192
Вообще-то я хотел написать рецепт. А вышел не совсем он.
Нашей юности посвящается.Два с лишним десятка дет назад, в середине осени, когда ещё оставалась хилая и желтоватая листва на деревьях, но уже можно было вывешивать в ночную прохладу за окно продукты, за неимением холодильника в общаге, наши будущие первые жены таили дыхание и гадали, что же случилось с нами. А случалась с нами традиционная
димлама — единственное блюдо, которое готовил мой друг Мишка, не пожаривший себе за всю жизнь даже яичницы, настолько он был антикулинарен. Но в середине осени, в свой день рождения, он вдруг превращался в кулинара, суровым жестом отодвигал наших будущих первых жен от соучастия в приготовлении даже на начальной стадии, и мы с ним отправлялись с огромными сумищами на рынок Академгородка, чтобы в который раз убедиться в скудности социалистической экономики — тогда даже рынки были убоги и пустынны, только унылый армянин торговал жухлыми гвоздиками да пара нахальных торговок заламывала за свежевыкопанную картошку и фаллические жлыги морковки немеряные деньги.
Но овощи мы откладывали на потом, их можно было иногда перехватить и у ТЦ на Ильича или попытаться выбрать из вечного гнилья что-то стоящее в полукооперативном магазинчике на Морском (почему, ну почему там всё всегда было гнилое?! Как оно успевало сгнить, будучи только извлечённым из-под земли, и почему не гнило у частников?! Нет ответа…). Мы отправлялись в город, на Центральный рынок, и, если удавалось, закупались кроме вожделенной баранины ещё и курдючным жиром. А если не получалось, то брали впридачу просто куски пожирнее, для первой закладки, — и уже на обратной дороге добиралось всё остальное: картошка, болгарский перец, чеснок, капуста, много репчатого лука и помидоры помясистее. Специи оставались ещё с прошлого раза, разве что запас зиры мы пополняли на том же рынке, — и вот тогда в общаге начиналось священнодействие…
Рецепт димламы, — димлямы, димляма, домлямы, дымляма, как её называют у разных народов и в разных местах тогда ещё шестой части земли, — не прост, а очень прост. Мишка, выросший в маленьком киргизском городке под Ошем, первым делом выставлял за дверь всех любопытствующих женщин, включая наших будущих первых жён — приготовление димламы не терпит межгендерной суетливости, нужна полная отрешённость от быта. Во-вторых, искался по всей общаге огромный казан, а то и два — и неизменно находился: его, понятное дело, передавали из рук в руки, давно уже позабыв истинного владельца, каковой изредка обнаруживался, но переставал качать права уже после второй налитой рюмки. В-третьих, занималась под приготовление и будущее празднество комната отдыха, имеющая в народе название Ситцевый зал (там и правда были обои из ситца) — тут можно было провести любые мероприятия, если вы были вхожи в круг допущенных, чего полнокровный брат знаменитой Конторы братьев Дивановых, обласканного кавээновскими победами клуба матфака НГУ, имел по умолчанию навсегда и непременно.
А дальше всё было просто — включались обыкновенные электрические плитки, за неимением да и ненужностью духовок, ставились разогреваться те самые гигантские казаны, на раскалённое днище которых выкладывался курдючный жир или, за отсутствием такового, просто баранина пожирнее; крупно резалась уже очищенная картошка и пластался репчатый лук, который следовало кинуть на несколько минут вместе с мясом поплавать в жиру, только потом выложив слоями картошку, морковь (которой, признаться, частенько пренебрегали), болгарский перец, духмяные помидоры без нынешних тостенных жил, появляющихся у парниковых и безвкусных овощей; втыкались прямо внутрь неочищенные головки чеснока, у которых удалялись только корневидные жопки, вставлялись фитилями несколько (даже на большой казан было достаточно двух-трёх) стручков острого перца из присланных Мишкиной мамой; всё это накрывалось крупно порезанной белокочанной капустой — и ставилось на несколько минут на сильный, а потом и еле видный огонь. Один из канонических рецептов предполагал ещё и айву, но её по понятным причинам не оказывалось, а потому закладка считалась окончательной и неизвлекаемой.
Дальше наступал самый тяжёлый момент. Первые полчаса запах приготовляемого ещё как-то можно было выветрить, но к исходу часа вся общага пропитывалась чесночно-мясным амбре, вокруг Ситцевого зала начинали ходить разные одиозные личности и намекать, что вот если бы их хотя бы одним глазком и на порожек, то они непременно бы добавили свой талонный вклад в общую радость.
Но талоны были отоварены ещё неделю назад — спасибо МихалСергеичу за нашу счастливую и алкоголедефицитную юность, — потому нахлебники в этот день не привечались, изгонялись даже будущие первые жёны, которым наливалось за пределами новоявленной кухни, — наливалось щедро, чтобы получить наконец по итогам вечера то, чего мы так долго и упорно добивались, — с переменно-первобазовым успехом, каковых терминов, имея в виду те самые загадочные первую и вторую базу, мы ещё не понимали, зная их только из американских фильмов.
Всё те же канонические приготовления требовали пары часов времени, но, ввиду объёма и нашей зубоскрежетной терпимости, казаны, вернее, мы, выдерживали на плите до четырёх-пяти часов на тихом, почти формально накале. За это время считалось правильным зайти к имениннику, похмуриться и посочувствовать кулинарным успехам, достойно принять протянутое в стакане «мартовское», лучшее пиво на свете, а на тот момент и единственное, если не считать ослиную мочу под названием «российское», выпить, протянуть, не брезгуя, за добавкой, погреть её в руках на манер никем не виданного коньяка и выпить снова, становясь живее и доступнее.
Через четыре часа в Ситцевом зале собирались все. Терентьич взахлёб демонстрировал своего «Ленина» из будущего КВН (переделанного из Пушкина, кстати, с первоапрельского капустника: «Ленин носил сюртуки, Брюки, носки, пуловер. Также, как и башмаки, Все — сорок пятый размер»); совсем ещё молодой Володя Дуда, будущая (да и настоящая уже) звезда эфира, объявлял имениннику, что он «первый раз на такой весёлой свадьбе, — спасибо жениху и невесте!»; Шар, Игорь Шаров, пел то ли из уже прозвучавшего в кавээне, то ли из совсем нового, ставшего позже знаменитым: «Ты начальник — я дурак. Ты москвич — я сибиряк. А я взял, да отделился — сам начальник, сам дурак! Ты ботинок — я сапог. Ты еврей — а я не смог. Мы с тобою суверенны — не садись на мой горшок!» А Мишка Зуев, будущий «Иван-кайф», брал гитару и пел про самого главного кондуктора, ночной городок, исполнял знаменитое регги, переставая заикаться после первых же аккордов…
А наши будущие первые жёны внимали всему этому с восхищением, считая нас за богов или хотя бы приближенными к богам-знаменитостям, с которыми можно было выпить на брудершафт, а иногда даже…
Потом все снова забывали про утомившееся блюдо, потому что забежавшая «на минуточку» Танька Лазарева, солистка (или тогда уже нет — кто сейчас вспомнит) патриотического ансамбля «Амиго», исполнявшего «Венсеремос» и чилийско-мексиканско-гражданно-военную революционную классику, начинала подпевать Мишке — Зуеву, не имениннику, — а потом поздравляла именинника долгим и уже ничего не скрывающим ни от кого поцелуем, — все и так всё знали. А будущие первые жёны начинали вдруг суетиться насчёт приготовленного, оттирая будущую звезду ТВ и чуть не опрокидывая уже домлевшие казаны.
И начиналась гурманная вакханалия — овощи выкладывали горкой, с рассыпающейся картошкой внизу и сочным остальным поверху, а мясо легко снималось с кости и его ели причмокивая и не боясь показаться обжорой, — ели все, без стеснения и формальных отказов, накладывая себе снова и снова, позабыв, что собирались сегодня остаться не обожратыми и трезвыми, потому что очень уж просили будущие первые жёны, — они на сегодня уже всё для себя решили, надо было только…
Но горячительное текло рекой, а к блюду отдельные гурманы выдавливали из того самого острого перца красноватую массу, после чего становилось очень остро, аж до слёз, но дико вкусно, — попробуй, ты только попробуй, уговаривали мы будущих первых жен, боясь и сегодня остаться в одиночестве после прожёванных головок чеснока и прочих атрибутов «правильного» поцелуя.
И они сдавались, наши первые жены, они упрашивали посидеть ещё, пока распелся Зуев, но смиренно соглашались пойти в комнату, предварительно очищенную от гостей и соседей; и если мы не засыпали, дожидаясь их из душа, то всё же получали своё, наутро силясь вспомнить, что же всё-таки было…
А потом они и правда стали теми самыми первыми жёнами — кто раньше, кто позже… Они родили нам детей и считают теперь, что довольно, теперь надо пожить и для себя, — а с острым на ночь надо завязывать, посмотри на свою изжогу. А мы почти не смотрим на эти мелочи, ведь мы ещё о-го-го, вот и Мишка, наш главный о-го-го, вдруг однажды решился и ушёл к той, которая его этим самым «о-го-го» и считает, в отличие от первой жены. Началось всё ещё на его дне рождения, тогда он в первый раз заикнулся о разводе — не ей, жене, а мне, когда я предложил, как в старые времена, сготовить на всю большую компанию душистую и сытную димламу. Но сейчас это уже не актуально, говорит он, зачем, если можно заказать сырный салатик и корейскую морковку, а мясной нарезкой займётся специальный человек в откупленном на день рождения загородном коттедже.
И теперь, — он ведь уже всё сказал той, первой, остались только формальности, суд и раздел имущества, — он снова живёт в Академгородке, как и когда-то все мы в универовскую пору; там чисто и красиво, там свежий воздух и отлично нагуливается аппетит, что весьма кстати, — новая пассия вкусно готовит, ему надо хорошо питаться, у них ведь почти медовый месяц, хвастается тихонько он.
И я сижу один на кухне, сварганив зачем-то огромный казан с димламой, сижу прямо на полу перед духовкой, тихо играет «Иван-кайф» с Мишкой Зуевым, который уже никогда не напишет новых песен; я пробую приготовленное деревянной ложкой, разминая и снова пробуя; в моей нынешней димламе есть даже небольшая айва, которую, последнюю, подарила мне азербайджанка из овощного ларька. И всё получилось почти как раньше, разве что вместо баранины у меня свинина на рёбрышках, а острый перец возят теперь не только из Киргизии, но даже из Мексики и Китая — у меня как раз мексиканский. Но перец всё равно острый, острее киргизского, такого моя жена, которая у меня первая и, я всё реже надеюсь, последняя, не ест, не ест даже наша дочь, — такой он острый; наверное потому я часто всхлипываю, утирая слёзы, втягивая в себя воздух и отставив в сторону деревянную ложку с димламой.
Но это из-за перца.
© serafimm
yaplakal.com