-- Идем быстрее, -- вдруг сказала она, -- я хочу в туалет.
Если можете, постарайтесь никогда не видеть нелюбимых женщин в такие
минуты. Нет ничего противнее и жальче, тем более стесненных и сжатых, -- и
все это заливается безжалостным утренним светом. Это как сцена казни, погони
и убийства на пустынных улицах. Можно снять такой фильм, где женщина бежит и
на бегу испражняется, из нее течет, фиксируем кинокамерой отпадающие от тела
экскременты. Тоска и ужас. Хуже убийства.
Мы еще довольно сносно на рысях пробежали всю 42-ю улицу между 8-й и
Бродвеем. Но дальше она, скособочив лицо, неслась и тыкалась в каждую
подворотню. В ней была невыносимость и страдание было, во всей ее
коротенькой, хотя и пропорциональной фигурке. -- Она ни хуя не может, даже
поссать или посрать, -- подумал я со злостью. Откуда я знал, чего она точно
хочет, разве она сказала бы?
Я уже не мог ее направлять и контролировать. Она не хотела присесть в
темном пустом коридоре собвея, куда я ее заталкивал, она осатанела, грызла
губы, выглядела загнанным зверем, только что не бросалась кусать меня.
-- Давай здесь, -- сказал я, -- я постою, подожду за дверью, и вышел.
Я уже довольно долго ожидал ее, а она все не шла. Я стал думать, что с
ней что-то случилось. Я начал понимать, что она за человек, и подумал, что к
таким людям всегда липнут несчастья. Я уже несколько раз продефилировал от
падающих вод до этой злополучной двери, но она не показывалась. Теряясь в
догадках, -- такая могла сделать все, что угодно, -- я открыл дверь. Она
стояла на лестнице, закрыв глаза руками. Я подошел и сказал, не зло,
впрочем:
-- Идем, какого черта ты стоишь тут?
-- Мне стыдно! -- сказала она, не отрывая рук.
-- Дура, идем, -- сказал я. -- Эх, дура, разве естественное может быть
стыдным? Не нужно было только суетиться, могла сесть в собвее.
(Эдуард Лимонов. "Это я - Эдичка")