20
Питер встретил слезами, стекающими по окнам вагона. Смысла стоять в тамбуре в ожидании остановки поезда не было, как не было нужды торопиться, но я всё равно уже стояла, упираясь раскрытыми веером ладонями в стекло окна и вглядываясь в ночь, расцвеченную мелькающими всполохами фонарей. Это мелькание гипнотизировало, не давая сосредоточиться на мыслях, и это радовало иллюзией обычности. Состав начал притормаживать, и рука проводницы коснулась моего плеча.
– Женщина, разрешите. Мы прибываем.
– Да, да, конечно, извините, - я отступила, освобождая подход к двери и её тут же открыли, откинули площадку и протерли тряпкой поручень. Поезд вздрогнул в конвульсии остановки и вскоре замер. Проводница вышла на перрон и сделала приглашающий жест.
– Счастливого пути!
– Спасибо, - кивнула я и шагнула вперед. Сделала пару шагов и вдохнула запах Московского вокзала. Покрутила головой, ища изменения, но двадцать с лишним лет не поменяли привычный пейзаж. Всё то же. Всё так же. Я и перрон. Только я больше не курю и окурок моей сигареты не летит на рельсы.
– Ты! Ты – шлюха! – закричала женщина прямо за моей спиной, и я резко обернулась. Две женщины стояли друг против друга в полной боевой готовности. Рядом топтался плюгавенький мужичок. Я окинула его взглядом и крикнула им:
– Девочки, а он того стоит? – и продолжила путь. Криков больше не было и это радовало. «Задумались», - хмыкнула я и обогнула вокзал, выходя на Невский со стороны Лиговки. Пару раз меня окликнули таксисты, но я качнула головой отказываясь и меня оставили в покое. Пересекла Невский и оглянулась на здание вокзала.
– Я обещала тебе, что не вернусь. Я обещала тебе, что приеду обязательно. Я не вернулась. Я приехала. Здравствуй, любимый. Давай найдем друг друга в этом городе снова. В последний раз.
– Можно я куплю тебе цветы?
– Даже если с ними домой вернуться нельзя?
– Вопреки всему. Тебе так идут цветы.
– Пусть будет. Можно.
Скольжу взглядом по стенам домов и уверенно шагаю в цветочный.
– Девушка, можно я выберу сама? – девчонка кивает и отодвигает стекло перегородки. Я опускаюсь на корточки и обнимая цветы под бутонами собираю букет. Встаю и протягиваю девочке деньги. И она спрашивает:
– Вы не ошиблись? Может еще одну?
– Всё верно, милая. Хорошей ночи.
Дверь за моей спиной провожает звоном колокольчика, а я не спеша иду по Лиговке к «Октябрьскому», оглядывая знакомые и забытые дома. В каком-то из них было кафе, а раньше зал игровых автоматов. Он работал всю ночь, и мы сидели в нем не раз, когда у нас она была эта ночь на двоих, застрявшая между двумя домами, в которых нам двоим не было места.
– Хватит нам шляться по кафешкам.
– Хватит. Только выбор у нас ограничен. Или мы ограничены выбором.
– Ты устала. Пойдем прогуляемся.
– Да. Так будет лучше.
«Гулять действительно было лучше. Мои зацелованные руки можно было спрятать в карманы и прижаться к тебе боком. Ты тут же ловил левую в моем кармане, переплетая свои пальцы с моими, а локоть правой обнимал ладонью, и мы шли в сторону, наконец, опустевшего Невского. Никто кроме тебя меня так не обнимал гуляя. Время от времени ты касался губами моих волос и шептал всякие глупости».
– И что из сказанного ты считала глупостью?
Я останавливаюсь и трясу головой, изгоняя звук его голоса из своей памяти. Только этого мне и не хватает. Не нужно голосов в моей голове. Не нужно.
– Ты трясешь головой, как баран, разбивший лоб о новые ворота, - и я слышу его смех.
«Плохо, девочка, плохо. Нечего тебе тут делать было. Принесла вот нелегкая. И что теперь? Может головой об стенку?» - я медленно поворачиваюсь, ища источник звуков и заодно подтверждение своей адекватности. Медленно, очень медленно, но поворачиваюсь. Его мерцающий силуэт стоит, привалившись к арке, ведущей во двор. Я тут же мысленно хлопаю себя по лбу. «Точно! Нужно было нырнуть под арку и войти в колодец двора».
– Не ходи! Нет там уже ничего. Ни кафе. Ни зала игровых автоматов. Но это ты и так помнишь, - он улыбается, не двигаясь с места. Его силуэт мигает, как плохо заряженная голограмма. Я вздыхаю и произношу вслух.
– Что ты здесь делаешь?
– Так ты же пригласила на последнее свидание. До утра я весь твой, - он пожимает плечами и разводит руками.
– Мой говоришь? Тогда прекращай мельтешить и иди сюда. Если тебя пустили ко мне до утра, то не надо расстраивать мою психику дурацким мерцанием.
– Забыл, что ты ничего не боишься, - он смеется и, наконец, отлепляется от стены, теряя прозрачность и обретая объем. Подходит и, наклонив голову к плечу, смотрит в мои глаза.
– Не надейся, не отведу. Ну, что? Прогуляемся? По местам боевой славы?
– Дорогая, все баталии и мелкие диверсии были в метро. Пойдем? Прокатимся, пока еще работает.
– На Крестовский.
– Да. Туда. Разрешите Вашу руку, сударыня.
– Ты и посмертии паяц, - я разглядываю его лицо, не изменившееся с нашей последней встречи, качаю головой, но все-таки кладу свою ладонь на изгиб его руки.
– Насмотрелась?
– На что? На то, что я и так помню до мельчайших подробностей? Тоже мне удивил! Я бы предпочла… - я спотыкаюсь, обрывая фразу. Нет ни малейшего желания напоминать ни себе, ни ему о том, что он уже пять лет, как мертв.
– Не смущайся, я помню, что мертв. И ты бы предпочла увидеть то, чего не застала. Ведь так? Что ж смотри. – он делает шаг вперед и поворачивается ко мне лицом. Я стою и смотрю в его глаза, не замечая никаких изменений, - он щелкает меня по носу и смеется, - нет, дорогая, на портрет Дориана Грея нужно смотреть целиком и не отвлекаясь на мелочи.
Я смаргиваю, успевая заметить стремительный возврат седины поредевших волос в прежнее состояние. Его палец снова возникает в миллиметре от моего носа, и он качает им, привлекая моё внимание.
– Милая, не отвлекайся. Шоу не может быть бесконечным. И выхода на бис не будет. Начинаю.
Я вскидываю руку к его волосам, замечая первую седую прядь, но он отступает на шаг, усмехаясь в усы:
– Да. Я тогда вбежал на перрон, а последний вагон, уже его покидал. Дурак. Я пока бежал загадал, что если успею, то не отпущу, что так суждено. Или если ты будешь упрямиться поеду с тобой хоть к черту, хоть к дьяволу.
– А если?
– А что случилось после «если» ты и так знаешь. «Тот, кто убил, тот и убит».
– «Тот, кто простил, тот и прощен»? *
– Нет. Не простил. Не прощен.
Я молчу. У меня пока нет слов, которые я могла бы сказать на это. Потому что тоже – не простил и не прощен. Я не готова. Я смотрю, а его лицо теряет пластику молодости, каменея в эмоциях зрелости. Вдруг неожиданно худеет, приобретая сероватый оттенок.
– Болел?
– А? Нет. Ты замуж вышла. Я как-то думал, что с нами вечность, - он хмыкает, впиваясь в меня взглядом. Боль в этих глазах захлестывает меня своим потоком, я задыхаюсь и отступаю от него. Он ловит меня, готовую уже упасть. Встряхивает и отводит взгляд.
– Прости. Я не должен был. Досматривать будешь?
Я жмурю глаза, прислонившись к фонарю и мотаю головой.
– Нет. Остановись на предпоследнем дне и пойдем. Не хочу выглядеть модной дамой, разгуливающей с мальчиком, - я пытаюсь шутить, душа в себе жалость к этому мужчине, к себе, к нам, презрение к глупости молодости… - да, уж. Сказка о потерянном времени.
– Так не будем его больше терять, дорогая? Я счастлив, что ты здесь. Позволь, - он наклоняется и берет мою руку, целует, а потом переворачивает её ладонью вверх и касается губами кожи. Отстраняется и уже сам уверено кладет мою руку на изгиб своей левой, накрывая мою ладонь своей, и тихонько напевает, склонив голову к моему уху. – «До утра, как-нибудь, все равно. За окном темноты полотно. И на нем бесконечно давно просто темно» **.
Я неожиданно успокаиваюсь и даже подпеваю, повторив последние слова, и только тогда осознаю ужас произнесенных слов.
– Не думай. Просто гуляй. Просто со мной. Расскажи. Расскажи то чего я не знаю.
– А чего ты не знаешь? И что ты хотел бы узнать? Хочешь расскажу, как запретила себе любить? Как не позволяла себя любить? Как шарахалась от каждого кто посмел посмотреть на меня? Как перешивала дочери платье за платьем, зная, что время танцев прошло? Да и светские выходы в моей жизни ограничены театром? А там достаточно одного платья для театра? Знаешь, как меня зовут билетерши? Дама в черном.
– Ты оставила только то платье, что я тебе подарил?
– Не льсти себе. Оно просто умело растягиваться, не теряя формы. Принимало меня в любом виде.
– Я заметил – ты набрала вес.
– Нет. – я качаю головой и хихикаю. - Ты не застал тех времен. Я сбросила вес. Много сбросила. Теперь, для своих лет, я выгляжу слегка полноватой. Что ж идем? - я киваю ему на пылающую алым букву «М».
– Идем. Мне карточку не бери. У меня льгота, - он улыбается и смотрит на меня тем особым своим взглядом, радующемся любому моему выражению лица, любой глупости, слетевшей с моих губ. Он самодовольно хмыкает, видя мою реакцию, и подталкивает меня к турникету, обнимая, и проходит вместе со мной по ту сторону барьера. Мы делаем несколько шагов и ступаем на эскалатор. Он обходит меня и поворачивается ко мне лицом, стоя ступенькой ниже. Мы смотрим в глаза, без необходимости поднимать или опускать голову, почти касаясь носами, обхватив талии друг друга и вдруг произносим одновременно:
– Как мне этого не хватало…
Он не оборачивается, когда наш путь на эскалаторе подходит к концу. Просто берет мои руки в свои и помогает сойти.
– Поторопись. Это последняя электричка.
И мы бежим, заскакиваем в последний вагон. Двери закрываются. Он щелкает пальцами нарочито театральным жестом и вдруг раскручивает меня в безумном па, аккомпанируя нам.
«Он уехал прочь, на ночной электричке…» ***
– Помнишь? – он продолжает меня кружить, провоцируя на танец. Я оглядываюсь. – Ну же, - подначивает он меня, - милая. Давай. Потанцуй со мной.
Я плюю на всё: на возможные косые взгляды; на годы, раздавившие меня и убившие его; на все задушенные порывы и желания и отдаюсь его просьбе. Оказывается, это так здорово – позволить себе жить. Разрешить себе улыбаться. Перестать прятать радость. Простить? Простить. Он смеется, ловя изменения в моем настроении и прижимает к себе. Моё сердце колотится за нас двоих. Чмокает меня в макушку и подталкивает на выход.
– Наша остановка. Поспешим?
Мы выходим на улицу и идем через парк в сторону арены «Зенит». Не было никакой арены здесь двадцать с лишним лет назад. Был старый стадион и в кабинете массажиста – прорабка. Мы одновременно хмыкаем, кося друг на друга глазами. Улыбаемся. Он смеется:
– Да и мы были когда-то рысаками.
– Были, были. Пошли к заливу.
– Туда и идем.
Не сговариваясь тормозим на месте, где любили целоваться. Он прижимает меня к плечу и гладит его, успокаивая.
– Я в порядке.
– Я знаю. Я помню, что «Любовь – не товар, её дарят. Врагам оставляют ожидание мести. Слёзы не видит никто».
– Не желаешь повторить? – он указывает место в заливе, где мы однажды предавались страсти.
– Смерти моей хочешь? – подмигиваю ему, а он качает головой.
– Жизни с тобой… хотел бы, - а потом наклоняется к моему уху и шепчет, словно нас может кто-то подслушать. – И просто хочу. Хочу почувствовать твои бедра на своих. И держать твою спину в своих ладонях. И видеть, как меняется твоё лицо в момент достижения оргазма. И услышать твой стон…
Я вдруг смущаюсь, чувствуя, как полыхнуло моё лицо, и как всегда в таких случаях ёрничаю:
– Неужели мы заслужили «всё включено»? Хочешь спою апофеоз любви?
– Дурочка, - он качает головой, - всё прячешься за стервозностью? Как тебя там звал «отец твоих детей»? Стерведь?
Я вздрагиваю, отстраняясь. А он перехватывает меня, прижимая покрепче.
– Прости. Сделал больно. Столько лет прошло, а я все ревную.
– Бессмысленно.
– Конечно, родная, бесспорно. Теперь-то…
– Всегда. Ревность бессмысленна потому что не продуктивна. Она ничего не созидает и, следовательно, никчемна.
– Так ты поэтому никогда и ни к кому меня… я думал просто мало любишь.
– Бухгалтерия любви. Любовь. Больше, меньше. Она или есть, или её нет. Если есть, то всё любимому и ничего себе. Надо для счастья любимого уйти – уйдешь и не оглянешься. А вот если её нет, то тогда и взвешивают «больше-меньше».
– Так ты тогда ушла…
– Я тогда ушла, потому что сил терпеть боль не было. Размякла я рядом с тобой.
Я так привыкла к нежности. Как жить?
Однажды все закончится. Как быть?
И в лето вдруг захлопнется окно.
…вновь соберу из гордости панно. ****
Вот и собираю, любимый…
Я бросаю прощальный взгляд на место нашей шальной страсти, и мы идем дальше, взявшись за руки, и молча.
– Куда мы? – спохватываюсь спустя какое-то время.
– Гуляем, - пожимает он плечами. ¬– Мы здесь вместе не были. На Аптекарский.
– А что там? - я заглядываю ему в глаза, и он, чуть дрожа уголками губ, улыбается.
– Я…
Я прижимаюсь к нему теснее, кутаясь в серость белых ночей и гадая дойдем или он уйдет раньше. Кто их знает, когда у них начинается утро. Спохватываюсь и тороплюсь сказать не сказанное.
– Знаешь я кажется…
– Знаю. Кажется, что не кажется, - он поворачивается ко мне лицом и оставляет в своей руке только правую, отступает назад. Время от времени заставляя, меня повторять за ним танцевальные фигуры – ну же, милая, ты почти разучилась. Нельзя так. А если придется? Будешь стоять столбом и поводить плечом?
– Не буду. Я больше не танцую. Я многое больше не…
– Зря ты так. Жизнью нужно пользоваться. А ты позволяла другим пользоваться твоей. А нужно было жить. Ты же не можешь дышать за другого? Или пробежаться за другого? Нет? Почему позволила? Твоя жизнь попросту потраченное время. И теперь ты мне дай слово, когда тебе в этот раз зададут вопрос, ты на него дашь ответ. Честный ответ. Сделать вид, что не поняла вопроса не получится. Он не позволит, если я правильно его понял. Договорились?
– Да. Я не жалею. Я всегда была счастлива с тобой.
– Хорошо. Оглянись.
Я оглядываюсь. Его глаза лучатся счастьем и любовью так знакомо. Я отчетливо понимаю, что портрет сделан из нашей с ним фотографии. Мы там еще вместе. У нас еще есть надежда. Еще нет соблазна изменить и вышибить табуретку из-под чувства, связавшего нас так надолго, обретая свободу. Еще не сказаны непростительные слова. Еще не объявлено отправление моего поезда, и он еще не бежит по перрону, загадывая события. И я еще не бросила окурок под колеса поезду, а сумку на вагонную полку. И вагонная дверь не лязгнула напоследок… И чьи-то ножницы не отрезали клочок с моим лицом от целого.
– Так значит… И кто додумался? – я наклоняюсь и кладу розы на его могилу.
– Я, - оглядываюсь на голос за моей спиной. Его единственный сын, живущий в Питере, сокративший мое имя до одного слога еще в детстве, изредка приезжающий ко мне из своей взрослой жизни, стоит и улыбается. – Ма, ну ты даешь! Мы с мелким чуть с ума не сошли, когда ты не позвонила по приезду.
– Не позвонила? Сами бы… – Я тяну телефон из болтающейся на плече сумки и смотрю в экран. Перечеркнутая нота беззвучного режима украшает верхнюю панель. – Прости. Забыла включить.
– Я так и предположил. Но мой младший брат и твой сын уже летит, и мы прямо отсюда едем его встречать, а то потеряется и он, - он смеется таким знакомым смехом и распахивает свои объятья мне навстречу, и я шагаю в них, подставляя макушку. Он целует меня в нее так же, как и отец, - и шепчет на ухо, не желая вслух озвучивать секрет. – Фотографию он выбрал сам. Сказал, чтобы только её, иначе ты его не узнаешь…
--------------------------------------------------------------------------------------------------
* - цитата из песни группы «Сплин» «Рай в шалаше»
** - цитата из текста группы «БИ-2» «До утра»
***- цитата из песни группы «Комбинация» «Электричка»
**** - стихи автора
yaplakal.com