Местные бабёнки поговаривали, что мужик этот и не мужик вовсе, а лешак и есть, что по ночам он с ведьмаками да татями неупокоенными зелье варит да бражничает, а потом в бесовские игры с русалками из ближнего озера играется.
Так ли это, не так, только проверить воочию это никто не решался.
Повстречав его на узкой деревенской улице, бабы норовили мышкой прошмыгнуть вдоль забора или, не спросясь, кинуться в ближайшую избу. Мужики, отведя глаза, снимали картузы и кланялись, а потом, за спиной мужика, крестились – от греха подальше.
Сам-то дом давно за деревней век вековал, уж и старики не помнили, когда и кто его поставил, а мужик-то объявился, по деревенским подсчётам, недавно – годков семь-восемь назад. Откуда пришёл – неведомо, и почему предпочёл жить в развалюхе с земляным полом – тоже.
Но все деревенские сходились в одном – уж больно подходили друг дружке дом и хозяин.
Мужик в деревне объявлялся не часто, только по надобности насущной – в лавку ли за провизией, либо ещё по каким-то только ему ведомым делам – так что, и вспоминали о нём редко. Жил мужик своею, никому не понятной, жизнью – деревня своею: размеренной и спокойной.
Изменилось всё в одночасье.
Деревня-то в лесу стояла, а лес, он ведь как, он спешливых да гордых не любит. Он сам гордый. К лесу завсегда с почтением да с поклоном – тогда и примет он тебя и не обидит, самые сокровенные тайны свои откроет. Ты в лес пошёл, грибок нашёл – спасибо лесу скажи, ягодку какую углядел – поклонись лесу, от тебя не убудет, а лес добро помнит.
А гордецов да спесью надутых лес в миг окорачивает – закружит, захороводит по ведьминому кругу, страху нагонит – да так, что изорётся гордец, искричится, потом много лет в лес ни ногой, это ежели выберется. А то и навсегда ведь таких лес у себя в полоне оставляет.
Началось всё с малого; два мальчонки деревенских в тайгу за черемшёй подались. Мамки им по бутылочке молока, картохи в мундирах да по краюхе хлеба в мешки заплечные положили – на денёк-то всего и собирались. За этим закон-то таёжный и забыли: на день идёшь – припасов на неделю бери. Кто ж думал, что так всё обернётся…
До места-то быстро добрались, ещё и солнце из-за гольцов в полный рост не встало. Тайга там, как вроде, в разные стороны разбежалась, большие ровные поляны-прошлёпины без густого леса оставила. Из-под ближней сопочки родничок малый пробивается, да растекаясь полянки те мокрит. А уж по тем полянкам черемша знатно уродилась – молодая, сочная.
Дело-то у ребятишек споро да ладно пошло. Сначала аукались было, да потом за делом и аукаться перестали. Рвут черемшу да в мешки складывают. Так и не заметили, как разбрелись в разные стороны далеко друг от друга…
Первым-то малой вскинулся: «Ау – ау!» - да нет никакого ответа.
Опять же, закон в тайге есть – плутать начал – остановись, не мечись из стороны в сторону, останься на открытом месте или по своим следам обратно иди, не можешь – аукайся, коли не один был.
Да что уж с малого-то спрашивать.… Заметался мальчонка, забегался.
Испуг плохой помощник и взрослому–то, а тут дитё.… Умаялся по тайге бегаючи,
вечереть стало, присел мальчонка у кедра отдохнуть да и заснул.
Старший-то его покричал-поискал да под вечер в деревню кинулся – помощь звать.
Ежели кто думает, что весною в тайге не прокормиться, случись что – значит тот не таёжник.
По весне, в тайге, ещё только-только снег сойдёт, уж так хорошо под кедрами шишки виднеются на земле, ветром по зиме с веток сбитые. Такие шишки паданкой, либо падалицей называют – а чем орехи не прокорм? А чуть далее, где помокрее, уже и черемша два своих листа-перышка выстрелила, стебелёк бело-розовый средь жухлой травы выставила, а на пригревах и щавелёк проглядывает, травка кисленькая, сочная.
Багульник цветёт – лепестки его розовые сладенькие в горстку и в рот – вкуснее любой конфеты. У сосенок веточки в рост пошли – ещё не задеревеневшие, не смоляные – наломаешь их, иголочки посбиваешь да и жуй себе на здоровье…
Так, что по весне в тайге с голоду пропасть дело мудрёное, другое дело звери…
И не то, чтобы человек им шибко нужен – в лесу и без человека корму по весне на любой вкус, а то, что дети малые у зверья подрастают. А любая мать, хоть звериная, хоть человечья за дитё своё малое любого в клочья порвёт. Это-то вот в лесу по весне самое страшное и есть.
Так опять же, углядел где дитё звериное – не тронь его, не сюсюкайся с ним –
в лесу брошенных зверёнышей не бывает, завсегда рядом его мамка бродит. Иди дорогой своей да оглядывайся почаще – целее будешь.
Ну, да что говорить – три дня мальчонку всей деревней искали, а толку никакого – ни следа, ни зацепочки, а у всех и своих-то дел полон рот, так что на четвёртый-то день мужики деревенские матери, горем пришибленной, объявили, что далее искать пацана нет никакой возможности и засим: прости и прощай.
Да и то верно – весна, дел по хозяйству, огороду-саду невпроворот, пропустишь день весенний – он лютой зимой крепко плохо отзовётся, а уж не наверстаешь…
Конечно, для всех мальчонка чужой, а для матери-то кровиночка родная.
Вот и удумала мать к мужику, что на отшибе жил, за помощью обратиться, ежели тот с нечистью знается, то и с лесным отродьем знакомство иметь должон – неужто в помощи откажет?!
Не отказал. Опустив голову долу, выслушал неутешную мать, потом поднял глаза, мазанул её взглядом, на минуту-другую вошёл в свой неказистый дом и вышел уже с заплечным мешком, как будто давно к походу готов был. И по длинной деревенской улице, сквозь опасливые взгляды баб и мужиков подались они в тайгу.
В вечеру уж добрались до распадка, где мальчонка запропал, прошли вдоль светлого ручейка, что из под скалы мшанистой пробивался, прошли черемшанник, а тут и солнце за сопки прятаться стало…
Мужик–то тот, хоть и хром был, да так ладно и споро со своим батожком управлялся, что дорога длинной и не показалась; по всему видно было – ходьба по дебрям таёжным мужику не в новинку и даже не в тягость.
Позадёрнулось небо покрывалом тёмным, а звёзды сибирские по весне крупные, как каменья самоцветные, глядишь, а они в руки так и просятся, вроде и светло при них, да по тайге с таким светом не походишь – ночлег соображать надо. Ночи-то весенние холодные да стылые, после зимы не прогретые, земля – студёная, без тепла ночлег пыткою покажется. Да видать и это мужику не впервой. Из заплечного мешка топор он вынул, там сухостоину обстучал, другую подрубил, молодую сосенку повалил – нодью-то
и сладил. У нодьи огонь долгий, ежели ветер не задувает – ровный. Двух-то брёвен на ночь за глаза хватает.
Сладили чаёк на листе брусничном, пяток картох в углях запекли да и спать наладились. А посередь ночи-то женщина и проснулась. Костёр горел ровно, теплисто, ветер тучи по небу курчавил – а звуков не было. Тихо было.
Ни треска костра, ни шороха листвы, ни криков птиц ночных – ничего. Видно от такой тишины женщина и встрепенулась. Вставать-то боязно, а взглядом всё, что видно обежала…
Мужик, подобрав под себя ноги, сидел на берегу ручья. Туман серовато-белый, качался у его ног, а несколько длинных прядей его поднимались к небу, постепенно превращаясь в фигуру человека.
«Здравствуй, Белый Старик» - женщина голоса мужика не слышала ни разу, но узнала его тотчас.
Туманная фигура ещё какой-то миг неустойчиво покачалась над ручьём и застыла обликом белобородого старца.
«Здравствуй, Лесовик, здравствуй. То-то чую, знакомым духом с утрева по тайге тянет. Но о тебе и мысли не было. Видать случилось что, за просто так не пришёл бы ты».
Мужик долго смотрел на туманную фигуру – молчал. И тайга молчала, словно не мешала думать.
«Случилось» - мужик и рта вроде не раскрывал, а слова падали чётко и звонко, как монеты о мраморный пол: «Случилось. Ты пятого дня мальчонку себе оставил. Отдать бы надо. Один он у матери – и надёжа ее и опора. Зачем тебе малой – верни его».
То ли засмеялся Белый Старик, то ли поперхнулся: «Тебе-то, Лесовик, какая печаль о мальце? Сколько их у людей – одним больше, одним меньше, им ведь без разницы, а для меня кажный наперечёт. Сам знаешь, стар я уже, а замены хорошей нет, тайгу без присмотра не оставишь, уйдёт душа из неё. Тебя вон, сколько годов на смену себе готовил, а ты?! Не пожалел старика, тайгу не пожалел – бросил, на женщину рода людского променял! Да смотрю, не сладилось у тебя с любовью-то, раз за чужого мальца просишь… А мне малец приглянулся, не гляди, что мал – смышлён да разумен – выучу - взамен себя поставлю, дело ему своё передам. Так, что не проси – мой это малец, мой - такой же, как ты когда-то…»
«Такой да не такой – я к тебе, Старик, сам когда-то пришёл, а этого ты силой взять решил. А ведь сам знаешь – силой только сломать можно, а уж что сломано – долго не прослужит».
«А тебе-то, какая корысть в том – сломаю я его, не сломаю, всё одно ему у меня лучше, чем с голоду пухнуть без отцова присмотра. Не тебе ли знать таёжные законы – сам-то, сколько лет по ним жил? Это сейчас у тебя облик да душа человечьи, а сколько таких огольцов у тебя самого в обученьи было? Что-то ты не шибко их матерям возвращал».
Женщина не то, что вздохнуть – моргнуть боялась. Правду люди баяли – лешак он и есть лешак, да ещё Старик этот: «Господи, спаси и сохрани и меня, и дитё моё малое, неразумное…».
Белый Старик изваянием каменным застыл над ручьём – мужик тоже. Было видно – знакомцы старые, когда-то одним делом повязанные.
«Прав ты, Старик – облик мой да душа моя – человечьи, потому и пришёл за огольца просить. Свой-то у меня такой же был. Да видать сильно я Вас, хозяев тайги своим уходом разгневал – волю мне дали, облик мне дали, душу мне дали – а жизнь забрали… Оба, и жена, и сын, в одночасье от лихоманки сгорели, когда по весне под лёд на санях провалились – не твоими ли, Старик, заботами? Ногу-то тогда я и покалечил, когда их из подо льда доставал. Достал – да два дня они всего и прожили…
Как из тайги я когда-то ушёл, так и от людей посля… Один я. И не ваш, и не их уже…
Так, что, Старик – отпусти мальца. Отведу до жилья – обратно вернусь».
«Воля твоя, Лесовик. Слову твоему верю. Мальца и без меня найдёшь, а с матерью его, как быть – чую, слышит и видит она нас? Ты же знаешь – кто видел Белого Старика, к людям вернуться не может».
«Не тревожься, Старик – спит она. Сон ей снится. Как проснётся – забудет сон.
А ежели и вспомнит, да скажет кому – сам знаешь кара какая».
Из туманного морока зорко, не по-стариковски, на Лесовика глядели глаза даже и не Старика Белого, а самой тайги.
Разговор был окончен – каждый сказал, что хотел, и каждый знал, что слово сдержит.
Да уже и заря проклюнулась над гольцами, туман над ручьём распался на тонкие прядки и тонкими белёсыми струйками растёкся по тайге. Как будто и не было ничего…
Где-то сдуру, или спросонья, загукала сова, ветер стал раскачивать макушки кедров, да шелестеть травами. Тайга словно вышла из оцепенения и стала наполняться звуками.
Мальчонку отыскали быстро. И то, правда, смышлён малец не по годам.
После первого-то испуга он по ручью к реке вышел, что по распадку катилась, а река завсегда к людям выведет, да и ловчее вдоль реки-то идти, зверь таёжный за здорово живёшь по буреломам тоже ног бить не будет – он тропами ходит, да всё ближе к берегам рек те тропы жмутся. Иногда зверьё такую тропу повыбьет – на телеге проехать можно.
Вот малец-то, по звериной тропе вдоль реки и выбирался к людям.
Говорить, как мать отыскавшемуся сыну рада была – только время терять, и так наперёд всё ясно. А уж на радостях дорога к дому ровным трактом казалась.
А когда деревня из-за деревьев выглядывать стала, мужик остановился, поманил к себе женщину и, чтобы малец не слышал, негромко сказал: «Сон забудь. А скажешь сон кому – кара страшная будет» - и, не прощаясь, ушёл обратно в тайгу.
Люд деревенский счастью вдовьему рад был, а что мужик из тайги не вернулся – вдвойне. Посудачили малость, да и забыли – своих забот полон рот. Дом странный со временем зарос травой, да мелким подлеском, зимой его полностью засыпало снегом на радость деревенской детворе, которая каталась с него на санках.
Но тут вот ведь какая странность объявилась – иногда, всё чаще по весне, за деревней, над рекой туман стал клубиться, да обликом всё более человечьим.
А некоторые из деревенских, кто позорче, да поглазастее, из тумана того чей-то взгляд пронзительный ловили. И еще народ приметил, что по старым-то временам, нет-нет, да и пропадал кто из деревни в тайге: то медведь задерёт, то дерево придавит, а то и просто сгинет беспричинно; а как мальчонка-то вернулся – более никто в тайге ни то, что не пропадал – не плутал даже. По другим-то деревням было, а в этой – как отрезало.
Тут бы истории этой и закончится, так нет – женщина-то слово своё не сдержала.
Помирать стала, вот перед смертью-то сыну, а он уж в зрелых годах был, женат, сына имел – всё и обсказала. И ничего вроде по первости и не произошло, а как похоронил он её, собрал заплечный мешок и, не сказав никому ни слова, в тайгу и ушёл.
Более его никто и не видал.
Знать забрал его к себе Белый Старик за болтливость материнскую.
С тех пор, по деревенькам таёжным, нет-нет, да прошелестит слушок – дескать, этот мальчонка теперь и есть Старик Белый – душа таёжная.
© Андрей Растворцев
yaplakal.com