И так далее.
Кочено я помню Андюху. Мы с ним подрались в 14 лет и пол года не разговаривали, а потом опять стали лучшими друзьями.
Созвонились конечно.. И бля, парни, мы 35 лет не общались, а разговор полился как будто мы только вчера на пару месяцев на каникулах расстались. Чудо нет?
Он мне: про себя можешь не рассказывать, я уже из мемуаров твоих все знаю.
Андрей, спрашиваю, а как Янис?
Янис умер вскоре после 10 класса.
Андрей, а меня долго совесть мучала, что я ним так обошелся.
Сол, и меня если често тоже, но ты не один виноват. Мы все в косяках.
Андрей, я когда в Израиле на журналиста учился, я про Яниса рассказ написал. Хочешь пришлю?
Давай!
Через день мы опять созвонились.
Ну и память у тебя Сол, говорит Андрей. Да. Так и было. Спасибо за рассказ, как будто опять в детсво попал.
Андрей, а как же я так мог поступить? Я же не такой?
Да не переживай Сергей! Это просто детская жестокость и все. Бывает. Выложи рассказ на ЯП? Давай посмотрим, что люди скажут?
Введение 2.
Рассказ написал в 1993 году. Все в рассказе правда, кроме стилизации. Я события стилизовал под современную реальность, а не под советскую.
Сам рассказ.
Я предал в 15 лет. В нашем доме жил мальчик. Он очень невыгодно отличался от других мальчиков. Рыжий, нескладный очкарик никогда не принимавший участия в подвижных детских играх, стоящий всегда поодаль, щурясь, наблюдая за нашей возней. Дети не дружили с ним потому, что он не был похож на них. Им не могло быть с ним интересно. И хотя в силу своей исключительности и физической слабости он представлял идеальный объект для издевательств, его не травили. Он был из касты неприкасаемых. Мы с ним просто почти не разговаривали. Иногда кивали головой издали в знак приветствия и этим ограничивались. К его молчаливому присутствию все давно привыкли и не обращали на него внимания.
Я помню, что когда я стал превращаться из ребенка в подростка и окружающий меня Мир внезапно стал расширяться. Можно было без надзора родителей ездить в другие города, ходить в вечерние кафе, отправляться на пикники с ночевкой. В то время фигура Яниса меня заинтересовала. Интерес наверно был вызван тем, что внешне я был его полной противоположностью. Я хорошо играл в подвижные игры, в драке себя не давал в обиду и "странным" никогда считался. Однако, я был уверен, что Янис это не просто человеческая декорация нашего двора.
Я уже точно не помню, как завязались наши отношения, но помню, что был удивлен, обнаружив его вовсе не скучным собеседником. А это было важно для меня, так как игры и возня не были моим единственным интересом.
Мы быстро стали были друзьями, вернее я быстро стал его лучшим другом (так он часто повторял). Что же касается меня, мне нравилась его собачья преданность и я ценил то, что я мог разделить с ним ту часть себя, которая была бы не понята, или даже осмеяна остальными товарищами.
Мои родители были учеными. Оба доктора наук. Они принадлежали к сорту людей, находившихся в рабстве у своей интеллигентности. Они и меня хотели сделать таким же. Научили читать и писать, еще на самой заре пробуждения сознания. Мама добросовестно занималась со мной иностранным языком. Папа давал мне читать книжки, а потом обсуждал со мной прочитанное. Если у нас были разногласия, то мы спорили. Так он учил меня задумываться и анализировать происходящее. Видя, как мои родители работали дома с литературой , я сначала начал им по-детски подражать, а потом усидчивость вошла в привычку. Дома у нас царила вежливость и почтительное внимание друг к другу.
Поначалу, общаясь со сверстниками, я бывал не раз шокирован той грубостью и порой жестокостью, с которой они относились друг к другу. Жестокость была их нормой. Я наивно пытался спорить с ними, доказывать что-то, принося в качестве неоспоримых доказательств то, что часто повторяли мне родители. За это дети подвергали меня остракизму. Это было больно потому, что я родился с оголенным самолюбием. Мне пришлось принять их правила игры в которых я быстро преуспел, что не могли сделать мои родители, заключенные в клетку своей морали. "Задираются с тобой — отойди в сторону". — учила меня мама. Я отходил и меня называли трусом. Это было очень обидно и мне приходилось доказывать, что я не трус вступая в драки. После я даже прослыл самым мужественным человеком среди ребят, подравшись с сыном дворничихи — толстым и тупым детиной.
Я хотел выжить и это желание отразилось на моем характере. Родители не могли не заметить перемены во мне и пытались ей противодействовать. Я подавался до определенного времени. Время определилось следующим событием: я вышел во двор со своим игрушечным пистолетом. Мальчик из соседнего блока попросил меня дать ему посмотреть пистолет. Повертев его в руках, он сказал: "Нравится, беру!". Я попросил отдать мне мое имущество. Он отказался. Вспыхнула потасовка, из которой победителем вышел я. В качестве контрибуции я снял с него наручные часы, а он, опозоренный и побитый, убрался прочь. Придя домой, я с гордостью рассказал об этом отцу, ожидая услышать одобрение. Ему ведь должно было быть приятно, что его сын может постоять за себя. Однако папа закричал: "Как ты мог забрать, чужую вещь! Он сам не зарабатывает денег, ты обокрал его родителей, ты сделал ему больно!" Папа заставил меня одеться и вместе с ним мы пошли искать, где живет пострадавший, чтобы извиниться и отдать ему часы. Найти его было нетрудно.
Когда мы позвонили в дверь, нам открыл небритый, пахнущий водкой и потом, пролетарий. "Чего надо?" — неприветливо спросил он. "Мы пришли извиниться за то , что мой сын побил Вашего и отобрал его часы. Вот они" — и папа протянул человеку мой трофей. "Побил...", — прохрипел мужик — "правильно сделал, ему давно пора было пизды дать". Папа сказал: "Не ругайтесь, здесь же дети". "В пизду всех детей" — отпарировал другой родитель и стал закрывать дверь, явно демонстрируя нежелание продолжать беседу. "Подождите", — неуверенно настаивал отец, — "Это Ваши часы, вы должны их забрать". "Засунь их себе в задницу!" — приказал друг детей и захлопнул дверь. Часы остались у меня.
Я выживал. А Янис не мог выжить физически. Он был очень несчастный и больной человек. О его болезни я узнал сразу вначале наших отношений. Мы собрались пойти в кино. Мы договорились, что я зайду к нему домой. Я зашел и поскольку времени было мало я поторопил его. Он, переодеваясь, торопливо стянул с себя майку и я увидел жуткую картину. Его грудь была покрыта целой сетью швов. Там были белые, явно давние швы, багровые, наверно молодые. Толстые швы, тонкие, длинные, короткие переплетались друг с другом. Заметив, что мой взгляд прикован к его груди, он смутился и резко повернулся ко мне спиной. Я был достаточно тактичен не лезть к нему с расспросами в тот момент. Потом он мне сам сказал, что он родился с 4 пороками сердца. Каждые два года его оперировали. Любые физические нагрузки были ему противопоказаны. В школу он не ходил, а официально учился дома.
Его родители арендовали магазин. Небольшой такой, средний магазинчик с большим выбором дешевых товаров. Магазин позволял им скрашивать одиночество своего единственного ребенка хорошей одеждой, которую, кстати, он безвкусно носил, сравнительно большим количеством карманных денег, ну и конечно электрическими удовольствиями: компьютер, видео, стерео и т.д., и т.п. Друзей, как это банально не прозвучит, они купить не сумели. Хотя, мне кажется это не проблема. Купить можно все.
Янис проводил время, читая книжки. И в чем-то повторяя мой путь с разницей в том, что я имел прекрасных наставников — образованных родителей, кто мог умело направить меня, в то время как ему приходилось в одиночку фильтровать пошлость от искусства. Надо признаться, что он обладал неплохой интуицией. Янис полюбил приходить к нам в гости. Придя, он мог долго благоговеть перед книжными стеллажами, выбирая тот или иной томик. Я важно советовал ему, что следует читать. Потом мы я часами мы могли обсуждать героев прочитанных книг, сами пытались писать что-то. Я писал наивные рассказики — случаи из жизни благородных гангстеров. Он стал моим первым читателем, потом он сам стал писать. У него неплохо получалось, и я с удовольствием читал его вещи. Потом мы увлеклись фотографией.
Мне было интересно с ним, так как никто из окружавших меня людей, кроме родителей не понимал прелести познания. Они не знали, как красиво звучат стихи, если их читать вслух. Их мир был ограничен, но они не стремились расширить его и даже не подозревали, что это возможно.
Янис обожал меня. Он стал моей тенью. Мои товарищи смеялись, говоря, что я нашел себе верного слугу. Янис конечно не умел себя вести как следует и поэтому разговаривал со мной как со старшим учителем. Я не хотел такой дистанции между нами, но он тщательно ее соблюдал и терялся когда, я держал себя с ним как с равным.
Вскоре я действительно стал обращаться с ним как со слугой. Он этого не замечал. Мое мнение всегда признавалось правильным и неоспоримым. Я был для него даже большим авторитетом, чем его родители. Ну а те, тоже во мне души не чаяли. Они делились со мной своими проблемами как со взрослым. Радовались, когда заставали нас вместе дома. Сажали кушать за семейный стол, где, как это не парадоксально, я был главной фигурой. Я мог перебить мещанскую болтовню его папочки жалующегося на скупость клиентов и инфляцию своими псевдофилосовскими рассуждениями, фразой из серии: "На самом деле...". "Вот Янис, какой у тебя замечательный друг" — как правило, говорила его мамочка, когда я умолкал. Меня не отпускали, не набив мне карманы конфетами, жвачкой или попкорном. "Берите, Берите Сол," — приговаривала она, не слушая мои интеллигентные отнекивания. Звучало это так: "Брить, брить Сл". Их магазин был ближайший к нашей школе. Если я забегал туда на перемене вместе со своими школьными товарищами купить шоколадный батончик или подобную глупость, то его отец, как-то заговорчески-стыдливо улыбаясь, не брал мои жалкие монетки. Постепенно среди подростков начали расползаться позорные для меня слухи, согласно которым, я, считавшийся, гордым и независимым парнем, общался с дурковатым Янисом ради возможности сэкономить пару шиллингов. Я был ошарашен, когда щупальца этих слухов коснулись меня.
Надо сказать, что, общаясь со мной, Янис не менялся. Он не становился раскованней по отношению к остальным сверстникам, он их по-прежнему дичился. Ведь даже самая безобидная драка или потасовка могла бы стать для него крупным несчастьем. Он буквально не отставал от меня нигде. Например, если я играл в футбол, он мог стоять несколько часов, наблюдая за игрой, потом терпеливо ждал, когда все нюансы игры будут обсуждены, и если обычно я придумывал новое развлечение связанное, как правило, с физической нагрузкой, то теперь я уже не мог это сделать, так как я чувствовал себя обязанным Янису за столь долгое ожидание.
Мы, как правило, уходили. Я, терзаясь, чувствуя, что я теряю что-то, а он, радуясь и даже не скрывая этого. Я переживал, что я отдаляюсь от сверстников. Янис прекрасно чувствовал мое настроение, которое я не всегда мог скрыть. Но как все неполноценные люди он был ревнивцем. Я был потрясен, обнаружив это. Он ревновал меня к нормальной мальчишеской жизни, которую я мог вести, а он нет. Он пускался на уловки, наполненные деревенской хитростью, чтобы оторвать меня от остальных товарищей, вынудить общаться с ним. У него был небогатый репертуар, он ограничивался приемами уровня: "Пойдем ко мне, у меня есть новый фильм", или "Знаешь я сегодня неважно себя чувствую", "Расскажи мне, что ты думаешь о..." Несомненно, Янис не был слабым человеком. Я в какой-то мере попал под его влияние. Я делал ему много поблажек из жалости к его несчастной судьбе. Я оправдывал свои уступки и мягкость одним доводом: "Ведь он же больной человек!".
Будучи увлеченным Янисом, я совершенно упустил из виду перемены в моем "социальном положении". Всего лишь полгода назад я решал кому играть в футбол во дворе, а кто не достоин быть принятым в команду. Я организовывал ночные поездки на скейтах. Я всегда был в числе первых приглашенных на все вечеринки. Неожиданно меня поставили перед фактом, что время моего лидерства кончилось. Это произошло, когда Янис заболел и был отправлен лечиться в госпиталь. Его уже не было дня 2. В спортивных трусах, футбольных бутсах я вышел на спортплощадку и крикнул играющим: "Парни! За кого я играю?". Ответ был неожиданным и корректным:" Мы все в сборе, нам не нужны игроки!". Я возмутился и обругал того, кто позволил себе такую наглость. "Ты бы лучше проведал Яниса, а не то его папочка больше не даст тебе конфеток" — отпарировал он. Я потерял дар речи на несколько мгновений, настолько меня поразила несправедливая глупость прозвучавшей фразы. Опровергать сказанное, значит опускаться на уровень этой чуши. Я молчал, ожидая , что толпа поддержит меня. Игра остановилась и по их молчанию я понял, что они не со мной.
Стараясь изо всех сил быть гордым, я презрительно поцокал языком и удалился. А на следующий день узнал, что лучшие парни и девчонки из нашего класса, вечером, соберутся у кого-то дома потанцевать и потрогать друг друга. Меня не пригласили. Постарались даже скрыть. Но я узнал об этом из злорадных уст подхалима. Я обнаружил , что меня стали окружать презираемые всеми изгои дворов и школы. Они тянулись ко мне. Они с радостью пересказывали как насмешливо стали отзываться обо мне мои бывшие лучшие товарищи. Они лезли в друзья. Какая гадость! Я злился и поддерживал отношения с Янисом уже скорее в знак протеста против несправедливости общественного мнения.
Я страдал от того, ко мне так несправедливо отнеслись, и был бы рад вернуть все на круги своя. Но ведь я поступал, гуманно общаясь с Янисом. А они меня презирали за это, те кто лишь вчера пел дифирамбы мой мальчишеской справедливости. Жалкие подражатели благородным героям-одиночкам из фильмов не понимали моего благородства. Но зато как они восхищались очередным суррогатом кинематографии, где Герой, взвалив на плечи раненого, малознакомого ему человека, покидал поле битвы, спасая его. Иногда они даже плакали, видя, как Герой отказывается от геройского образа жизни ради какого-нибудь жалкого обывателя. А я почему-то не был для них героем. Хотя несомненно, в том, что делал я присутствовали навязываемые идеологией черты героического. Но им было трудно понять это. К одной из причин моей дружбы с Янисом прибавилось выражения протеста против нелепости общественного мнения. Я не понимал, что общество всегда растаптывает тех, кто протестует.
Бессмысленно пытаться изменить его, будучи самому участником непрекращающейся ни на миг охоты на ведьм и еретиков. Гамлет в свое время поставил вопрос ребром, и недолго помучившись, решил "не быть". Я ставил вопрос для себя. Быть с Янисом, быть благородным другом, не обращать внимание на быдло, означало быть презираемым и отвергнутым. Не быть таковым, бросить Яниса означало навсегда стать самому серым инквизитором. "Навсегда" потому, что я уже не был в том возрасте, когда можно уйти из песочницы с плачем "Я с тобой не играю". Но я хотел выжить и знал, что нужно для этого.
Ситуация обострялась. На мой день рождения родители Яниса родители подарили мне кроссовки. Очень дорогие. Я понимал, что это пошло дарить такие вещи не родственнику. (Предки Яниса были лишены чувства такта). Мне было стыдно надевать их. Я знал, что все моментально поймут откуда они у меня. Я знал, что будут говорить обо мне. Но искушение на то и искушение. Я начал их открыто носить. И однажды, когда я проходил мимо, один из моих бывших лучших товарищей, небрежно бросил, уже ставшую частично правдивой, фразу: "Вот этот, продавшийся дебильному сыну торгашей за пачку жвачки и пару колодок".
Я стоял к нему спиной. Фраза была адресована не мне. Я был не достоин даже прямого оскорбления. С открытым ношением кроссовок фраза была не лишена истины. За правду всегда бьют по лицу. Я был крепким парнем. К моим грехам прибавилось избиение лучшего друга. Я скатился на самый низ. Со мной перестали разговаривать. Я был на грани нервного срыва. С Янисом я не мог это обсудить — он бы почувствовал себя виноватым. С отцом это осуждать было бы бесполезно. Я знал, что он бы сказал: "Тяжело быть благородным, сынок. Я рад, что ты это понял".
Меня спасли летние каникулы. Все разъехались по другим странам, дачам, курортам. Мне уже было 15 лет. Возраст, когда под натиском новых впечатлений и бурного полового созревания все остальное отходит на задний план, грехи забываются и жить становится легче. Ближе к концу лета отец Яниса позвал меня к себе под предлогом важного разговора. Разговор был действительно таковым. "С вами можно говорить, как со взрослым. Вы такой умный парень. Вы знаете Сол, как серьезно болен наш мальчик. У нас так долго не было детей и мы были счастливы, когда стало ясно, что он родится. Он родился инвалидом. Вы не можете себе представить какая это мука: радоваться при мысли, что вот наконец-то у меня есть сын и тотчас быть сраженным болью: он инвалид на всю жизнь и неизвестно долгую ли. Боль вызывала радость, а радость боль. До его рождения я жил мечтами о том, как мы будем ездить путешествовать, как я научу его верховой езде, как он будет ходить в школу, с цветным рюкзачком за спиной и как я вложу в него всю лучшее что есть у меня. Я читал запоем книги по педагогике... Но и все рухнуло. " Вряд ли он говорил действительно так, но это был смысл его бормотаний. Затем он стал изливать свою благодарность: "Знаете, Сол, за этот год, что Вы дружите с нашим Янисом, он очень изменился. Я уже не говорю, что он просто перестал чувствовать себя совсем больным и неполноценным, он действительно относительно поправился. Мы говорили с нашим врачом и он советует, даже рекомендует отдать его в школу, где Янис будет в кругу своих сверстников. В смысле учебы у нас нет волнений, но вот как он найдет общий язык с ребятами мы не знаем. Мы решили посоветоваться с Вами. Что если Янис поступит в школу, где учитесь вы? С Вами в один класс?".
Я был растроган его рассказом, я сочувствовал ему, я согласился. Хотя мог бы использовать свой авторитет и отговорить сопливого папашу от безумной идеи. Я этого не сделал, хотя потом неоднократно жалел об этом. Его отец растрогал меня. Я был слишком юн тогда и не успел выработать свою или отфильтровать и пропустить через свое "Я" общественную шкалу ценностей. Я был загружен бессмысленными тезисами из серии: "Предавать - плохо, помогать слабым хорошо, воровать - нельзя, родители - это свято". Никто из старых товарищей не позвонил мне в преддверии нового учебного года. Никто больше не пытался меня оскорбить. Я просто опустился на класс ниже.
Класс тех, кого можно купить. Класс убогих. Сверстники уже не играли в футбол. Многие обзавелись мотоциклами и подругами. В музыке, которую они слушали, преобладали электрогитары и ударники. Я был в стороне. Меня никто не посвящал в новые сферы интересов, мной никто не интересовался. Унизительно было осознавать и видеть все это. Я бы даже меньше переживал если бы стал объектом жестокой подростковой травли. По крайней мере мне бы это дало возможность сопротивляться. Но что я мог сделать в том положении в каком оказался? Я мог бы конечно сам набрать чей-нибудь номер, поболтать небрежно о том, о сем. Но гордость не позволяла мне это сделать. Я боялся услышать очередное оскорбление, я не хотел подвергать себя риску быть униженным.
Янис неизменно был рядом. Я начинал ненавидеть его, как причину, породившую мою оторванность. Я стал замечать то, на что раньше не обращал внимания. У него на руке, всей испещренной мелкими желтыми точками, росла отвратительная коричневая родинка, из которой пробивались на свет толстые рыжие волосинки. Когда он ходил то ставил ноги как Чарли Чаплин и по-стариковски шаркал. Он заваливал меня дурацкими расспросами о школе. Я вспоминал как выглядит его грудь и меня тошнило от омерзения. Боже, он даже пытался рассуждать о девочках и его рассуждения были полны монашеской похоти. Он пах как весь его дом: старческим постоянством. Он был одет как китайский рабочий времен Мао: серо и неуклюже. Но самое главное, что он постоянно чмокал губами.
Мои старики никогда не вмешивались в мир моих отношений с людьми. Если я их посвящал во что-нибудь, то они почти никогда не спекулировали на этом. Они тактично и корректно высказывали свое мнение. Дружбу с Янисом они одобряли. "Ты поступаешь благородно": повторял мне папа. "Что-то Алекс давно к тебе не заходил, они не уехали?": мимоходом спрашивала мама.
Так получилось, что Янис заболел и первые дни учебы не пришел в школу. Я сел за среднюю, с серым соседом, парту. Класс меня встретил прохладно, но не враждебно. На переменах все делились согласно кланам кучки в которых каждый клан вел свои разговоры. Я молча стоял в кружке "крутых парней" и слушал их байки о летних "подвигах". Меня не гнали. В тот день почти не было уроков и после нудноватой лекции о том, что такое 8 класс нам была предоставлена свобода. Элитою класса был брошен клич: "Поехали на пляж!". Я считал себя исключенным из тех, к кому он мог относиться, но на меня испытующе посмотрели и лаконично спросили: "Сол, ты с нами?". "Против нас" не прозвучало, но я его услышал. Мне искренне хотелось быть с ними, и я сказал: "Да".
Мы провели время со смехом, с вылитой на кого-то кока-колой, со мной, перевернувшимся на водном скутере, и даже с запретным пивом. Вечер мне предстояло провести, навещая семейство больного Яниса. Это стало обязанностью и перестало быть интересным. "Обязанность" — мерзкое слово. Быть обязанным — значит зависеть. Я хотел зависеть как можно меньше от других, и конечно же от Яниса и его родителей меньше всего. Вечером папа позвал меня к телефону, где слащаво и болезненно шуршала звуковая копия Яниса. Я боялся говорить с ним, мне казалось, что он властвует надо мной. Я не мог послать его подальше, я не мог высмеять его нелепость , я не мог ударить его, наконец. Я был вынужден быть как он. Он попросил меня придти. Я отпарировал встречным приглашением. Он промямлил: "Я еще не до конца выздоровел" Я поплелся к нему домой. Я смотрел в его лицо со множеством веснушек и Янис множился. В каждой маленькой, рыжей веснушке был еще один Янис. "Завтра утром я иду к врачу, а потом в школу. Так страшно, Сол. Как там в школе? Ты мне поможешь?", говоря это, он взял меня за руку, как девушку, которую убеждают раздеться до пояса. Меня чуть не вырвало.
На третий день, после первого урока Янис вошел в класс. Мы как раз обсуждали (в который раз) подробности загородной поездки. Я почувствовал, как публика посмотрела на него, потом на меня и по-волчьи замерла ожидая. Чмокая, шаркая, и за несколько метров протянув мне руку, он торопливо приближался, издавая звуки похожие на "ооо пиивеет". Он спешил достигнуть меня. Он очень волновался, он видел что стая наблюдает за ним. Он был чужаком. Стоило ему сделать оплошность и его бы растерзали жестокие подростковые насмешки. Я был его оплотом, я мог его защитить.
Когда он доковылял до меня, я сделал резкий шаг в сторону. Его рука с гадкой бородавкой провалилась в пустоту, ткнулась в парту, соскользнула с нее и пропала под появившейся сверху спиной. Раздавшийся лай означал юношеский хохот. Боковым зрением я увидел как один из классных шакальчиков, мгновенно оценив ситуацию, ринулся к доске за мелом, чтобы изрисовать спину новой жертвы. Он был прав: чем быстрее появится новая жертва, тем быстрее прекратятся издевательства над старой. Спина, кряхтя, выпрямилась, освободив руку, которая опять поплыла ко мне. Янис был уже немного потрепан, очки валялись под партой, шакальчик старательно натирал мелом его сумку, соскочившую во время падения. У меня в кармане лежала случайная булавка. Я засунул руку в карман и поместил булавку между пальцев. Янис сунул свои пять сарделек в мою руку и моментально отдернул их с придурковатым возгласом "Ой-ей-ой!" вместо крепкого ругательства. Стая опять пролаяла смех. На этом раз очень недобро и громко . Я посмотрел ему в глаза. Я ожидал увидеть там слезы, а увидел нечеловеческий страх. Он смотрел на меня, как наверно животные смотрят на хозяев, которые приносят их в ветлечебницу для акта усыпления. Мне почему-то становилось приятно. Я совершал рафинированную подлость. Я предавал. Но мне было приятно.
Существовали только мы: Предатель и предаваемый. У нас были свои отношения, мы знали друг друга, мы часто и долго говорили, мы были откровенны друг с другом и могли многое рассказать друг о друге. И именно весь этот багаж сказанных слов превращал мои действия в Предательство. То есть получалось, что предательство является продолжением дружбы, действием невозможным без нее. Я чувствовал, что совершаю грандиозный по масштабам поступок. Мне было противно от привкуса подлости в нем, но я наслаждался разрушением маленькой цивилизации состоящей из нашей дружбы, Яниса, его отца. Одобряемый стаей сверстников я продолжал свою расправу, пребывая в доселе неизведанном мне упоении — в упоении Предательства.
— Перед тем как идти в школу надо чистить уши, Янис. напутственно произнес я.
Рука дернулась, и толстый мизинец стал тыкаться в восковое ухо.
— Я же сказал: "перед тем как идти в школу"
Хохот. Мизинец был близко поднесен к глазам. Глаза скосились в одну точку, а изо рта выпал кончик мясистого, розового языка. Истерический хохот.
— Но они абсолютно чисты!
— Дайте ему очки, он наверно плохо видит без них.
Хохот с нотками уважения. Два человечка кровожадно стали искать под партой. Так я предал человека, друга, калеку. Я сделал это непроизвольно. Предательство вырвалось из меня и я подозреваю, что оно жило во мне. Во всех нас наверно живет инстинкт предательства. Меня никто не осудил в классе, никто не одернул. Наоборот, я восстановил свой имидж. Я поступил правильно согласно законам общества, в котором находился. Я читал, где-то что общество школьников, это упрощенная, но верная модель общества взрослых.
Яниса начали травить. Он представлял идеальный объект для травли. Он не знал неписаных школьных законов, не знал табели о рангах, не умел грубить и боялся любого, кто говорил с ним, повышая голос. Некоторые учителя даже давали повод для его травли легко и почти, незаметно выражая свое презрение к нему. К его чести он держался отменно. Меня он вообще не замечал — как будто я и не существовал. Меня это злило, и я время от времени я выплескивал на него свою злость — толкая его в спину, если он стоял на моем пути, или, крича "Ну, что там у тебя идиот!" на уроках труда, когда учитель просил кого-нибудь ему помочь.
Мы продолжали бегать в магазин его отца. Странное дело: когда он видел меня среди остальных покупателей, он никогда не смотрел в мою сторону, как будто боялся или мой вид вызывал у него отвращение. Вскоре я начал этим пользоваться, стягивая с прилавков всякую вкусную мелочь.
*************************************
Послесловие
Я вытащил этот случай, из глубин моей памяти, я реставрировал выцветшие краски. Наверно я был не точен в мелочах, может быть Янис не был так отвратителен.
Не так уж важно что и как было на самом деле. Это, так называемое "само дело", ирреально, его нет и не было. Оно неосязаемо и недоступно. Какие-то события, случившиеся со мной или мной прочитанные, вылились из моего сознания в форму повествования, рассказа, истории, текста в конце концов. Поэтому я не верю ни себе, ни вам; я не знаю, что будет и как было. Но кто осмелится подвергнуть сомнению существование реальной Предательности? Предательство как акт, это жертвоприношение и очищение. Это алхимическая процедура , выделяющая философскую Любовь. Мы любим тех кого, предаем, в противном случае мы не предатели. Прислушайтесь к абсурду словосочетания: "предать врага"... Оно бессмысленно.
Я не отвергаю, как Циники, существование Дружбы и Любви. Но эти два, благороднейших металла человеческой души не существуют в природе в чистом виде (как натрий). Мы всегда владеем ими в сплаве с завистью, раздражением, усталостью ... чем угодно. И есть лишь один способ очистить их, и этот способ Предательство. Самопожертвование могло бы работать, если бы жертвующий не губил себя и, следовательно, среду в которой, и только в которой, они могут находиться. Предавая, мы приносим в жертву того, кого любим, но не любовь. Любовь остается. Человек уже предан и растоптан, а Любовь продолжает существовать и мучает нас воспоминаниями и угрызениями. Мы ничего не требуем от этой стерильной Любви, мы не охраняем ее, не бережем. Но она и не нуждается в охране. Это не наша любовь, это любовь, что живет в нас.
Лето 1993
Послесловие 2020 года
Это просто детская жестокость, как сказал Андрей.
И все равно как то гадко на душе.
Прости Янис.
yaplakal.com