Небесная канцелярия - 2. Блокнот неоконченных дел.

Всем привет!

Уважаемые читатели!
Позвольте представить вашему вниманию небольшой сборник зарисовок. Если подобный формат читателям придется по вкусу - могу продолжить, идею имеются.

Для тех, кто не читал моих предыдущих работ, ссылки ниже:

Книга первая. "Небесная канцелярия. Сборник рассказов"
Удавшаяся жизнь
Безделушка
Фея ночной реки
Электрик от Бога
Туманные крылья
Кирпич и краска
Девушка с удивительным лицом
Хохотушка
Генеральная уборка
И.о.
Рыжий мельник

Книга вторая. "Небесная канцелярия. Сказка о любви"
Сказка о любви

Продолжение цикла
Отрез
За тех, кто за нас
Материнское озеро
Вера, Надежда, Любовь... и Она
Запутанное дело

Итак, понеслась!

Командировочное удостоверение

«Ну и где он?! - нервничал Андрей Савельевич, прохаживаясь по перрону. – Уже объявили, а его нет!». То и дело поправляя кепку, Андрей Савельевич ходил взад и вперед. Достав носовой платок из плаща, Андрей Савельевич тут же отправил его обратно в карман, так и не найдя в нем надобности. «Ну, где ты?!».

- Извините! – кто-то сзади постучал его по плечу.

Андрей Савельевич обернулся. Молодой человек в спортивном костюме улыбаясь протягивал ему какую-то бумажку.

- Извините! Вы выронили!

- Я? – удивился Андрей Савельевич.

Поблагодарив паренька, нервный пассажир взглянул на бумажку. «Командировочное удостоверение. Мое! Выпало?!». Видимо выпало, когда он с нервозностью в очередной раз доставал платок из кармана.

«Командировка. Опять командировка». Его снова посылали черт-те куда, черт-те за чем к черт-те кому. «Зачем?! Кому оно вообще надо, это все?!».

А кому оно надо? Андрей Савельевич уже давно задумывался об этом. И не только о своей работе, не только о доме с надоевшими домочадцами, не только… К чему он, пристроенный с виду и неприютный изнутри отброс биоматериала, понапрасну прожигает чертову кучу ресурсов?! Зачем живет?! И зачем этот чертов поезд, который никак не прибудет на перрон?!

«Жизнь… - Андрей Савельевич присел на скамейку в ожидании. – Какая-то безрадостная и, по большому счету, бессмысленная череда химических реакций. Бессмысленный бег по замкнутому кругу. Как хомячок в колесе! Такой же бессмысленный отброс биоматериала…».

Вокруг суетились люди. Кто-то бежал, кто-то шел, кто-то курил, а кто-то просто стоял. Люди, такие же бессмысленные, как и он сам.

Упаднические мысли уже давно не пугали Андрея Савельевича, хотя, по идее, должны бы были. Он с ними свыкся. Как свыкся с бесконечной чередой неудач и неурядиц в своей жизни. «Квартира – конура, жена – стерва, теща – мигера, дети – кровопийцы, начальник…». Он свыкся с тем, что его никчемная жизнь, проваливаясь в тартарары, давно потеряла ценность, став чем-то сродни стакану газировки. Будет – хорошо, а не будет – да и черт с ней!

Даже его беспокойное сердце разделяло мысли о никчемности существования. Обычно когда Андрей Савельевич думал о жизни, его сердце принималось аплодировать умозаключениям великого мыслителя. Оно энергично било в тахикардические ладоши, топало аритмией и отчаянно трепетало предсердиями. Вот и сейчас его беспокойное сердце решило устроить бурные овации.

Но что-то пошло не так. Первым же громким хлопком сердце запустило волну немыслимой боли по всему телу. Андрей Савельевич скорчился, схватившись за грудь. В панике он хватался за грудь, за плащ, за скамейку и даже за воздух, пытаясь противостоять немыслимой силе. Силе, которая уносила его куда-то вниз, в беспроглядную бездну. «Вот и все! - подумал Андрей Савельевич, оставив тщетные попытки сопротивления. – Конец!».

Перед глазами замелькали огоньки, запрыгали какие-то фигурки, а в ушах застучали литавры.

Не понятно, каким образом и через какое время Андрей Савельевич обнаружил себя сидящим на лавочке в ожидании поезда. Только перрон, до этого наполненный людьми, был абсолютно пустым. Андрей Савельевич покрутил головой. Никого!

Внезапно Андрей Савельевич обнаружил какого-то абсолютно седого мужичка, который сидел на лавочке рядом с ним. Вроде и не старый с виду, но совсем седой. И плащ такой же как у него. «Еще один командировочный», - подумал о седом мужике внезапно ставший одиноким пассажир.

- Ждешь? – как бы невзначай спросил его седой мужчина.

Андрей Савельевич кивнул.

- В командировку?

Андрей Савельевич ответил новым кивком. Говорить совсем не хотелось. Как, впрочем, и не говорить. Этот внезапный сосед по лавочке подсел совсем некстати. И вовсе не потому, что момент был неподходящим. Андрей Савельевич даже не представлял себе тот момент, в который внезапный разговор двух незнакомцев был бы кстати. Ни сейчас, ни потом… ни в этой, ни в другой жизни. Скорчив максимально кислое лицо, Андрей Савельевич отвернулся в сторону и поглубже вжался в плащ. Но вопреки «лимонной» мине командировочного пассажира, разговор продолжился.

- Вот, представляешь?! - продолжал седой мужчина. - Как некстати, в командировку заслали! Тут жена со своим ремонтом в квартире все мозги проела…

«Прям как моя!» - кутаясь поглубже от разговора в плащ, подумал Андрей Савельевич.

- … приспичило ей, понимаешь! Тут финансов – кот наплакал, ботинки новые себе купить не могу, а она с ремонтом! Еще и теща, сто лет ей здоровья на другом конце света, подвякивает! «Вот, - говорит жене, - вышла на свою голову! А я ж тебе говорила!». Да чего ты говорила-то, мымра старая?! «Не будет вам жизни, не будет…»! Тебе, что ли, жить со мной?

«В точности как моя!» - с оживлением подумал хмурый пассажир, вопреки «нехотелке» потихоньку втягиваясь в разговор. Пока, правда, в качестве слушателя.

- И дочка еще! – продолжал седой, не в меру разговорчивый мужчина. – То дай, это достань! Как дите малое, честное слово! Как свалить куда подальше от родаков, так пожалуйста, в первую очередь, а как жизни прижала, так «пападай». И не скажи ей ничего! Ты представляешь?! «Папа! Ты меня не слышишь!». Не слышу я ее, видите ли. Да я уже слушать эти стоны не могу!

Андрей Савельевич понимающе покачал головой. «Своя фортеля не хуже выкидывает!».

- И сын уже все мозги прожужжал! «Папа, а когда мы с тобой на футбол сходим?» - спрашивает. Каждый день, между прочим, по сто раз на дню! Какой к чертям футбол с такой жизнью?! – чертыхнулся незнакомец. – Тут сам как мячик! Пинают все кому не лень!

«У-гугу-ууу!» - понимающе загудел Андрей Савельевич. Вот, как с него писано!

- Тут бы продохнуть, ан нет! Командировка! – седой мужчина с досадой шлепнул ладонью по ноге. – И куда?! В такие, знаешь… - из деликатности мужчина пропустил местоположение «этих», которые все знают. – И какого спрашивается?! По поводу и без повода начальник пинает! Чуть что – и поехало. «А давайте-ка нашего разлюбезного на разведку пошлем! Засиделся он что-то». Как же, засидишься тут!

Незнакомец продолжать жаловаться, болтая без умолку, а Андрей Савельевич, кивая и угукая, поддерживал разговор. Он уже откровенно не вслушивался в монолог нежданного «посидельца». Зачем? Все это он прекрасно прочувствовал на свое шкуре. Все детали монолога Андрей Савельевич знал наизусть и с не меньшим успех мог бы воспроизвести, хоть разбуди его посреди ночи. Все эти долгие годы бессмысленного бега по кругу он, одинокий пассажир, ждущий неизвестно чего на пустом перроне, в одиночку преодолевал бессмысленную дистанцию. Без призов и наград, он в одиночку бежал по кругу: от непрошеного старта – к нежданному финишу.

А на самом-то деле, не так уж он и одинок. «Вот он, еще один!» - с ухмылкой отмечал Андрей Савельевич, через слово слушая седого мужчину. Еще один утопающий в бессмысленном море жизни. А значит, их, по меньшей мере, двое! «Когда тонешь один – ты погибаешь, а вдвоем уже, значит, борешься!» - с радостью думал Андрей Савельевич, почувствовав себя не одиноким и уже не таким бессмысленным и бесполезным.

Андрей Савельевич сидел и поглубже закапывался в плащ. Нет, нет, вовсе не от разговора! Не от разговора и не от неурядиц жизни! Сквозь плащ, свитер, майку и дряблую волосатую плоть на бренных костях, Андрей Савельевич пытался докопаться до себя самого. И той никчемности своего все еще малоосмысленного, но уже совсем не одинокого существования.

- Слышь?! – выдернул его из раздумий незнакомец. – Я вот чего говорю: так может, малого действительно на футбол сводить?

«Малого? На футбол? А почему бы и нет?!» - пожав плечами, подумал Андрей Савельевич.

- Вот и я думаю! – подхватил седой мужчина. – И сам схожу, и его свожу. Я-то уже лет сто на футболе не был! Уже и забыл, как в него играют! Заодно и с сыном пообщаюсь. А то что это за общение? Полчаса с утра и полчаса вечером? И то, уроки, бардак… Он же вырастет, умчится вдаль по жизни – и поминай, как звали все разговоры! Не дозвонишься, не дозовешься. Так может, пока маленький? Пока под боком еще?

«И то верно!» - оживленно кивая, подтвердил уже совсем не одинокий пассажир с едва заметным, забрезжившим где-то на горизонте смыслом жизни.

- И с женой в театр… - продолжал седой. – А? Как тебе? Ты в театре с женой давно был, дружище?! – словно бы подначивая, спрашивал незнакомец. – Вот! То-то же! А можно бы и сводить!

«Дружище…» - в мыслях ухватился за слово Андрей Савельевич. А когда он, бессмысленный и доселе одинокий, с друзьями-товарищами своими в последний раз виделся? А?!

- … и дочку прихвачу, - проталкивал тему театра седой странник в плаще, - в театр. Вместе сходим. Заодно и поговорим по душам после. Ведь, по сути, я-то с ней давно не говорил. Все какие-то разборки дешевые… деньги, шмотки… Ай! На деньгах, что ли, весь белый свет клином сошелся?! Она ж – кровинушка родненькая, одна такая у меня! А я… Ай! – незнакомец с досадой махнул рукой, поиграл желваками и продолжил беседу.

Слова из уст незнакомца лились бескрайней радугой, наполняя пустые и, в общем-то, бессмысленные внутренности Андрея Савельевича теплом и светом. Тем светом, что когда-то теплился в нем, еще одном уже не одиноком командированном на эту землю. Командировка со смыслом и без, с успехами и неудачами… Не важно! Она же для чего-то и кем-то была организована? И зачем-то он, транзитный пассажир на переполненном перроне жизни, под нее подряжался?! Кутаясь в плащ, свитер, майку и бренное тело, Андрей Савельевич неспешно строил планы на будущее.

И театр, и футбол, и беседка на даче… да черт с ними, те же обои! И подождут ботинки, подождут! Профилактику сделает. В первый раз, что ль?! Не так уж это и важно. Есть кое-что поважнее. Цветы, например, теще. А что? Ромашек букет. И дешево, и презентабельно! А жене – розы. Давно в их доме цветами не пахло. Только борщом, котлетами, нагадившим котом и беспросветной безнадегой. А так цветами пахнуть будет!

Что-то появилось в жизни Андрея Савельевича. Что-то замелькало манящим огоньком там, на горизонте. Смысл? Перспектива? Ценность жизни? А вдруг его выход на авансцену жизни все еще впереди? Кто знает? А если нет, так и что с того? Не всем же в космос летать и «Оскара» тискать! И без всего этого пафоса дел невпроворот. Успеть бы!

Слушая вполуха самые обычные речи какого-то седого незнакомца, Андрей Савельевич сидел в нетерпении, ожидая немедленного продолжения этой самой жизни. Простой, порой с неудачами и неприятностями, с нервотрепками и кишкомотством. Но со смыслом! Жизни, которая по шкале ценностей Андрея Савельевича прямо сейчас мчалась ввысь, оставляя далеко за спиной стакан газировки.

«И как же эта командировка некстати!» - посетовал уже не одинокий пассажир.

- Как же эта командировка некстати! – буквально с языка снял седой мужчина. – Не вовремя, совсем-совсем!

Громыхая железными колесами, за спиной подошел запоздалый поезд.

- Твой, - сказал Андрею Савельевичу седой пассажир, - командировочный.

Андрей Савельевич обернулся. Поезд. Самый обычный поезд с наспех помытыми голубыми вагонами, задернутыми занавесками и железными колесами. «В командировку…» - с горестью подумал Андрей Савельевич и достал платок из кармана. Зачем? А Бог его знает!

- А вот этот, - и седой мужчина указал на серебристый поезд, стоявший прямо перед скамейкой, - этот домой.

«Домой?!».

- Да, да, домой! – словно прочитав мысли, подтвердил незнакомец.

Поезд. Серебристый поезд, которой уже давно стоял прямо перед самым носом Андрея Савельевича. И как же он раньше его не замечал?! Как же…

- Так ты куда? – прервав раздумья, спросил у него незнакомец. – В командировку или домой?

- Домой! – решительно ответил Андрей Савельевич.

- Тогда поторопись! – улыбнулся седой мужчина. – Поезд уже отходит.

«Да! Домой!».

Андрей Савельевич вскочил со скамейки и быстро скрылся в серебристом вагоне, в котором проводник уже вещал дежурным голосом про отправление. Он ушел даже не взглянув на своего случайного собеседника. Просто скрылся в вагоне, едва успев на отходящий поезд. Локомотив засвистел гудком и потащил серебристые вагончики в туманную даль, оставляя за собой унылый одинокий перрон, седовласого болтуна в плаще и запах сгорающего угля. Такой непередаваемый аромат, который щекочет нос и будоражит мысли.

- Стой, стой! – потрясая какой-то бумажкой в руке, закричал седой вслед уходящему поезду. - Командировочное забыл!

Но поезда, как и жизнь, никого и никогда не ждут. Они всегда приходят и уходят по расписанию, которое порой абсолютно неизвестно пассажирам.

- Вот же мне эти транзитники! – посокрушался седой мужчина в плаще. – Вечно что-то – да забудут! А ты потом тащись, отмечай. Ах! - и он с ностальгией махнул вслед уходящему поезду, засовывая забытую бумажку в карман. А потом он небрежно сбросил с себя плащ и, вскинув к небу руки, расправил затекшие крылья.



- Граждане, разойдитесь! – фельдшер скорой помощи разгонял многочисленных зевак на перроне, освобождая дорогу двум крепким парням с носилками. – Все в порядке! Мужчине просто стало плохо!

- Живой, штоля? – спросила суетливая старушка с двумя сумками, которая все время металась по перрону в поисках поезда.

- Живой, бабушка, живой! – подтвердил фельдшер, отстраняя старушку с пути.

- Ну, слава тебе Хоспади! – облегченно выдохнула старушка.

Когда процессия с носилками и пассажиром в плаще на них покинула перрон, молодой человек в спортивном костюме поднял с земли у скамейки какую-то бумажку.

- Вот, растяпа! – улыбнулся парень. – Все-таки забыл, выронил!

Паренек развернул бумажку. «Командировочное удостоверение. Выдано Счастливцеву Андрею Савельевичу…».

- Счастливцев! Хе! – усмехнулся паренек. – Забывцев!

Засунув бумажку в карман, парень еще раз улыбнулся и пошел по своим делам. Он лишь бросил мимолетную мысль, что когда-нибудь, если представится случай, он обязательно отдаст бумажку этому «Забывцеву». Командировочное удостоверения, которое все-таки умудрились потерять.

© Руслан Ковальчук

Ля второй октавы

Как могучий лось, продирающийся сквозь заросли кустарника, уже немолодой, но все еще крепкий Гарик шерстил кусты в поисках стеклотары. Осенний моросящий дождь стекал струйками по его нечесаной и немытой бороде. Отразившись от света раскачивающегося на ветру фонаря, что-то блеснуло в кустовой глубине.

- Эвона! – раздвинув ветки, удивился Гарик.

Чернящим блеском, на Гарика из кустов уставился рояль. Самый настоящий рояль, который в кустах. И насквозь промокший паренек, стоявший на страже инструмента.

- Ты кто?! – с удивление спросил у паренька Гарик.

- Альберт, - дрожащим голосом ответил промокший паренек, еще сильнее вжимаясь в рояль.

- А это чё? – Гарик указал пальцем на инструмент.

- Рояль, - тихонько пискнул Альберт.

- Сам вижу что не скрипка! – громыхнул Гарик. – Чё он тут делает?!

- Стоит…

Разговор грозил принять угрожающий поворот. Гарик уже готовился дать в морду этому наглецу и проходимцу, без его ведома вломившемуся на его территорию. Чего доброго, еще на ночлег попросится! А на кой он ему сдался?! Был бы бабой – еще куда ни шло. А так мужик. Еще и с этой бандурой!

- А ну, хромай отсюда со своей хреновиной! – зарычал на пацана Гарик.

Паренек поглубже вжался в себя, вцепился в рояль и беспомощно забуксовал хлипкими ножками по скользкой земле, пытаясь сдвинуть неподъемный инструмент.

«Да уж! Он его до смерти отседа не упрёт!» - подумал Гарик, глядя на эти комичные попытки. А еще он подумал, что рояль – штука ценная и вполне может сгодиться. Авось, кто купит. «А хлюпик? – продолжал крутить мысль Гарик. – А с хлюпиком как-то разберемся».

Покрепче вцепившись в ножку рояля, Гарик напрягся и попер это черное одоробло на колесиках. Хлипкий Альберт, упершись в рояль с другого бока, стал толкать его, буксуя ногами по мокрой земле.

- Тяжелый, с-ссука! – напрягаясь изо всех сил, ругался на инструмент Гарик. - Какого пенделя его в кусты заперли?! Ты что ль затащил, а?! – грозно спросил он у парня.

- Ох! – в ответ тяжело вздохнул парень.

- Чё ох, чё ох?! – пыхтя, продолжал выпытывать Гарик. – Ты не охай, а говори: ты ли?!

- Ох! – вновь охнул Альберт.

Ну, ох – так ох, дело такое.

Не прошло и трех часов, как тяжеленный, вымокший рояль оказался в полуразрушенном доме – жилище Гарика. Метров пятьдесят от него до кустов было. Но, черт возьми, каких?!

- Ф-ффух! – облегченно выдохнул Гарик и увалился на разломанный диван.

Совсем выбившийся из сил паренек присел на шатающуюся от старости табуретку. Но тут же подскочил, скинул с себя куртку, затем хэбэшный свитер и стал свитером протирать инструмент, оставшись в одной промокшей майке.

- Дорогой? – глядя на нелепые телодвижения паренька, спросил Гарик.

- Да, - не отрываясь от работы, ответил Альберт.

Когда рояль был насухо вытерт, Альберт придвинул табуретку к роялю, обнажил клавиши и, улыбнувшись, спросил у Гарика.

- Вы позволите, я вам сыграю?

- Валяй, - безразлично бросил Гарик, откупоривая бутылку водки.

- Только… - замялся паренек, - только ля второй октавы немного расстроена.

- Бля?! – удивился Гарик. – Какая еще бля?!

- Нет, вы не поняли! – едва не рассмеявшись, стал пояснять Альберт. – Ля! Ля второй октавы. Струна расстроилась. Мне бы инструмент, я бы…

- Да играй уже со своей блёй! – махнул рукой Гарик и глотнул огненной воды из откупоренной бутылки.

Осторожно погладив клавиши, Альберт вдохновенно закрыл глаза и заиграл «Лебедя» Сен-Санса.

Время в жалкой лачуге остановилось. Оно прервало свой беспокойный бег на каких-то пару-тройку минут, чтобы подперев руками беспокойную голову, немного постоять опершись на рояль и послушать этот дивный перелив музыкальной магии. Время стояло и слушало, лишь изредка щурясь на слегка «не строившую» ля второй октавы. Совсем чуть-чуть!

Музыка стихла, а время, погрузив всех и вся в блаженную тишину, продолжало стоять у рояля.

- Красиво! – просидев, пожалуй, с минуту в тишине, восторженно выдал Гарик и отпраздновал очередным глотком из бутылки.

- Спасибо! – улыбнулся Альберт.

- Так как ты говоришь тебя звать? – снова поинтересовался именем незнакомца уже слегка захмелевший Гарик.

- Альберт, - ответил паренек.

- Сложно! – заключил могучий бородач. – Проще надо как-то. Алик?

- Нет, нет, прошу вас! Только не Алик! – деликатно запротестовал Альберт.

- Чё эт?

- У нас во дворе был мальчик по имени Алик, - стал пояснять Альберт, - он меня постоянно бил. Прошу вас! Только не Алик!

- Ладно, - согласился Гарик. – А родаки как звали?

- Ну-ууу… - Альберт задумался. – Мама звала меня Алей…

- Аля?! – Гарик чуть не поперхнулся. – Это ж женское имя, йопта!

- Или просто Ля… - смущаясь, продолжил Альберт.

- Бля! – взбрызнул хриплым смехом Гарик. – Еще, бля, лучше!

Альберт беспомощно пожал плечами.

- Значит так, композитор. Будешь ты Алом, как Ал Пачино. Согласен?

- А вы? – кивнув в знак согласия, Ал поинтересовался именем своего отельера.

- Лось! – хрипло представился Гарик. – Потому что большой и рогами зашибу!

- А полностью? – глядя большими голубыми глазами с мальчишеской наивностью, спросил Ал.
- Полностью? – Гарик задумался.

Почесывая немытую голову, он запустил свои грязные руки в прохудившуюся память чтобы извлечь оттуда что-то из прошлой жизни. Что-то большое и теплое, что еще с прошлой жизни томилось под грузом пустых бутылок, нецензурной брани и беспросветной грязи бесталанной жизни скитальца-бомжа.

- Игорь Иванович, - несколько виновато выдал Гарик-Лось.

- Игорь Иванович! – Альберт улыбнулся. – Можно я вам еще что-то сыграю?



Бесконечной рекой время текло в неизведанную даль, увлекая за собой и развалину с обшарпанными стенами, и Гарика с разломанным диваном, и Ала с неподъемным роялем. Как и прежде, Гарик вставал поутру, набрасывал на себя нехитрые лохмотья и отправлялся добывать хлеб насущный. Он лишь прихватывал с собой Ала, обучая того нехитрому мастерству скитальческой бесталанной жизни.

А вечером они приходили в свою ночлежку с прохудившейся крышей, делили нехитрую снедь и сидели, греясь у костра, разожженного в старой железной бочке. Гарик… нет, нет! Ал неизменно звал его Игорь Иванович! Игорь Иванович устраивался на разломанном диване, откупоривал очередную бутылку водки и вдохновенно слушал.

Все слушали эту чарующую гармонию звуков. Даже время. Каждый вечер оно останавливалось совсем ненадолго, что опершись на рояль утонуть в этом бескрайнем море музыки. Послушные умелым пальцам Альберта, ноты вырывались из плена черного рояля и заполняли всю комнатушку. Кружась озорными стайками, ноты вырывались наружу, просачивались сквозь щели в прохудившейся крыше и устремлялись ввысь.

Ввысь, туда, где мудрые небожители, почивающие на блаженных небесах, каждый вечер устраивались поудобнее и слушали, подпирая венценосную голову руками. Лишь изредка они слегка прищуривались. Когда послушный палец маэстро Ала касался белой клавиши со слегка нестройной ля второй октавы.



- Эй, эй, Ал, ты чего?! – Гарик подскочил к сползающему по стене Альберту.

- Нет, нет… - слабым полубессознательным голосом поспешил успокоить друга Альберт, пытаясь натянуть улыбку на мертвецки бледное лицо.

- Черт! – выругался Гарик и, подхватив Ала под руку, помчался в берлогу.

Сегодняшний день был не кормным. С полдня Гарик возился с больным Альбертом, так и не раздобыв чего-то существенного для пропитания. Пришлось потрусить кладовые с банкой тушенки и просроченными маринованными огурцами. А вечером у Гарика не было водки. Гарик нагревал водку в железной кружке над костром в бочке и давал пить бедолаге композитору. А еще не было музыки. Единственный вечер за все эти месяцы, когда стены их жалкой лачуги были немы.

Гарик провозился до утра, но даже к утру Альберту не стало лучше. Его рвало, он бредил, был горяч как утюг и все время закатывал глаза. Как только встало солнце, Гарик потащил почти бессознательного Ала в больницу.

- Привет, Бармалей! – оставив Ала на лавочке в больничном дворе, Гарик подошел к какому-то бомжеватому старику с костылем, который все время кашлял и плевался. – Бармалей, помощь нужна!

- Кому? – смачно сплюнув, сипло спросил старик.

- Другу! – пробасил Гарик.

- Фантики есть? – с прищуром спросил Бармалей.

- Вот, - Гарик достал из кармана несколько скомканных купюр и протянул их старику.

- Тащи его к моргу, - скомандовал старик и, опираясь на костыль, похромал в сторону одноэтажного здания с железной дверью.

В отдельном кабинете Альберта осмотрел молодой врач. Он послушал его фонендоскопом, постучал по спине, померил температуру и заглянул в помутневшие от бессилия глаза.

- Хреново! – заключил врач. – Нужен антибиотик. Укол сделать сможешь? – спросил он у Гарика.

- Да, - глядя исподлобья, ответил Гарик.

- Я напишу что надо взять, - сказал врач и стал что-то писать на листе бумаги. – Вот, - протянул он Гарику лист, - это колоть, это пить, этим растирать. Все делаешь в течение недели. Потом подойдешь с ним ко мне.

- А если не поможет?! – обеспокоенно спросил Гарик.

- А уже один хрен! – с безразличием ответил врач. – Если не поможет – никто не поможет. Иди в аптеку, бери все и начинай немедленно.

С Алом, которого Гарик нес едва ли не на себе, могучий Лось зашел в ближайшую аптеку и мирно встал в очередь за какой-то полной женщиной.

- Фу! Вонючий бомжара! – стала возмущаться дама, презрительно глядя на Гарика с Альбертом. – Нажрались уже с утра! За боярышником стоите, алкаши проклятые?!

- Да нам лекарств купить, - стал оправдываться Гарик.

- Знаем мы ваши лекарства! – включилась в перепалку старушка, стоявшая в очереди.

- Да мы…

Безобидный визит в аптеку превратился в скандал. На крик в аптеку зашли трое полицейских.

- Ваши документы! – перекрикивая скандалящую очередь, один из полисменов потребовал документы у Гарика.

- Начальник! У меня друг умирает, лекарства нужны! – нутром предвидя «тухлую» ситуацию, начал Гарик.

- Документы! – грубо скомандовал страж порядка и с силой вырвал Альберта из рук Гарика. Бедный Ал беспомощно опустился на пол.

- Да ты сука! – зарычал на полисмена Гарик и могучей рукой отшвырнул блюстителя порядка к самой двери.

Засвистели дубинки и посыпались удары. Последним, что увидел Гарик, было мертвецки бледное лицо Альберта, который лежал на полу и блаженно улыбался. Свист дубинки, удар по затылку и кромешная темнота.



- И чё мне с тобой делать, Лось? – устало спросил у Гарика сутулый капитан в кабинете райотдела.

- А чё хочешь, начальник! – безнадежно бросил Гарик.

- А ничё не хочу! – раздраженно выпалил капитан. – Ты мне так нужен, как зайцу триппер перед свадьбой!

- Что там с Алом? – глядя суровым взглядом исподлобья, спросил у капитана Гарик.

- Что, что?! – с нервной грустью начал капитан. - Что ж ты, сука, про парня сразу не сказал?! Онемел, бля?!

- А меня кто-то слушал?! – с укором в глазах ответил Гарик.

В кабинете воцарилось молчание.

- Значит так, Лось, - прервав тяжелую паузу, начал капитан, - парни на тебя зла не держат, понимают, поэтому никакого дела возбуждаться не будет. Можешь валить на все четыре. Хочешь, в приемник распределю…

- Лучше отпусти меня на волю, начальник, - попросил свободы могучий Лось.

- И куда пойдешь, бродяга?

- К себе.

- М-ммм… - замялся капитан, - не выйдет. Дом под снос. Уже всех оттуда выкинули. А как ты хотел, Лось?! – капитан увидел немой укор в глазах Гарика. – Приказы начальства не обсуждают!

- Делай что хочешь, - выдохнул Гарик и повесил голову.

- На стройку пойдешь? – спросил капитан и, не дожидаясь ответа, продолжил: - Будешь подсобничать у нас. Работа с девяти. Бухать на работе нельзя! Чуток денег и провизии подкинем. Жить будешь в старой котельной на Мостовой…

- Так там же… - начал Гарик.

- Пустят! – отрезал капитан. – Так что, идешь?

- Один хрен! – буркнул Гарик.

- Все, тогда завтра в девять под райотделом. Не опаздывай!

Могучий Гарик-Лось неспешно шел по улицы, волоча за собой крепкие ноги. Легкий снежок падал на его нечесаную и немытую голову, приукрашивая безрадостного скитальца по бескрайнему морю жизни. Человека, который когда-то был нужен людям, а люди были нужны ему. Могучий Лось, который даже в этой своей бесталанной и, в общем-то, бессмысленной жизни успел хоть немного побывать Игорем Ивановичем. Теперь все было позади.

Внезапно слабенькие, едва слышимые звуки чарующими нотами коснулись его чуткого уха. Гарик насторожился. Музыкальная школа, большое окно… Гарик прильнул к окну и буквально прилип взглядом к черному роялю, стоявшему посреди большой аудитории.

«Это он!» - восторженно подумал Гарик. Да, это был он, рояль. Гарик узнал бы его из тысяч и тысяч других таких же черных и неподъемных роялей с бело-черными клавишами. Совсем еще молоденький мальчишка, придвинув «банкетку» к роялю, осторожно трогал белые клавиши, неумело наигрывая какую-то незатейливую мелодию.

«Ля второй октавы, - прищуриваясь, отмечал Гарик, вслушиваясь в звуки, доносившиеся из школы, - ля второй октавы. Ее так никто и не настроил…».

© Руслан Ковальчук

Какашка

- Папа, мама, подождите! – маленькая, совсем молоденькая девочка-трицератопс с еще совсем худенькими ножками, спотыкаясь и путаясь в шаге, пыталась догнать своих грозных родителей с большими рогами.

- Ты где была? – грозно спросил ее отец-трицератопс, могучий десятитонный ящер.

- Папа, я какала! - с детской наивностью ответила маленькая девочка, взмахнув «молочными» рожками.

- А ты не забыла какашку закопать? – пережевывая сочный папоротник, сквозь чавканье спросил ее отец.

- Закопать?! – малышка задумалась, сбавив и без того небыстрый шаг.

- Догоняйте! – крикнула семейству мама-трицератопс, спешно шагавшая к большому озеру, уже видневшемуся сквозь зеленые заросли.

- Мы догоним! – крикнул ей могучий муж и остановился чтобы дождаться свое маленькое чадо.

Когда малышка, наконец, прискакала к отцу, он наклонился к ней и, сделав серьезный вид, завел воспитательный разговор.

- Дочь моя, - серьезно начал отец, - ты же знаешь наши правила безопасности!

- Ну, па-ааап! – начала кочевряжиться малышка.

- Никаких «нупап»! – отрезал отец. – Мы должны тщательно скрывать все следы нашего пребывания!

- Ну, па-ааап, - не унималась малышка, - ну она вонючая!

- Тем более следы вонючей какашки! – продолжал назидания отец. – Все, что сильно пахнет, может выдать тебя коварному и злому тираннозавру. Помнишь, я тебе показывал этого зубастого монстра?!

- По-ооомню! – с недовольством прогундосила малышка-трицератопс, которой до чесотки не терпелось искупаться в озере.

- Этот злобный тиран мигом слопает тебя! Хрусть! – и наступив гигантской ногой на молоденькую пальму, отец с противным резким хрустом сломал деревце. – И нет больше маленькой девочки! Ясно?!

- Ясно, - с недовольством согласилась малышка.

- И что ты сделаешь на обратном пути? – продолжал воспитание могучий трицератопс.

- Закопаю какашку, - склонив голову, ответила малышка.

- Отлично! А теперь бегом к озеру! – скомандовал отец.



Много лет он летал в обжигающей космической стуже и с тоской смотрел вдаль. Туда, где на белом диске лучезарного Бога виднелась маленькая черная точка. «Мама!» - с тоской шептал он, сравнительно небольшой астероид, заточенный в плен со своими собратьями. «Мама!».

Добрая тётя Церера, которой так и не посчастливилось стать полноценной планетой, приглядывала за сорванцами, поглаживая их своими нежными гравитационными руками. А могучий газовый гигант, разукрашенный необыкновенными облаками, надежно придерживал беспокойную стайку больших и малых астероидов в своих могучих гравитационных петлях. Он за всем следил и всё видел, как бог богов взирая с разящих молнией небес.

Подставляя то один, то другой бочок лучезарному Богу, маленький астероид незаметным камешком на бескрайних небесах летал по кругу и с тоской вспоминал. Он вспоминал те далекие времена, когда он был частью Мамы.

Мама собрала его из космической пыли, из праха большой звезды, когда-то взорвавшей черные небеса. По крупинке и пылинке, Мама взращивала его в своем теплом чреве. Она холила и лелеяла его, своего сына, в ту пору бывшего частью ее самой. Это были золотые времена! Ах, как жаль, как жаль, что очень скоро им пришел конец!

Почти через мгновение, через каких-то пару сотен миллионов лет, из космической неизбежности прилетела она, холодная разлучница Тейя. Это должно было случиться! Мама уже не могла ждать. Она изнемогала, содрогаясь в вулканических муках. Скоро, очень скоро появится ее старшая дочь и небесное светило Луна. Дрожа раскаленной магмой и извергаясь кипящей лавой, все ждали этого события. Ждал и он, маленький астероид.

Бах! Небеса закрутились, увлекая его прочь от раскаленного сгустка первородной материи. Космическое провидение понесло его в черные дали, выбросив на уготованную для него орбиту. Ему еще повезло. Многие большие и малые дети раскаленной Мамы умчались еще дальше. Туда, где в холодной космической дали лучезарный Бог виден лишь маленькой светящейся звездочкой на бескрайнем небосводе. Туда, где правит гравитационный бал синеглазый гигант, помощник бога богов и могучий страж лучезарного царства.

Маленький астероид быстро обжился на новом месте. В ту пору многие безумцы сновали туда и сюда, так и норовя занять его орбиту. Чего греха таить? Даже гиганты царства лучезарного Бога беззаботно гуляли в поисках своего места.

Творилось что-то невообразимое! Стайки комет, перешептываясь и хихикая гравитационной рябью, целыми толпами устремлялись в разные стороны. «Передайте привет Маме!» - пуская ностальгические волны, кричал им маленький астероид, но его, увы, никто не слышал. Все шумели, кричали и веселились, пользуясь пышной пирушкой, устроено гигантами царства лучезарного Бога.

Кто-то, кто ловок и удачен, живо запрыгивал в гравитационные качели могучих гигантов и, раскачавшись, стремительно улетал в сторону скалистых дядей и тётей. Ох, и досталось же им от этих сорванцов! А кому-то повезло меньше. Размахивая гравитационными петлями, всевластные газовые боги швырялись неприкаянными обломками в разные стороны. И кто-то улетел совсем далеко, став узником холодной и темной космической тюрьмы синеглазого стража лучезарного царства. А иные и вовсе умчались прочь, с жалобным стоном покидая гравитационные пределы.

Повезло ли ему, маленькому астероиду, едва ли больше пятидесяти метров в диаметре? Кто знает? Его не выбросили за пределы пределов, не отшвырнули прочь в беспросветную мглу. Но к Маме он так и не попал. Большое гуляние закончилось. Наступили времена томительного ожидания.

«Еще не время», - шептал маленькому астероиду бог богов, то и дело швыряя счастливчиками в сторону Мамы. «Еще не время», - говорила заботлива тётя Церера, нежно поглаживая малыша астероида своими ласковыми гравитационными руками. «Не время», - шептал лучезарный Бог, обдавая малыша горячими облаками солнечного ветра. «А когда, когда?!» - жалобно вопрошал маленький астероид.

«Сейчас!». Спустя миллионы и миллионы лет безнадежных ожиданий, маленький астероид уловил едва заметное «сейчас» у себя за спиной. Старший брат, бутуз десяти километров в диаметре, потрескивая остатками урана, летел на помощь малышу. «Я подтолкну тебя, братишка!» - стремительно приближаясь, кричал ему старший брат. «Хватайся вон за ту петлю! Она выбросит тебя прямо к Маме!» - давал инструкции малышу массивный родственник.

Бум! Еле заметный толчок и он полетел! «Передавай привет ма…» - услышал он позади, набирая ход. «Ух!» - ухнула петля, швыряя малыша навстречу неизвестности. «Как оно будет?» - тревожился маленький астероид набирая ход в сторону лучезарного Бога. Тревожился и тут же успокаивался. «Все будет хорошо! Я лечу к Маме!».

И он летел! Летел вперед, стрелой рассекая космические дали. Он летел и шептал: «Мама!».

А вот и она, его голубоглазая красавица с белыми кудрями. Он заметил ее издали, когда пролетал мимо владений своего воинственного красного дяди. И ее, и старшую сестру, холодным, испещренным шаром облетавшую свою ненаглядную родительницу. «А-ааа! Блудный брат! - поприветствовала малыша бледнолицая сестрица. – Вернулся-таки! Может, ко мне в гости?». «Нет, нет! - отвечал астероид, переливаясь ионизированными огоньками в потоках солнечного ветра. – Я к Маме!».

Он летел к ней на немыслимой скорости! Огненным шаром рассекая небосвод, он неотвратимо приближался к ней. «Сынок!» - шептала Мама все сильнее и сильнее прижимая к себе крепкими руками заблудшее чадо. «Мама!» - сгорая от любви в ее вольных ветрах, плакал раскаленной породой малыш. «Мама!».

Стремясь навстречу неминуемой гибели, он ни на секунду не сомневался в своих намерениях. Он летел все быстрее и быстрее. Он горел, он сгорал, разрушался и плавился, но неотступно следовал намеченной цели. Больше всего на свете он хотел быть с Мамой!

Ночное небо разразилось ослепляющей вспышкой. Не в силах совладать с собой, малыш астероид взорвался. От немыслимой космической любви он разлетелся на мелкие раскаленные кусочки. Разлетелся и упал, каждой своей маленькой частичкой храня тепло любви. «Мама!» - раздались оглушающим грохотом небеса. «Сынок!» - тихим шелестом ветра ответила голубоглазая белокурая красавица.



- Мама, смотри! – восторженно глядя в ночное небо, воскликнула малышка-трицератопс. – Звезда взорвалась!

- Еще одна… - в задумчивости произнесла мать-трицератопс, дожевывая сочный пальмовый лист.

- А ты какашку закопала? – с каверзным вопросом встрял в разговор могучий отец.

- Ой! – втянув «молочные» рожки, с испугом ответила малышка.



«А когда мой черед? - в далеких космических далях с нетерпением спрашивал астероид-бутуз десяти километров в диаметре. – Он полетел, а я?!». «П-ссс!» - услышал он позади себя. Испуская облако шипящего пара, к нему подлетел внушительных размеров сфероид. «Давай-ка, браток, я тебя подсажу», - предложил он бутузу. «А давай!» - с радостью принял предложение десятикилометровый небесный камешек.

Бум! Еле заметный толчок… «Мама! – юношеский басок донесся с покинутой орбиты. – Я лечу к тебе!».

И он полетел. Стремительно набирая ход в гравитационных качелях бога богов, он полетел прямиком к лучезарному Богу, испускавшему теплые облака солнечного ветра. Он помчался прочь от этой тюрьмы. Он помчался к Маме. К голубоглазой красавице с белыми кудрями и окаменевшей какашкой под кустом, которую так и не закопали.

© Руслан Ковальчук

Узелок

Поигрывая заливистыми птичьими голосами, апрельское солнце настырными лучами пробивалось сквозь тяжелые занавески с синими цветочками. Золотящиеся на солнце пылинки тихонько проплывали перед глазами, словно повисая в воздухе. В этом спертом, пропитанном лекарствами и старостью воздухе маленькой комнатушки с кроватью, столиком, тумбочкой, шкафом и парой стульев.

На одном из стульев за столиком сидела молоденькая девушка в белом халате и что-то царапала на листке бумаги. А на втором стуле, возле кровати с тумбочкой, заваленной всякими таблетками и ампулами, сидела пожилая женщина и тихо роняла слезу. «Папа, папа!» - пришептывала она, покачивая головой и глядя на кровать.

На кровать, в которой под толстым одеялом лежал сморщенный, беззубый и немощный старик. Кряхтя, рыча, плача и пытаясь вцепиться беззубым ртом, старик раз за разом предпринимал тщетные попытки развязать узел. Простой узелок, крепко увязанный на носовом платочке.

- Папа! Ну давай я тебе помогу! – с горестью просила старика пожилая женщина.

Но старик, отчаянно сопротивляясь и прилагая все силы, пытался самостоятельно развязать этот чертов узелок. Он плакал, рычал и хватался беззубым ртом за этот чертов платок с узлом, словно бы это был не платок, а петля на его шее.

- Вот, видите?! – женщина обернулась к девушке в белом халате, небрежно смахнув слезу. – Опять то же самое!



- Трофим, Трофим! – сквозь грохот разрывающихся снарядов и свист пуль за окном, мать кричала белобрысому пацаненку. – Сынок! Дай мне одеялко!

- Мам, какое?! – перекрикивая ад за окном, спросил сын.

- Беленькое, сынок! В шкафу на третьей полке!

Трофим пулей мотнулся в шкаф.

- Вот, мам! – протянул он одеяло матери, кутавшей маленького Бориску в старенькой колыбели.

- И деньги возьми, сын! – спохватилась мать. – Там они, в узелочке за моим пальто!

Трофим снова мотнулся к шкафу в другом конце комнаты.

Внезапно безумной силы взрыв сбил его с ног. Трофиму в тот момент показалось, что кто-то его огрел кувалдой по голове. А еще ладонями по ушам крепко шлепнул, до глухоты. Ноги подкосились, в голове закружилось, и он упал. Упал прямо возле шкафа.

Когда в глазах забрезжил белый потолок, Трофим попытался встать. Как-то тихо было в комнате. Необычно тихо и свежо. Как тогда, еще до войны, когда мать открывала настежь все окна.

Трофим бросил тревожный взгляд в ту сторону, где мать у колыбели собирала в дорогу его младшего братца, пятимесячного Борьку. Ужас, охвативший Трофима, мигом понял на ноги присыпанного кирпичной пылью пацаненка. Под куском стены дома лежала его окровавленная мать и захлебывалась в собственной крови.

- Мама! – пронзительно закричал Трофим и бросился к матери.

Он тряс ее за плечи, пытался избавить от неподъемного обломка стены, кричал ей «мама, вставай!»… Но все тщетно. Мать еще немного похрипела, покровила и затихла. Блеск в ее открытых, уставившихся в потолок глазах, быстро затянуло мертвецкой пеленой. А вокруг было все так же тихо и свежо.

Словно акрофоб, идущий к краю обрыва, Трофим осторожно сделал пару шагов в сторону колыбели. Того места, где совсем недавно была колыбель с Борькой, где теперь, пробиваясь светом сквозь кирпичную пыль, зияла дыра в стене. Как грешник заглядывает в жерло Геенны Огненной, Трофим с ужасом заглянул в образовавшийся развал. Кирпичи, доски, обломки и пара кусочков белого одеяла.

Внутри что-то взорвалось. Взорвалось никак не меньше того взрыва, что убил его мать и младшего брата. Дыхание перехватило, горло сжалось, а глаза лопались от переполнявших слез. Хотелось плакать и кричать!

- Трошка! – из прихожей послышался чей-то слабый голосок, прорезавшийся сквозь глухоту контузии, грохот войны и нестерпимое горе. – Тро-ооошка-аааа!!!

Спотыкнувшись о развалины стены и едва не упав, Трофим поспешил на голос. На голос его младшей сестры Варьки.

- Варька, Ванька, бежим! – закричал он брату и сестре, томившимся в прихожей в ожидании матери.

- Трошка, беда! – застонала семилетняя Варька.

- Что ты говоришь?! – Трофим наклонил голову к сестре. – Кричи в ухо, я не слышу!

– Беда! Беда, Трошка! – что было силы кричала Варька. - Я Ваньку веревочкой привязала, чтоб не убежал! А теперь развязать не могу!

- Ах, вы ж черти малые! – по-отцовски заругался Трофим, осматривая узел на руке плачущего пятилетнего малыша.

- Помоги, Трошка! – в один голос с Ванькой, зарыдала Варька.

- Ах, черт! – ругался Трофим, пытаясь развязать какой-то мудреный, очень крепкий узел на запястье брата. – Вот, падла, мертво сидит!

Узел никак не хотел поддаваться. Он крепко сжимал маленькую руку плачущего Ваньки, никак не желая дать свободу рыдающему навзрыд пленнику. Трофим уцепился зубами за узел, пытаясь хоть как-то ослабить петлю. Он тянул изо всех сил. Тянул так, что зубы хрустели и крошились! Но узел мертво сидел на братской руке.

- Варька! – крикнул сестре Трофим. – Мигом дуй в кухню, принеси нож!

- Ага! – Варька тут же перестала рыдать, кивнула и помчалась в кухню.

А Трофим продолжал бороться с узлом. Каждая секунда была на счету! Он неистово сражался с этим чертовым узелком, вгрызаясь в него пальцами и зубами. Лишь иногда вытирал пот со лба и что-то теплое, красное и липкое с уха. Но узел на крепкой веревке не поддавался. Казалось, сам черт, ухмыляясь и строя противные рожи, завязал его на маленькой Ванькиной ручке! Или Сатана.

Внезапно что-то ударило Трофима. Сильно ударило, как стеной наотмашь. Он вышиб дверь и пролетел, пожалуй, метров десять, прежде чем упасть на спину без сознания.

Трофим открыл глаза. Голубое небо, затянутое клубами дыма пожарища войны, весеннее солнце, свежесть и тишина. Рядом, словно в тумане, абсолютно беззвучно промчался танк. Он почувствовал его по вибрациям земли, бившейся в конвульсиях под тяжестью смертоносной машины. Пробежал один солдат, следом за ним другой.

Что-то мерзкое, теплое и липкое закраснило глаза. Трофим хотел протереть глаза, но в этот момент кто-то крепкой мужской рукой схватил его за шиворот и поволок к ближайшей воронке от снаряда. Он что-то кричал Трофиму, но Трофим его не слышал. Кто-то, испачканный грязью и кровью, в вымазанной гимнастерке широко открывал рот и тащил его, белобрысого окровавленного пацаненка, к глубокой яме в земле.

Трофим приподнял голову, чтобы взглянуть на дом. На то место, где совсем недавно был их маленький уютный дом. Дом с папой, неизвестным героем сгинувшем на фронте. С мамой, тихой и заботливой женщиной, так и не успевшей сказать прощальных слов сыну, захлебываясь в крови. Дом с двумя братишками и одной сестренкой. Дом, где прошло и навсегда осталось его беззаботное детство. Полыхая пламенем и дымясь черным дымом, его беззаботное детство сгинуло в руинах дома вместе со всей родней.

Что мерзкое, что-то теплое, липкое и краснящее застилало глаза. Трофим с трудом поднял руку, пытаясь стереть эту краснящую мерзость. А в руке, в его крепко сжатой руке… Он до сих пор крепко сжимал в руке маленькую ручку своего братца Иванки. Маленькую, по плечо оторванную от маленького тельца ручку. Ручку с обрывком веревки, привязанной чертовски крепким узлом…



- Бездоля Трофим Иванович, тридцать третьего? – дописывая что-то на клочке бумаги, молодая врач спросила у пожилой женщины.

- Да! – сквозь слезы ответила женщина. – Доктор?! – женщина в слезах обратилась к девушке в белом халате. – Доктор, скажите, что с ним?! Что это?! Как это лечить?!

- Понимаете… - многозначительно потягивая, врач встала со стула и принялась что-то искать в своем чемоданчике, - сложно сказать, что именно послужило стартом такого поведения. Скорее всего, старость. Старость, помноженная на травмы прошлых лет. В мозгу вашего отца все перемешалось. То, что было минуту назад, воспринимается как давние события, которые вполне можно забыть. А то, что было очень давно, кажется явью. Такие вот игры памяти. Он забывает лица и слова, но помнит события давно минувших лет. Увы, бороться с этим никак нельзя. Разве, что успокоительным. Я сейчас сделаю вашему отцу укол, - набирая прозрачную жидкость в шприц, доктор говорила заплаканной женщине, - и он успокоится. Тихо уснет.

Врач осторожно помазала плечо рычащего и плачущего старика с ужасом в глазах и мастерски воткнула иглу. Старик на кровати еще немного порычал, поплакал, слюнявя беззубым ртом носовой платок, и затих, мирно скрыв веками мятежный взгляд. Обмякшая, испещренная морщинами и пигментными пятнами рука отпустила платок. Платок с так и не развязанным узелком.

© Руслан Ковальчук

Чурбак

Присевши на корточки, Андрейка с блаженным видом грелся под ласковым солнышком, потираючи руки мелом выпачканы. Заутреню уже отслужили, до обедни еще далеко, солнышко греет, сердце трепещет, душа поет… Чего еще молодому послушнику надобно? Чай, не топором-то махать, аки Семен, крепкий инок, кий топориком усердно махаючи, колол чурбаки на поленья да щепы?! Вон ведь, ангелочек, на чурбаке намалеванный, тоже ведь не топориком машет! Все руками поводит да благостью одаривает.

- Ах ты ж, Господи прости, бездарь белобрысая! – голосом гневным позади старшой разразился. – Снова сидишь, руки сложивши?! Ах, ты ж паразит!

Ручищею могучею громогласный инок Борис ухватил Андрейку за шиворот да силою поднял, чтоб, значит, беседу богоугодную этому остолопу белобрысому втолковать.

- И на кой я тебе, бестолочь, дрова колоть наказал?! – громыхал Борис. – Чтоб ты, сидячи да на солнышке греючись, безобразия свои чинить вздумал?! Вот я тебя сейчас… - и старшой Борис, размахнувшись поширше, прямо по морде Андрейке вдарить удумал.

Андрейка уж зажмурился, уж вжался весь, словно бы бес окаянный от гнева Божьего, аж тут голос настоятеля, отца Архипа послышался.

- И чего это ты, Бориска, на все подворье с утра раннего бранишься?! – у старшого игумен спрашивал, с двумя иеромонахами монастырскими тропами прохажуючи.

Склонив голову стрижену, Борис покорно поклонился игумену и руку целовал.

- Вот, батюшка, - стал инок старшой на Андрейку жалиться, - совсем от рук отбился, негодник! Сказано ему было словом человеческим, чтобы дрова колол да в поленницу складывал. Уж я ему и колун справный дал, и чурбак, вон, сухой. А он, прости Господи, все ворон считает да под солнцем греется заместо труда праведного!

- На солнце, говоришь, греется? – ухмыльнулся отец Архип на Андрейку поглядуючи. – Так на то она и благодать Божия с небес на нас, грешников, спущена, чтобы под солнышком ласковым греться. А то, что ворон считает - так ведь тоже не беда. Глянь-ка на небо, сколько их там несчитанных! Исспросил бы уж, - усмехался батюшка, - велика ли стая да куда следует, а уж после мордовал бы.

- Так ведь он, неслух окаянный, вон ведь какими безобразиями согрешает! – в голос жалился Борис, на чурбак с малюнком указуючи. – И рука у него, бесстыдника, не отсохнет всяку пакость малевать!

- А чего это там? - на чурбак пригляделся игумен. – Батюшки! – всплеснул руками святой отец. – Так ведь это же ангелок с крылышками! Степан, Володимир гляньте-ка! – двум иеромонахам рукой на чурбак указуючи, Архип воскликнул. – Да лепый какой! Ликом светлый, видом справный, словно бы ныне с небес спустился! Сам ли малевал? – у Андрейки, в печали голову склонившим, игумен спрашивал.

- Да сам, сам! – заместь Андрейки Борис отвечать вызвался. – Уж он-то горазд всяку дрянь малевать где ни попади! Давича, вон, у колодезя стаю птиц черных угольком напачкал. Да ни где-нибудь, батюшка, - и Борис ручищею своею стал Андрейку за ухо излавливать, - а на крыше колодезной! Ты представь себе, батюшка, что бы сталося, ежели б этот пакостник – да всю воду в колодезе углем измутил?! Стало быть, пити не стало бы инокам православным да трудниками богомольным! И вскарабкался же, злодей, рук да ног не выломал!

- То, что рук да ног не выломал, - сказывал Архип, - за то Господу нашему хвала! Уж не станешь же ты, Борис, увечий каких человеку Божьему желать?! А про птиц тех черных я слыхивал. И про них честны иноки лишь добрые слова сказывали. Сказывали, что птицы те уж больно на ворон похожи, что летают по воле Божией в небесах Господом даденных. И малюнку тому безоблыжному дивились иноки, нахваляючи лепоту его. Сказывали, будто бы небеса к колодезю спустилися, тёмны небеса, вороньем усыпаны. Ты уж, Борис, брани, да не забранивайся!

- Так ведь, помилуй, батюшка! - возроптал Борис. - Как можно-то человеку Божьему да послушнику, в трудниках спину не гнувшему – и такой богомерзостью руки марать?! Послан был он на дело праведное: водицы студеной из колодезя в бочку натаскать. А заместо этого руки марать принялся, еще и с крышею колодезной! Это ли, батюшка, дело богоугодное?! У-ууу, злодей! – прикрикнул старшой на Андрюшку с головою повинною. – А стирай-ка немедля свое художество.

И Андрейка, понурив голову, стал неспешно водить подрясником вдоль чурбака, чтобы ангелочка небесного извести.

- А постой-ка ты, малец! – сказал слово свое Андрейке мудрый батюшка да за руку взял. – Погоди-ка ты пока. Не очернеет чурбак да свет Божий не перекинется, ежели малюнок твой тут останется. Ты скажи-ка мне лучше, Андрейка, а с чего это ворон малевать принялся? Печаль-тоска на душе какая али от мыслей праздных?

- Пролетали в небесах, батюшка, - смиренно отвечал Андрей, - громко каркали. Я и намалевал.

- Ишь ты, рукописец каков! - изумился Архип. – Вот так глянул, значит, на небо и наваял?!

- Да, батюшка, – склонив голову, отвечал Андрейка.

- Ах, каков мастак! – похвалил Андрейку игумен. – А ангелочка-то как малевать сподобился? Неужто спустился с небес к тебе?! Али с этого сыча славный лик писал? – и игумен с улыбкою на Бориса, инока бранного указал.

- Да ну что вы, батюшка?! – улыбку скрываючи, Андрей поклонился. – Ангелочек-то мне привиделся. Сиживал я, батюшка на солнышке, мелок в руках вертел. Тута он лежал, недалече. Взял его в руки да вертеть начал. А тут видение мне явилося. Ангелок с небес Божьих спустился. И так уж он светел был, уж так душу мою обрадовал, что решил я его мелком во древе ваять. Чтоб не только душа моя радовалась, а душа человека кажного, кто взглянет на образ его светлый…

- Ай, молодца, Андрюшка! – Архип выкрикнул с радостью. – Ай, молодца! Кто душою светел да мыслями праведен – тому и ангелы с небес спускаются! – своим братиям духовным Степану да Володимиру игумен Архип сказывал. – Вишь, Бориска, чего в Божьем мире деется?! – Борису молвил батюшка. - Ангелочки с небес спускаются и в мыслях людям праведным являются. А тебе, Бориска, ангелочки являются? Али токмо опосля того, как ты бражки откушаешь из бочки, что за поленницей?

- Да я, батюшка… - кинулся Борис выгораживаться.

- Ай! – махнул рукой добрый батюшка, - Знамо мы твои отговорочки! Знаю я все ваши схроны да места потаенные! И обычаи ваши вечерние! Все я знаю про вас, черти ряжены! Токмо, глянь-ка, Борис, не браню ничуть. Потому, как знаю: дело свое справляете. И с дровами завсегда у нас порядок, и с водою студеною, и с тропками мощеными. Вы с Семеном руками велики да здоровьем крепки, с любым чурбаком сладите. А сподобитесь ли вы ангелочка наваять? А, Бориска, возьмешься ли?!

- Да я, батюшка, - понурвшись, Борис отвечал, - дров могу наколоть. А уж художества всякие – так не по мне они! Как по мне, батюшка, так дело сие не богоугодное?

- Ой ли?! – подняв палец кверху, Архип прищурился. – Вот гляди, ручища у тебе каки? Сильны! Кулачища-то каки? Почитай с его голову! – указал батюшка на Андрейкину головушку. – Ты и без колуна сей чурбак на щепы расколешь! Чурбак расколешь, а ангелочка не намалюешь. А знаешь ли, с чего так?

- Не знаю, батюшка, - с поклон ответил Борис.

- А с того, что дар рукописный сему послушнику Богом даденный! – важно сказывал игумен. – И не чертом проклятым в душу грешную вложенный, а лишь Господом из рук в руки дареный! Чтобы радость несть в мир Божий! Чтоб народ, во грехах утопающий, углядел в светлых ликах благость Божию! И негоже нам, человекам, Божий дар за грех почитать. Ты уж, Андрейка, малюй! – игумен Андрейке сказывал. – Ты малюй, отрок, хоть мелком, хоть краскою. Токмо ты малюй во славу Божию! Так, глядишь, и иконы писать станешь. А на Бориса-то не озирайся! Про то я тебе говорю, настоятель, коему Богом велено за святым монастырем приглядывать!

Осветилось лицо Андрейкино улыбкой благостной. Поклонился он батюшке и спросил:

- А чего изволите малевать, батюшка?

- А вот чего тебе привидеться, отрок – то и намалюй! – улыбнулся игумен. – Вишь, стена серая? А сподобишься ли ты, послушник, к вечерней выбелить оную да Господа нашего Иисуса Христа изваять на ней? Отважишься ли?

- Отважуся! – твердо сказывал Андрейка.



Тем же вечером у стены, почитай, весь монастырь собрался. Все на стену глядели, поутру еще серую. И трудники богомольные, и послушники шаловливые, и иноки черномольные и иеромонахи важные. Все глядели и дивилися.

И не стене серой да облупленной, но лику святому, Господнему. Простирал Господь руки свои к народу грешному. И в руках его благодать была. Освещало краснотой солнце вечернее сей лик благой да лепый. И был он от того еще благостней. Словно не малюнок на стене то был, а сам Господь, с благодатных небес спустившийся!

Богомольные люди дивилися, а Андрейка, мелками да побелкой перепачканный, в сторонке стоял. Стоял себе смиренно и улыбался.

А недалече чурбак стоял не расколотый. Не отважился никто расколоть его. Так и остался стоять он в стороночке, с ликом ангельским, мелком намалеванным.

© Руслан Ковальчук

Пуговка

Тяжело передвигая ноги, старушка подошла к серванту и с большим трудом достала с верхней полки картонную коробку. Коробку из серенького картона, в которой когда-то давно жили импортные сапоги.

- Тут ли нитки или нет? – в задумчивости произнесла старушка вроде как себе самой.

А у кого еще спрашивать, если сама живешь? Только у себя и остается. Сама спросила, сама ответила, сама похвалила, сама и поругать можешь. Да и пуговку на халат пришпандорить – тоже сама, больше некому. Оторвалась пуговка. Затеряется ведь, не найдешь потом. Пришить надо.

- Ах ты, черти драные! – выругалась старенькая, сослепу достав не ту коробку.

Вместо коробки с нитками старые, уже незрячие глаза указали немощным рукам потянуть из серванта коробку с фотографиями. Большую, серую коробку с черно-белыми фрагментами ее жизни.

- Э-ээх! - как встарь «эхнула» старушка. – А и черт с ним! Потом пришью.

Присев в кресло возле стола, старушка открыла коробку, надела очки и стала всматриваться в улыбающиеся лица, светившиеся молодостью и задором много лет тому назад. Лишь пуговку на стол положила. Чтоб не затерялась. Потом пришьет.

- Эх-ма! Эт кто такая с бантиками?! – усмехнулась уже прожившая жизнь женщина, глядя на пожелтевшую от времени фотографию девочки в нарядном платье. – Это сколько же мне было? Двенадцать? Тринадцать?

Одна фотография быстро сменила другую. А одно удивление – другим. То с бантиками, то в кофточке... Ах, детство!

- А эта-то, никак, институтская?! – воскликнула старушка, глядя на панорамную фотографию с группой молодых людей. – Ух ты, и все тут! Грымза староста, Царствие ей Небесное, Володька Пономарев… уж не знаю, жив ли… А это кто?! – сверкая молодецким огоньком в глазах, сама себя спрашивала озорная студентка в старческом теле. – Уж не Петренко ли Стас? Точно, он! Внук генерала, сын генерала, сам до генерала дослужился. Замуж меня звал, паразит! Ах! – вздохнула старушка. – Вышла бы за Петруху – была бы генеральшей! В почете и золоте ходила бы… Хотя…

Словно бы тая слова от себя самой, старушка тайком подумала, что оно вроде и хорошо, что генеральшей не стала. Черт его знает, как бы оно жилось с этим самодовольным солдафоном? А если бы не срослось? Если бы ногой топнула да дверью хлопнула, потакая натуре своей вспыльчивой?!

- И хорошо, что не вышла! – заключила далеко не юная мыслительница. – Все ж таки муж из Степана отменный вышел. Какой дурак меня, истеричку, столько лет терпеть бы стал?! Только Стёпка! И муж отменный, и отец заботливый, и дед – всем дедам дед. Даже прадедом успел побывать… - прабабушка выдохнула с грустью, вспомнив своего покойного супруга. – Ну, уж, во всяком случае, правнука увидал.

Одна студенческая фотография сменяла другую. Вокзал. «Это куда это мы?» - не по возрасту живо копалась в прохудившейся памяти пожилая женщина, уже забывшая про пуговку. И память, просыпая сквозь заплаты и дыры годы и детали, одну за другой выдавала живые картинки прошлого.

- А этот уже со Степаном! – старушка аккуратно погладила высокого мужчину в футболке и кримпленовых штанах. – В парке, что ли? Или в этом… как его, черт?! Ах, не важно! – она вновь вздохнула, только теперь с улыбкой. – От же ж, транжира был! Сколько денег на меня, дуру молодую, истратил! Машинку бы стиральную купили в те поры! А может, и телевизор. Ой, транжира, транжира!

Новая фотография и новые эмоции. Мама. Мать-родительница, недоевшая, недоспавшая и, кажется, не дожившая… Всю жизнь горбатилась, бедняжка, все для детей старалась. Отец рано ушел, мать сама растила… «Ой, мама, мама!» - утирая слезу, вздохнула далеко не юная женщина.

- Слезы прочь! Даешь марш Мендельсона! Пара-па-пам, пара-па-пам… - и старушка слегка шепелявя беззубым ртом и поскрипывая потрепанным жизнью голосом запела свадебный марш, глядя на серию свадебных фотографий. – Ай, невеста! Ай, красавица! – снова всплакнув, но в этот раз с улыбкой, восхитилась та, которая давным-давно была юной невестой. – Не невеста, а ангелочек просто! И ты, Степка, тоже ничего! – удостоился похвалы покойный ныне муж. – Только говорила я тебе, Буратино, - как живому сказала она не очень фотогеничному жениху, - штаны-то подлиннее да поширше надо! А то стоит, понимаешь, мальчик деревянный! И на моей, слышь, Степан, свадьбе! Ах, моя ты прелесть! – и сморщенные сухие губы чмокнули черно-белый фрагмент цветной истории жизни.

- О! Микола Кондратич! – новая свадебная фотография удостоилась внимания. – Свекор мой разлюбезный. Ох, и откушал же ты водки в тот вечер, Микола Кондратич! Лось здоровый был, - словно актер, бросающий апарт в зал, старушка обратилась к пустой комнате, - вчетвером насилу вынесли! Хорошо погуляли! Эх, хорошо!

И снова смена черно-белых картинок, снова до слез знакомые сюжеты.

Старушка с умилением смотрела на фотокарточки своих детей. Смотрела, гладила их, пускала слезу и вздыхала. Ах, как быстро пролетело время! Еще вчера они были маленькими голопопиками, с трудом держащими большую голову. Совсем крохотными малютками в цветастых пеленках и марлевых подгузниках. Еще вчера их маленькая квартира с повсюду развешенными детскими вещами больше напоминала китайскую прачечную в выходной день. Еще вчера…

- Эх ты! – воскликнула старушка. – Все-таки сфотографировал!

Очень уж ее удивила фотография дочки, на которой милое дитя, еще совсем маленькое, стояло с грустным видом.

- Моя ж ты деточка! – с жалостью вымолвила постаревшая мать, глядя на малышку, всю обмазанную жгучей жидкостью Кастеллани. – Моя ж ты красавица! Леопёрдик маленький! Ну, зайка, а как ты хотела?! Ветрянка!

Все планы тогда перепоганила эта гадская ветрянка! Никто никак не мог вспомнить, болела ли она, в ту пору еще молодая мать, этой самой ветряной оспой. У взрослых же, как известно, ветрянка протекает куда тяжелее, чем у маленьких детей. А болела или нет – никто не помнил. И потому она, ныне старушка, а тогда еще молодушка, вынуждена была взять больничный и откровенно отодвинуть свои планы.

А для чего?

- А чтоб потом с Сёмкой еще две недели просидеть! – сама себе ответила старушка. – Ангина, температура под сорок и все прелести жизни!

Тогда же и сорвалась их поездка. Точнее, ее. Мужа в Египет отправляли на полгода. Была вполне реальная возможность поехать с ним. Все уже, считай, на мази было! Но тут ветрянка, потом ангина, потом…

- Ай! – с досадой махнула рукой пожилая женщина. – Не срослось. А хотелось! Ну, мало ли чего хотелось?! – тут же успокоила она себя. – Я, вот, и в Париж хотела. «Увидеть Париж и умереть!». Ну и чё?! Сдохну и безо всякого Парижу! По фотографии видала, и того с меня хватит. Одна ли я, что ли, Парижу в своей жизни не видала? – сняв очки, она пустилась в размышления. – Вон, выйди на улицу, поймай любого да спроси: «Париж видел?». И чего?! Хрен там! Мухосранский памятник Ленину, максимум!

Зато я с космонавтом за руку здоровалась! – сглаживая досадный недочет, стала хвастаться сама перед собой старушка. – И не с кем-нибудь, а с самим Юрием Алексеичем! Махонький какой, невысокий! Я-то думала, там мужик, аршин в плечах, два метра роста, а он… да едва ли меня выше! Но человечище-то какой! Ух, мужик! А вот вы-то, - и в пустой комнате снова воспылало пламенное обращение, - вы-то, те, которые Париж видали! Вы с первым космонавтом за руку здоровались?! А?! Что, нет?! Во! – и старушка показала язык. – А я здоровалась! Париж как стоял, так и стоять будет, никуда он не денется! А вот Юрий Алексеич-то… Ах, какой был мужик!

Новая фотография и новые эмоции. Черт его знает, что следующим из этой дырявой памяти под руку подвернется?!

- О! О! Раскормилась, родимая! – что-то очень раздражающее, что-то очень неприятное всплыло в памяти. – Платочком подбородки увязала, кофточкой складочки скрыла… Тьфу, черт, смотреть противно! Свиноматка! И с чего же я тогда так разожралась-то?! А не с Миланки ли? Точно, с нее родимой. Молока было мало, так мне Нюрка, бухгалтерша подсказала, - потертой кинопленкой стали всплывать кадры из жизни. – «Ты, - говорит, - сгущенку лопай с чаем и печеньями закусывай!». Ага назакусывалась! Полтора пуда как за здрасти прицепилось! Ох, черт, как же стыдно-то было! Прям, не баба, а коровище!

Так ведь потом-то смогла просохнуть! – новая похвала огласила пустую комнату. – Тяжко было, не спорю, так ведь и цель-то была какая!

Дрожащая рука достала из коробки новую фотографию.

- Ах, Кешка! Так и не прыгнули мы с тобой! А я-то как готовилась, как готовилась! Все сделала! И похудела, и подтянулась. Но…

Всплакнулось что-то старенькой. Или в глаз попало. Сняла очки старушка, протерла глаза и дальше продолжила. Продолжила дряблыми, старческими руками рыться в прохудившейся памяти.

- Ох, и красавчик! Ох, и мужчинка! – на сей раз похвалы удостоился статный мужчина, на фото деликатно приобнимавший ее, в ту пору еще молодую ученицу парашютной школы. – Так и не прыгнули мы с тобой! Матушка прихворала. И Степка уволился…

Новые слезы залили поблекшие от старости глаза. Усталые, морщинистые веки смахнули с глаз долой жгучие слезы, а усеянные морщинами руки протерли очки. Матушка… Как же тяжело она тогда заболела! Как тяжело уходила! «Господи! И врагу-то не пожелаю такой участи! Три года, бедняжка, мучилась! Так мучилась, что сердце разрывалось! И не поможешь же ничем! О-ооох!».

Какие уж там парашюты, какое небо?! Совсем не до небес было!

- А оно и ничего, - махнула рукой «рудокопша памяти», - и ничего оно. Вон, Кешка, каким был, а?! Мужчина – просто прелесть! На этого… как его, черт… а, Брежнева похож был. Чернявый, бровастый! Сколько прыжков у него за спиной было? Тысячами считал! И что? Разбился ведь, бедняга! Разбился. Такая вот жизнь! А вдруг чего со мной бы такое приключилось?! Ой, да не приведи Господь! Жила себе на свете баба, троих детей растила, а потом, бац! И с высоких небес прям на два метра под землю! И кто бы тогда детям ладу дал?! Степка? Он-то мог, только в одиночку-то…

А мож, и не в одиночку… - коварные подозрения вонючими клопами снова принялись кусать истерзанную память. – Да, нет же, нет! Однолюб он! – улыбнулась старушка, снова глядя на какую-то старую фотографию мужа. – Уж если меня такой, какой была, терпел да любил, так и не стал бы ни с кем чего крутить, если бы… Да никаких «если бы»! – новый апарт понесся в пустой зрительный зал. – И он – однолюб, и я – умничка! Ну, не сиганула, так и что с того?! Вон, выйди на улицу…

А фотографии, будоража память и слезя глаза, продолжали выскакивать из серой картонной коробки, как черт из табакерки.

- Боже! Мое любимое платьице! – восхитилась старушка, глядя на старомодное платье с люрексом, в которое она вырядилась на дочкин выпускной. – Хоть и зудела доченька, что, мол, и платье старомодное, и ткань, вот, имеется, и пошить бы надо, а все равно надела. Удобное оно. Да, - обличительно «дакнула» старенькая, - не пошила, запорола материальчик! Хороший был отрез. Шелк натуральный, мать еще покупала. А красивый какой! Так голубизной на свету переливался – хоть небо им простеляй! Но моль, зараза! И надо же, даже до шелка добралась! Сожрала, падла!

Ну… - растормошенный памятью рассудок живо нашел новое оправдание, - пожалуй, и не беда. Дочке-то какое платье на выпускной справила, а?! Не платье, а шедевр! Красное, кашемировое! А как ей к лицу красный цвет! Все ее подружки глаза высмотрели и сердце завистью извели! А то, что я в старом платье с люрексом была, так то не беда. Удобное оно. И плясать в нем сподручно было.

Фотографии все доставались и доставались из коробки. Замелькали внуки, сединой засеребрились дети… Время. Оно бежит вперед без устали, сменяя годы, как фотографии сменяют одна другую. Бежит так, что не угонишься! Сорок фотографий назад свадьба, а тут уже внук в первый класс идет. Вот ведь как оно!

«И моргнуть не успеешь, как жизнь пролетит! – новая фотография навеяла новую мысль. – И успелось что-то, и не успелось что-то… Так вот встанешь поутру через боль да оханье, дочапаешь до туалета, если не грохнешься по дороге, и подумаешь: «А чего жила-то? Что видела, чего достигла?». И не вспомнишь ведь! Память-то совсем худая! А тут, вишь, взяла сослепу не ту коробочку, глянула на фотокарточки – и вроде как все здорово. Что успелось, что не успелось… что случилось, а чему случиться и не суждено было… Жизнь!».

- Пуговку бы пришить, - сама себе сказала старушка, бросив взгляд на стол, - затеряется…



«Пора!» - хрустальным голосом за окном прошептал ветерок. Пустая комната вмиг заполнилась звенящей тишиной. Солнце, одиноким лучиком пробивавшееся в пустую, звенящую загадочной тишиной комнату, рассыпалось мириадами золотистых блесток. Блестки летали вокруг, радостно попискивали голосами тишины и настырно лезли в нос.

- Апчхи! – громко чихнула старушка, своим чихом дав команду блестками построиться.

И они стали строиться. Маленькими стайками, они стали объединяться в мужскую фигуру. Светлый облик какого-то высокого золотистого паренька с пышной прической на голове. Торчавшие во все стороны волосы на голове паренька делали его очень схожим с одуванчиком. Или с ангелом небесным, чья голова, облепленная золотистыми блестками, светилась дивным золотистым светом. Как от нимба.

- Вспомнила? – теплой волной, степенно раскатившейся по всей комнате, спросил у старушки паренек.

- Да, - с благостной улыбкой ответила старушка.

- Пойдем? – и парень протянул ей свою руку. – Нам пора.

«Пора!» - хрустальным голосом подхватил за окном ветерок. «Пора!» - звенящей тишиной вторили ветру блестки. «Пора!» - игриво подмигнул с черно-белой фотографии муж Степан.

- Пора! – кивнула старушка и крепко взяла за руку парня. То ли ангела, то ли одуванчика? Ах, так ли это важно?!

А пуговка так и осталась лежать на столе не пришитой.

© Руслан Ковальчук

Трубка

Светлый стоял в сторонке и с упоением смотрел на «школу молодого бойца», которую вдохновенный Сухой устраивал новобранке Чертовке. С хладнокровием мертвого удава Сухой буквально разрывал на части бедную блонду с чертиком на шее, давая ей противоречивые поручения, срок выполнения которых назначался «на вчера».

«Талант!» – с восхищением шептал Светлый, все больше и больше утверждаясь в мысли о том, что талант важен во всем. Даже в зловредных делах. Усердие, вне всяких сомнений, тоже имело значение. И уж усердия у сухого хриплого черта с железной хваткой и мертвой душой было – хоть отбавляй. Но как же мастерски он орудовал этим самым усердием!

«Раскрылся, красавчик!» - восхищался Светлый, которому и по происхождению, и по должности аж никак не следовало восхищаться подобным действом. Но не восхищаться он просто не мог! Уж очень это завораживающе выглядело. «Раскрылся!». Уж, да! Только сейчас, когда Сухой, наконец, единолично возглавил делегацию своего департамента в «Небесной канцелярии», обретя в лице Чертовки достойный экспериментальный экспонат, он по-настоящему раскрылся.

В бытность «великорыжей мудрости» Сухому было не до «раскрытий». Он всегда был номером два, совмещая номера три и четыре в одном лице. В важных вопросах не смея тягаться с его мудрейшеством, Сухой всегда оставался в тени, изредка показывая оттуда язык или откровенный «фак» железным кулаком. В чертовском мире иерархия незыблема! Да и что показывать-то? Мастерство? Ну, дык, простите! Это как читать свои вирши Пушкину. Кроме снисходительности из жалости ничего иного не получишь.

«Я из тебя сделаю настоящего черта!» - хрипел Чертовке Сухой, чем еще больше подогревал интерес Светлого. Авось пригодиться в будущем.

- Ты занят? – подойдя сзади, постучался в спину Светлому одуванчиковый голос.

- А что? – обернулся Светлый.

- Я… я… хотел бы попросить тебя… - поджевывая слова и подрагивая коленями, Одуванчик мял в руках какой-то блокнот, - не мог бы ты…

- Почитать? – догадался Светлый, глядя на нелепые попытки изъясниться со стороны умного, но скромного коллеги.

- Да! – радостно выдохнул Одуванчик.

- Что там? – беря из рук Одуванчика блокнот, спросил Светлый. – Теория мироздания, заметки библиотекаря, инновационная техника лечения геморроя…

- Нет, нет! – Одуванчик замотал головой. – Там… ну… зарисовки…

- Вечного двигателя?

- Нет! – Одуванчик топнул, разозлившись на свою нерешительность. – Литературные зарисовки. Рассказы. Ты не мог бы на досуге оценить…

- Ты пишешь?! – удивился Светлый, для которого такой объем удивления в один день подходил к отметке «Перебор».

- Я начал… - снова замялся Одуванчик, - пытаюсь… Там немного, пока немного написано… понимаешь…

- Тебе нужно мое критичное мнение?! – выдавил одуванчиковую просьбу Светлый.

- Да!

- Как скоро… - начал Светлый.

- Ой, да когда сможешь! – перебил его тактичный коллега. – Мне не к спеху!

- Бу сделано! – улыбнулся Светлый и снова уставился на показательные выступления его величества коварного зла.

Где-то часа через полтора по людским меркам Светлый подошел к Одуванчику и отвел того в сторону для торжественного рецензирования.

- Так, юный писатель, что тебе сказать? – нагнав своему образу важности, начал Светлый. – Материала, конечно же, маловато, но кое-какие выводы уже сделать можно. Несколько размыта, но все же просматривается сюжетная линия, имеется неплохая задумка с хорошим потенциалом, сносно прописаны диалоги и характеры… В целом, словами автор играть может, хотя до литературных вершин еще далековато. В тексте имеются досадные опечатки и ляпы, местами автора хочется стукнуть запятой…

- Все плохо? – едва не рыдая, спросил Одуванчик.

- Ну, что ты, что ты! – поспешил успокоить его Светлый. – Очень даже очень! Без сомнений, работать есть над чем, но, друг мой, уровень и задатки видны невооруженным глазом! С точки зрения…

- А тебе?! – перебил его нетерпеливый Одуванчик. – Тебе-то понравилось, а?!

- Мне?! – с хитрецой в глазах улыбнулся Светлый.

- Да, тебе?

- Ну-ууу… - лукавясь все больше и больше, затянул паузу загадочным «у» Светлый, - мне-еее…

- Да-аааа! – психанул от нетерпения Одуванчик.

- Н-нннет! – выдал Светлый, задув свечу надежды, искрившуюся огоньком внутри долговязого паренька с лохматой прической.

- Бу! - по старой памяти, обреченно «букнул» Одуванчик.

- Щучу! – рассмеялся Светлый и по-дружески шлепнул по плечу Одуванчика. – Не вянь, пушистый! Все клёво! И, если сказать по правде, мне очень даже понравилось. Только маловато, блин!

- Так я допишу, допишу! – снова запылал Одуванчик. – Это так, проба пера, наброски. Я просто никогда не писал, а теперь что-то вот…

- И отличное начало! – поддержал его Светлый. – Каждая тема имеет нехилый потенциал. Вполне можно развить. А можно и так оставить, подразнить, так сказать, фантазию читателя… Подергать за усы «воображалку», если хочешь…

- Хочу! – Одуванчик крепко схватил Светлого за рукав. – Хочу! Ты можешь кому-то из своих нашептать? У тебя же есть авторы на обслуживании?

- Ну-ууу, - снова заважничал Светлый, - кое-кто имеется…

- Будь другом! – взмолился Одуванчик.

- Ок! – кивнул Светлый. – Как ребеночка назовем, папаша?

Одуванчик задумался.

- Слушай, а я на эту тему как-то и не подумал. Да и не закончил я еще с этим блокнотом…

- Тогда пусть это будет «Блокнот неоконченных дел»! – быстро нашел решение Светлый.

- Хорошо! – кивнул довольный Одуванчик.



Рудольф Рудольфович смотрел на свою трубку и подумывал ее курнуть. Не ее, само собой, а табачок, недавно «подогнанный» одним кубинским коллегой. Табак есть, трубка есть, состояние подходящее…

Ах, да! О состоянии. Рудольф Рудольфович как раз пребывал в таком прескверном состоянии, которое он сам называл «непесец». В жизни все шло относительно ровно, в голове все было относительно спокойно, но в литературной жизни уже который день наблюдался полный штиль. Ни облачка, ни дуновения. Тишина!

Он бы, может, и раздул чего-нибудь такого, но выдавливать произведения из себя как засохшую пасту из тюбика Рудольф Рудольфович не любил. Не имел он такого обыкновения, как писать буквы ради букв. Одинокие мысли лениво бродили в «штильном» мозгу, плугом бороздя извилины на девственно чистом литературном поле, но этого было мало. Мало! Нужен был взрыв! Импульс, толчок, пинок под зад черепушке! Чтобы застывшие мысли, бросаясь наутек, путались и пищали, рождая образы и сюжеты! А вместо этого мысли, как моряки в сезон штормов, сидели развесив пузо и хлебали пиво, лениво покуривая трубку. «Непесец»!

А не покурить ли и ему? Вдруг что интересное накурится?

Сказано - сделано! Рудольф Рудольфович снял мундштук, до блеска протер загубник и хорошенько прочистил чубук. То ли сдуру, то ли по чье-то злой воле с небес, Рудольф Рудольфович как следует дунул в трубку, выдувая золистые остатки табака и смол. Трубка поприветствовала седовласого автора черным облачком из чаши, которое мигом полетело неуклюжему курильщику прямо в ясные очи.

Матерясь и нащупывая проход в ванную, Рудольф Рудольфович, теряя по дороге тапки, бросился умывать ослепшие глаза.

По возвращению уже умытый автор бросил «пару ласковых» своей курительной принадлежности и продолжил курительную церемонию. Но, как известно, то, что не задалось с самого начала, имеет высокие шансы не задаться и под конец.

Рудольф Рудольфович как следует размял табак, жадно втягивая носом богатый аромат, набил чашу трубки, торжественно чиркнул зажигалкой и потянул. Закрыв глаза, Рудольф Рудольфович с упоением втянул, пожалуй, полкубометра воздуха. И тут же дико закашлялся. Частички табака попали-таки в мундштук и оттуда весело перекочевали в переполненные легкие седовласого автора.

Огласив пустую комнату отборным матом, Рудольф Рудольфович принялся за разгрузочные работы. Он снова разобрал трубку, предварительно высыпав табак в попавшее под руку блюдечко, снова прочистил мундштук и чубук, снова протер загубник и по новой начал церемонию.

Едва начав загрузку трубки, Рудольф Рудольфович снова отчаянно заругался. «Ну как же так, дорогой ты мой человек с глазами на жопе?! – обличая себя, ругался седовласый автор. – Блюдечко протереть – не судьба?!». Черт возьми! Ссыпая табак из трубки на блюдечко, Рудольф Рудольфович не удосужился убедиться в том, что емкость чиста и свежа. И теперь, глядя на щепотку отборного табака, окончательно испорченного остатками молока в блюдечке, Рудольф Рудольфович не стесняясь ругал себе.

Ну, ладно, что было – то было. Защипнув новую порцию из пакета, горе-курильщик снова занялся зарядкой снаряда. Окончательно подготовив и перепроверив все, Рудольф Рудольфович предпринял вторую попытку. Неудачную. Трубка наотрез отказывалась куриться. Она испустила легкий дымок и тут же погасла.

Подобрав соответствующую емкость, Рудольф Рудольфович ссыпал табак из чаши, размял его хорошенько, и снова предпринял попытку… Неудачную!



Расхлебавшись с очередным посетителем, Светлый тихонечко прошмыгнул за спину Начальнице и достал из необъятного шкафа дело в грязно-рыжем переплете, сшитом грубым швом как раз посередине. Отойдя в сторонку, Светлый открыл блокнот и стал тихонечко нашептывать содержимое блокнота рыжей папке.



Шел второй час курительной церемонии. Нежданным гостем нагрянувший «Нерукец» уселся рядышком с «Непесцом». И эти двое нахалов, мирно обсуждая планы, неспешно лепили из незримого волокна реальности пресквернейшую бабу по имени «Невезуха». И, стоит отдать им должное, эти двое «-цов» проявляли не дюжие способности в скульпторском искусстве. Баба у них получалась на славу.

Обессиливший автор сидел в другом конце комнаты и кидал гневные искры во взгляде на распроклятую трубку. Трубка молчала лежа на боку и смиренно ждала нового раунда противоборства.

Внезапно что-то запищало в ухе седовласого автора. Словно маленький комар, по ошибке залетевший к нему в ухо, начал биться в поисках выхода. Это был знак. И Рудольф Рудольфович, до этого не единожды испытывавший подобные ощущения, прекрасно знал, что последует за этим.

Тон писка начнет снижаться, частота попискиваний замедлиться и из этого несвязного набора звуков на автора нападут слова. Самые настоящие слова нового произведения, которое залетая прямо в «штильные» мозги, поднимет бурю в спокойном мыслительном море.

«Сейчас начнется!» - с предвкушением подумал Рудольф Рудольфович и бросился за клавиатуру. Он знал, что медлить нельзя. Слова полетят целыми абзацами и тут бы успеть! Все произойдет так быстро, что его искусные быстрые пальцы едва ли успеют за скорым бегом встревоженных мыслей. Надо торопиться.

Открыв новый файл, Рудольф Рудольфович сидел в напряжении и вслушивался во все еще непонятный писк. Еще миг и… «Блокнот неоконченных дел», - пальцы быстро затарахтели по клавиатуре.

Рудольф Рудольфович сидел и вдохновенно печатал новую работу. А где-то в сторонке, оставшись без внимания вместе с «Некурцом», «Непесцом» и бабой «Невезухой», лежала не раскуренная трубка.

© Руслан Ковальчук

На этом пока все.
Жду ваших отзывов!

Да... Такая вот она, круговерть наша .....
Отлично, понравилось.

Классно!

Отложу для вечернего чтения. Под темное пивко с кальмаром.

Хороший Блокнот Руслан! Спасибо, астероид сначала слегка утомил., но потом все сложилось!

... есть у В.С.Высоцкого знаменитая "Охота на волков".
Но мало кто слышал итог про песню "Охота..." которая называется "Прошла пора вступлений и прелюдий...".
Там есть такие слова:

"...И об стакан бутылкою звеня,
Которую извлёк из книжной полки,
Он выпалил: "Да это ж про меня!
Про нас про всех — какие, к чёрту, волки!"..."

Так и я от ношусь к прочтению "Небесных канцелярий".

Я не знаю, но в рассказах Руслана, я не вижу ни мистики, ни фантастики, ни еще чего-нить подобного.
Только жизнь.

Спасибо за труды, браво!

Хороший,добрый и немного грустный блокнот.Спасибо!

Оля,grand merci ,за рассылку!

Отличная серия. Не без огрехов,но не хочу придираться. просто отличная серия рассказов.
Про нас, про всех.
Пусть и аллегорично.
Мои благодарности Rulik74.

P.S. Ольге мерси за оповещение, как и всегда.))

Охренеть! наплакалась от души, хорошо что дома сижу.
Очень больно было местами, зато захотелось снова и снова благодарить родителей за всё, что они мне дали.

Я сижу и плачу... Как же вы, автор, в такое маленькое количество букв, втиснули такое огромное количество эмоций и красок? И светлую улыбку, и черное горе, и розовую надежду, вы-художник слова, вот кто вы)) Продолжайте пожалуйста!

Ольга! Спасибо за ссылку!

Дорогие друзья!

Огромное вам спасибо за отзывы!

Как я и писал ранее, это всего лишь зарисовки, маленькие фрагменты, выхваченные из бесконечного круговорота жизни. Этих фрагментов много, очень много. И сами по себе они - всего лишь статичные картинки, как фотографии в "Пуговке". Но стоит их рассмотреть получше, как за ними тут же открываются бесчисленные связи, нейронами жизни пронизывающие всех нас. И они, эти фотографии, оживают. Во всяком случае, так было со мной, когда я писал.

Да, несвойственный для меня формат мини-рассказов. Хотелось развернуть полотно, махнуть кистью и заваяться до мозолей на пальцах. Но удержался. Просто смотрел в одну точку. Судя по отзывам, и такой формат имеет место быть. Что ж, есть над чем работать в будущем. Сюжетов - тьма, только на сегодняшний день в голове крутятся порядка двух десятков дел "блокнота". Но пока не обещаю излить их на бумагу. Большие работы уж очень просятся. Тем более, я им обещал. А эти рассказики дождутся своего часа.

И не поленюсь отдельным "спасибом" поклониться нашей любимой Оленьке! Троекратно, с поклоном и всяческими благодарностями! Ольчик, торжественно обещаю посвятить только тебе один маленький рассказ. Добрый-предобрый!

Пожалуй, этот тот случай, где мои интересы немного выперлись за рамки приличия. Я очень люблю астрономию, а потому с большим удовольствием писал о нашей милой системке, царстве лучезарного Бога. И писал бы еще и еще. Витала идея написать в сказочной манере учебный материал для детей. Не знаю, сколь разумное решение, но именно так я пытаюсь донести кой-какие знания своим спиногрызам. Местами даже слушают.

Спасибо!
Что касается огрех... ну-ууу, я-то - человек, а людям свойственно ошибаться. Придирайтесь, Антиохий, не стесняйтесь! У меня всего два глаза и два полушария. А с Вами уже 4 будет! 4, как известно, лучше, чем 2. Я всегда рад конструктивной критике. Так что жду Ваших замечаний.

Вы не представляете, как меня передернуло, когда в считанные секунды мне в голову влетел сюжет "Узелка"! И уже потом я, покрутив заржавевшее колесо памяти, вспомнил подобный случай, рассказанный одним ветераном еще в мохнатые 80-е.

Низкий поклон за отзыв!
Хотел что-то добавить, но... Черт возьми, и добавить-то нечего! Все с натуры писано!

Да, Eklerius написал так, что ни убавить, ни прибавить. Можно только присоединиться, предварительно промокнув глаза платочком. Руслан, спасибо!