки, а Руди ее и спрашивает:

- **Bist du nicht müde oder du, meine тochter?
- Nein, vater! – отвечала ему Дашенька.

Так вот науку германскую Руди дочке своей и прививал. То словами какими, то прибаутками, то сказки ей германские сказывал. С интересом чтоб. И звал ее Руди, как Дарью-то в землях германских звать станут: не Даша, а Дора.

Идя двором к амбару углядел Руди кислу рожу Игната, что к нему на двор апосля барских мужичков пожаловал.

Сей Игнат обманом подлым зачат был и хитростью людской рожден. До того же хитер был сей плут, что даже дядьку своего Афанасия, плута вельми известного, обхитрить умудрился, получивши в наследство от него цирюльню, кою Афанасий сыну своему сулил. Не любил его народ за его натуру подлую. Да только не любовью людской жил Игнат, а все обманом да хитростью живился. Как дело какое с ним сладишь – непременно в дураках останешься!

Игнат к мельнику Руди иным разом хаживал, дабы хлеба али муки прикупить. Но до того же противен был плут Игнат, что даже Руди иным разом со двора его гнал, как пса шелудивого! Походит Игнат, походит - а все одно к мельнику придет. Где же он еще таких хлебов да такой муки возьмет? У Антоновских брать не станет. Антоновские-то какой мукой да хлебом торгуют? Мука – что отсев решетный. Опилки да труха. А уж хлеб ихний ко третьему-то дню только скотине в корм годится.

Как станет Игнат цену честную на мельницкий товар сбивать, кишки из мельника пустыми разговорами тянучи, так Руди всего аж трусить начинает! До ночи мог Игнат мельнику голову крутить. И наряды боярские в разговоре про дело упомянет, и баб деревенских зацепит. И так, и эдак, лишь бы не про дело! Все воду в ступе толчет, чтоб Руди от тех разговоров пустых, изрядно умаявшись, про цену свою честную позабыл. Вот тогда-то и торг можно устраивать. А уж ежели кто подрядится, чтобы Игнат тот деньги после привез – все, почитай, задарма отдал! Ни разу еще Игнат долгов своих не вертал, за что был бит не единожды.

- Здоров Руди, немцев сын! – крикнул Игнат мельнику, в амбар шедшему.

- Спасибо тебе, Игнат, коли и вправду про здоровье мое печешься! – недобро ответил Руди.

- А чего бы и не печься? – начал свою ходьбу вокруг да около плут, - ты-то у нас – мельницких дел мастер известный! Единый на всю округу, как есть…

- Слышь, Игнат, - оборвал его Руди, - ты, коли языком чесать сюда прибыл – так иди отсель! А коли по делу какому – так сказывай, не томи! Недосуг мне нынче с тобой разговоры пустые весть!

Игнат тут же смекнул, что нынче разговоров пустых весть не следует и перешел к делу.

- Слыхал про Ивановских? – спросил он у Руди.

- А чего про Ивановских?

- А того, - вполголоса начал Игнат, - что язва у них моровая в деревне.

- Ишь ты! – подивился Руди, будто и не знал про сию напасть. – И как там у них нынче, знаешь ли?

- А как у них может быть? – Игнат сделал лицо помудреней, - Вера Антиповна со всей своей бабской сворой померла, Потапские тож Богу душу отдали. Алёнка, дочь Николая которая, вся черная ходит, от ветру шатается. Батюшка Димитрий второй день службы не служит. Мор у них, Руди, лютый мор!

- Дела! – тяжело молвил Руди.

- Так то не все дела еще! Боярские мужички деревню в осаду взяли. Заставы с оружейными поставили, чтоб, значит, никто из Ивановки ходить никуда не мог. И людям про то объявили. А тех, кто супротив боярского указу промеж застав уйти желает, секут до смерти. Ваньку Филимонова засекли, ироды! С сыном его и жёнкой.

«Прав был Федор Игнатьевич, - в мыслях крутил Руди, - секут, пощады не знают!».

А тут дочка Руди, Дашенька, по воду идет. Мать послала.

- Слышь, Игнат, - тихонько сказал Руди, - дочке про разговор молчок! Понял?

- Знамо дело.

Дашенька подошла к отцу, обняла его и чинно поздоровалась Игнатом.

- Здравствуй, дядька Игнат!

- И тебе доброго здравия, красавица! – ответил ей Игнат и полез в карман. – Гляди-ка, чего я тебе в подарок припас.

Из кармана Игнат достал маленькую ложечку.

- На, вот, - протянул он Дашеньке, - серебряна!

- Олово, поди, - усомнился Руди.

- Да ты чего, мельник?! – тут же заспорился плут, - как есть, серебряна!

- Спасибо, дядька Игнат, - поблагодарила Дашенька гостя и побежала по воду.
А Руди с Игнатом разговор свой скорбный продолжили.

- Я тебе по секрету сейчас чего скажу, Руди, - стал тихонько говорить Игнат, - токмо ты тем секретом ни с кем делись!

- Давай уж.

- Часть мужичков Ивановских, с жёнками да детьми своими из деревни в лес пошли. Хоронятся там от боярских молодцев, чтоб те их не приметили да смерти лютой не предали.

- Ишь ты! А тебе откель знать? – спросил Руди.

- Да в лесе я их и видал.

- А кого видал-то? – спросил у Игната Руди.

- Кого? Данилу кузнеца видал, Любихины всем семейством своим, в сторонке стояли…. Видал, видал.

- И чего?

- Как мужички боярские заставы ставить начали, они себе и смекнули, что деру бы с деревни давать надобно. В Ивановке нынче оставаться – только помирать! Как ночь настала, они пожитки, каки могли взять, спаковали, да стали дожидаться, когда дозорных дрема возьмет. А после тишком через те заставы и ушли. Данила сказывал, будто на Москву они собрались пёхом идти. Правды-матушки в столице искать.

- На Москву?! – подивился Руди.

- Да, Руди, в саму Москву пойдут. А чего им терять-то? Тут их али мор возьмет, али боярские забьют. А уж в Москве они, глядишь, чего и выпросят.

- Беда! – Руди постоял молчок чуток да спросил Игната: - А с чего ты мне про все это сказуешь, Игнат? Уж не выгоду ли какую ты в сей печали углядел, плут, обманом крещеный?

- Да кака тут выгода? - стал отгораживаться Игнат, - кто ж на горе людском себе выгоду выглядывать станет, мельник?!

- Да ты и станешь!

- Ну-уу, мельник, – Игнат принялся протяжно выться, - ты уж меня совсем за человека-то не считаешь! Я-то, хоть и плутую, да только меру знаю! Да и где в том выгода?

- А черт тебя знает, чего ты удумал! - с недоверием молвил Руди.

- Ну, мельник, знаешь ли! – вскипел тут Игнат не в шутку. – Коли ты каку крамолу в сим деле усматриваешь – говорить мне с тобой боле не о чем!

- Ладно уж, остынь! – осадил его Руди, – говори уж, с чем пришел.

- А с тем и пришел, что беглецам тем на дорогу дальнюю хлеба бы надобно. Им и мякина сойдет, лишь бы харч какой в дороге был. Вот и пришел я к тебе, Руди, немцев сын, с поклоном от Ивановских да с просьбой хлеба им дать. Сколько сможешь. Как стемнеет, они тебя возле трех сосен ждать будут. Свезешь ли хлебца им?

- А ты чего не свезешь? – с подозрением спросил Руди.

- Да мне-то нечем, - принялся оправдываться Игнат, - сюда-то я пёхом притопал, воз в городе оставил. Да и дел, знаешь, у меня накопилось…

- Плутуешь! – со злобой сказал Руди.

- Да где плутую? Глянь только! Вишь мого коня с возом? Нет!

- А ты слыхал, Игнат, про то, что Федор Игнатьевич сказывал? Про то, что засечет любого, кто с Ивановскими дел иметь станет? Под монастырь меня подвести хочешь, плут?!

- Да тебе ли одному сказывал? – со спокойствием ответил Игнат, - он, знашь, всем про то сказывал. И базарным, и артельным. Да и как он прознает? Ты, что ль, скажешь ему? Те, кто в лесе хоронится, точно про то сказывать не станут.

- А ты?

- Я?! – засмеялся Игнат. – Да ты чего, мельник, ополоумел что ль?! Стану я сказывать кому про такие дела, когда мне за то смерть будет?! Сам-то подумай, мельник!

Вновь Руди крепко задумался. Как быть? В дорогу им хлебов ой, как надобно! Коли не свезешь – могут и помереть с голоду-то. А ежели прознают, что хлебов им дал? Засекут ведь! Ой, ты ж Господи! Что делать-то?!

- Точно болтать не станешь?! – вдругорядь испытывал Игната Руди.

- Да подумай головой-то! – чуть не криком сказывал Игнат, - на кой мне себе-то смерть в муках искать?!

- Ладно уж, свезу, - тяжело сказал Руди, - а ты, гляди, черт обманный, ежели чего – я тебя и на том свете достану!

- Сказал же! – ответил Игнат и в сторону леса отправился.

_________________________________________________________________
*неделя (устар.) – воскресенье
**- Не устала ли ты, дочь моя?
- Нет, батюшка!

Продолжение следует...

Это сообщение отредактировал Rulik74 - 30.07.2019 - 11:05

Рыжий мельник («Небесная канцелярия», рассказ 11).

Часть 3.

И снова Руди в думы тяжкие погрузился. Шел он в амбар за мукой и думал себе: «Как бы так тайком хлеба к лесу свезти? Чтоб Ольга про то не прознала».

Сказывать ей про все про это Руди и не собирался. Уж больно много, чего дурного в том сказе. А, ежели не сказывать, как отвертеться? Голова у мельника работала – будь здоров, каждому бы такую голову! Только вот печаль на душе донимала да мысли путала.

- Олюшка, – Руди скинул мешок с мукой в пекарне, - люба моя, скажи-ка ты мне, есть ли у нас какие хлеба пушные, чтоб Ивановским свезти?

- Да есть немного, - оторвавшись от теста, ответила Ольга, - а много ли им надобно?

- Сколько есть, - ответил Руди и вновь засобирался в амбар за мукой.

- Собрать, что ль сейчас? – спросила его Ольга.

- Нет, мила моя. Ты к вечеру мне подготовь.

- Это как, к вечеру? – затревожилась Ольга, - кто ж это вечером с хлебами-то ездит? Чего-то ты, милый мой, темнишь, мне не сказуешь! – заподозрила мужа Ольга.

- А чего тебе про всяку ерунду сказывать? - со спокойствием ответил Руди, - тебе, вон, хлебов сколько напечь надобно. Ты про то не думай, не тревожься.

- А ну-ка, милый мой, - оторвавшись от теста, Ольга всерьезку принялась выворачивать мужа, - сказывай про все немедля! А то, ты знашь! Я, ежели себе чего надумаю, так год надуманной ходить стану! Уж лучше не таи!

- А чего таится-то? – начал Руди, попутно выдумывая, чего бы сказать, - таится-то нечего. Ничего такого….

- Выдумал, чего жене приврать?! – Ольга словно бы Федором Игнатьевичем сделалась.

- Да не вру я тебе! – прикрикнул на жену Руди. – Не вру, понимашь?! Ополчился на них за дела какие-то Федор Игнатьевич, старшой боярский. Сечь их надумал. Они-то в испуг сразу, ночью в лесе схоронились. Чего у них там со старшим сталось – я не ведаю. К боярину они собрались на поклон идти, чтобы, значит, правды-матушки у него истребовать. Авось рассудит. И на дорожку хлебцов-то им нать, как ни крути! Чем же они харчеваться станут? Не шишками да ягодами-то?

- Врешь, Руди, врешь! – обличала Ольга мужа.

- Да что ж ты, прям, *колотовка какая?! Не вру я тебе, Ольга!

- Хрестом похрестись!

Руди принялся было креститься, да только схитрил. Лишь рукой вкруг повел, да еще двуперстием, словно старообрядный какой.

- Надобно, милая, надобно, - стал он уговаривать жёнку, - кто им еще хлебов-то свезет? Не Антоновские, чай.

- Не ездил бы ты в ночь, Руди, ох, не ездил бы! – принялась отговаривать его Ольга. – А как ночью, да из лесу какие лиходеи тебя поколотят? А ежели сам Федор Игнатьевич про то прознает да обозлится? Боязно мне, Руди!

- Поколотят, - усмехнулся Руди, - за хлеба, что ль?

- А и за хлеба! А еще лошадь с телегою!

- Да каки лиходеи-то?! Там ведь Ивановские мужики меня ждать будут. Они тем лиходеям все ребра переломают! Да и я, знашь, - Руди расправил плечи, - не мальчик какой. Тоже засветить могу! А старшой про то не прознает.

- Все одно, боязно мне, милый! – не унималась Ольга.

- Да чего боязно-то?!

- А того и боязно, - с жалостью принялась сказывать Ольга, - что знамение мне дурное виделось. Давеча сестрица моя про сон дурной сказывала. Будто руки да ноги тебе веревками крутят, да, Господи, прости, в яму поганую кинуть норовят! А нас с Дашкой в другу яму, выкопану!

- Чего только бабы не порассказуют!

- А еще птичка давеча залетела, помнишь ли? – продолжала Ольга, - прям в окно залетела да замертво упала на пол! Птички, знашь, к вестям дурным!

- Ой, мила моя, - с улыбкою обнял жёнку Руди, - что ж ты у меня така мнительна? Ну, залетела пичуга какая да издохла? Так и что с того?

- Не ездил бы ты, Руди! Может, ну их, тех Ивановских? И без хлебов твоих, чай, не помрут.

- Ну их?! – Руди тут же от гневу багровым сделался. - Ну их?! Как у нас конюшня горела, мужики-то не сказывали: «Ну его, мельника того!». Полезли в само полымя! Макар, вон, башку себе припалил, цельный месяц после в шапке ходил! А как батюшку мого, Царствие ему Небесное, в городе-то зашибли?! Не кинули старика-то, домой привезли! Нет, Олюшка, - успокоился тут Руди, - не стану я отсиживаться, ежели друзьям-товарищам моим лихо сталось. Не из той муки я слеплен, чтоб на печи лежать, когда чужа изба огнем полыхат!

- Ой, милый, - горестно вздохнула Ольга, - все одно, тягостно на сердце!

- Так соберешь ты хлебов мне али самому? – спросил жёнку Руди.

- Соберу, соберу. Только ты уж, как ехать будешь, езжай уж с оглядкой!

- Токмо так и поеду! – улыбнулся Руди, - ты уж не тревожься, мила моя, все хорошо будет! Все доброе добром-то кончается.

- Ах, если бы! – тревожно ответила жена его верная и принялась хлеба собирать мужу к вечеру.

А, как завечерело, запряг кобылу Руди, кинул в телегу мешки с хлебами да к лесу собрался. Пуда три тех хлебов набралось. Помолился Руди перед дорогою, упряжь еще раз проверил, топорик в телегу кинул да поехал. Сперва думал топорик-то с собой не брать. К чему он? Мельник-то – мужик крепкий, кулачными боями испытанный, топорик вроде и не к чему. А все одно взял. Сгодится.

Надобно сказать, что весь род Мюллеровский был телом крепок да здоровьем ладен. Хоть и росту у Мюллеров большого не было, но крепостью они отличались отменной. Хотя б и дед его, Рудольф-старший. До последних дней своих при силе да при разуме был. Шестидесяти годков был, как помер. Да и помер-то как? Хмельным делом коня седлал, чтоб с ветерком по полю промчаться. Сел на коня, да поехал. Как за двор, значит, выехал, так конь и понес с какого-то перепугу. Дед наземь с коня упал. Да головой об камень. Тут же и помер.

А батюшка Руди, Отто который? Тоже ведь не от хвори какой! В городе на Масленицу мужики кулачный бой затеяли. А уж, как кулачный бой – так Отто непременно там должен быть! Уж кто его да чем приложил в том бою – про то не ведомо. А ведомо лишь, что Отто, в годах уже, посерёд поля с головой расшибленной так лежать и остался. Мужики Ивановские его тогда подобрали да домой свезли. Помаялся отец денька три, да после Богу душу отдал. Так то.

Дорожка лесная ночной порою совсем темная сделалась. Не езживал доселе Руди по ночи. И как-то прям боязно ему сделалось. Может и права была жёнка его, Ольга? Да только пятки вертать Руди никак не привык. Токмо вперед!

Остановил он кобылу около трех сосен старых, там, где его Игнат условил, слез с телеги и стал выглядывать. Никого нет. Темень – хоть глаз выколи!

- Эй! Есть кто живой?! – прокричал Руди в лес.

А отель и донеслось:

- Кто есть такой, сказывай!

- А ты кто такой? – крикнул в ответ Руди.

- Сперва ты сказывай! А то камнем зашибу! – донеслось из леса.

- Руди, немцев сын. Хлебов привез. А ты кто?

- Данила, кузнец, из Ивановских, - сквозь треск веток из лесу к Руди вышел здоровенный мужик.

- Здоров, мельник! – Данила крепко пожал руку.

- Здоров, кузнец!

- Хлебов-то привез?

- Да. Мешка три набралось, - показал в телегу Руди.

Данила свистнул крепенько и из лесу вышли еще два мужичка. Вышли, подхватили мешки с хлебами да пошли в лес обратно. А Руди тем временем стал Данилу про беду выспрашивать.

- А правду ли Игнат сказывал, - выспрашивал у Данилы Руди, - что вы на Москву за правдой собрались?

- Правду, - тяжело ответил Данила.

- На саму Москву-то?

- А то как? Дальняя дорога, спориться не стану, да только где ее, правды-матушки, ближе сыщешь?

- А как там правды не будет, чего делать станете? – продолжал выспрашивать Руди.

- Бунтовать станем! – сурово ответил Данила. – Нам, знашь, что от мора этого, что от боярских молодцев, что от Московских стражников все одно, смерть.

- Лихо!

- Лихо, не лихо, - устало сказывал Данила, - а идти надобно. Мы того, Руди, за хлеба твои Игнату уж дали.

- Чего сделали? – поморщился Руди.

- Игнату, говорю, дали. Что деньгами, а что и ценностями какими.

- И много ли дали? – спросил Руди, чуть не лопаясь от злости.

- Да, почитай, почти все, что было, - тяжко сказывал Данила.

- Ах, ты ж плут плутовской! – не сдержав себя, Руди принялся в голос ругать Игната, - ах, ты ж черт окаянный, чтоб тебе пусто было! Будут тебе кренделя с пряниками на том свете! Попробуй-ка, плут, обманщик коварный, еще разок ко мне наведаться!

- Да чего ты скипел-то? – спросил его Данила.

- А с того, кузнец, что хлеба эти не за деньги я вез вам! И не за ценности какие! – чуть не рыдая, сказывал Руди, - в помощь вам я их вез! И денег за них мне не надобно! А этот обманщик поганый, чтоб его черти разодрали, вас до нитки обобрал!

- Так ведь он сказывал, будто ты ему наказал, - винясь, сказывал кузнец.

- Да кто ему наказывал-то, кто?! Ну, Игнат, сучий сын, поквитаюсь я с тобой за неправду! Бог видит, поквитаюсь!

- Да ладно тебе, - принялся успокаивать Руди кузнец, - чего отдали – того уж не воротишь. Чай, не жизнь свою отдали. А деньги-то с ценностями еще наживем.

- Все одно, - гневно сказывал Руди, - гореть ему в аду за его обман!

- Уж ладно, - сказывал Данила, - ты, мельник, домой вертайся. Ночь уж на дворе!

Сказал и в лес пошел.

- Ладно уж, - ответил Руди, - бывай, кузнец Данила!

- Бывай! – донеслось из леса.

Ехал себе неспешно домой Руди, в думах печальных. Лошадка смирная, дорогу домой знает, везет себе чинно телегу. А в небе звезды сияют, словно бы кто самоцветов рассыпал! Руди на те звезды дорогой и засмотрелся.

В детстве еще любил маленький Руди на небо звездное глядеть. Ляжет вот так на травку и глядит. Глядит и думает: как бы крылья себе такие смастерить, что до тех звезд долететь и подсобрать их чуток. Даже братца свово, Ивана, на то дело подбил. А отец их, Отто, братцам на то и сказывал:

- Гляньте-ка, - говорит, - на небеса, сколько звезд там да месяц полный. Вишь, как дорогу светят, словно бы солнышко раннее. А вы, как на небеса полезете, так, почитай, половину прихватите!

- Да не половину, тять, чуток возьмем! – отговаривались братцы.

- Не, шалопаи, я-то вас знаю! – улыбался Отто, - вы, уж если туда полезете, так точно половину прихватите! Еще и месяц с собой в мешке утащите! А как небеса опрокинете да все звезды с месяцем на Земь падут? Что тогда станется?

- А чего станется, тять?

- А того и станется, что небеса без звезд да без месяца совсем черными сделаются! Чернью черную светить станут да на землю мрак опускать. Как тогда путный по ночи дорогу разглядит, ежели небеса темны?

Подумали над тем братцы, покумекали – да и передумали крылья мастерить.

И ныне смотрел на небо звездное Руди. Токмо про другое думал, не про крылья. Звезды-то далеко, никакими крыльями к ним не поднимешься. Разве ангельскими. Да токмо где их взять, ангельские? Где-то там, серед звезд этих Господь наш таится. Сидит себе на небесах да людьми правит, милостью балует да Судом Праведным судит. Да токмо царствия Господня на земле пока не видать.

- Господи! - принялся кричать в небеса Руди, - Отец наш небесный! Когда же Господи, на земле нашей грешной Царствие твое настанет?! Народ у нас, почитай, весь крещеный, в церкву ходят, как положено крестятся, в неделю да по праздникам лишь молитвами да гуляньями живут. Отчего, Господи, царствие твое правое до сей поры на землю не спустилось?! Отчего весь народ православный до сей поры в обиде живет?! Отчего одному с пеленок всяческие блага дадены, а иной в лишениях свой век коротает?! Отчего одни крещеные святостью живут, а иные обманом да лихостью промышляют?! Господи! Отец наш небесный, растолкуй рабу своему, мельнику рыжему!

Но небеса не разверзлись, не спустился глас Господен и Руди, оставшись без ответа, так и пошел в избу спать.

А на утро мужички боярские привезли Руди зерна. Две телеги цельных пригнали! Пшенички все да жита чуток. Руди старательно просмотрел зерно. Чтоб половы какой не встретилось. Глаз у него на то наметан был. Боярин обычно зерно доброе отправлял. Да мужички, что зерно это мельнику везли, вполне могли обман какой удумать. А чего? Скинул пару мешков себе, а заместь полову кинул или лежалого какого, того, что даже мыши есть не станут. Потому кажен мешок проглядывал Руди, чтобы конфузу какого после не случилось.

Что уж до зерна и до муки, так Руди ко своим годам знатно поднаторел в мельницком деле. Одним видом муку да зерно без промаху оценивал! Бывало, купец какой воз зерна привезет, а Руди его и не берет. Стоит тот купец, с мельником про зерно свое спорится. Спорится, а, все одно, со своим зерно-то и вертается, откуда прибыл. Потому, как знает: мельник прав и крыть сию правду нечем. А иные недовесом промышлять норовят. Свесят верхний мешок и говорят: «Давай, мельник, принимай остальные без весу!». А нет вам, други! Возьмет какой мешок Руди, да скажет: «Полпуда недосыпу». Как полпуда? Ты, что ль, мельник рыжий, рукой его свесил?! На ваги его! Глядь – а полпуда-то и нехватат.

Да и в муке Руди знался вернее всех в округе. Да вот, хотя бы давеча. Случилось ему в пекарню зайти, когда жёнки его там не было. Глядит, а дочка его, Дашенька, из мешка для пушного хлеба муку черпачком берет.

- И на что ты ее берешь? - спросил Руди у Дашеньки.

- На пироги, тять, - отвечала Дашенька.

- А ну, положь! – скомандовал ей Руди.

- А чего положь-то?

- А того и положь, что мука эта для пирогов никак не годная, - отвечал ей Руди.

- А какая годная? – пытала его дочка.

- Та, что лепиться станет.

- А кака лепиться станет?

- Глянь-ка вот, - Руди взял мешочек пшеничной муки и поставил подле муки непросеянной, той, что на пушные хлеба лишь годится. – Вишь, как разнятся они? Эта вот, - указал он на муку **обойную, - словно бы из половы да песку сделана, а вот та, что для хлеба ситного, - и Руди развернул мешочек с пшеничной мукой, - глянь, кака красота! Чиста, мелка, глазом крупинок не углядишь. Вся через сито сеяна. Сунь-ка, Дорушка, ручку в муку несеяну да помни ее чуток.

Дашенька сунула ручку в муку да стала ее мять.

- Чуешь, кака она? Аж пальцы царапает! А теперь вынь ручку да глянь на нее. Осталось ли муки на руке немного?

- Да, вроде и не осталось, - ответила Дашенька, глянув на ручку.

- Вот! А теперича возьми чуток муки этой да промеж ручек скатать попробуй.

- Без воды али молока, тять?

- Без молока да без воды. Скатай просто.

Дашенька принялась катать муку обойную, да только ничего у нее не вышло. Мука крупинками просыпалась и ничего в ручках не скаталось.

- Вишь, - говаривал Руди, - не желает она по своей воле хлебом быть, не лепится вовсе. А теперича давай с ***крупчаткой так проделаем.

Дашенька сунула ручку в муку пшеничну и улыбнулась.

- Словно бы пухова! – довольно молвила она.

- Да! Просыпь-ка ее через пальчики. Чуешь, как сыпется? Словно водица льется! А теперича скатай ту муку, что на ладошке у тебя осталась.

Дашенька принялась катать муку, да тут же колобка и скатала.

- Глянь, тять, колобок получился! – радостно крикнула дочка.

- Вишь, как оно! Без воды да без масла - а колобок получился! Сама она в хлеб просится.

- Тять, - тут спросилась Дашенька, - а что, если Господь наш на небесах так же людей лепит? Из муки всякой?

- А чего? - задумался Руди, - а ведь может такое и быть!

- А отчего тогда люди разными получаются? – выпытывала отца Дашенька, - из муки разной леплены?

- Может и так, - все думал над вопросом Руди, - токмо Господь наш муки хорошей на людей не жалеет. Всех из сеяной лепит. А вот люди после всяку дрянь в себя подсыпают. Кто половой, обманом значится, обсыплется, кто лютой злобою…

- Тять! А я из какой муки леплена?

- Ты, моя Дорушка, - Руди тут обнял дочурку, - из самой, что ни на есть, лучшей муки леплена! Из той, что на медовы пряники, на пироги пышные да на хлеб ****крупчатый только и берется!

- А не врешь ли? – спросила дочка.

- Как есть, правду говорю! - обнявши дочку, отвечал Руди.
_________________________________________________________________
*колотовка (старослав.) – сварливая баба.
**обойная мука – мука низшего сорта грубого помола.
***крупчатка (устар.) – пшеничная мука высшего сорта первого и второго просевов
****крупчатый хлеб (устар.) - пшеничный хлеб наивысшего качества

Продолжение следует...

Рыжий мельник («Небесная канцелярия», рассказ 11).

Часть 4.

Дело с хлебами боярскими спорилось, и к середе уже край виден был. Руди на тех радостях в середу на рыбалку решил сходить. Посидеть малёха, поудить чуток.

Лишь на пригорочек взошел Руди, как увидал пыль от конного на дорожке речной. «Это кого еще в таку рань несет?» - подумал Руди.

Да это же Илья, дружок Руди, из Федора Игнатьевича мужичков! Ни с кем иным из мужиков старшого Руди дружбы не имел, акромя, как с Илюшкой, молодых еще годов отроком. Частенько Илюшка к Руди хаживал, все про мельницкое дело выспрашивал. Говаривал, будто мельницу большую в городе ставить будет, взамен Антоновской. Будто тятька его, купец знатный, на то денег даст. Токмо мельник им нужен, на мельницком деле разумеющийся. Все Руди сманивал.

Токмо Руди никак согласия своего не давал. На кого же он мельницу дедову оставит? Чай, не на жёнку!

Еще не успев прибыть, принялся Илюшка с коня во все горло кричать:

- Беда, Руди, беда!

«Да что это за беда такая?!» - вмиг растревожился Руди.

Илья скоро спешился и тут же принялся Руди про беду рассказывать.

- Беда, Руди, бежать тебе надобно!

- Да что сталось-то, Илюша?!

- Скоро Федор Игнатьевич со своими молодцами сюда прибудет! Будут сечь тебя, мельник!

- Как сечь?! За что сечь?! – в непонимании спрашивал Руди.

- Прознал старшой про хлеба, что ты Ивановским в лес свез. И осерчал на тебя крепко! Я, как из города к тебе собрался, слыхал, будто ныне он с мужичками своими к тебе едет, в скорости сюда прибудет!

- От кого прознал?

- От Игната.

- Черт обманный! – прорычал Руди.

- Не все-то ты еще знашь, Руди. Старшой денег посулил Игнату, чтобы тот перед боярином тебя наветом очернил. Игнат боярину говаривал, будто хворых язвой ты в город возил, чтобы народу городскому лихо сделать. А еще говаривал, будто ты боярину смерти желаешь. И что дочка твоя от той язвы окривела и нынче на люди не кажется. А еще жёнка твоя Ольга отравное зелье в хлеба боярские подсыпает…

- Врешь ведь!

- Как есть, правда! Сам слыхал, за дверкой стоял.

- Ай же ты черт обманный! – чуть не плачем говорил Руди. – Иуда окаянный! За тридцать серебряников продался, Иуда! И Ирода себе в помощники взял!

- Полно тебе, - принялся успокаивать его Илья.

- А с чего, милый друг, Федор Игнатьевич на меня так обозлился, что до смерти забить желает?! – спросил у Ильи Руди. – Не с тех же хлебов, прости Господи, что я Ивановским свез?

- Ой, Руди, Руди, - поохал Илья, - старшому-то нашему Антоновские больших денег посулили, чтобы он тебя, мельника, поскорей извел! Чтобы токмо они, Антоновские, и могли хлеба к боярскому столу готовить!

Руди от того сказа сделался маленьким совсем, словно в детство свое воротился.

- Да как такое быть может, Илюша?! Как?! И как серед людей жить после этого?!

- Может быть, может, - скорбно сказывал Илья, - серед той своры, что вкруг боярина вертится, и не такое может. А жить, Руди, жить…, да как жил до того, так и жить станешь. Вся это кутерьма когда-то кончится. Токмо тебе, чтобы жить, нынче бежать надобно. Да шибко бежать! Пока старшой сюда не прибыл.

- А куда бежать-то, Илюшенька? – жалостливо спросился Руди.

- В лес, к Ивановским. В лес-то Федор Игнатьевич носа не сунет. Боится, черт, что Ивановские мужики его на березке повесят. А тебе боятся нечего. Или ты их найдешь, или они тебя. С ними брат мой, Егор. Он тот лес добро знает. Выведет вас дороженькой, что никакой боярский про такую не ведает! А уж после поглядим, как все обернется.

- Бежать, говоришь?

- Бежать, Руди, бежать! И скоренько, нынче прям!

«Так, бежать, бежать!» - принялся крепко думать Руди.

- Беги-ка и ты отсель, Илюша! – скоро сказал Руди молодцу, - ежели мужички боярские тебя тут со мной завидят – обоих сечь примутся!

- Поздно уж, - тяжко сказал Илья и показал на пыль от конных, что вдали на дороженьке речной столбом стояла, - сюда уж торопятся.

- Беги, Илюха! – толкнул Илью в спину Руди и сам помчался в пекарню за женой и дочкой.

- Ольга! - крикнул Руди, вбежав в пекарню, - бери Дашу и живо в избу!

- Руди, милый, а что сталось-то? – степенно вопрошала Ольга, замешивая тесто.

- Живо!!! – прикрикнул Руди на жену, не даваючи той вступать в спор али неспешно выведывать о случившемся. Он живо подхватил на руки дочку и, крепко взявши за руку жену, помчал с ними в избу.

- Господи! – дорогой причитала Ольга, - Господи!

- Тя-аать! – протяжно плакала Дашенька на руках.

Но Руди неотступно бежал в избу, тянучи за собой все свое семейство.
Руди живо вбежал в избу и запер за собой крепкую дверь.

Надобно сказать, что к избе Мюллеровской, ладностью да крепостью своей на всю округу славною, еще и дверь прилагалась. Да не просто дверь! Дед Рудольф ту дверь мастерил, пожалуй, с оглядкою на басурманску осаду! Кузнец со столяром полгода ту дверь деду справляли. Пили конечно, не токмо работою жили, но дверь сделали на славу. Отец Отто сказывал, будто бы дед колуном ее испытывал. Как об нее, об дверь ту, колун сломал – так условленное умельцам-то и заплатил. Из дуба моченого, железом перевязана, о трех петлях. Еще и наружу открывалась. Мужики в деревне со смеху падали. Пытали: «Как ты, немец, зимою-то дверь избы отворишь, когда ее снежищем-то завалит?». Но мудрый дед Рудольф навесик над крыльцом справный смастерил. И зимою те двери отворялись получше прочих дверей. «Не отворится ворогу дверь сия, пока того не возжелает хозяин обители!» - говаривал отец Руди.

Руди крепко-накрепко запер те двери и повел семейство свое в сени, откель ход в подпол был.

Да и подпол в избе Мюллеровской был совсем не такой, как у людей, чтоб, значится, лишь репа да капуста в нем гнили. Подпол избы Мюллеровской почитай, под всей избой был. И такой, что жити там можно, коли изба завалится.

Руди дверцу в подпол отворил да скомандовал семейству:

- Живо в подпол!

- Руди! – принялась выспрашивать про беду Ольга, - да чего сталось-то?! Уж я-то вся в страхе дрожу!

- После скажу! – сухо ответил Руди. – Ныне в подпол идите да тишком там сидите. Да, слышь, без рыданий там да причитаний! Чтоб мышь даже про вас не прознала! Ясно ли?

- Да ясно, ясно, - с испугом ответила Ольга, - да ты хоть словом скажи, чего сталось?

- После! – отрезал Руди и тихонько к двери запертой подошел. Чтоб, значит, слушать, чего там на подворье деяться будет.

А за дверью уж конные подоспели.

- Спешиться! - скомандовал мужичками Федор Игнатьевич.

Мужички спешились и стали команд старшого ждать.

- Иван Иваныч! – обратился старшой к мужичку в годах, сединами убеленному, что в боярской дружине век свой дослуживал, - возьми-ка ты, голубчик, ребятушек да обойди кругом тут все. Проверь, не хоронятся ли где изменщики наши.

- Будет сделано, Федор Игнатьевич! – браво ответил тот.

- Эй, вы, трое! – крикнул старшой каким-то молодцам и стал каким-то разговором шептаться с ними. Руди через двери заперты тот разговор никак не мог услышать. Что им старшой нашептывал, на что подбивал, каку указку давал – один лишь черт про то слыхал! Мужички скоро на коней вскочили да куда-то умчались.

А в скорости Иван Иваныч с мужичками вернулся.

- Все просмотрели, везде заглянули, нет их нигде, старшой. В пекарне тесто затеяно, в конюшне кобыла не поена, на мельнице зерно не мелено. А их не видать.

- В избе они схоронились, в избе, - довольно молвил старшой.

«В город мы пошли утром ранним, - в мыслях правил старшого Руди, - нету нас тут ныне! И тебе, гаду, дьяволу поклоны бьющему, делать тут нечего! Уматывай отсель! Да псов своих цепных с собой прихвати!».

А Федор Игнатьевич принялся вкруг избы ходить да разговором ласковым Руди из избы выманивать.

- Ру-ууди! Ме-еельник! Выхо-оодь! Разговор имеется!

«С мышью облезлою, подругою своей, разговоры веди, Ирод окаянный!» - мыслями ругался на старшого Руди.

А Федор Игнатьевич не унимался и все хаживал да хаживал вкруг избы.

- Старшой! А что, если в дверь ему бревнышком стукнуть? - спросил у старшого Федот-простофиля.

- По башке себе бревном тем тресни! – отвечала ему старшой. – Дверь у него крепче крепкого, никаким бревном не отворится.

«Уж это точно! – думывал Руди, - Все бошки себе сломите прежде, чем сия дверь отворится вам, псы!».

- А ежели в окошко к нему влезть? – не унимался Федот.

- А лезь! – сказал тут ему старшой, - давай! Он токмо в избе того и ждет, чтоб тебя топориком рубануть али вилами поддеть!

- А чего ж тогда делать станем?

- Иной хитростью его выманим, - с коварством сказывал Федоту старшой, - погодь чуток. Он у меня в скорости сам наружу проситься станет!

Хаживал так вкруг избы, хаживал, да принялся ругать Руди словами разными. И его ругать, и жёнку верную, и дочку малую. И так, знашь, ругать, что Руди за дверь-то прям выворачиваться наружу стал, так уж обида его брала!

Как его с жёнкой старшой полоскал, так еще помалкивал Руди, а уж когда дочку-то зацепил! Тут уж Руди не стерпел и сквозь дверь заперту стал Федора Игнатьевича в голос ругать.

- Да сам ты – змей окаянный и дети твои змеенышами будут! – выругался на старшого Руди за его речи поганые.

- Отозвался, изменщик коварный! – довольно молвил старшой.

Не отзовешься тут, когда семейство твое гадина, законы Божьи попирающая, последними словами обзывает!

- Высунь-ка наружу свою рожу рыжую, - говаривал старшой, - я тебе ту рожу сабелькой исполосую!

- Шиш тебе без масла, а не рожу мою!

Из подпола высунулась Ольга и стала головой вертеть, видом казывать, чтоб муж ее, Руди, наружу ни в какую не выходил. Руди махнул на Ольгу рукой, чтоб, значит, в подпол лезла, и разговор свой со старшим продолжил.

- Прознает боярин про твои злодеяния, ох, прознает!

- Да каки злодеяния-то, Руди? – с усмешкой отвечал Федор Игнатьевич, - боярин меня сюда сам послал! Чтоб тебя, изменщика коварного да смутьяна рыжего, живым али мертвым в город доставить! И жёнку твою, отравительницу!

- Врешь ведь, демон!

- Как есть говорю!

А тут, меж препирательствами, и мужички, старшим посланные, прибыли.

- Привезли, что ль? – спрашивал их старшой.

- Да есть малеха, - отвечал один из них.

- Да чего ж так мало-то взяли, остолопы?!

- А, сколько было, столько и взяли!

- Господи! Да отчего мне дружина такая досталася?! – запричитал Федор Игнатьевич, - в лесе хворосту сыскать не могут!

«Хворост? На кой тебе, псу, хворост?!» - стал кумекать Руди.

- Уж не палить ты нас собрался, Федор Игнатьевич? – спросил старшого Руди.

- А чего бы и нет? – послышалось в ответ.

- Да ты чего делаешь, демон проклятущий?! Ты же живых людей палом палить собираешься!

- Пока живых, Руди, пока, - злобно ответил старшой и прикрикнул своим мужичкам: - Вкруг избы всей раскладывайте, чтоб сразу вся занялась!

- Старшой! Опомнись! На том свете черти тебя во сто крат хлеще казнить станут за твои злодеяния! Опомнись! – взывал Руди.

Но старшой на те воззвания никак не отзывался.

- Прознает про твое коварство лютое боярин, ой, прознает! И про твои с Антоновскими уговоры, и про Игната, Иуду поганого, коему ты деньжат за навет обманный посулил!

- А как прознает? – спросил тут старшой, подошедши близенько к двери, - кто ему про то скажет? Мужички мои молчком молчать станут, за то им уже дадено. А, ежели мало дадено, так я и плетью добавить могу. Ты, что ль с того свету боярину скажешь? – засмеялся Федор Игнатьевич.

- От Илюшки прознает! – крикнул Руди и тут же запнулся. Это чего же он наделал?! Это же теперь старшой, про его разговор с Илюшкой тайный прознавши, уморит парня безо всякой жалости! «Господи, чего творю-то!».

- Знаю я про ваши с ним беседы крамольные, - сквозь двери голосом дьявола старшой отвечал, - позаботился уж про то. Его, как не сейчас уже, в темницу кинут. Заговорщик он да твой приспешник! Понял ли? Боярин на то согласие свое дал.

- Ирод окаянный! - прохрипел за дверь Руди.

- А братец твой Иван ужо в темнице мается! Лавки его мы разорили, товар его попортили!

- В аду тебе гореть, Федор, дьяволов прислужник, Игнатьевич!

- Каково оно, мельник рыжий, знать про то, что ты всех близкий своих за собой на тот свет тянешь, а?! Отвечай, Руди, немцев сын!

- Коли меня извести метишь – изводи! – тяжко сказывал Руди, – да только Христом Богом прошу тебя, отпусти жёнку мою с дочкой! Они ни про что не ведают. Пущай хоть они в живых останутся! Хоть чего-то от людей в тебе осталось-то?!

- А на кой мне это, Руди, на кой? По мне – так один черт: что живыми они ходят, а что мертвыми лежат! Ежели они с тобой сгорят – так мне и проще будет. Боярин за то с меня не взыщет.

- Господом нашим прошу тебя! – молил Руди, - позволь им идти! Я на всяческие муки согласен, токмо их отпусти!

- А мне твоего согласия и не надобно! – перекрикивая уже треск полымя разгоравшегося, злоехидно отвечал старшой, - я и без твово согласия что хошь с вами сделаю!

- Ирод окаянный, Господа побойся!

- Ныне, Руди, немцев сын, - сказывал на то Федор Игнатьевич голосом повелительным, - я тебе тут и за Господа милующего, и за Сатану карающего! Нет тебе пощады, злой изменщик! Ни тебе, ни семейству твоему!

Из подпола высунулась Ольга да как ахнет:

- Руди! Так ведь палят нас! Сгорим мы тут заживо!

- Живо в подпол! – скомандовал Руди и вновь стал слушать, чего за дверью будет.

А за дверью старшой командовал мужичкам своим окна в избе камнями бить. Чтоб, значит, полымя от пожара того в избу живей попало да изнутри ее палом палило.

«Все, - понял Руди, - не будет мне от этого Ирода пощады! Надобно что-то думать». Подумал и сам в подпол полез.

Продолжение следует...

Рыжий мельник («Небесная канцелярия», рассказ 11).

Часть 5.

А Ольга в подполе уж свечи запали, чтоб виднее было. Припасов в подполе множество было. И свечи, и харч какой. Даже кирка старая, дедом оставленная, имелась.

- Чего делать станем, милый? – со слезами на глазах спрашивала мужа Ольга, - горим-то!

- Ничего, мила моя, не мы горим, изба горит. Чай, огнем пока не палит, - со спокойствием отвечал Руди и чего-то искать принялся.

- Да как ничего-то?! – не стерпела Ольга, - горит изба! До нас, чай, скоро доберется!

- А и не доберется! Дорушка, - крикнул Руди заплаканной дочери, - запали-ка мне свечи те да принеси.

- На кой тебе свечи? – с рыданиями сказывала Ольга, - ныне избой горящей все осветится!

- Не осветится, люба моя, не осветится! А, как осветится, нас тут не будет уже.

Знал Руди, про что говорил. Дед его, мудрый германец, как избу ставил, хитрость удумал. Про ту хитрость мало, кто знал. Разве жёнка его, бабка Прасковья Тихоновна, да сын его Отто. Боле никто не знал. Про то отец маленькому еще Руди сказывал. Был из подпола тайный ход. Не шибко широкий да без шику особого, но вельми справный ход, камнями мощенный. Не было в том ходе ни воды, ни сырости какой, так уж он хитро устроен был. И вел тот ход далеченько, аж за мельницу. Долго тот ход мастерил дед Рудольф, про всякий случай задумывал.

И был бы он ныне спасением внуку его, коли б не бабская дурь Прасковьи Тихоновны. С какой-то придури повелела она мужу свому сей ход землей засыпать. Чтоб, значит, жабы речные там не завелись али мыши полевые. «Не по-людски, - бабка Руди молвила, - ходы делать всячески! Чай изба, а не крепость кака!». Уж сколько с бабкой ругался Рудольф, сколько бился, а, все одно, ход сей решено было закрыть. Токмо Рудольф схитрил чуток. Выходы да входы он справненько камнями заложил, а уж сам ход земелькой засыпать не стал. Авось сгодится.

Ох, как сгодился он ныне внуку его, Руди, немцевому сыну! Токмо отыскать бы его в подполе!

Руди стал шарить по стенам, а дочка его, Дорушка, которая Дашенька, свечками отцу светила. И нашли таки!

- Нашел! – радостно прокричал Руди.

- Нашли! – вторила ему Дашенька.

- Да чего нашли-то? – с безнадежностью вопрошала Ольга.

Руди скоренько за киркой старой сбегал да принялся каменья отбивать, коими ход заложен был.

- Ход тайный, матушка! – отвечала ей Дашенька.

- Да какой ход-то?!

- Тайный, тебе сказано! – отозвался Руди, - а, коли тайный, то помалкивай, чтоб про ту тайну никто не прознал!

Ольга подошла к мужу да как вскрикнет:

- Батюшка! Так ведь и вправду ход!

- А я чего сказал?

- И спасемся же!

- А куда мы денемся! – отвечал Ольге Руди, отбивая камни старой киркой.
А сверху в избе уже вовсю гуляло пожарище, завывая ветром огненным да треща досками.

«Что ж ты, дед мой, так прилежно каменья-то укладывал?!» - махаючи киркой, думал Руди. Ныне дедова германская прилежность Руди совсем некстати была! Каменья лежали ладно и киркой их разрушить совсем не выходило. Руди стал искать, где б ему так ударить, чтоб завязь ту каменну порушить. Даже в самой ладной закладке слабое место – а найдется. «А что, ежели тут?» - подумал Руди и, что было силы, ударил киркой. От того удару древко кирки старой обломалось, оставшись в руках мельника. А кирка сама с обломком на пол упала.

- Черт! – выругался Руди и подобрал с полу поломану кирку.

Токмо не зря он об каменья кирку-то сломал! Развязалась та каменна завязь, теперь токмо подцепляй да обламывай!

- Тя-аать, чего это?! – позвала его дочка, - свечки, вишь, тухнут. И голова кружится.

«Угар никак! - смекнул Руди, - Господи! Чего делать-то?!».

Слыхал Руди от людей про то, что не от полымя в пожарище они погибают. От угару. Душит тот угар всех, без разбору. Хоть бы кошку, хоть бы человека. Даже свечку душит, светить не дает. И спасу от того угару нету никакого, разве наружу выйти. Да токмо как?

И тут вспомнился Руди сказ отца его про то, как он из лесу горящего спасся. Едва не угорел, но вышел-таки! Отец сказывал про то, что рубаху свою он на лицо накинул и чрез рубаху вдыхать принялся. Так и спасся.

Руди тут же разорвал рубаху, что была на нем, и поделил меж женой и дочкой.

- Нате вот, - протянул он Ольге с Дашей рубаху, - чрез нее вдыхайте.

А сам принялся с новой силой камни рушить. Хоть и кирка обломана и работать ею совсем несподручно, но все одно, рушить надобно. Да что-то сил у Руди совсем не осталось. Вроде и не делал чего тяжкого, а сил нет. Что за черт?!

- На вот рукав, - Ольга протянула мужу рукав от его рубахи, - и тебе, чай, от рубахи досталось.

Руди накинул рукав свой на лицо и продолжил работу. Да сил-то от того рукава не прибавилось! А еще свечка потухла. Совсем потухла и загораться не желает.

Руди на ощупь сунул кирку меж камнями да как дернет! Камни и посыпались. Посыпались, да только радости мельнику от того не прибавилось.

- Господи! За что, Господи! – взмолился Руди, глядючи на щит бревенчатый, что дедом его сколочен был да за каменьями поставлен.

Для надежи, чтоб ход насовсем закрыть, Рудольф-старший перед камнями щит сколотил из бревен. Да не просто сколотил, железом перевязал! Ежели ту перевязь скинуть, бревна-то сами и разойдутся.

В темноте да под вой пожарища принялся Руди перевязь железну скидывать. Подсовывать под ленты железные кирку обломану да выдергивать железо из бревен. Токмо в темноте, без сил да задыхаючись уже, дело-то спориться совсем не хотело. Не выходило ничего у Руди, хоть волком вой!

- Черт, черт, черт! – ругался Руди, поддеваючи перевязь. Но перевязь стояла намертво, хоть как ты ее не ругай. Тогда Руди принялся ругаться на германском:
- *Teufel! Verdammt!

И к немецким ругательствам сия перевязь глуха оставалась. Стояла, как поставил ее когда-то дед Рудольф, на века! И ничего с ней Руди ныне поделать не мог. Руди пал на колени, выронил кирку, поднял с полу, вновь выронил, вновь поднял, вновь выронил…. «Господь всемогущий! Дай мне сил!». Вновь поднял да вновь выронил.

- Милый, - из темноты раздался слабый голосок Ольги, - помоги, милый! Я уж не могу.

Руди на голос жёнки пополз. Полымя, что в избе выло да досками трещало, сквозь половицы чуток светом светило. Видно было едва-едва.

Сидит она, о стеночку опершись. А на руках дочку держит, уже обмякшу.

- Возьми-ка Дашеньку, - тихо Ольга молвила, - я уж не могу.

Взял дочку на руки Руди, оперся на стеночку да стал сидеть без сил да без надежды всяческой. А Ольга, до последнего жена его верная, легла ему на плечо да тоже затихла. И тихо как-то стало тут. Словно бы в гробу. Лишь полымя выло да трещало. И Руди плакал.

А ночью той дождь пошел. Шибко припустился. Землицу сухую промочил, травку зелёну полил, деревца раскидисты напоил. И полымя, что еще догорало, притушил, до нитки промочивши мужичков, дозорными стоявших.

А к утру Федор Игнатьевич с мужичками прибыл.

- Здоров, дозорные! – крикнул он промокшим до нитки.

- Будь здрав, старшой! – ответили дозорные.

- Было ли за ночь чего, про что сказывать надобно?

- Про дождь бы сказал тебе, Федор Игнатьевич, - один из дозорных отвечал, - да ты и сам знашь про него. Да про чертей, что в подполе избы сгоревшей, сказал бы. Да ты все одно на веру сей сказ не возьмешь.

- Каки таки черти? – спросил старшой строго, - уж не напились ли вы, собаки, ночь тут сидячи?!

- Да какой напились?! – отвечал ему дозорный, - рады бы, да нечего! А черти те, про которых Федот сказывал.

- Федот! – позвал старшой.

Федот, прослышав тот разговор, тут же правдиться стал:

- Федор Игнатьевич, сказано было мне старухой Евдокией: «Кто не упокоенный да не схороненный от полымя, от воды али от иного лиха, ему причиненного, смертию в муках помрет, тому апосля смерти чертом стать!». Я про то ведь и сказал.

- Я Федот, голова пуста, ныне тебе таких чертей сделаю, что присно помнить станешь, аж до самой смертии в муках! – не в шутку принялся ругать Федота старшой.

- Федор Игнатьевич, так ведь сказано же…

- Живо в подпол полезай! – скомандовал Федоту старшой да за плеть взялся.
Нехотя полез Федот в подпол, на старшого поглядываючи. А не полез бы – так Федор Игнатьевич его бы и засек! Взял светоч да полез нехотя.

Пока Федот в подпол лез да рыскал там, Иван Иваныч у старшого спрашиваться стал:

- Федор Игнатьевич, а чего с мельницей, с амбаром, с конюшней да с худобой делать станем?

- Худобу забьем ныне, - отвечал старшой, - никому не нать она. А мельницу с амбаром да с товаром всяким Антоновским сосватаем. Авось деньжат подкинут. Я их мужичкам-то и дам.

- А возьмут ли? - в сомнениях спрошал Иван Иваныч, - ныне место это проклято.

- Ты его, что ль проклял, Иван Иваныч? Али поп деревенский, что от язвы помер?!

- Так ведь…

- Ай, оставь! – махнул рукой старшой. – Антоновские, знашь, каки лихоимцы? Им что намолено, что проклято – один черт! Лишь бы ценой сойтись!

- Нашел! – крикнул из подпола Федот, - все трое, голубчиков, тут. Эй, народ, а пособите-ка мне с ними!

Мужички тут же пособили Федоту, всех троих на свет Божий вытащили.

- Чего с ними делать станем, старшой? – спрашивал Федот, глядючи на погорельцев.

- Бабу с дитем, - сказывал старшой, - в яме закопай подале отсель. Да вырой так, чтоб собаки ненароком не дорылися! А мельника…, - подумал старшой, глядючи на Руди, мертвого уже, - вяжи его веревками да на коня. В город свезем, боярину предъявим. А после в яму поганую кинем. Боярину на потеху да народу крамольному в назидание!

_________________________________________________________________
*- Черт! Черт побери!

Продолжение следует...

Рыжий мельник («Небесная канцелярия», рассказ 11).

Часть 6.

«И покинул он мир сей в лютой ненависти. До последнего вздоха своего ненавидел он все явленное и неявленное, чем мир Божий полнится. Ненавидел мужичков боярских, душой слабых. Не пошли они против воли мучителя и отступника, старшого своего. Ненавидел лихоимцев Антоновских, души коих подлостью прогнили, за их злодейское потакание. Ненавидел старшого, Ирода сего, Федора Игнатьевича, за его лютость и бездушие. А пуще всего ненавидел Игната, Иуду проклятого!

Ненавидел он деда своего Рудольфа-старшего, за его работу прилежную, что сгубила Мюллера-младшего со всем семейством его. Весь род Мюллеров ненавидел! И на кой ему кровью родовой здоровье дадено крепкое?! Чтобы глядеть, как дочь его единая да жена верная умирают на его глазах?! Чтобы он, живой еще да уже немощный, мог глядеть на них, мертвых уже, и оплакивать?!

Ненавидел он весь мир, Богом даденный за нелепость его. И люд мирской, в том мире проживающий, за грехи его тяжкие. Господа нашего ненавидел! Не спустил Господь на землю грешную Царствие свое Небесное, не разил своим гневом праведным подлых грешников, не сберег жизнь семейству его.

Ненавидел себя, волчонка поганого! Славный волк, дед его, перед тем, как мир покинуть сей, оставил отпрыскам своим наследство славное. И отец его, Отто, приумножил наследство то. А он, глупый да никчемный волчонок, ничего от того наследства не сберег! Даже имя родовое! Лишь он с братом и были наследниками, остальные-то - девочки. Брата свово он на смерть обрек. Да дружка свово, Илюшку. Уж их старшой точно уморит! Семейство свое малое на смерть обрек! И сам в мир иной отправился.

Покидал мир грешный Руди в лютой ненависти, до последнего вздоха всех и вся ненавидючи!

И ушел. Не простившим и не прощенным!».

Светлый давно охотился за этой папкой. И так подходил, и эдак. Но уж слишком хорошо оберегал этот секретный материал один весьма влиятельный сотрудник. Ни с какой стороны не подберешься! И как же кстати приключилась оказия с «аварийным режимом», позволившая Светлому умыкнуть вожделенный материал из-под самого носа Рыжего. Буквально у него из-за спины, из большого шкафа за стойкой. Да, нехорошо чужое без спроса брать! Но иного способа просто не было.

Добыв заветный материал, воришка мигом умчался с ним в отдаленную комнатушку. Имея в запасе считанные минуты, Светлый с упоением читал содержимое папки в грязно-рыжем переплете. Абзац за абзацем он поглощал крайне интересную и противоречивую историю. И, конечно же, он не заметил, как в небольшую комнатушку тихонько открылась дверь. Не заметил, как кто-то кошачьими шагами подошел к нему и стал у него за спиной. Там, где ему, собственно, и положено быть.

- Дочитал? – услышал он знакомый голос за спиной.

Светлый обернулся. На него исподлобья смотрел Рыжий, нервно теребя портсигар в руках.

- Дочитал, - спокойно ответил Светлый и захлопнул папку в грязно-рыжем переплете.

- Давай сюда! – Рыжий протянул руку, чтобы забрать папку.

Светлый протянул Рыжему папку и попытался робко спросить:

- Исто…

- Выдумка! – на полуслове прервал его Рыжий, который, видимо, даже мысли Светлого читал без труда. – Сам выдумал и сам написал. Время было, вот и написал. Прикольно получилось?

Светлый кивнул головой и продолжил спрашивать:

- А…

- Сказано тебе: выдумка! Вот и запомни, что сказано! И впредь больше не вспоминай! – грозно ответил на не прозвучавший вопрос Рыжий.

Светлый немного подумал и спросил:

- Не жа…

- Ни грамма не жалею! Вот веришь, ни секунды про свое решение не пожалел! От махалок ваших спину так ломило! Ни согнуться, ни разогнуться! И от обруча башка трещала! А вот рожки в самую пору пришлись, - вновь в упреждение ответил Рыжий.

- Ну, хо…

- Дождался. Почти всех дождался. И воздал по заслугам. И Антоновским подлецам, и мужикам. А уж как я повеселился с Федором Игнатьевичем – ты себе и представить не можешь! – с удовольствием сказал Рыжий, - он у меня нынче самую ответственную должность занимает. Главный над тряпкой и веником! – Рыжий немного помолчал и добавил: - Жаль лишь, что Игната я проморгал где-то. Проскользнул мимо меня иудушка. Может, когда я в учебке был? Но ничего, - Рыжий потянулся, - я подожду, времени у меня много. Целая вечность впереди!

- И все ровно не могу понять…, - вновь попытался задать вопрос Светлый.

- А чего тут понимать, пацан? – просто, безо всякого пафоса, присущего философским ответам, сказал Рыжий, - когда-нибудь и ты поймешь. Не всем, приятель, хлеб печь. Кому-то надо и крошки сметать. Иди, - похлопал он Светлого по плечу, - тебя уже ждут.

Светлый в задумчивости покинул комнатушку, а Рыжий, оставшись наедине, тихо заплакал. Так тихо, что даже мыши небесные про то не прознали. Он крепко-крепко прислонил к себе папку в грязно-рыжем переплете и, что было силы, беззвучно прокричал:

- ПРОСТИТЕ МЕНЯ!!!

© Руслан Ковальчук

Грустная сказка.
Спасибо Автор, глаза защипало - душа умылась.

Мама родная!..

Пока нет слов.
Перечитаю.

Для водяной мельницы обычно запруду делают. Почему мельник рыбу ловить пошел ниже по течению, а не возле мельницы, где глубина больше, значит и рыба должна быть?

Класс! На одном дыхании. Пол-обеда потратил.

Просто охуенно! Хотя, признаюсь, так и подозревал, что рыжий мельник с тал рыжим чёртом!

Хорошая сказка. Всё надеялся что мужики мельника отобьют у своры.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Я очень люблю эту серию и с удовольствием читаю. Но эта часть-нечто! Как кино посмотрела: очень "вкусно", "сочно" написано, слог старинный ручьем льется...а жалко-то как мельника и семью его...до слез жалко.
Рыжий давно мне нравился, очень он правильно рассуждает и правильно к жизни и смерти относится. И не воспринимаешь его, как черта. А после этой части понимаешь, почему он такой.

Спасибо большое автору за эту замечательную часть!

Жутковатый рассказ. Прямо аж тяжело от него стало. Но хорошо написано.

Спасибо за отличное чтиво! Теперь снова неделями ждать свежего

Руслан, это самый сильный рассказ из серии! Без вариантов! Спасибо!

Ну ,про Рыжего,сразу догадался.А вот до последнего думал,что жена и дочка спасутся.

myshkins Спасибо за рассылку!

Спасибо автору, грустный, но красивый сказ, непременно ознакомлюсь с предыдущими.

Спасибо myshkins за Открытие

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Rulik74
Рассказ не похож на остальные,но очень понравился.Спасибо! Ждем продолжение.P.S.В телефоне с пробелами беда.

Это сообщение отредактировал alexrak - 30.07.2019 - 15:05

Ну, не всегда. Не, всегда, (иначе управлять водным потоком становится почти невозможно), но только массивную запруду не для всякой мельницы делают. Тем более, мельница небольшая, не требующая сложной шлюзовой системы и прудового каскада, как ее мощные собратья. Значит и запруда невелика. Невелика и неглубока. А значит и шанс поймать "крупняк" где-то такой-же, как и в реке.
И да, еще один нюанс. Все продукты жизнедеятельности мельницы, попадая в воду (а попадает многое, преимущественно съедобное), будут опускаться вниз по реке. Следовательно рыба, крупная и не очень, будет держаться ниже. Говорю, как человек, не единожды державший в руках удочку.

Это сообщение отредактировал Rulik74 - 30.07.2019 - 15:52

Интерестно, узнаем ли мы истории других персонажей "небесной канцелярии"?

Да уж, давай что мама с Дарой стали ангелами и исправили рыжего.
За буквы спасибо! Ждемс.

Куда ты несешься впереди паравоза?! Двенадцатый ужо пишется. Только букв в нем больно много. В ближайшее время дам анонс.

Я так надеялась, что они спасутся! Хочется верить, что Игнату еще будет посвящена целая глава.