Ангелы Белого Дома

Как-то утром, проснувшись на Краби (мне уже нравится, как это звучит) с ощущением чего-то светлого и доброго, я сумел ухватить за хвост остатки сна. Потянул и тут же кинозал заполнила яркая картинка.

Показывали мне финальную сцену какой-то приятной мелодрамы, самый пик эмоций, ну знаете, такой, когда домохозяйки, наклонив голову, умильно складывают ручки с зажатым кухонным полотенцем на груди и вздыхают.

Просмотрев отрывок до финальных титров и смахнув слезу сопереживания, я решил отмотать кино на начало.
Тут уже включилось воображение, фантазия, заработали псевдовоспоминания, но однозначно понималось одно: отматывать придется много.
Тогда я решил записывать то, что рождалось из растворившегося сновидения.

Помните это ощущение, когда читаешь интересную книгу, а тебя что-то отвлекло? И ты ходишь, занимаешься другими делами, а твои мысли все время возвращаются к тексту. И ты аж подскакиваешь от нетерпения, в ожидании, когда сможешь бросить эту бессмысленную суету и вернуться к милым страничкам, чтобы продолжить чтение. Что же там дальше?

Я с таким ощущением этот текст писал. Откуда-то из тумана проявлялись новые герои и требовательно забирались в текст, настаивая на наполнении их мира соответствующим антуражем.

Приходилось лезть в интернет, смотреть фотографии того времени, читать газетные статьи нужной эпохи, изучать историю и письма-воспоминания.

Никогда раньше, чтобы написать одну строчку, я не просиживал по три часа за чтением.

Когда все утро (а оно у меня начинается до рассвета, в 4 часа) изучаешь, сверяешься, делаешь пометки, вычеркиваешь, дописываешь, а потом смотришь на готовый результат и видишь пол абзаца, это странно!

Но... это было чудесное приключение на полгода, в которое я занырнул, не понимая, что будет в каждую следующую минуту, но точно зная, что закончится все хорошо.

"Не марафонец в сексе я, но спринтер, короткие дистанции - по мне. Зато детей печатаю, как принтер: без света, при лампадке, при луне..." - как-то на конкурсе буриме у меня сымпровизировался такой стишок. Он не о сексуальной жизни, он о моем творчестве.

Короткие рассказики - мой формат. Дурацкому, увлекающемуся мозгу слишком многое в этом мире интересно. Что-то начал, потом отвлекся на другое, все! Нужно успеть и тут и там, попробовать и то и это. Меня это невероятно бесит, но ничего поделать с этим не могу.
Из-за этого дурацкого качества несколько, на мой взгляд очень неплохих, но "больших" вещей были искусственно введены в кому и теперь лежат под капельницами по несколько лет.

Текст ниже, начавшийся из сновидения (или закончившийся в нем?), пожалуй, моя первая достаточно объемная вещица, которую я сумел довести до титров и который уже вышел в бумаге на русском и украинском языках и взял несколько отметок на международном конкурсе "Коронация слова".

Глава 1. На дне
Леся принесла из кухни табуретку, поставила в угол, выскользнула из тапок и вознеслась. Прямо к иконе с Мадонной. Этот дурацкий золотистый лубок Сережа подарил маме, когда та внезапно ударилась в религию. На картинке, выполненной в традиционном комниновском стиле, действительно была изображена Мадонна. Мадонна Луиз Чикконе — поп-звезда, известная своими шокирующими, а подчас и похабными выходками. Мама подколки не заметила, попросила закрепить под икону полочку и несколько лет исправно молилась в угол на довольную физиономию разудалой певички.
Девять дней назад мамы не стало. На Лесю, два года назад опустившуюся на дно депрессии и чувствующую себя там вполне уютно, это практически не оказало воздействия. Было серо, стало серее. Существуем дальше. Другие считали, что она стойко держится.
Матери только-только исполнилось шестьдесят, но Леся сама себя уговаривала, что это уже приличный возраст, что мама уже пожила и многие ее ровесники ушли еще раньше.
Несмотря на наличие сводных брата с сестрой, похороны с поминками Леся организовывала сама. Брат еще в конце девяностых уехал сначала в городок Шахты, в Россию, затем перебрался в Ростов-на-Дону. Писал он редко, звонил всегда на киевский стационарный номер, а после аннексии Крыма перестал звонить вовсе. Леся попыталась отыскать в записной книжке матери его адрес, перебрала старые конверты из выдвижного ящика, но ростовского местонахождения брата не нашла.
Сестрица же в 2015-м сорвалась в Польшу, как-то очень быстро там закрепилась, став правой рукой владельца клубничной фермы, забрала мужа с девчонками и оказалась такой занятой, что похороны бывшей мачехи в ее приоритетах очутились далеко не на первом месте.
На девятый день Леся наплевала на блины, кутьи, кисели и прочие церковные каноны и распорядки. Придя утром с Демеевского рынка, она сама себе налила полрюмки водки, выпила, поморщившись, откусила яблоко и пошла убирать с серванта стакан с болезненно выгнувшимся куском бородинского.
Затем, по непонятной логике, вспомнила про икону, пристально и долго смотрела на нее, затем тоскливо и обреченно решила, что хватит.
…На полочке было на удивление мало пыли. Леся потянулась за плоской серебристой свечкой, чуть сдвинула нижнюю часть иконы, та вдруг накренилась, заскользила по полированной поверхности и, крутясь в воздухе, рухнула вниз. Стеклянные брызги красиво сыпанули по полу.
С полминуты Леся тупо глядела сверху на результаты салюта, после решила, что не стоит рисковать и совать ноги в тапки, перешагнула на скрипучую кровать, села, обняла колени и неожиданно для себя завыла по-бабьи, длинно и стыдно.

***

— Ма-а-ам!
— Да, мой ангелочек?
— Почему они так шумят?
— Потому что…
— Потому что Майдан, Варька!
— Сережа! Выключи его вообще, нечего ребенка пугать!
— Леся, ну ты же видишь?! — Сергей показал рукой на экран ноутбука, словно это что-нибудь объясняло.
— Иди тогда на кухню, смотри свой Майдан…
— Мама, что такое Майдан?
— Это песня такая, Солнце. Сейчас я тебе ее спою…
Сережа взял ноутбук с мышкой и встал из-за стола, затем подумал, нагнулся и выдернул шнур из розетки. Похоже, спать он сегодня не собирался.
— Переведи-и-и меня-а-а-а через Майда-а-ан, через родное торжище людско-о-о-ое…
Не перевел… У человека тысячи способов умереть. В эти дни, когда незнакомые люди начали один за одним погибать под пулями «Беркута», Сережу невозможно было вынуть из сети. Первые дни он дергался, рвался туда «спасать страну».
— Семью спасай, — жестко сказала Леся. Когда было нужно, она переставала идти на компромиссы и кивать.
— Лесь, ты не понимаешь…
— Нет, Сереж, это ты не понимаешь! У тебя дочери три года. Мама болеет. Семью спасай. Только так страну спасешь…
Варька задавала жару с самого рождения.
Едва научившись ползать, она лезла во все шкафы и ящики, доставала посуду, тряпки, мешки, все, до чего дотягивалась. Зато с игрушками проблем не было никаких, играть Варя могла с чем угодно: с телефонами, пультами, машинками, Сережиными отвертками, любой ерундой, кроме кукол.
Чтобы отвлечь дочь на полчаса, достаточно было дать ей что-то новое, неизведанное и дальше заниматься своими делами. Правда, в этом случае появлялись другие риски, например, никогда больше не найти этой вещи или найти ее в крайне необычном месте. Из стиральной машинки Леся не раз доставала ручки, книжки, мамины очки и таблетки, а из унитаза вылавливала плоскогубцы и кубики.
Буквально позавчера Варька напихала себе полные уши пластилина и выстригла клок волос. Но все равно она была удивительным, беззащитным ангелочком, и Леся беспрестанно переживала, что с ней что-нибудь случится. А теперь еще этот Майдан.
Как же Леся в эти дни боялась. Криков, фейерверков, коктейлей Молотова, милиции, людей в шарфах и балаклавах, — всего, что делало ее любимый, привычный Киев незнакомым, черным и пугающим.
Зря боялась.
В один из вечеров, вернувшись с работы, она обнаружила, что Сережи дома нет. И Варьки тоже. Не найдя на стене в коридоре санок, Леся решила, что семейство ушло кататься в котлован, но вот уже в окна заглядывала тьма, а тревожные голоса из включенного у мамы телевизора нагнетали.
Ушел таки, зараза, на свой Майдан, решила Леся, еще и дочку с собой потащил, зная, что она будет ругаться, если он оставит ребенка на больную мать.
Мобильный не отвечал. Леся, не чувствуя вкуса слопала вареную картошку, засыпанную обжаренным луком, выпила чай, забыв положить туда сахар, и принялась смотреть в окно.
Когда к девяти часам домочадцы так и не объявились, Леся пришла к маме в комнату, уселась на краешек дивана и уставилась в телевизор, пристально вглядываясь в лица бастующих, среди которых время от времени показывали какие-то окровавленные физиономии. Ну не может же Сережка быть там! Или, может? Но ведь не с дочкой…
Около десяти в дверь позвонили. Несколько часов назад Сережу с Варей банально сбил машиной пьяный технолог кондитерской фабрики. Насмерть. В двухстах метрах от дома. Санки остались валяться у бордюра.
После третьей истерики Лесю выключило. Был какой-то суд, в стране менялась власть, людей убивали, на столе ждала неоконченная кандидатская — все это проходило мимо. Мозг заполнили шуршащие шарики пенопласта. Пш-ш-ш-шш. Белый шум. И только мама, настойчиво требующая внимания и помощи, удерживала Лесю от желанного шага из окна третьего этажа их Белого Дома.

Глава 2. Белый дом

— Ну вот смотри. В Лыбидьской земле, в Хотовской волости Киевского уезда жило-было небольшое село, которое называлось Демеевка. Ручные мануфактуры, крестьянский труд, позже — конная тяга, первые паровые двигатели, все как у всех. В конце шестидесятых годов XIX века сюда проложили железную дорогу, и местечко сразу стало быстро разрастаться. Появился огромный сахарорафинадный завод, несколько промышленных объектов поменьше…
— А почему Демеевка-то? Тут почти ничего не осталось по твоему профилю!
— Очень просто, Макс! Я положила все столичные объекты, о которых уже писалось, на карту. Вот, видишь? Здесь плотненько, тут вообще все синее, а Демеевка — белое пятно… Есть работы про Барышпольскую синагогу и Свято-Вознесенскую церковь, и все. Больше никто и ничего!
— Хорошо, дальше.
— В 1882 году знаменитый киевский купец-миллионер Андрей Родионов заказал талантливому зодчему Самсону Гершевичу Чиченфельду строительство в Демеевке родовой усадьбы, с каковой задачей старый опытный хитрован блестяще справился. Вот! Смотри, какие чистые и гармоничные пропорции, какая уравновешенность объемов, какие детали! Видишь этот растреллиевский фасад? Во время строительства напротив будущей усадьбы на улице Казацкой располагалось здание доходного дома мадам Толстых, выполненное в стиле барокко. И Чиченфельд не побрезговал плодами другого архитектора и повторил отдельные элементы, создав на улице единый ансамбль. К сожалению, в начале 20-х годов соседний дом был разрушен.
— Ну да, затейливо…
— Здесь на фото не виден очень претенциозный курдонер, но зато, смотри, какие филенчатые двери, эркеры над атлантами, какие кариатиды на лоджии, лепные цветы, просто три этажа сплошного писка!
— Это старое фото или вся эта красота и сейчас еще жива?
— Пока я раскопала, что в 1921 году часть здания отдали на баланс киевского ГУБОНО и там располагался детский сад. Советские детки забрали себе парадный вестибюль, гардеробную, каминную, аванзал, приемную, кабинет самого Родионова, диванную, малую гостиную, бильярдную и парадную столовую — в общем, весь первый этаж. Остатки семьи бедного владельца загнали на третий этаж, и они были вынуждены заходить к себе домой через черный ход.
— Ну, это стандартная ситуация для того времени.
— Но не очень стандартно, что потомки купца 1-й гильдии и старосты церковного прихода Андрея Матвеевича Родионова по-прежнему живут в этом здании.
— Ишь ты!
— Да! И через них я хочу подать всю историю. Историю Белого Дома.

Глава 3. Странный список

Стеклышки Леся обнаружила даже в коридоре. Непонятно было, как они умудрились при закрытых дверях проскочить на такое расстояние. Пришлось начать мести прямо от коврика.
Добравшись до испорченной иконы, Леся аккуратно приподняла за угол перекосившуюся рамку и встряхнула ее. На пол с легким перестуком высыпалось несколько странных предметов. Небольшая, но тяжелая картинка с цветными фигурками мужчины и женщины упала изображением вверх. Воспоминание резким щелчком ворвалось в мозг: Леся сидит на прикроватной тумбочке, держа в руках дурацкую металлическую заводную жабу, а на самой кровати полулежит мать в ситцевом халате и разворачивает сложенный квадратом черный платок. В платке — полиэтиленовый пакет, внутри которого завернутая в газетку та самая иконка. Муромские чудотворцы, святые Петр и Феврония.
«Это ж надо! — вяло удивилась Леся. – Мать-то была не так плоха! И не поддельной Мадонне она молилась все эти годы, а самым известным покровителям семьи и брака, писанным, как минимум, век назад».
Может, и деменция ее была притворством?! Как-то, вернувшись домой, Леся обнаружила полную ванну воды, в которой плавали невнятные ошметки.
– Сухарик мочила, — ответила мать на немой вопрос.
В другой раз в период ремиссии Леся попросила мать начистить картошки, пока она сбегает в магазин. Мама почистила всю, что была в доме. Ведро с горкой.
А сколько раз Леся ловила ее по городу, не помнящую, как ее звать и где живет. Благо, какое-то шестое чувство каждый раз приводило мать на автовокзал, где она усаживалась в автобус Киев-Черкассы и ждала, пока ее во время проверки билетов в очередной раз не выведет водитель. Случалось даже, что вокзальный инспектор патрульной службы Евгений Антонян, безответно положивший на Лесю глаз, зная время ее возвращения с работы, самостоятельно привозил мать домой. Да нет, такого количества дурацких ситуаций не придумаешь и не сыграешь…
Леся присела на табурет и вынула из кучки стекла остальное.
Сложенный вчетверо тетрадный листок в клеточку содержал странный список, накорябанный несколькими почерками. Похоже, это были члены их семьи, но отобранные каким-то непонятным образом.

Родионов Андрей Матвеевич
Родионов Михаил Сергеевич
Родионова Валентина Матвеевна
Родионов Владимир Михайлович
Родионов Кирилл Владимирович
Родионова Зинаида Павловна
Родионова Варвара Сергеевна

Логика писавших не поддавалась объяснению. Прежде всего, Леся пожала плечами на Варвару Сергеевну. Ее имя было написано явно маминым почерком. Варечка, ее ангелочек, по всем документам была Сушко, как и Сережа, как и она сама. Либо у мамы все перепуталось, либо в их родне была еще одна Варвара Сергеевна, о которой Леся ничего не знает. Пожалуй, с этим можно было бы разобраться, но навалившаяся невероятная усталость заставила Лесю отложить веник, забраться с ногами на кровать и закрыть глаза…

Глава 4. Уманские корни

— Какого рожна вы разлеглись?!
Мужики моментально повскакивали с мест и принялись заправляться, стряхивать с рубах сено и тушить папиросы. Племянник Аркашка, который в силу родственных связей позволял себе чуть больше, тем не менее, также соскочил с распряженной телеги и вытянулся.
— Дык… Перекур, Андрей Матвеевич…
— У меня перекуров нет. Почему у вас должны быть?
Настроение работников Родионов в принципе понимал: товар разгружен, последнее летнее солнышко разливает уютное тепло, в воздухе плывет медовый запах люцерны, лениво. Однако сенная мука сама собой не помелется, а значит, нужно работать.
Голос Андрей Матвеевич повышал крайне редко, обычно хватало взгляда. Его властный и твердый характер был отлично известен в округе, но и то, как он умеет трудиться, для многих было примером, а для некоторых - раздражителем. Без работы он сидеть не мог, но и других заставлял ломить по полной, «на всю длину». Тот же Аркашка как-то под вечер сказал ему в сердцах, утирая пот со лба:
— Тиран ты, дядь Андрей! Я бы послал тебя куда подальше, если бы не видел, что сам ты за троих в плуг впрягаешься!
Трижды в родной Умани Андрея Матвеевича избирали представителем уездного земства, кроме того был он и старостой церковного прихода.
Ходили слухи, что его дед выиграл в карты часть состояния у самого Ежи Потоцкого, но подтверждений этому не было. Сколько он помнил, у отца была всего лишь лавка, пусть и большая. Торговали бакалейными и колониальными товарами: сахаром, чаем, кофе, всевозможными сластями, заморским вином, разлитым по бутылкам, американскими спичками, табаком, инструментами, консервами, свечами, платьем и тканями, водкой, оружием и порохом. Круг покупателей был достаточно обширен и довольно-таки постоянен: уманская знать, чиновники, желающие подпустить пыли в глаза, просители, ищущие достойную взятку, рестораторы, которые не могли себе позволить закупиться оптом на ярмарке на большую сумму сразу.
Папаша - Матвей Родионов был вспыльчив, несдержан и до жестокости суров, за малейшую провинность мог вынуть из портков ремень, а то и достать батог, особенно, когда выпьет, свидетельством чего остался длинный шрам на черепе, частично скрытый черными, непослушными волосами. Кроме того, по малейшему поводу родитель мог на целый день запереть сына в чулане. Чтобы избавиться от скуки, Андрей научился заранее припрятывать на полках пару-тройку книг. Самая толстая из них - Библия - стала ему неинтересна после третьего прочтения, но выбор был небогат и молодой человек чуть не наизусть выучил карманную книгу рецептов, до дыр затер сочинение Даля под названием «Безчестье», запомнил сборник стихов «Declamatorium», пытался даже читать сборник Шиллера на немецком языке, но слишком многие слова оставались загадками.
Научение через боль продолжалось ровно до того момента, пока однажды Андрей Матвеевич в подростковой несдержанности не выдернул из рук родителя дрын и не переломил его пополам. С этой минуты папаша посчитал потомка взрослым, сообщив, что дальше его воспитывать бессмысленно, пользы не будет, и стал все чаще оставлять лавку на сына, поднимаясь в пристроенную наверху квартиру.
Встав за конторку, Андрей Родионов принялся наводить свои порядки. Прежде всего он полностью отказался от меновой торговли, назначив каждому товару свою цену.
Затем разнес по сторонам различные типы товаров, упорядочив и рассортировав главенствующую ранее мешанину: москательные товары – в один угол, муку, крупы и пряности – в другой, фрукты и овощи – в третий. Кроме того, приобрел амбарную книгу Дитятковского товарищества писчебумажных фабрик на 140 листов с мраморными обрезами, куда начал скрупулезно вписывать все дебеты и кредиты. Если торговля ведется не за наличные, а в долг, то пусть под низкие, но проценты. Теперь никто не мог обвинить его, как отца, в том, что он пропил все мозги и помнит долги, которых никогда не было. Деньги – грязь, но счет любят. Посчитали, записали.
Отец поначалу ругался, что в новом порядке ничего не может найти, но после привык и успокоился, так что Андрей даже сумел выпросить у того средства на возведение шкафов от пола до потолка. Новая мебель позволила разгрузить теснину в центре, а также дала возможность посетителям самостоятельно выбирать товар.
Когда в соседском помещении умер владелец, а его супруга решила вернуться к родственникам в село, Андрей уговорил отца по дешевке выкупить зал и обосновать там мясницкий магазин со сквозным проходом в их заведение.
После пары-тройки экспериментов Андрей превратил лавку не просто в точку, где можно приобрести товар, а в место получения полезных знаний. Заученное когда-то «Введение» в книге рецептов сыграло отличную роль, и теперь в лавку приходили даже просто за советом, покупательницы частенько собирались в группы и подолгу толпились у витрины, обмениваясь новостями и сплетнями, из которых юноша умудрялся выцеплять много полезного. Вскоре колокольчик на дверях стал звякать так часто, что пришлось заводить приказчика и нанимать мальчонку, разносящего покупки.
Но и этого предприимчивому молодому человеку показалось мало. Через пару лет Андрей Родионов получил еще десяток промысловых свидетельств и принялся торговать всем, чем придется, с греками, армянами, евреями, превратив лавку в торговый дом с собственной фамилией на вывеске, приобрел оптовый склад. Потом он выкупил все здание, отдав верхние этажи под доходный дом, а не очень пригодные для жизни первые – определив под торговые заведения. Одновременное открытие на Чиканке магазина с уникальными товарами монопольного характера позволило привлечь покупателей из соседних населенных пунктов, а совмещение бизнеса с щедрой благотворительной деятельностью дало возможность обойти конкурентов.
Еще через три года Андрей Матвеевич нанял нескольких управляющих, а сам создал кредитное сообщество, а позже и первый частный торговый банк.
Из множества занудных нравоучений отца Андрей Матвеевич четко усвоил парочку самых важных наставления: прейскурант товаров должен быть широк, а яйца должны лежать в разных корзинах.
Фамилия Родионов стала известна далеко за пределами уезда. К тридцати годам владелец галантерейной мануфактуры, небольшой винодельни, маслодельного и кирпичного заводов, процветающего банка с низкими ставками, Андрей Матвеевич по влиятельности и респектабельности переплюнул многих знатных уманских евреев. Но и этого ему казалось недостаточно, останавливаться он не собирался.
…Однажды, в июле 1881 года, промышленник, фабрикант и свежий миллионер Родионов приехал в Киев разведать насчет торговых площадей на недавно сооруженном крытом рынке на Бессарабской площади, да и по прочим делам и в один из вечеров встретил в доме у старого знакомца графа Аксенова остановившуюся там проездом пятнадцатилетнюю Екатерину Уразову, дальнюю родственницу графа, — и… забыл, как делается вдох и создаются звуки.
Человек, взглядом усмирявший любые протесты наемных рабочих и шумную толпу чернявых цыган вместе с их лошадьми, стоял, игнорируя правила вежливости, только что не открыв рот.
Тонюсенькая, воздушная Екатерина с русой гулькой на голове, какой-то невероятной, беззащитной шеей и опущенными ресницами показалась приземленному, рациональному и прагматичному Родионову лесной феей, неуловимой спиритической фантазией...
После нескольких дней размышлений промышленник пришел к графу и напрямую выразил свои намерения сделать Екатерину своей невестой.
— Андрей Матвеевич, голубчик, что же вы без свахи?! — удивился граф.
— Вы же знаете, Павел Юрьевич, я, почитай, три года в Польше провел, а там устроительницы браков не в обычае.
— Ну… Я вас очень ценю и с удовольствием приму как родственника, но все же я бы на вашем месте годик погодил. Мы же с вами не крестьяне — до срока жениться, а прежний император зря указы не издавал! Подождите, голубчик, до шестнадцатилетия! Хотите, я пока ее папеньке в Харьков отпишу?! Или в августе сами съездите посвататься, когда она домой вернется…
Родионов прошелся по зале, сложив руки за спиной, в задумчивости посмотрел в высокое окно, крупными шагами пересек комнату, провел пальцем по стеклу каминных часов, повторяя направление стрелки, о чем-то размышляя.
— Она вам здесь в тягость? — спросил не очень вежливо.
— Ну что вы! Киев Катеньке нравится, место в усадьбе есть…
— Не сочтете за обиду, если я вам оплачу ее содержание в этот год?! Чтобы она не уезжала…
— Андрей Матвеевич… — граф на мгновение замялся, — денег я у вас, конечно же, не возьму… А вот от легкой повозки в подарок не откажусь. Чтобы Катеньке не приходилось ваньками пользоваться… И письмо Алеше все-таки напишу.

Глава 5. Основатель

На следующее утро Андрей Матвеевич встал в прекрасном настроении, посетил двухэтажное здание с высоким крыльцом и деревянным балконом, опирающимся на столбы - киевскую почтовую станцию, отбил в Умань телеграмму, а затем отправился на Бибиковский бульвар еще по одному делу. Несколько лет назад по этому адресу уехал жить его бывший мастер Тимофей Болотников, когда-то помогавший Родионову отладить технологию производства кирпича. Столичный Эйсмановский завод привлек Тимофея заработками, каких не было в провинциальной Умани.
Теперь промышленник хотел спросить у мастера совета по исхудившемуся глиняному карьеру. Порода там пошла средней пластичности, а где и вовсе тощая, для кирпича не годная.
Двери в мастерскую были распахнуты, но самого Тимохи не было. В углу молодой парень ритмично бросал об пол ком шамотной глины.
— Как звать? — с места спросил фабрикант.
— Михайлом, — через плечо ответил юноша, но не развернулся. Гордый.
Андрей Матвеевич подошел ближе и увидел на верстаке цветок. Нежнейшую озерную лилию, вылепленную с удивительным мастерством. Он смотрел на нее так долго, что Михайло приостановил свои шлепки.
— Что?!
— Дом!
— Не понял?!
— Это будет имение! — Андрей Матвеевич прозрел.
Он не потратит год ожидания сватовства впустую! Он заложит городскую усадьбу. И возведет дом. В три этажа. Ей нравится Киев? Значит, дом будет в Киеве! И все этажи будут в таких цветах!
— А скульптуру сваять сможешь?
— Смотря какую!
— Девушку на доме. Я портрет достану.
— Кариатиду?!
— Екатерину!
Хлопец засмеялся:
— Смогу!

***

Ехать свататься в Харьков у Андрея Матвеевича времени, конечно же, не было. Да и в Киев, откровенно говоря, слишком часто наезжать часу не хватало тоже, но тут нежданно повезло. Все тот же Тимофей Болотников посоветовал какого-то невероятно древнего иудейского зодчего, который, казалось, вот-вот треснет и рассыплется. Однако внешняя немощь не помешала архитектору с таким же ветхозаветным именем Самсон Чиченфельд моментально ухватить суть родионовской затеи.
В Киеве уже начиналась строительная горячка, и упрямый, своенравный старик чуть ли не силком заставил Родионова возводить усадьбу за «Новым строением» — в Демеевке. Места там было не слишком много, никаких парков, прудов и оранжерей не поместилось бы, но Андрею Матвеевичу они и не были нужны.
Позже оказалось, что у матери Самсона Гершевича в этом селе домик, и он логично рассчитывал, что миллионер озаботится устройством канализации и водопроводной сети для своей усадьбы, а значит, почти забесплатно часть удобств достанется и ему. Андрей Матвеевич гораздо более, чем этой невинной хитростью, был поражен фактом, что у древнего старика еще жива мать.
Самсон Гершевич сам нашел строителей, самостоятельно приобрел материалы, причем умудрился сбить цену настолько, что спустя месяц Родионов прекратил его контролировать. И только на кандидатуре скульптора пришлось настоять. Им стал тимохинский Михайло. Впрочем, когда Родионов пересказал архитектору услышанное от Тимохи, что Михайло – недоучившийся студент нежинской гимназии, пару лет пробродивший по Украине мандрованым дьяком, способный поставить вертепную драму, знающий вирши и канты, а также латынь и мастерство рисунка, Самсон Гершевич и сам загорелся знакомством.
В один из приездов старик Чиченфельд принялся длинно и утомительно посвящать заказчика в архитектурные особенности будущей усадьбы, подробно расписывая расположение помещений, рисуя немощными руками в воздухе некие пучки, колонны и пилястры. Когда у Родионова осталось совсем мало времени и еще меньше терпения, Самсон Гершевич взялся объяснять правила расположения цветовой гаммы в зависимости от назначения помещений. Основное здание, по словам старика, необходимо было покрасить в желтый цвет, символизирующий золото и богатство владельца, флигели – выцветить серым, намекая на удаленность от деятельной жизни, а хозяйственные постройки – разукрасить красным, чтобы показать, что в домашних делах жизнь как раз кипит.
Промышленник некоторое время нетерпеливо слушал разъяснения, а затем спросил.
- Какого цвета должны быть поддерживающие кровлю колонны и Михайлова лепнина?
- Конечно же, белого, символизирующего свет, - последовал ответ.
- Вот и отлично! Значит и все остальное сделайте белым!
- Как белым?! – возмущение излилось из архитектора, как мякоть из раздавленного абрикоса.
- Очень просто. Все белым!
- Вообще все?!
- Целиком и полностью!
Чиченфельд открыл было рот, чтобы выдать гневную тираду, но вдруг оцепенел с поднятыми к небу лицом, потом повращал зрачками и неожиданно выдал уже совсем другим тоном:
- А в этом что-то есть! Я тогда немного поменяю концепцию…
За время строительства Андрей Матвеевич наезжал в Киев пару десятков раз, с трудом вырываясь из густого потока забот. И это заставило его всерьез задуматься о надежных заместителях и приказчиках в Умани. Ведь когда появятся дети, то времени станет еще меньше. Дети?.. Он подумал о детях?!
Екатерина Алексеевна по семейным пересудам знала о его далеко идущих планах, но при встречах в усадьбе графа этого знания никак не выказывала.
Однажды Родионов предложил всему семейству Уразовых прогуляться на пикник на Труханов остров. Когда-то там находилась резиденция супруги киевского князя Святополка, а нынче размещался кафешантан и прочие увеселительные заведения. Андрей Матвеевич надеялся, что жареные цыплята и лесные тропинки поспособствуют менее официальным беседам, чем обычно получались за обедами у графа. Однако, оказалось, что воды Екатерина боится, а добраться на Трухашку можно лишь на лодках Адама Гинтовта. Прогулки не получилось. Кроме того, это означало, что и запланированное им на перспективу маленькое путешествие на пароходе «Ратмер» с любованием зеленым Подолом и Старокиевской горой, также отменялось.
Чуть позже, на дне рождения Аксенова, Родионов внезапно осмелился на прямое обращение к Екатерине. Передав внизу графскому кучеру поводья от обещанной повозки, которую подарком он решил не считать, Андрей Матвеевич взбежал по лестнице, поприветствовал графа и раскрыл подарочную коробку, достав оттуда набор из четырех серебряных подсвечников с отражателями в виде листа розы, цветка, имеющегося на фамильном гербе графа, а также колпачками-гасителями в виде розовых же бутонов. Увидев улыбку на лице девушки, Родионов поставил презент на ломберный столик, дождался окончания потока благодарностей от именинника и решился.
- Екатерина Алексеевна, а вы бы какой подарок хотели?
- Что вы имеете в виду, Андрей Матвеевич?!
Родионов отчего-то смутился.
- Ну вот, к примеру, цветы... Как бы вы предпочли: один огромный букет из сотни роз или каждый день по розе в течение ста дней?!
Екатерина долго молчала, опустив веки и лишь когда пауза стала невежливой, подняла глаза.
- Андрей Матвеевич! Я не Клеопатра, розы - это слишком... И вообще, цветы - это не подарок, это оправа к подарку. Что же касательно количества, то один цветок – это приятный знак внимания, а букет из ста - это уже требование...
Родионов обдумал ее слова, но душевную тему развивать не стал, вновь вернувшись к ботанике:
- А какие цветы вы любите?
- Полевые, Андрей Матвеевич. Васильки, колокольчики, ромашки, маргаритки, дикие гвоздики, незабудки…
- А озерные лилии любите?
- Люблю. Но лилии долго не стоят.
- Андрей Матвеевич, дорогой, - неожиданно включился в разговор граф, - что-то вы рано о презентах. У Катеньки именины еще только в июне. Ну и… кто же не любит получать подарки?
- Это сильно зависит от того, кто дарит, дядя, - строптиво заметила юная Уразова.
- А если бы я дарил?! – Родионов напрягся, ожидая ответа.
- Думаю, вы способны на приятные сюрпризы, Андрей Матвеевич.
Ну и все. Промышленнику этого было достаточно. Не противен, значит слюбится. Плохо было только, что времени до июня оставалось все меньше. Из-за зимы многие работы пришлось в буквальном смысле заморозить, и фасад дома еще сиял пустыми стенами.

***
В Петров пост, шестого числа Андрей Матвеевич подкатил к усадьбе графа, лично управляя бричкой. Бросив ее возле левого крыла, он метнулся на звук веселья и очень удачно наткнулся во флигеле на будущую невесту.
— Екатерина Алексеевна, у меня к вам дело!
— Ох, — только и выдохнула девица.
— Пойдемте!
На дне двуколки стояла коробка, набитая соломой.
— Мне очень любопытно, понравится ли вам!
— Что это?!
— Посмотрите!
Катерина принялась разгребать солому, пока не наткнулась на ту самую лилию, что купец когда-то увидел на столе у Михайла.
— Это чудесно! — совершенно по-детски восторженно воскликнула она, и сама засмущалась от своей реакции, — Правда! Восхитительно!
— Вам, действительно, нравится?!
— Очень!
— Тогда поехали! Сейчас же!
Как раз в этот момент, заслышав шум, на балкончик с балюстрадой вышел граф.
— Андрей Матвеевич! Как вы вовремя! Там Алеша приехал!
— Дайте руку! — промышленник мягко, но сильно потянул девицу на бричку, кинув в сторону хозяина дома короткое «Позже!», лихо щелкнул поводьями. И лишь когда Екатерина, растерянно оглянувшись, воскликнула «Папенька!», он понял, о каком Алеше шла речь. Называется, посватался.
Немного успокоившись, Родинов пустил лошадь рысью и, как обычно с ним случалось при девушке, нырнул в немоту. Катерина тоже молча смотрела в его спину.
— Простите, что я вас так украл, — полуобернулся он. — У меня для вас подарок, Екатерина Алексеевна.
Заметив, что она бросила взгляд на ящик, добавил:
— Нет-нет, не этот. Это только часть. Потерпите немного.
Отчего-то он вдруг испугался. Запал и кураж внезапно схлопнулись до размера пуговицы. Он жалел, что не захватил в бричку кого-то еще, чтобы не компрометировать юную девицу. Начал мучиться, что не нравится ей. А Катерина глядела спокойно и понимающе, словно это ей четвертый десяток, а шестнадцать — ему. Поездка получилась довольно молчаливой. Вдоль дороги тянулись деревянные домишки в обрамлении зелени.
Наконец бричку затрясло на брусчатке. Значит, уже близко.
— Перебирайтесь сюда! — он похлопал по сидению рядом с собой. На какое-то мгновение девица засомневалась, затем решилась и перебралась вперед.
Родионов указующе поднял руку.
— Вот!
Девушка непонимающе взглянула на вырастающее впереди здание, своей белизной ярко контрастирующее с местным колоритом, затем на него, но не произнесла ни слова. Андрей Матвеевич немного придержал поводья, позволяя Екатерине неспешно разглядывать все разворачивающиеся детали парадного фасада.
Черные кованные ворота, огромные фонари над пилонами ворот и узорная металлическая ограда эффектно оттеняли белоснежность здания.
Клумбы и деревья были сажены лишь этой весной и пока что выглядели не слишком впечатляюще, но зато и не закрывали вида.
Выступающий немного вперед тамбур входа, стрельчатые аркады, сложные карнизы, стройные колонны, выдвинутые за фасад ризалиты, вычурный фронтон, фланкированные скульптурами боковые эркер-балконы… Дом действительно притягивал взгляд. Казалось, он стремится вверх, вот-вот оторвется и медленно поднимется в воздух.
Екатерина смотрела внимательно и напряженно, пока не увидела кариатид. Девушка пробежала взглядом по фигуре, остановилась на лице, вгляделась – и тут в ее глазах промелькнуло узнавание. Громко ахнув, Катерина зажала рот двумя руками и только переводила взгляд с собственного лепного изображения на купца и обратно.
— Тебе нравится? — от волнения Родионов перешел на «ты».
— Очень! — восторженно отозвалась девушка.
— Тпру!!! Тогда, вот, держи! — перегнувшись, Андрей Матвеевич достал из ящика лилию, — Это последняя деталь.
Он помог Екатерине спуститься с брички.
— Михайло! — громко и радостно закричал промышленник, забыв былую растерянность, — Шликер готов?!
— Конечно!
— Тогда крепите!
Дождавшись, когда мастер принял из рук у Екатерины цветок, намазал на нее раствор, поднялся на стремянке наверх, где лилия плотно встала на предназначенное ей место, Андрей Матвеевич внимательно взглянул Екатерине в лицо.
- Ну что, войдем?!
Уразова на купца не смотрела, всецело погрузившись в созерцание архитектуры.
- А можно?! Это ваш дом, Андрей Матвеевич?
- Нет! Я надеюсь, что это наш дом. И твой подарок… Принимай!
Вот тут уже Екатерина перевела взгляд и испытующе взглянула Родионову в глаза. Помолчала. Дважды порывалась что-то сказать, но в итоге, опустила ресницы вниз и шагнула внутрь.
Мраморная лестница и перила с кованными цветами были первым, что она увидела на входе. Справа в стене пряталось венецианское зеркало, слева симметрично располагался витраж в стиле модерн. Покрашенные светло-голубым стены создавали ощущение воздушной нежности.
- В парадной анфиладе размещается большой зал, диванная, бильярдная, гостиные, мой рабочий кабинет, парадная, аванзал…
- Что же тогда на втором этаже?
- Э-э-э, спальни…- тут Андрей Матвеевич немного смутился, словно сказал что-то неприличное, заморгал и сделал приглашающий жест рукой.
- Правое крыло — это хозяйственные комнаты. Здесь у нас особая печь, на которой нам будут готовить…
Екатерина подняла глаза к потолку, покрытому сложной орнаментальной лепниной. Сначала казалось, что всего слишком много, но контраст гладких стен уравновешивал впечатление. Екатерина провела рукой по обивке стоящего у стены стула с гнутыми ножками.
- В каждом зале три окна и камин для осветления и обогрева, - продолжал экскурсию Родионов, - к сожалению, полностью мебель пока завезена только в кабинет, с ним мне все понятно. Там кафельная печь и дубовая обшивка стен. С остальным, - тут Родионов сделал паузу и почесал лоб, - я очень надеюсь, Екатерина Алексеевна, что вы мне поможете. В качестве хозяйки.
Он снова перешел на вы.
Екатерина Алексеевна чуть заметно кивнула.

Глава 6. Письмо

Зима билась до последнего. Леся вышла на улицу и подняла лицо вверх, недовольно сморщив нос. Небо было тяжелым и грязно-серым. Голые ветви деревьев раскачивало ветром. Картина Репина «Свинец и макароны».
Раньше на рынок всегда ходил Сережа, поясняя, что женщина — не лошадь, грузы таскать не должна. Теперь же рюкзак за плечами стал ее привычным атрибутом. Предстояло еще научиться набирать продуктов меньше, чем раньше, и перестать покупать карамельки, которые так обожала мама. Леся сладкого не любила.
Столица заглатывала Демеевку, как питон хомячка. Высотки, наползающие со всех сторон, должны были бы радовать прогрессом и развитием. Город разрастался вширь и вверх, но Лесе было жалко домиков исчезающего частного сектора, где она выросла.
На обратном пути, войдя в полутемный подъезд Белого Дома, Леся привычным жестом сунула пальцы в почтовый ящик, не ожидая там что-то найти, но рука наткнулась на жесткий конверт. Пришлось выискивать в связке ключей самый крохотный — от почты — и открывать замок.
Письмо было адресовано матери.
«Уважаемая Зинаида Павловна!
Меня зовут Александра Поликарпова, я журналист и историк. В рамках проекта, который я в настоящее время готовлю, в круг моих интересов попала история семейства Родионовых.
Я сумела в некоторой степени проследить жизненный путь четверых ваших родственников (или, возможно, однофамильцев). С удовольствием поделюсь с вами этими сведениями и буду очень рада, если вы расскажете мне какие-либо дополнительные подробности о них или о других членах вашей семьи.
Понимаю, что в вашем возрасте ходить уже не просто, готова приехать к вам сама в удобное для вас время и место.
С уважением,
Саша».
Ниже был указан киевстаровский телефон.
«Сволочи», — равнодушно подумала Леся, заподозрив в авторе письма очередного мошенника из тех, кто жаждет, в лучшем случае, втюхать старикам пылесос, а в худшем — переписать на себя их квартиру в готовящемся под снос доме.

Глава 7. В преддверии

Мишка забрался на столб Думской площади и громко свистел. Это был лучший способ выразить переполнявшие его эмоции.
Столько народу он не видел даже во время крестного хода, причем, если церковный приход был весь смурной, хоть и нарядный, то эти люди задорно ругались, смеялись, что-то кричали, в общем, на площади царила чудесная суета! Внизу качались волны картузов с редкими вкраплениями женских платков. Тёмка сказал: «Манифестация!»
Артемка Лопухин с Пятигорки, который с марта 1916-го заделался его закадычным приятелем, все время находил какое-то веселье и таскал его с собой. За этот год Мишка узнал Киев лучше, чем за прежние шесть лет своей жизни. Третьего дня, например, они добрались до Подола, ходили смотреть на реку, потом Мишка хотел подняться по тропке к Андреевской церкви, но Тёмке сделалось лень тащиться в горку.
До этого они ездили к Золотым воротам, которые оказались вовсе не золотыми, и даже никаких ворот там не было, а была какая-то груда камней за резным заборчиком, но зато рядом обнаружилась покрытая красивой лепной вязью караимская кенаса.
Еще раньше через дыру в заборе они забрались в платный парк отдыха «Шато де Флер», правда никакого особого зрелища там не застали, лишь послушали выступающий на открытой сцене военный оркестр музыки, да полюбовались цветниками.
А вчера они мотались в парк «Владимирская горка», смотрели, как стреляют в тире усатые дядьки в шляпах, потом кидали камни на пыльном пустыре.
Еще Мишка слышал, как дед однажды упоминал красивый трамвайный маршрут с влекущим названием «Киевская Швейцария». Они с Тёмкой уже вторую неделю тайком замысливали дальний поход, чтобы прокатиться на вагончике от Кирилловской площади вдоль Репяхова Яра и ручьев вверх до Лукьяновки. А там рядом красивый Покровский монастырь и настоящая тюрьма. Но пока что самой сложной задачей было добраться из Демеевки до Кирилловского гая.
В общем, в городском мире было множество интересного.
Мама, конечно, частенько ругалась, что его не дозваться даже с третьего этажа, но давеча, третьего дня, Мишка слышал, как дед за завтраком веско уронил:
- Нет лучшего способа научить ребенка самостоятельности, чем выпустить его на улицу. Главное, чтобы он не впускал улицу в себя.
А как тут не впускать?! Здорово же!
На какое-то время Мишка отвлекся на босоногую, длинноносую, конопатую разносчицу молока. Она подошла под самый его столб, положила поперек урны посох, на который до этого опиралась, и уселась сверху. Затем повесила на конец палки прикрытую платком корзинку и принялась копаться в своих бездонных юбках. Мишка был заинтригован. Но когда девица достала банальное яблоко, потерла его и, некрасиво открыв рот, с хрустом откусила, разочаровался и полез еще немного выше.
— Михаил Сергеевич!? — среди гвалта Миша не сразу понял, что зовут его, а затем удивился, откуда молочница знает его имя.
Но длинноносой внизу уже не было, а вместо нее стояла гувернантка Клеопатра Францевна и всплескивала руками. Между собой дети ее звали просто Каля, потому что «она сама еще ребенок, хоть и с цыцками». Так Остап Васильевич успокаивал их камер-фрау, когда та возмущалась, что он засматривается на юную девицу.
— Михаил Сергеевич, слезайте немедленно! Это небезопасно! Что вы вообще здесь делаете?!
Мишка, пару раз перехватившись по-обезьяньи, спрыгнул на брусчатку.
— А вы что, Клеопатра Францевна?! — он поглубже натянул боярку на уши.
— Я здесь с… — Каля на мгновенье замялась, — с женихом!
Мишке очень хотелось посмотреть на жениха, но внезапно откуда-то выскочил Тёмка.
— Драсьте, — он смешно втянул голову в плечи, приветствуя Калю, но шапки не снял. — Все, Мишка, помчали!
Пробежав два квартала, мальчишки кое-как умостились вдвоем на колбасу электрического трамвая, и запыхавшийся Тёмка пояснил:
— Мне батя сказал в три пополудни у скобяного ждать, а еще за тележкой заскочить надо!
— А что там, в скобяном?
— Да много чего! Батя прируб снес, новый делать будем, а дядько коня не дает, говорит, до Благовещения самому нужен. Так что теперь я — лошадь, — и Тёмка заливисто расхохотался…

***

Судя по рессорной бричке, стоявшей у входа в усадьбу, к деду снова кто-то приехал. Деда — Андрея Матвеевича Родионова — в Демеевке знали все. Гласный в составе городской управы и член совета Городского общества взаимного кредита, дед вместе с Рудольфом Федоровичем Раузером оплатил возведение Вознесенской церкви, а потом, с Симеоном Травкиным, ее перестраивал, помогая демеевскому батюшке бороться с окаянной штундой. Из-за этих, как говорила баба, «дедовских фантазий» подросший Тёмка теперь ходил в церковно-приходскую школу, где изучал грамоту. А Мишка учился прямо в усадьбе. Дед так сказал. Его все слушали и боялись. Говорят, что даже папа боялся, пока не уехал. А Мишка не боялся!

***

Дед сидел и чаевничал в малой гостиной с дядей Ефремом. Точнее, чай уже пил только дядька, а дед, пересев в кресло, взял в руки свою любимую «носогрейку» — короткую люльку и, пытаясь ее разжечь, ругался.
Мишке очень нравился запах только-только разожженной махорки, когда клубы дыма еще округлы и загадочны.
— Да потому что деревня заполонила Киев! – бухтел дед. - Шулявские села - это теперь Киев, Байковая гора - тоже Киев! Ты посмотри на криминальную колонку за последние лет пять, что не преступление, то крестьянин. Управа понастроила домов на окраинах, да на пять этажей, и все - в наем! Эти же живут в доходных домах или вообще угол снимают с койкой и тумбочкой…
Дядя Ефрем открыл было рот, пытаясь вклиниться в дедову тираду, но не успел.
— Они же ватер-клозетом пользоваться не умеют. Раньше у них хоть избенки собственные были, как люди, землю работали, а теперь же ничего своего, ни утюга, ни чашки. Они же вывеску прочесть не могут! Да и зачем им читать, если книга рубль стоит, а бутылка водки - пятнадцать копеек. А кружа пива – вообще пять!
— Тем не менее, это шанс! — наконец негромко вставил Ефрем Андреевич.
— Шанс на что?!
— На национальное самоопределение, папа. Село – это этнические украинцы. И их возросшие притязания — единственное, что способно избавить нас от империи. Именно сейчас нужно действовать.
— Да-да… Иди вон, лозунг на трамвайное депо повесь! Или за Ефимовскую фабрику прогуляйся, памятник Александру III с пьедестала скинь, а в Университетском сквере – Николаю I… Все варвары с этого начинают. Бронзового Столыпина ж вам мало было повесить?! Устроили балаган…
— Папа, это памятники узурпаторам!
— А кто нет? Кого вы планируете туда поставить?!
— Я не знаю… Тараса Шевченко! Он был за народное движение…
— Какое народное движение, Охримка, если там половина людей безо всякого прошлого? Или с прошлым, мягко скажем, очень неуверенным.
— Папа, ну это причем здесь?! Ответственность за страну…
— За страну? — дед внезапно рыкнул так, что Мишка замер на входе. — Расскажи про ответственность, вон, его папаше! — старик ткнул загубником в Мишкину сторону. — Страну они спасать собрались! Ответственность с семьи начинается, Охримушка. С семьи! Дети сыты, жена любима, в доме тепло? Отлично, шагай шире! У соседа все в порядке? Лошади не дохнут, телега не скрипит? Дальше смотри! В селище храм есть? Школяры — твоих соседей детки — грамоту знают?! Предводитель дворянства — честный, местный голова — не ворует? Вокруг себя порядок наведи, за окружение возьми ответственность! Так страну спасешь! — дед махнул широкой ладонью, пару раз пыхнул трубкой и снова кивнул на Мишку: — А то сбегут в Петербурги «великие дела» творить, а нам тут с маленькими разбирайся…
Мишке очень хотелось сказать, что он не маленький, но он не был уверен, что речь идет о нем. Отца он видел три раза и не успел понять, добрый он или сердитый, веселый или серьезный. То, что он слышал о родителе от деда, в основном было не очень приятно.
Мамка умерла с его — Мишки — родами, и отец, побродив какое-то время по Белому Дому, неожиданно уехал в Санкт-Петербург, где сдал экзамен по программе для вольноопределяющихся второго разряда и вскоре стал субалтерн-офицером фельдъегерского корпуса. Теперь он служил императору и изредка писал письма с Фонтанки.
Вернее, видимо, уже не служил…
Неожиданно, пыхнув несколько раз дымом, дед снова вскинулся.
— Тоже мне, спаситель! Вещи-то упаковал уже? Или теперь, когда царь отрекся, не поедешь?
Дядя Ефрем с супругой и дочкой Софьей уже несколько месяцев собирались навсегда уезжать к дядь Ефремову тестю — загадочному Лехославу Ковальчику на реку Сан, в качающийся между государствами город Перемышль. Ефрем Андреевич отчего-то считал, что в Киеве у него «не складывается», хотя карьера шла вверх, и все было ладно. Вероятнее всего, движителем этих потенциальных изменений была тетя Катаржина, которая с первых дней не захотела жить в Белом Доме и заставляла дядю Ефрема искать съемное жилье.
Сам дед никогда и никуда уезжать не собирался.
— Пустил грибницу, — говорил он, — До Байкова кладбища тут буду.
Бабушка рассказывала, что первые годы после женитьбы, они часто мотались между Уманью и Киевом, и Мишка даже смутно помнил, что и его самого как-то давным-давно — пару лет назад — возили в этот город. Был там осенний парк, множество хасидов и щипучие, злые гуси во дворе.
— Это мой дом! — емко говорил дед. И добавлял, чуть погодя: — А я — его!

***

Мишка висел над пропастью. Вернее, конечно, ему казалось, что над пропастью. На самом деле Мишка знал, что до земли не больше двух саженей, и ровно под ним — газон с бабушкиной любимой сиренью. Повернуть голову, чтобы посмотреть вниз, он не мог, но даже при взгляде вбок у него перехватывало дыхание и сердце трепыхалось, как птичий хвост.
За год после первой манифестации в Киеве Мишка насмотрелся всякого, видел и немцев в смешных касках, и совсем уже грязных и вонючих мужиков, и раненных в кровавых повязках.
Сначала говорили о создании центральной Рады во главе с Грушевским, потом прошел слух, что власть взяли большевики, затем — что в городе встали лагерем военные от временного правительства.
Когда начали стрелять, Мишка оказался под домашним арестом, но все равно иногда сбегал. Впрочем, чаще к нему приходил Тёмка и пересказывал новости. Однажды даже принес настоящий патрон и несколько гильз.
Вторую половину мая восемнадцатого года Мишка проболел. Поперву он сидел у окна и смотрел, как над балконом между балкой и пилястрой ластивка складывает гнездо, потом интерес пропал. Лишь изредка приоткрывал балконную дверь и слушал, не раздастся ли тонкий писк, возвещающий, что уже появились птенцы.
Сегодня мелкий черный воронок выпал из гнезда и поскребся по балконному полу за балясины балюстрады. Тут уже Мишке пришлось перелазить через перила и становиться спасателем. Он еще даже толком не наклонился, чтобы подцепить мелкого дурачка, как вот уже болтается, успев только обнять круглый столбик, и холодеет, ощущая, как кончаются силы.
Сквозь гул в ушах Мишка услышал звуки, а потом, скосив глаза, увидел внизу дедову удаляющуюся спину.
— Де-е-еда, — он хотел закричать, а в итоге глухо прошептал.
Но дед услышал. Обернулся, поднял голову и тут же рванулся на газон, протягивая руки.
— Набор костей и прокуренный коготь! — когда дед сердился на Мишку, он всегда его так называл. — Стрыбай!
И Мишка разжал руки.
Судя по тому, что лоб у деда оказался в земле, они все-таки упали. Правую руку дед не поднимал, после Мишкиного полета что-то в ней явно не заладилось, но сквозь вечный прищур было непонятно, больно ему или нет. Левой рукой дед подхватил Мишку под зад, приподнял и понес. Мишка хотел было расплакаться, но Андрей Матвеевич это почуял и остановил слезы скупым «Ну-ка!».
Поры на лице у деда были крупными, брови лохматились во все стороны, а в носу росли волоски.
— Катюша, — дед увидел бабушку, — давай-ка, возьми его! - И тут же, громче: — Петро, дерни-ка мне руку, плечо выбил!
Раздавать указания он любил и умел.
Через минуту, когда бабушка отряхивала Мишке штаны и рубаху, дед крупными шагами пересекал аванзал. Для него инцидент был исчерпан.
— Как произошло? — спытал, уже почти пройдя мимо.
— Птенца спасал.
Дед резко остановился.
— Спас?!
Мишка не ответил, лишь помотал головой, глядя большими глазами снизу-вверх.
— Тогда почему ты здесь?
Дед расстегнул ремень, и Мишка на мгновение даже испугался. Его никогда не пороли, но Тёмка частенько приходил с лиловыми разводами на спине и мягком месте.
— На, сначала пристегнись, потом лезь. Я покажу как.
Через десять минут, когда подсаженный дедом Мишка кое-как запихнул птенца назад в гнездышко, они сидели в гостиной и пили чай.
— Никогда, никогда, — внушал дед, — не останавливайся после первого раза. Не получилось — пробуй еще раз. Упал — вставай!
Дед нечасто находил время для того, чтобы поговорить с внуком. Мишка готов был спрашивать и слушать что угодно, лишь бы продлить эти шершавые теплые мгновения общения.
— А ты падал?
— Ясно, лошадь, раз рога! Тысячу раз! И вставал. Поднимает тебя не упрямство, не злость и не мозги. Поднимает воля! А волю можно тренировать! Через «не могу». Пока есть голова, можешь встать. Ты ведь не курица. Помнишь курицу?!
Мишка недоуменно посмотрел на деда, а затем вспомнил. Вспомнил и вздрогнул.
Это было в одну из поездок в Умань. Они только что вернулись с речки Чиканки, где дед учил Мишку насаживать червя на крючок. Процесс Мишка усвоил легко, без брезгливости. Ну червяк, ну извивается, так для дела же.
А вот снимать розовое тельце с крючка, когда наживку не съели, Мишке не понравилось. И червя загубил и пользы это не принесло. И сама шкурка уже не розовая, а какая-то серая и немножко дохлая. Противно и неприятно.
Совсем рядом с Чиканкой была мазанка бородатого дедова знакомого, они ловили чуть ли не со двора. Поэтому когда их позвали на обед, Мишка выдернул из воды перо поплавка, взял садок со своим смешным уловом, дочапал до хаты и прислонил удилище к стене, малодушно «позабыв» стянуть полуживого червя с гачка. Мишке он был уже не интересен, а вот бегающей по двору курице, оказалось, вполне.
Мишка не знал, как там куры заглатывают пищу, но через секунду у птицы из горла торчала сплетенная из конского волоса леска, а сама курица истерично кудахтала, дергалась и трепыхалась, пытаясь избавиться от болезненной гадости, поймавшей ее изнутри за глотку. Длинное удилище рухнуло, всполошило остальных пернатых, и во дворе начался бедлам.
Тетушка, хозяйка курицы, всплеснула руками, моментально оценила обстановку, ловко поймала несчастную, потянула за леску, заглянула дурной птице в глотку, покачала головой, взяла топор и на колоде одним махом отрубила ей башку.
Мишка той весной только начал учить латынь, ему такие происшествия были непривычны и для истерики хватило бы и этого. Однако обиженное безголовое куриное тельце как-то умудрилось вырваться и понестись через двор, поливая землю красной юшкой. Буквально, мстительная курица без головы и мозгов бежала в Мишкину сторону, а тот боялся пошевельнуться. Благо, туловище промчалось мимо, воткнулось в стену сарая, упало и в судорогах затихло. Такое вряд ли забудешь.
Мишка ревел, тетка хлопала себя по бокам, а дед хохотал как безумный.
От воспоминаний Мишка набычился, а дед поерзал на месте, достал из-под себя чайную ложечку, недоуменно посмотрел на нее и положил на стол.
— Победителями, Михаил, выходят не самые умные и не самые сильные. А самые упертые! Волевые! Те, кто поднимается снова и снова. До тех пор, пока есть голова.
Деда взглянул на часы и, по мнению Мишки, совсем нелогично завершил разговор:
— Так что давай! Иди учи немецкий! Вон уже Клеопатра Францевна шрайбенбухом машет…

***

«Падать и вставать. Падать и вставать», — Мишка все думал и думал эту мысль, пока однажды не оказался с Тёмкой на столичном турнире по французской борьбе, которую дед отчего-то назвал греко-римской. Удивительно, сколько географии было в простом спорте…
С первых же бросков Мишка понял: вот то, что ему нужно!

***

Сколько раз за пару лет в Киеве менялась власть, Мишка сбился со счета. Точно больше десяти. Дядя Ефрем все-таки уехал в свою Польшу, а письма от отца приходить перестали вовсе.
21 февраля 1920 года в филенчатую дверь что есть силы забарабанили. Дед с дядей Аркадием катали шары в бильярдной, а Мишка был рядом и открыл, ничуть не испугавшись грохота. Шума в последнее время было много.
За дверью стояла толпа. Мужики. Некоторых Мишка видел по улице, других не знал вовсе. Во втором ряду, насупившись, стоял Тёмкин батя.
— Деда зови, — буркнули из тулупов.
Дед вышел в хорошем настроении, но сразу все понял.
— И что вам?!
— Мы… комитет бедноты.
— Да вижу, что не фребелевских бонн воспитанники…
Мужики помялись, пока в задних рядах кто-то не набрался смелости.
— А ты куркуль!
— Я те зубы щас выбью, — негромко, но очень емко промолвил дед. — А ну, выйди сюда!
— Матвеевич, — Тёмкин батя выдвинулся вперед, — мы тебя за твои дела уважаем, но мы ведь не от себя говорить пришли…
— А от кого, Кузьма?! У тебя-то хоть дело есть, а кто эти рожи? Куркуля нашли! Не я ли вам всю улицу замостил, босота?! В грязи по колено сто лет елозили, дерьмом сморкались!
Мишке казалось, что таким тоном мужиков не успокоить. Впрочем, те пока бычились, но молчали.
— Пацанва ваша буквы узнала отчего, рожи?! Не оттого ли, что Родионов пристройку к церкви сделал?! Комитет бедноты! Я, думаешь, не знаю, чего они ждут, Кузьма? Когда меня выведут, а они в дом ворвутся и зеркала по хатам потащат!
По лестнице мягко и неслышно спустилась бабушка и встала рядом с дедом. Дядя Аркадий еще раньше вышел из правого крыла с топором в руке и стоял, опершись на кресло.
— Мы за идею, Андрей Матвеевич! — не очень уверенно пояснил Кузьма.
— Какую идею?! — дед аж взвился петухом. — Хоть бы у одного была позиция, я бы руку пожал и сказал: входи! У вас, у демеевских, только одна идея — чтобы вас не трогали! Чхать вам на Универсалы, большевиков, царя. Лишь бы от вас отстали! Чтобы вы и дальше могли ничего не делать.
Внезапно дед увидел в толпе движение и метнулся туда.
— Во! Я вижу, вы даже маузер прихватили! Молодцы! Ну, к кулаку ж пришли! Так я чего вам скажу, комбедовцы. Я! Только я буду решать, что с моим домом делать! И я решил! Завтра флигели и первый этаж под лазарет отдам! Или нет, в Наркомпрос пойду! Студенты — вот что нужно вашему сброду…
Мужики сгруппировались поплотнее, и Мишка уже ощутил страшное, но тут…
— Дядя Андре-е-е-ей! — Тёмка верещал, как на пожаре. Через мгновение он влетел в гостиную и увидел отца. — Батя! Там церковь горит!
Оказалось, и правда, пожар.
Мужики ломанулись из дома, а дед закричал:
— Стой, Кузьма! Коня бери! У Одиницы бадьи пятиведерные! Свяжешь по две!
Тёмкин тятя часто закивал.
— А я сейчас Арапа запрягу! Аркадий, будешь нужен! Петро, выкатывай бочки!

Глава 8. Чердак

Второе письмо Леся получила в пятницу. Конверт был плотным и пухлым. В тетрадный листок была вложена пачка ксерокопий, а сам текст написан от руки. Высказывают таким образом уважение старому человеку? Леся уже и забыла, когда сама писала ручкой.
«Здравствуйте, Зинаида Павловна!
Отправляю вам ксерокопию своего паспорта и некоторую информацию по вашим родственникам, которую мне удалось достать. Очень надеюсь на вашу помощь!
С уважением,
Саша».
И снова телефон.
Первой копией была потрепанная красноармейская книжка с печатью и звездочкой с серпом и молотом в центре. Откуда, интересно, эта Саша ее взяла?
На лицевой стороне с большим трудом читалась размытая чернильная надпись: «В настоящей книге вложено (неразборчиво) на 6 (шести) листах. Начштаба 100 (неразборчиво) ОБС гв.капитан Киселев».
Имени красноармейца Леся не нашла. В месте рождения и постоянного жительства был мелким почерком вписан их нынешний адрес.
Кроме этого, Леся узнала, что боец присягу принял 28.06.1941, а также, что он был привит от оспы и еще чего-то невразумительного, что вещевое имущество его состояло из ремня поясного, ремня брючного и ранца (вещмешка), а военное имущество составляли карабин за таким-то номером и противогаз.
Очередная страничка сообщила ей, что рост у солдата был 4, шинель 4, шапка, фуражка и пилотка — 56, сапоги, ботинки — 43, рубаха летняя, шаровары летние, шаровары суконные и белье — 4.
Разбираться во множестве закорючек между печатями она не стала, отложила на потом. И только на последнем листке обнаружила имя и год рождения: Родионов Михаил Сергеевич, 1910.
«Интересно, — подумала Леся, — если книжка красноармейца лежит не дома, а в каких-нибудь архивах, означает ли это, что домой он не вернулся?»

***

— Алло! Здравствуйте! Это Родионова.
— Ой, добрый день, — на том конце трубки замялись, скорее всего, искали в записях имя собеседника, — Зинаида Павловна. Спасибо, что позвонили! Если хотите, я вас перенабе…
— Это не Зинаида Павловна.
Трубка замолчала.
— И… чисто технически, я уже и не Родионова.
— Простите, я не совсем поняла, можете погромче повторить?
— Я Леся Сушко. В девичестве Родионова. Зинаида Павловна была моей матерью…
— Была…
— Мама умерла две недели назад.
— Простите… В паспортном столе мне не сказали. Ну да, я же была там в позапрошлом месяце.
— Почему они вообще вам информацию дали?
— Коробка «Вечернего Киева».
— Ясно. Что вы хотите?
Леся говорила устало и немного раздраженно. С той стороны это явно понимали.
— Может быть, вам неудобно говорить?!
— Если бы неудобно, я б не звонила.
— Ах, ну да! Это ж вы…
— Так что?
— Может, у вас есть письма, какие-то документы. Нужна любая фактура…
Девушка внезапно замолчала, похоже смутившись, что использовала такое равнодушное, профессиональное слово. Как будто политик, назвавший собеседника электоратом.
— Я не уверена, что… — тут Леся вспомнила, — у вас Вайбер есть?
— Конечно!
— Я вам сейчас пришлю список фамилий. Достался от матери. Я там не всех знаю, а у некоторых фамилии уже поменялись, но, может, он вам поможет. Письма? Мне надо кое-что проверить. Я вас наберу...

***

Озарение, пришедшее к Лесе в этом разговоре, высветило в ее памяти, как дед, Владимир Михайлович Родионов, время от времени собирал и стаскивал ненужные вещи «на чердак». Случалось это крайне редко, при ней, пожалуй, не больше пары раз, но Леся вспомнила приставную лестницу, притаскиваемую откуда-то с улицы, тяжеленную западню, плотно прикрывавшую выход под крышу, и даже запах прогретого металла.
Все потолки после свадьбы Сережа заштукатурил и покрыл водоэмульсионкой, поэтому люк, ведущий на чердак, еще предстояло найти. Но Леся примерно помнила, где искать, и радовалась, что это не спальня, где они установили натяжные потолки.
Конечно же, лестницы она никакой не найдет, но голь на выдумку хитра. Леся хорошенько смочила пол и протиснулась между стенкой и черным шифоньером на гнутых ножках. Уперлась, напряглась и чудовищный шкаф поддался, сдвинулся. Дальше стало легче, можно было включить ноги, мышцы которых, это Леся где-то читала, самые сильные.
Порывшись в Сережиных инструментах, она выудила огромную отвертку, молоток и какую-то полезную штуку, которой выбивают дырки в деревяшках — Леся никак не могла запомнить, стамеска это или зубило. Притащив из зала кожаное кресло, Леся использовала его спинку, как последнюю ступеньку, поставила на крышку шифоньера голубой тазик с водой, тщательно вытерла влажной тряпкой толстый слой пыли, и забралась наверх. С детства этого не делала. А тогда мама хранила здесь елочные игрушки в коробках и фанерные фигурки для домашнего кукольного театра.
При простукивании потолка легко обнаружилось место, которое звучало по-другому. Через 10 минут Леся знала размеры и контуры люка. Через 20 минут, глянув вниз, она уже пожалела, что вообще затеяла всю эту возню — пол и мебель напоминали комнату из Булгаковского музея — все в белой муке и кусках штукатурки, к тому же глаза и нос были забиты мерзкой пылью.
Мама часто повторяла стишок «орешек знаний тверд, но все же мы не привыкли отступать», и в детстве он даже был Лесиным девизом. Вот и сейчас она снова смахнула с шифоньера мусор, легла на спину и попыталась упереться в западню ногами. Расстояние оказалось слишком велико. Пришлось побегать туда-сюда, сооружая «подушку» из толстых желтых энциклопедий. С третьей попытки люк сдвинулся.
Интересно, что за столько лет никто из других жильцов дома не искал выход на чердак. Видимо, сверху никого не топило, нигде ничего не подтекало, либо же был еще один выход, из флигеля. Умели все-таки раньше строить качественно! Леся знала, что зданию больше века, но, возможно, крышу перекрывали когда-нибудь после войны.
Засунув голову внутрь, Леся поняла, что света от полукруглого слухового оконца, мало, нужно спускаться за фонариком, а внизу сообразила, что у нее есть десятиметровый удлинитель и настольная лампа, и это будет куда удобнее.
Мохнатые балки, паутина, укутанное в толстый слой пыли прошлое. Некоторые вещи, как, например, трехколесный велосипедик, Леся узнала, но прислоненные к балке резные карнизы она никогда не видела в их квартире. Гармонь, упакованная в кофр… У них никто не играл на гармони.
Швейная машинка. Лесю внезапно накрыло воспоминанием, как покрывалом. В нерабочем состоянии древняя машинка выглядела как обычная кухонная тумба с плоскими сторонами и вязаной салфеткой на столешнице. Но если открыть дверцу, можно было обнаружить гладкие обводы прикрепленного к верхней плите перевернутого черного корпуса, расписанного золотистыми узорами, сбоку – огромное металлическое колесо с жестким кожаным ремнем, а внизу – огромную подвижную педаль для двух ног.
Покрывающую платформу можно было вынуть и перевернуть, тогда машинка оказывалась сверху, готовой к шитью, а внутри освобождалось место и это – у-у-у-у-у!
Благодаря этой машинке в детстве Леся узнала, что иногда для того, чтобы увеличить мир, необходимо мир уменьшить. Когда она лежала с книжкой в комнате, вселенная постепенно пыталась выбраться из страниц, но все время рвалась, лопалась, расползалась. Словно ей было слишком просторно. Но стоило залезть с книжкой внутрь короба швейной машинки и прикрыть дверь так, чтобы свет из щели падал только на открытые страницы, книжный мир мгновенно выскакивал из строчек и расширялся до невероятных размеров, а Леся оказывалась в его эпицентре.
Читать внутри волшебного шкафа можно было часами, так, что мама начинала ее по всей квартире искать, а Леся сидела и не отзывалась. Во-первых, потому что ее здесь не было, а во-вторых, потому что еще три страницы до конца главы…
Леся провела по столешнице, взглянула на пыльный палец и увидела в стороне под лыжами картонный ящик с альбомами и письмами. Это было как раз то, что ей сейчас нужно.
Всю субботу Леся читала.

***

Здравствуйте, Михаил!
Рада, что вы написали. Мне было очень интересно с вами поговорить в Университетском саду. Я сожалела, что вам пришлось так скоро уехать.
В вашем письме вы просите побольше рассказать обо мне и моей семье. Даже не знаю, с чего начать.
У моих бабушки Арины Федоровны и дедушки Петра Уваровича, проживающих в с. Гонтов Яр, было четыре сына — Евграф, Владимир, Гермоген, Миней и дочь Анна. Минея они отдали на воспитание сестре бабушки — Руслане, проживающей в с. Котельва.
Когда Евграфу исполнилось 18 лет (23 декабря 1912 г. по новому стилю), родители стали подыскивать ему невесту. Тетка Руслана познакомила их с Траскиными, у которых на выданье была дочь Мария, почти на год старше Евграфа. Мария понравилась Арине и Петру: красивая, работящая, хозяйственная. Одним препятствием для женитьбы было старообрядческое крещение Евграфа. Траскины попросили заново покрестить его по новому православию, что и было исполнено. Евграфа и Марию поженили в 1913 г. Они в будущем и стали моими родителями.
Траскины были состоятельными крестьянами, занимались хлебопашеством, имели несколько коров, лошадей, два дома (рядом). В первое время мама с папой также занимались крестьянскими делами, но в начале 1914 г. папе поручили работу на почте. Он был грамотным, закончил 4 класса приходской школы, красиво писал, хорошо разбирался в арифметике. В 1915 г. родился у них сын, мой брат, который умер в младенчестве.
Во время Первой мировой войны папа попал на фронт. В 1916 г. его ранили. После госпиталя он на фронт уже не вернулся, а стал снова работать на почте, будучи начальником и кассиром.
15 марта 1918 г. родилась я.
Я, наверное, слишком подробно рассказываю, вам так густо не интересно?
В 1922 г. папа перешел на работу в бухгалтерию Заготзерно. Мы завели свою корову, держали уток, кур. Правда, я это не особо помню, знаю, скорее, по рассказам. Жили дружно. Папа в свободное время занимался извозом на лошади. Мама была большая рукодельница. Она ткала на станке льняное полотно, на этом же станке делала коврики с различными узорами из цветных шерстяных ниток, вязала кружева и скатерти, вышивала на разборных пялах, стежила ватные одеяла с рисунками и вышивками для своей семьи и на заказ; шила на машинке всю одежду себе и нам. Несмотря на огромную занятость, мама в период всеобщей ликвидации неграмотности в стране ходила на курсы ликбеза и научилась немного читать и писать. Нередко, правда, не разделяла интервалами слова, но тексты были вполне читаемы.
В 1925 г. родители в пристройку стали пускать квартирантов. Это я уже помню, во время НЭПа постояльцами в нашем большом дворе были крестьяне, приезжающие на базар. В 9-10 лет я уже самостоятельно ездила верхом на лошади, сопровождая ее на выпас, делала все работы по дому.
В школу ходила с радостью. Учились в ней не только гонтовские, но и дети из соседних сел.
Зимой в школе мы ставили спектакли. Особенно запомнился спектакль «Хижина дяди Тома». Зрители плакали. Учитель пения организовал кружки — хоровой и струнных инструментов. Я плохой певец, но в хоре пела. Научилась играть на гитаре и балалайке. Пианино в селе не было.
Однажды наша жизнь была омрачена кратковременным арестом папы. Было это так. Папа написал заметку в стенгазету о начальнике базы, который брал со склада зерно. Заметку поместили с карикатурой, как этот начальник тащит на горбу большой мешок. Конечно, это не понравилось, и папу посадили в баню под арест. Просидел он в бане три дня, после чего выпустили. Работать-то надо было.
В 1932 г. наше село, которое не очень хорошо выполняло план хлебозаготовок, собирались поставить на «черную доску». Инженер, забыла его фамилию, который у нас тогда долго квартировал, посоветовал не ждать, а уезжать. Что мы и сделали. К Новому году мы уже жили в столице — в Харькове.
В 1933 г. меня приняли в комсомол, и еще я была редактором стенгазеты и агитатором.
В позапрошлом году я закончила школу, впрочем, про это мы немножко говорили.
Еще я член нескольких добровольных обществ: Красного креста и Красного полумесяца; МОПР; ОСОАВИАХИМ. По линии ОСОАВИАХИМа я решила освоить авиацию. Занимаюсь вечерами в клубе, мы изучаем устройство самолета У-2. На той неделе нам объявили, что в первые зимние каникулы будут практические полеты.
Что-то я уже слишком много всего написала.
Михаил, расскажите теперь вы о себе. Чем вы занимаетесь и увлекаетесь, кроме борьбы — про нее вы уже много рассказывали? Планируете ли снова оказаться в Харькове?
С уважением и комсомольским приветом,
Валентина,
12.Х.1938.

Глава 9. Борец

Михаил спрыгнул с подножки на Большой Васильковской возле бывшего снарядного завода, нынче ставшего казенным винным складом, и мимо штабеля церковных кирпичей направился в сторону Троицких бань.
Он только что получил диплом кафедры физической культуры и спорта и большими шагами топал в понятное и красивое будущее.
В 1924 году во время проведения в Киеве первого чемпионата СССР по классической борьбе, Михаила, как подающего большие надежды юношу, познакомили с Александром Сиротиным. С тех пор жить стало как-то очень легко. Учеба была не особо интересной, время для схваток оставалось всегда. Михаил падал и поднимался. И снова падал и поднимался. И вскоре взял первенство Киева. А затем и республики.
И вот в руках — диплом, которым через десять минут он похвастается деду. А вечером Александр Калистратович обещал привезти кинохронику с олимпийских игр, начавшихся в нидерландском Амстердаме. А еще через пару месяцев тренер обещал взять его с собой в столицу страны — в Москву, на очередной чемпионат Союза по классической борьбе.

***

Однажды в Белом Доме появился представительный и усатый товарищ в папахе. Сначала дед долго в него вглядывался — стали подводить глаза, а потом назвал Маркушей и крепко обнял. Это был сын уманской учительницы, которой Андрей Матвеевич частенько помогал по ее бедности, — Марк Семенович Каганович.
— Я, Маркуша, понимаю, что Ребекке Яковлевне сейчас было бы уже за сто и вряд ли она еще в этом мире, — говорил за чаем дед, — но вдруг?
— Андрей Матвеевич, она еще до конца века преставилась.
— А ты как?
— А я по военной стезе пошел. Что мне еще было делать? В восемнадцатум году вступил в РКП(б), записался в Красную армию. Подрывником в Первый украинский червонный бронедивизион. Воевал с Петлюрой, командовал броневиком. В конце лета зашел в Киев и попался деникинцам. В общем, покрутило…
— Я в ваших этих различиях не понимаю, — дед потыкал пальцами на форму. — Теперь ты кто?
— По должности — заместитель начальника Первой отдельной бригады Киевского военного округа.
Дед пожал плечами, задумчиво уставился в пол, а затем спросил негромко.
— Убивал?
Марк Семенович пристально посмотрел деду в глаза.
— Убивал. Война ведь, — и после паузы решил пояснить, — И своих приходилось — мародеров и дезертиров. И врагов, конечно!
— А кто враги-то, Маркушка? Мы разве не из одной земли вышли? И в нее же все ляжем?
— Белые — враги! Кулаки! Буржуи.
— Ну, ясно — лошадь, раз рога. А я ведь тоже буржуй, Маркушка! И, по-вашему, кулак.
— Коммерсанты же тоже идейные бывают, Андрей Матвеевич! Вы же всегда за простой народ были, я помню…
— Да-да. И почти весь уманский бизнес мой советская власть забрала. И вот этот дом я весь построил, — дед словно перестал слышать собеседника, — для семьи своей. На свои деньги! Которые не украл, а честно заработал! А теперь, видишь, один этаж оставили. И тот отобрать грозятся. Уплотнение у них! Ну, детки на первом - ладно! Но второй этаж — это что за конторы? Не названия, а абракадабра из согласных…
— Андрей Матвеевич, за этаж я переговорю, не волнуйтесь.
Но дед лишь сердито мотнул головой и принялся разворачивать карамельку узловатыми пальцами. И по тому, как долго он это делал, да еще по небритым щекам, Михаил вдруг понял, как дед сдал. До смерти бабушки он себе щетины никогда не позволял. Из-под рубахи могла выглядывать волосатая грудь, но щеки всегда были гладко выбриты.
Марк Семенович стал периодически заходить, чаще уже по темноте, и они с дедом подолгу сидели, вспоминая жизнь в Умани, называя улицы, здания и каких-то общих знакомых.
Последний этаж Белого Дома остался у Родионовых.

***

Михаилу казалось, что за несколько лет, когда первыми двумя этажами Белого дома стала распоряжаться советская власть, ни одна контора не продержалась там дольше полугода. Мастер, меняющий вывески, мог больше нигде не работать, только прикручивать и откручивать таблички с нерасшифровываемыми аббревиатурами — каждую за рубль. Михаил, возможно, под влиянием деда, терпеть не мог аббревиатуры, считая эти сокращения нелепой попыткой выиграть время, жить быстрее, чем дает судьба...
Встреча нового 1933 года прошла безрадостно. В соседних селах и городах начался голод, или, как лукаво называл его Марк Семенович, продзатруднение. В январе пришла весть из Умани, что умерли две дедовские кузины и племянница. Дед стал торопливо собираться.
— Поеду со всеми прощаться, — говорил он. — А может, и сам на Мащанском кладовище останусь. Устал я от этого одинокого дома.
И не вернулся. Михаил узнал о похоронах, когда приехал с очередных соревнований. Вынул из щели между дверью и косяком засунутую туда почтальоном телеграмму, повернул ключ, шагнул внутрь, не разуваясь прочел, а потом так и стоял, облокотившись о проем, с медалью в одной руке и телеграммой в другой. Прощаться было уже не с кем. Присыпали.
Бросив взгляд в зеркало, Михаил пристально всмотрелся в дедовы черты, а затем развернулся и вышел во двор. Поднял лицо к небу под мелкий снежок и неожиданно для себя пошагал к Вознесенской церкви. Аккуратно открыл дверь и встал в притворе.
Какой-то мужичонка в начищенных кирзовых сапогах, в которых отражалось пламя свечей, обернулся, несмело улыбнулся и зашептал через плечо:
— Тоже любопытствуете? В этой церкви Вертинский пел. И Леся Украинка венчалась. Знали-с?
— Эту церковь мой дед построил… Знали?!
— Раузер?
— Родионов!
— Тоже капиталист?
— Ясно — лошадь, раз рога! — огрызнулся Михаил и вышел.
Ночью, словно дым от люльки, Михаилу в душу заполз какой-то иррациональный страх, что теперь-то точно у него отберут последний этаж, не глянув на все его спортивные регалии и Доску почета. Утром он собрался и последовал дедову примеру: пошел в жилконтору и сам предложил оставить ему всего две комнаты, уборную и кухню.
Весной ему пришлось мыть всего семь окон. Тоже хлеб.

***

На очередном чемпионате СССР по классической борьбе Михаил занял лишь четвертое место, однако по возвращении в Киев, недавно вновь ставший столицей республики, его и других спортсменов пригласили в здание Совнаркома на вручение дополнительной республиканской награды. Вручал сам председатель Совета Народных Комиссаров Панас Петрович Любченко. Процедура была долгой и никто, кроме Мишиного тренера, не знал, что парень с трудом стоит, а его рука плотно примотана к туловищу.
В последней схватке при падении в завершающей части броска он неудачно ударился о ковер, плечо резко сместилось вниз, и связка не выдержала.
— Разрыв ключично-акромиального сочленения, — сообщил врач чемпионата Александру Калистратовичу, подняв голову от снимков, затем почиркал на бумажке что-то еще и почему-то с радостной улыбкой добавил, — А также повреждение плечевого сустава и разрыв суставной сумки с подвывихом последней. Сначала операция, а после месяца на три о тренировках можете забыть.
Столица разваливалась. Столица строилась.
На крыльце здания Совнаркома какой-то оптимистичный дядя рассказывал двум дамочкам в ситцевых платьях:
— Такое же грандиозное правительственное здание как это, — мужчинка широким жестом показал на колонны, — будет на той стороне.
— А как же Софиевский собор?
— Софию мы снесем. Присутственные места — на свалку. Хмельницкого — прочь! В центре будет установлен величественный монумент Ленина. Вот такой!
— Пошли, — толкнул в бок Михаила тренер.
Церквей Михаилу было жалко. Ленин, конечно, хорошо, но других мест разве мало? Михайловский монастырь и Трехсвятительскую церковь уже разрушили, Златоверхий собор, и так пострадавший во время гражданских боев, собирались взорвать.
— Не можешь тренироваться, будешь тренировать! — тем временем говорил Сиротин. — Или нет. Сначала мы тебя в круиз отправим. Агитатором!
Тренер считал, что даже самому плохому инструменту можно найти применение. Эффективность — главное в спорте.
И Михаил поехал в «круиз». По спортивным учреждениям молодой украинской республики.
В Харькове он встретил Валю.

***

Женщин Михаил опасался. Он не понимал, как устроены их мозги, и не видел логики в их поступках. А когда он не видел логики, он злился. А если он злился, его тело начинало жить самостоятельно. Ноги пинали столбы и урны, кулаки врезались в стены и витрины, так что один раз его даже чуть не забрали в отделение за нарушение порядка.
Ему было четырнадцать, когда в раздевалку после тренировки зашла жена директора клуба. Вероятно, мускулистые разгоряченные юноши были ее страстью. Михаил стоял к выходу спиной, запихивая в сумку мокрое трико с борцовками. Дама провела по его потной трапециевидной спине двумя пальцами и сообщила: «Ты, как жеребец, от тебя аж пар идет». Михаил замер на мгновенье, а затем банально сбежал. На следующий день сбежал опять. И снова. И чем дольше он бегал, тем настойчивее становилась дама. Когда Михаил сказал, что сломает ей руку, она, похоже, лишь обрадовалась. Пришлось пожаловаться тренеру.
В шестнадцать Михаил пытался ухаживать за девушками. Сразу за двумя. Просто потому, что остальные ребята рассказывали истории, от которых хотелось переплывать океаны. Обе девушки отвергли его ухаживания, каждая объяснив отказ по-своему. Для одной он был слишком грубый и жесткий. Для другой — слишком болтливый и несерьезный. Хотя с обеими он просто был самим собой. Вот как их понять?
В общем, через какое-то время отношения с женщинами у него стали быстрыми и понятными. Михаил предпочитал их, как и противников, укладывать на лопатки за несколько минут, чтобы потом разойтись, пожав друг другу руки. Не нужно делать больно, нужно победить! Падать и вставать…
А тут Валентина.
В Харькове Михаил отобрал трех замечательных ребят: одного — десяти и двух — двенадцати лет. Назавтра можно было переезжать в соседние Ворошиловградскую и Сталинскую области, а потом через Запорожье возвращаться домой. В последний вечер он вышел после лекции о французской борьбе на дощатое крыльцо здания харьковской «Потребкооперации» и на секунду ослеп от закатного солнца. Когда глаза немного привыкли, из света, словно образ на фотобумаге, стал проявляться девичий силуэт. Волосы сияли, пропуская сквозь себя лучи светила, и в лицо взглянуть было невозможно. Тогда Михаил опустил взор чуть ниже и задохнулся от просвечивающего сквозь легкий сарафан контура ее тела — стройного, тоненького, невесомого. Тут он совсем потупился и увидел загорелые девичьи ножки с узкими ступнями. Пальцев было девять. Мизинца не хватало.
Это было так неправильно, так дико, что Михаил аж задохнулся от возмущения. Не может у ангела быть девять пальцев!
— Что случилось?! — потерянно спросил он. И наконец увидел ее лицо. Блондинка с черными бровями и длиннющими ресницами.
— Вы загородили проход! — девушка топталась на месте.
Михаил непонимающе заморгал.
— С пальцем что случилось?
Девушка изучающе заглянула Михаилу в глаза, не издевается ли, потом улыбнулась.
— Мотоцикл.
— Сбил?
— Нет, — девушка заливисто рассмеялась, — Мы с подругой угнали у ее отца мотоцикл. И на резком повороте перевернулись.
Михаил стоял, молчал и смотрел ей в глаза. Дурак дураком. Она ждала, пока он отступит и даст войти. Он всегда был такой. Отдавался тому, что делал, весь. Если боролся, то только боролся. Если отдыхал, то просто лежал на кровати, ничего не делал, даже не думал. Теперь выяснилось, что если влюбился, то влюбился целиком.
— Вы зачем туда идете? — он кивнул головой в сторону входа.
— Нужно.
— Очень?
— А что?
— Хотите мороженого?
Девушка снова расхохоталась. А затем протянула руку.
— Валя. Я через две минуты вернусь.
Так они и познакомились. Борец с порванным плечом и ангел с девятью пальцами.
В конце 1938 года Михаил окончательно перевез Валентину в Киев. Поскольку идеология «пролетарского брака» себя не оправдала, и молодая советская страна практически вернулась к дореволюционному институту семьи, было решено отметить свадьбу. Правда, невеста праздновала в нарядном, но не новом файдешиновом платье в цветочек и темном пальто, а Михаил взял у Дмитрия Корчака — они с ним были одних габаритов — купленный еще в Торгсине твидовый пиджак и модные брюки-гольф с манжетами под коленями. Пальто и, понятное дело, кепка у него были свои. Вот и весь праздник.
Квартирка в Белом Доме хорошо приняла новую хозяйку. Через месяц Валентина навела в жилье свои порядки, заставила Михаила передвинуть в одной комнате стену, объяснив это тем, что спальня может быть и поменьше, а в зале детям нужно будет играть!
В 1939 году третий этаж услышал крик Владимира, а в 1940 — Натальи. Кричать Михайловичи любили — страх!

Глава 10. Старое фото

Сначала Леся подумала, что в старый конверт зачем-то положили кусок фанеры, настолько плотным был материал, однако выяснилось, что это прессованная бумага, на которой наклеено черно-белое фото. Вернее было бы сказать, черно-желтое, поскольку белых тонов от времени на карточке не осталось. Впечатление желтизны усиливала двойная рамочка, бывшая когда-то золотой. Вроде, такие зовут виньетками.
На фото были жених и невеста. Или муж и жена сразу после свадьбы.
Невеста — в белом шелке с кружевными блондами на груди и кисейной фатой на голове — сидела в глубоком кресле, сложив руки в ажурных перчатках на коленях. К пояску, завязанному под самой грудью, крепился не то флердоранж, не то просто затейливый бант.
Мужчина имел шикарные подкрученные усы и зачесанные наверх волосы. Из-под воротничка-стоечки рубашки был виден крупный узел светлого галстука с мелким узором. Темный фрачный пиджак почти достигал колен. Белые манжеты, выглядывающие из рукавов пиджака, придавали жениху очень опрятный вид, который еще больше подчеркивался парой белых же перчаток, зажатых в руке.
Возможно, все это было не белое, а, например, цвета слоновой кости. По фото отгадать это было уже невозможно.
Леся еще немного поразглядывала детали и перешла с recto на verso, перевернув фото.
На реверсе располагался нежно-голубой рисунок, изображавший солнце в облаках, веточку какого-то цветущего растения и изысканный узор, ограждающий рекламную надпись: «Почтамтскій перд. франкфуртъ рядомъ съ художеств. театромъ», а ниже совсем мелко «увелич. портретовъ до натур. величины».
Неожиданные яти и необъяснимые сокращения слов позабавили.
В верхнем левом углу разместилось изображение не то монеты, не то медали, на лицевой стороне которой отпечатали чье-то лицо в профиль, а на задней — стандартные листочки.
И по всей этой красоте размашистым почерком с милыми закорючками выстроился написанный перьевой ручкой текст, который Леся из-за ятей не сразу сумела разобрать:
«На добрую память дорогой сестрицѣ Нюрѣ от Екатерины и Андр. Родионовыхъ».
Дата в правом углу тоже была необычной: после цифры 18 дробью было написано 10//VII, с двумя поперечными, после чего следовало 82. Если бы не маленькая буковка «г», Леся, вероятно и не догадалась бы, что это — дата 10 июля 1882 года.
Родионовы. Надо же какая древность… Прадед? Пра-прадед? Наверное, даже пра-пра-прадед.
Леся еще раз взглянула в неулыбчивые, но спокойные лица и засунула картонку обратно в конверт.

***

— Алло, добрый день, Олеся! Это Александра.
— Леся!
— Что?
— Меня зовут Леся.
— Простите, я думала, это одно и тоже.
— Для меня — не одно.
— Еще раз извините. Вы не перезвонили в выходные.
Леся промолчала. Она отколупывала коросту на костяшке указательного пальца, прижав телефон ухом к плечу.
— В любом случае, спасибо вам за список! С первым выпавшим звеном он не помог, но зато дал несколько зацепок по другим вашим предкам. Скажите, Леся, вы что-нибудь знаете об Андрее Матвеевиче Родионове?
— Ну-у-у-у, может какой-нибудь троюродный дядька… Ой, минуточку.
Леся прошаркала тапками к письменному столу и взяла конверт.
— Я здесь…
— Леся, он не может быть вашим дядей.
— Я уже поняла. Он из позапрошлого века, да?!
— Да. Это тот человек, кто построил Белый Дом!
— Что? — Леся внимательно всмотрелась в лицо жениха. — Он не похож на строителя.
На том конце рассмеялись.
— Он не строитель. Он меценат и, возможно, дворянин. Я по нему еще не все нашла. Но точно в Киеве все началось с него. Потому что, когда-то этот дом принадлежал вашей семье.
— Что, весь?
— Весь. Кроме того, у этого Родионова было несколько крупных предприятий в городе Умани, я нашла документы об их экспроприации Советами.
— Чума!
— Стоп! Вы сказали — не похож! У вас что, есть фото?!
— Как оказалось, есть.
— Это же здорово! А сможете перефотографировать? Или я пришлю к вам Макса, он сфотографирует.
— Лучше я сама.
— Хорошо. С вашим списком не совсем все понятно. Он… очень избирательный. Где-то пропущены поколения, где-то из поколения упоминается только один родственник, хотя точно было несколько. Я проследила некоторые церковные метрики, кое-какие записи ОЗАГСов. Люди просто пропадают. Вы можете мне рассказать, кого из предков вы помните лично, может кого-то упоминали родственники.
Леся уселась на стул и принялась рассказывать.

Глава 11. Война

Несмотря на разорвавшиеся на «Большевике» бомбы, Киев в войну поверил не сразу. 22-го июня в газетах о бомбардировке не было ни слова. Михаил вместе с Корчаком и еще парой ребят собирался вечером идти на первый матч на крупнейшем во всем Союзе Центральном республиканском стадионе, болеть за киевское «Динамо», однако матч отменили.
Что все серьезно, Михаил понял, когда на следующий день ему вручили повестку. До этого лиц эксплуататорских классов (детей бывших дворян, купцов, офицеров старой армии, священников, фабрикантов, казаков и кулаков) в армию призывать запрещалось.
В документе предписывалось получить на предприятии деньги на две недели вперед, а также требовали от призывника обриться наголо, взять с собой документы и продукты.
Далеко не все демеевские заспешили на мобилизацию, и Михаил их даже понимал — во время своего республиканского «турне» он наслушался от простых мужиков и про коллективизацию, и про конфискацию имущества, а истощенных и умирающих от голода людей видел своими глазами. О советской власти, в отличие от восторженной Валентины, верящей в комсомольские идеалы, он понимал больше, чем ему хотелось.
Валентина же, увидев повестку, принялась накручивать на палец поясок от халата и тихонько скулить, прижимая к груди Наталку. Вовка стоял, уцепившись за ее ногу.
Тренер, не задумываясь, предложил Мише как чемпиону и многократному призеру бронь.
Семья — это важно, и государство может ошибаться в методах наведения порядка, но война есть война… Михаил отказался. Получил в кассе положенную за две недели сумму, плюс 250 рублей на трех иждивенцев за июль, и отправился в школу на призывной пункт, где старшина отвел его на склад, выдал военную форму и личное оружие...
Впрочем, пока решалось, куда отправлять их часть — в тыл или на фронт, Михаил успел насмотреться на спекулянтов, дерущих втридорога за мыло, соль и спички, на мародеров, грабящих магазины, и решил, что, возможно, Валентина права, и советской власти стоило быть жестче, чтобы добить всю эту мелкооптовую шушеру.
Первое время Михаил впитывал в себя все слухи, приходящие из Киева, но их было катастрофически мало. И лишь в сентябре, когда основные силы советских войск начали отступление из столицы республики на левый берег Днепра, сплетни хлынули потоком. Половину Киева разбомбили самолетами, Киев охвачен пожарами. Киев оккупирован немцами. Над Лаврой установили флаг Вермахта. Взорван «Детский мир». Немцы уничтожили Крещатик. Город взорвали наши. Мины во все административные здания, мосты и электростанции заложили советские спецы по инженерным диверсиям из подразделений ОМСБОН НКВД. Полмиллиона мин под всеми киевскими домами ждали войны еще с 1939 года, их собирались активировать дистанционно, с помощью радиофугасов Ф-10, но сработали не все взрыватели. Сплетни, байки, ложь...
Михаил многому верил. Он видел, как советским руководством осуществлялась тактика выжженной земли. Как перепахивали тракторами пшеницу на полях. Как голосящие бабы не давали пахать. Видел первые расстрелы по закону военного времени. Ясно было одно: Валентине с детьми сейчас там страшнее, чем ему здесь.

***

В 1943 году, после очередного госпиталя, Михаил оказался в дивизии, которая еще в июне 1940 года в составе 9-й армии Южного фронта участвовала в советско-румынской войне за Бессарабию. Бойцы были опытные, битые и злые. У самого Михаила на груди тоже уже красовалась парочка золотых и один темно-красный галун.
Фашистов понемногу гнали. Почему-то красноармейцы верили, что как только выбьют гадов из Новороссийска, станет гораздо легче. Гансов ближе к вечеру оттеснили в лесок, а сами заняли оставленные теми при отступлении добротные дощатые окопы. Впереди ждал Темрюк.
По темноте поволокли раненых красноармейцев Решетника и Мелешко в медицинский блиндаж. Одному бойцу прострелили грудь, он был без сознания и хрипел, другому размозжило голову, на ноги он встать не мог. Сначала хохотал, затем всхлипывал, сейчас перестал. Воняло гарью. Когда стихал ветер, вдалеке можно было услышать немецкую речь.
Перед блиндажом на ящике сидел доктор. Личность узнаваемая и известная. Узнаваемая из-за рыжих волос, а известная из-за страшного мата на каждой операции. Матерился, шил и резал, вынимал, запихивал и опять матерился. Такой вот секрет исцелений.
— Можете тащить назад, — как-то недобро и хрипло начал беседу доктор, когда Михаил тяжело спрыгнул в окоп.
— Какого?! — ползущий за Михаилом сержант Мамедов юмора не любил и шуток не понимал. Было подозрение, что на подмогу он вызвался, потому что надеялся разжиться спиртом — очень уж любил это дело. Но мужик был хороший. Выручал.
— Такого! — доктор поднял обе руки. Вернее, то, что от них осталось. Две замотанные бинтами культи. Белесые ресницы часто захлопали, — Да… Оторвало пальцы-то… Большой вот, видишь, остался! А Сафронова убило. Я теперь без помощника. Да и сам я… больше не доктор…
Одна культя у доктора кровила. Рыжий перехватил взгляд Михаила и просто сказал:
— Зубами заматывал…
— Куда назад-то?! — в полный голос огрызнулся Мамедов и потянул Мелешко за подмышки.
Выстрел был какой-то нестрашный, привычный. Оба бойца рухнули на Михаила, и он удивился, чего они так нервничают? Потом что-то горячее начало заливать ему спину, и Михаил задергался.
— Товарищ сержант! Таир!
Выбраться из-под тел и перевернуть сержанта на спину было делом мгновенья. Мамедов не дышал. Михаил, словно в замедленной съемке, обернулся к доктору.
— Что?! — возмутился врач. И снова поднял обрубки. — Сердце… пульс проверь!
Михаил приставил пальцы к горлу.
— Неа.
— Клиническая смерть. Качай!
— Что?
— Руки на грудь. Правша? Сначала левую, потом правую. Прямо руки, не сгибай! Дави, отпускай! Чаще. Еще чаще! Да чаще же!!!
Михаил давил и отпускал. Давил и отпускал. Ему казалось, что сломал сержанту все ребра, но он не останавливался. И не сразу понял, что доктор окликал его уже несколько раз.
— Да прекрати ты! За ящиком фонарь. Бери! Теперь накройся шинелью. Свети ему в глаз!
Пальцы у Михаила были в земле, но он растянул Мамедову веки и заглянул внутрь.
— Что видишь?
— Глаз! — злой ответ выскочил сам собой.
— Угу. Сожми ему глазное яблоко. Зрачок как у кота? Узкий?
— Да!
— Все. Вылезай. Кончился твой сержант.

***

В 1945 году Михаил неожиданно для себя оказался членом партии и Победу встретил за Кенигсбергом командиром отделения в звании старшего сержанта. Однако родина решила, что он отдал свой долг еще не сполна и отправила его участвовать в прорыве Маньчжуро-Чжалайнурского и Холун-Аршанского укрепленных районов японцев. Так что Михаилу пришлось форсировать горный хребет Большой Хинган, преодолевать безводные степи Монголии и освобождать Манчжурию. Долгожданная демобилизация пришла лишь 9 сентября 1946 года, а домой он попал к концу месяца с медалями за победу над Германией, за победу над Японией, за взятие Кенигсберга и пятком благодарностей от Верховного Главнокомандующего. Как пошел в школу старший сын Вовка, Михаил пропустил, как и самое интересное время обоих детей.
В 1943 году, как только от немцев освободили Киев, советская власть начала восстановление важных объектов и расчистку завалов. Для приведения в первозданный вид главной улицы даже создали отдельную организацию Крещатикстрой. К работам привлекалось по десять тысяч человек в день. Двести пятьдесят тысяч остававшихся в столице УССР жителей снова превратились в полмиллиона киевлян. Когда Михаил вернулся домой, на Крещатике уже лежал асфальт и росли деревья.
Неприятное выяснилось, когда Михаил пришел на тренировку. Обнаружилось, что он перестал понимать, что такое спорт. Еще до команды рефери, не сделав ни одного броска, просто стоя напротив противника, Михаил начинал потеть, голова принималась дергаться в тиках, а после поединка он долго не мог расцепить зубы или начинал заикаться.
— Как Куба Богу, так и Бог Кубе, — после очередной изматывающей и раздражающей тренировки непонятно сказал Михаил товарищам, собрал сумку и больше в клуб не возвращался.
Михаил никогда не спрашивал, кто помог Валентине и детям выжить в эту войну. Он не рассказывал о войне, она — как пережила оккупацию. Лишь однажды вспомнила историю о немецких порядках, свидетельницей которых оказалась. В трамвае в карман к тетке залез карманный вор, щуплый мужичонка лет сорока. Глазастый, хромой дедок это заметил и поднял шум. Воришку схватили за шиворот. На шум с передней площадки протиснулся немецкий офицер, задал вопрос, остановил трамвай, вывел мужичка, достал пистолет и застрелил того на глазах у всех. Затем вернулся в трамвай, и все поехали дальше.
Михаил на историю никак не отреагировал, пожал плечами.
Не считая того, что год назад Вовка, играя на недалеких развалинах, сломал руку, и теперь она до конца не разгибалась, все были живы и здоровы, да и ладно.
Когда возле дома культуры автотранспортников имени Фрунзе расширяли дорогу и спилили несколько старых лип, Михаил по частям перетаскал стволы в их квартирку в Белом Доме, заволок чурбаны на чердак и замазал торцы воском.
Пока дерево сохло, Михаил бродил по рынкам, подбирая себе нужный инструмент, а затем принялся резать, строгать и пилить, мастеря простые и нужные приспособы: ложки, миски, ковши, даже бочонки – еще на войне подсмотрел за сослуживцем, который таким образом развлекал себя в окопах и на привалах, а потом расспросил из любопытства.
Чуть позже сюда же добавились разделочные доски для хлеба, круглые — для мяса, хлебницы. Несколько раз вместе с Вовкой и Наткой, Михаил собирал скворечники.
С чердака он почти не слезал, да и из дома выходил редко.
«Насмотрелся я на людей», — говорил. Да так и мастерил своих «буратин», как называла его поделки Валентина, пока внезапно не преставился в 1953 году, через пару недель после смерти Сталина. Непонятно, от горя или от радости…
И Валентина снова осталась наедине с проблемами и двумя подростками в их самом непростом возрасте.

***

Как-то наводя порядок в полированном шифоньере, Валентина достала коробку из толстого картона. В коробке хранились вещи Михаила: военный билет, несколько армейских фотографий, медали…
Володя, скучно бродивший по комнате, принялся молчаливо перебирать документы и обнаружил в той же коробке удивительную вещицу, завернутую в тряпку: блестящую музыкальную заводную бензиновую зажигалку с какими-то расчудесными металлическими барельефами по бокам. У зажигалки сбоку был вентилек завода. Если его покрутить, механизм играл Моцарта...
На вопрос, «что это?», Валентина ответила скупо «трофей с войны» и аккуратненько зажигалку у Володи из рук вынула.
Зажигалки всегда были дефицитом, вещью статусной, непростой. Все обычные люди пользовались спичками в деревянных коробках.
- Трофей?! Тогда почему ты его прячешь?
Мама не ответила.
- Можно пацанам похвастать?
Валентина мотнула головой и принялась заматывать зажигалку в тряпицу. Больше Володя ее никогда не видел, но еще некоторое время пытался понять, почему у какого-то там фашистского солдата была невероятная музыкальная зажигалка, которой он мог открыто пользоваться, а отец – победитель – должен был прятать ее в шкафу… Понял лишь много позже.

Глава 12. Еще одно письмо

— Алло, Олеся, м-м-м, простите, Леся, добрый вечер! Мы все посмотрели. Жалко, не очень хорошее качество снимка. И жаль, что не сохранилось конверта, мы бы могли выяснить, откуда отправлено письмо. Я могу предположить, что написано оно на листке, выдранном из журнала учета трудодней. Похожие были в советских колхозах. Если вы посмотрите, там красные поля справа и повторяющаяся дважды разлиновка по семь малых и одной большой клетке.
Леся залезла с ногами в кресло и сдвинула настольную лампу, которой было прижато письмо.

Здравствуй, дорогая Валя!
Шлю свой сердечный привет и наилучшие пожелания в твоей жизни.
Валя, вчера я получил от тебя письмо, которое надеялся получить уже давно, и вот спешу с ответом.
Хотя мне уже особо писать нечего, я уже отписал тебе два дня тому, в ответ на твою открытку, которую ты отправляла еще в Новый год.
Очень надеюсь, что больше не повторится подобного длительного молчания, и ты аккуратно будешь писать, ведь осталось недолго. Не за горами тот день, когда мы вместе отпразднуем Победу и наметим дальнейшие вехи нашей жизни.
Валя, ты пишешь, что тебя сейчас не узнать, напиши, почему. Или ты потолстела, или выросла в своих знаниях, или просто сильно устала?
Верно, время прошло порядочно, меня тоже ты не узнаешь, я постарел и стал весь грязный и морщинистый.
Еще ты написала, что мои письма читаешь не одна. Кто-то из твоих приехал из Харькова? Или ты читаешь вслух детям? Ты ничего не написала про детей! Как они там? Понимаю, что уже совсем не такие маленькие, как я их запомнил, но другими их не представляю.
Ну, вот на этом пока заканчиваю и жду твоих писем, Валечка, пиши, что нового в городе, и о вашей жизни.
Передавай привет Николаю Иосифовичу, если вы видитесь. Как он освоился без ноги?
Как здоровье Вовки с Наткой, не болеют ли? И вообще, пиши обо всех, кого я знаю.
Тут все пока по-прежнему, без изменений, погода стоит не плохая и не хорошая, грязно. Сегодня опять пошел небольшой снег.
Все. Жду писем, пиши чаще.
Пока до свидания.
Много раз целую. Твой Михаил
6/IV 44 г.

Как же Лесе нравились эти палочки над буквой «т» и под буквой «ш», что-то было в них такое милое, показывающее, что автор уважает корреспондента и находит время, чтобы расставить все закорючки, как надо.

— Я про прадеда до вас ничего не знала. Да и про прабабку тоже. Вы не нашли ее девичью фамилию? Бабушкину-то я знаю.
— Пока еще нет. Леся, скажите, у вас не сохранились удостоверения к медалям или, может быть, сами медали? Они бы помогли уточнить некоторые моменты.
— Мне кажется, что-то такое было… Я поищу.
Леся взяла со стола мамины очки с толстыми линзами и дурацкой пластиковой оправой. Зачем они до сих пор здесь… Выкинуть!
— Спасибо! Вы не созрели на Макса?
— Что? На кого?
— Сфотографировать на профессиональную камеру. Или отсканировать…
— А… Простите… Я пока никого не хотела бы пускать в свой дом.
— Я поняла. А в ЖЭК вы ходили? По поводу выселения?
— Мне нужно время. Еще раз извините. Я собиралась ложиться спать…
— Ладно. Я пока изучаю дальше. Перезвоните, если что-то найдете, хорошо?
— Да, спокойной ночи!
Спать… Уснуть никак не получалось. И Леся вспомнила, как мама в детстве прогоняла ее от телевизора в кровать. Леся приходила, снимала покрывало, садилась на краешек и замирала. Потому что бр-р-р-р... Сейчас ей придется залезть под одеяло! А там... холодно! Леся вздыхала. Потом еще раз вздыхала. А потом быстро-быстро снимала платье, носки и ныряла под белое, хрустящее. Прямо с головой... И кожа немедленно покрывалась пупырышками...
Вот елки! Свет-то выключить забыла. И Леся кричала, не высовывая головы из «домика»:
— Ма-а-а-ам!
А мама уже знала, что к чему, не в первый же раз. Она приоткрывала дверь, просовывала руку, щелкала выключателем и желала Лесе спокойной ночи.
— Приятного сна, - отвечала Леся глухо изнутри.
Это еще с самого маленького детства было как пароль и отзыв. Леся даже долго была уверена, что никак иначе на «спокойной ночи» отвечать нельзя, только «приятного сна».
...Леся лежала, сжавшись как можно плотнее в комочек и «надыхивала» под одеяло теплого воздуха.
Потом дышать становилось нечем, и она высовывала наружу нос. Только нос. В ма-а-а-аленькую щелку. И это было даже здорово. Всему телу тепло, а носу - свежо...
Постепенно Леся согревала своим теплом всю постель, да и скрюченной лежать уставала, и она вытягивалась в струнку, подпихивая под себя со всех сторон одеяло. Плотно-плотно, как у мумии. Чтоб ни граммульки холодного воздуха не пролезло...
И становилось хорошо... И она засыпала...
Вот и сейчас…

Глава 13. Фотограф

— А можно мне?
— Нет!
— Тогда я маме расска…
Володя посмотрел так, что Натка оборвала сама себя и смущенно опустила глаза. Сколько себя помнила, она всегда и всюду таскалась за братом. Вместе с ним она стреляла из самодельных луков, лазила по деревьям, кидалась камнями и взрывала патроны в костре. Его друзья были ее друзьями, его правила — ее правилами. Она отлично усвоила все пацанские принципы про предательство и стукачей.
Детьми они катались на хлебозавод, чтобы прямо с машины «покупать» у грузчиков еще горячие кирпичи серого хлеба. На самом деле, действительно покупал лишь один из них, еще парочка в это время успевала стянуть батон-другой. Воровать еду было не стыдно, даже престижно, а сдавать своих — позор. Возможно, потому что еще совсем недавно из сладостей у большинства были лишь черные ягодки паслена да цветки акации, фрукты многие видели лишь на картинках, но все помнили вкус лепешек, испеченных из каштанов.
Сегодня они, тайком от матери, с толпой приятелей приехали смотреть на первый в мире цельносварной мост имени Патона, проголодались и заскочили в универмаг.
В магазине справа от продавщицы на коричневом подносе стоял огромный черный полупрозрачный куб мармелада. Тетка в белом чепчике здоровенным ножом отрезала от сладкого кирпича тонкие пласты, заворачивала их в коричневый картон и взвешивала. За теткой висела и медленно крутилась липкая бумага – ловушка для мух. Слева от продавщицы стояли два стеклянных тубуса с соками, в одном был яблочный, а в другом – томатный. Тут же стояла плошка с солью и стаканчик с водой, где ложечку можно было ополоснуть.
— Пачку вафель, - заказал Пашка Порошин.
Конечно, можно было купить булку черного за рубль, хватило бы на всех, но Пашка не то решил сэкономить, не то хотел сладкого.
— Ты неправильно вафлю ешь. Смотри, как надо! – Пашка поддел и аккуратно снял верхний сухой слой вафли. Затем с нижнего слоя зубами соскреб крем с отпечатавшимися на нем квадратиками. После с хрустом слопал заранее снятый вафельный листок. И, только закончив, уже без особых церемоний срубал все, что осталось.
Все по-обезьяньи принялись повторять.
На выходе из универмага Пашка достал из глубокого кармана явно стибренные где-то папиросы, и теперь ребята затягивались и кашляли, а Натка морщилась от дыма.
— Слыхал, что Губарь чешет? Говорит, в Сырецкой роще детскую железную дорогу запустили. Там все, как настоящее, только уменьшенное под шпану.
— Да брехня! Никто не будет на такое деньги тратить! Трамвай на левый берег — это да, это полезно, а то — игрушки.
— Точно говорит, он с отчимом ездил. Тот его все задабривает.
— Губарь — дурак, что злится. Лучше такой батя, чем никакого. Скажи, Вовка?!
Из всей пацанвы живой отец был только у Вовки с Наткой.
— Ясно — лошадь, раз рога! Отец любой хорош…
— А у Губаря — он вообще майор.
Несмотря на то, что лет после войны уже прошло прилично, культ военных у дворовой шпаны был очень крепок. Хотя сам Володя не был уверен, что майор — это хорошо. Отец говорил очень редко, поэтому все произнесенное приобретало тройную цену. Как-то за ужином мама, постаралась заохочить Вовку к учебе:
— Плох тот солдат, что не хочет стать генералом!
На что отец неожиданно перестал хлебать борщ и длинно посмотрел на мать. Затем опустил глаза.
— Все, кто старше майора, — суки! — выдавил, отломил себе хлеба и продолжил махать ложкой.
Володя навсегда запомнил.
Интересный он был, отец. Никогда не показывал, нравится ему что-то в поведении сына или нет. Никогда не лез ни с нотациями, ни с нравоучениями. О его любви Вовка догадывался лишь по тому, что чем бы отец не был занят, стоило Вовке задать вопрос, батя откладывал все дела и принимался объяснять. Объяснял всегда неспешно, вдумчиво и подробно.
Володя помнил лишь три раза, когда отец взялся учить его чему-то самостоятельно. Два раза, когда Вовка стоял с наполненным углем утюгом: сначала учил гладить рубаху — сперва воротник, затем рукава с манжетами, после передние полочки и последней — спину. В другой раз показывал, как нужно делать стрелки на брюках: сначала сложить брючины между собой, выстроив все швы на гачах в единую линию, потом смочить тряпку — кусок бывшей простыни — в кастрюле с уксусной водой, положить ее сверху штанины и прошипеть во всю длину утюгом. Сперва обе штанины вместе, затем по отдельности, а после — перевернуть и еще раз, с обратной стороны.
Как-то Вовка видел, как свои брюки папка с внутренней стороны по стрелке еще натирал мылом. Непонятно, для чего. А еще подправлял стрелки расческой, когда было лень растапливать буржуйку.
Обычно батя правил ножи на кожаном ремне, а тут откуда-то приволок точильный брусок и принялся делиться умением: одну сторону лезвия нужно вести по камню под небольшим углом вперед и влево, словно собираешься воткнуть острие в кого-то, кто стоит сбоку, а обратной стороной необходимо тянуть к себе и вправо, словно вытираешь кровь.
Вовка попробовал несколько раз, отец положил поверх его руки свою огромную ладонь, немножко подкорректировал угол и плотнее прижал лезвие к правилу. Сам он всю заточку делал, словно бесконечно повторяя единое безостановочное движение, красиво и завораживающе.
Какие отношения были у отца с Наткой, Вовка не сильно понимал. Точно, еще более молчаливые, чем с ним. Порой ему казалось даже, что батя сеструху боится. Но это же было невозможно?..
В любом случае, теперь Володя очень скучал по отцу. И злился. Не потому, что в 13 лет ему пришлось брать ответственность за всю семью на себя. Просто очень не хватало ощущения молчаливой, так сказать фоновой поддержки. Батя никогда не вмешивался, но всегда внимательно наблюдал и был готов подхватить, если что. Теперь приходилось подхватывать себя самому. А заодно — Натку. Да и маму, поскольку что-то сильно она устает на своих вечеровках.

***

Год назад два соседних помещения третьего этажа — кассы заводоуправления и «Стройгидромеханизацию» — куда-то выселили, комнаты объединили и выбили проем на лестничную площадку. Никакой вывески на новенькую дверь так и не повесили, но теперь по черной лестнице стали подниматься не только Родионовы, но еще и невзрачный толстячок с одесским акцентом. Гости к нему не ходили, чем он занимался было не ясно, все общение ограничивалось коротким «здрасьте». Впрочем, как-то раз толстячок к ним заявился, приподнял помятую шляпу, представился как Либерзон и попросил нитку с иголкой, хихикая пояснив, что «бруки пошли по шву».
Пару месяцев назад, во время ужина, толстячок объявился снова. Дверь открыла мать, но так как она долго не возвращалась, к ней, стоявшей в чуть приоткрытой двери, присоединился и Володя. Толстячок как раз закончил длинную вводную и перешел к просьбе поливать диффенбахию, поскольку он на некоторое время уезжает, а больше в Киеве он никому не верит. Врал, как дышал, но мать повелась и согласилась. Выслушала еще вводные о ядовитости растения, особом уходе за ним, приняла ключ и распрощалась.
Толстячок больше не вернулся.
В августе обнаружилось, что школы снова стали совместными. Мать сначала обрадовалась: Натка теперь могла больше не мотаться к снарядному заводу, а ходить с Володей в одну школу или, если получится, даже в один класс. Декабрьский Володя и сентябрськая Наталка только по метрикам имели год разницы, а на самом деле были вполне ровесники. Да и училась Натка не в пример лучше. Например, если Володе приходилось заучивать стихи, бродя по комнате и наговаривая вслух, то Натка, после пары прослушиваний Вовкиного бубнежа, готова была прочесть все строки наизусть.
Однако после начала учебы мать запереживала и даже как-то озвучила свои страхи вслух — что сейчас в школах так начнут дружить, что им придется подавать на размен, потому что дети Вовки и Натки в этой квартире не поместятся.
Володя какое-то время подумал, а потом в одиночку за день кувалдой пробил дыру в помещение Либерзона, а его внешнюю дверь вынул и замуровал. И всю подъездную стену выкрасил в зеленый.
В помещении одессита, кроме желтоватой полированной мебели: шкафов с пустыми папками, трехстворчатого трюмо, да огромного пятнистого цветка, ничего не было. Да на стене еще висели два портрета: Сталина и Берии, хотя один уже умер, а другого расстреляли в прошлом году за измену Родине.
В ответ на материны крики, что он идиот и теперь у них отберут все, что есть, Володя сказал коротко: «Наше!», проследовал с маленькой лейкой в половину Либерзона, поднял руку до уровня головы и с этой высоты полил цветок, разбрызгивая капли с комочками земли на пол.
Мать махнула рукой и принялась отмывать обе квартиры от белого налета да ждать гостей в форме. На всякий случай, всем семейством договорились, чтобы в звонок нажимать трижды, хотя это вряд ли бы от чего спасло. Но так потом и повелось на много лет: «ззз-ззз-ззззз» — значит «свои».
Никто из чужих так никогда и не пришел.
Так весь третий этаж Белого Дома снова стал Родионовским.

***

- Володя, опусти ногу вниз! Ты за столом!
- Мама, ну так удобней!
- Опусти! Ты пережимаешь себе желудок. И спина кривая. Вон, посмотри, как Наталья сидит.
- Ну и что!
- И лоб рукой не подпирай. Сядь ровно!
Мама поставила передо братом с сестрой по тарелке жареной картошки с хрустящими боками, положила тяжелые вилки. Володя встал, шагнул к пузатому холодильнику, внутри которого стояла открытая трехлитровая банка соленых огурцов с красиво плавающими листьями хрена и укропа. Достал стеклянный аквариум с летним огуречным приветом и аккуратно через горлышко отлил рассол в блюдо с картошкой. Затем взял вилку и принялся разминать одно в другом, чтобы получить теплую солоноватую кашицу.
Наталка скривилась и фыркнула, а мама обернулась от плиты.
- Володя! Опять намесил что попало!!!
- Ну вкусно же!
- Опусти ногу!
- Ай!
После обеда Володя заявил, что в восьмой класс не пойдет. Мать вскинулась, приволокла газету, принялась доказывать, что учиться обязательно надо, ведь вон столько новых академических институтов открылось.
— Смотри, Вовка, металлофизика, металлокерамика и спецсплавы, автоматика, геронтология, химия полимеров и мономеров, литейное производство, геофизика, полупроводники...
— Ма-а-ам…
— Что? Ну на любой вкус же! А за пару последних лет в школе еще пооткрывается!
— Мам. За старшую школу платить двести рублей в год, институт четыреста... Тебе сколько работать?
— Ну и что! Вытяну!
— И по ночам работать будешь? Пусть Натка учится! Девчонкам надо. А я на ФЗО пойду или в ремеслуху. Там питание, обмундирование, учебники...
— Там казарма, Володя! Миша… был бы против…
— Папы больше нет…
Мать знала, когда Вовка говорит таким тоном, — все, уперся, не переубедишь.
— Пожалуйста, подумай еще…
— Или на завод…
Натка только хлопала глазами и переводила взгляд с одного на другого.

***

За месяц до прихода немцев, в августе 1941 года, когда Вовке было всего три, все оборудование завода «Арсенал» на 36-ти эшелонах эвакуировали в Саратовскую область, а с ним почти всех рабочих и служащих. И как-то так случилось, что после Победы ни станочный парк, ни остальное оборудование назад не вернулось. Вместо этого, на завод из Германии привезли приборы немецкой фирмы «Карл Цейсс», и все перепрофилировали на выпуск оптико-механической продукции.
Знакомый матери Степан Васильевич Головцын, или попросту дядя Степа, оказался целым заместителем начальника в фотоцехе № 10 этого завода. Туда Вовка после ремесленного училища по блату и устроился, и буквально за месяц приучился заваривать чай, бросая черную мешанину прямо в пол-литровую банку сразу после того, как вынимал из нее кипятильник. С тех пор по-другому пить этот крепкий напиток не мог, чай из заварника называл просто: «Псяки».
Руководить Вовкой поставили интернированного немца Карла Шульца — двухметрового детину в смешных круглых очочках, который в Германии ходил в инженерах, а здесь, за столько лет, поднялся всего лишь до мастера, да и то неофициально. Официально он так и числился на рабочей специальности. Говорить без акцента Шульц не научился, по-прежнему был чрезмерно вежлив, спокоен, но как-то раз Володя слышал, как тот матерился. Это было очень красиво!
Несмотря на то, что в своем кругу Карла называли фрицем, относились к нему вполне неплохо, как к своему. И только Степан Васильевич каждый раз презрительно цыкал через зуб.
— Дядь Степан, почему ты его так не любишь? — как-то осмелился спросить Вовка.
Степан Васильевич неспешно поднял голову, внимательно посмотрел на него поверх очков, словно на дикаря, не понимающего элементарнейших вещей. Затем пригладил пятерней торчащий на затылке седой хохолок, выключил лампу, вздохнул и сказал:
— Ну, пойдем покурим.
Уже во дворе он продолжил:
— Думаешь, потому что фриц? Нет! Потому что интеллигент! А ни одному интеллигенту доверять нельзя! — голос у Головцына был с той хрипотцой, которая часто завораживает женщин. Он отодвинул с угла стола нарды, постучал папироской по столешнице, дунул в гильзу и прикурил.
— Почему?! — Вовка внезапно понял, что ему немного обидно. Он еще не определился, к кому себя относить, к работягам или интеллигентам…
— Потому что с интеллигентом никогда нельзя быть уверенным, что он доведет дело до конца. Понимаешь?! Они все, с…, сомневаются! Диалектика у них! Философия! Вот возьми Шубина. Когда говорит — красавец! Шикарно говорит! Правильные вещи! Верит в них! А народ — в него. Проходит пара месяцев и что?!
— Что?!
— Книжечку новую почитал, подумал, и, с…, в новую идею поверил! Тоже в правильную. А с этой куда?! Ты же сейчас опять убеждать начнешь! У мужиков же мозги с ушей повылезут! Простые у нас мужики-то!
— Дядь Степан, но ты ж тоже интеллигенция! У тебя же два высших! Ты же в технаре преподавал!
— Ты, Володя, не путай! Интеллигента знаешь, что отличает? Он прямо не думает! У него мысль всегда идет через… не поймешь, как. Не кратчайшим путем — от точки до точки, а какими-то курвами, кривыми, то есть! Мужик — ведь что? Он если во что-то поверил, то до конца пойдет, его чтобы с пути сбить — переломать надо. А этим очкарикам? Мыслю новую подкинул и все! Все! Они сами себя собьют! А что если?! А вдруг! А может, и правда? Тьфу, одним словом… — Головцын щелчком сбил со штанины пепел и принялся неспешно потягивать папироску, периодически сплевывая.
Володя уже собирался в задумчивости уходить, когда Степан Васильевич вновь ожил.
- Мне как-то теть Нюра – уборщица наша – говорит: «Нет хуже, убирать за интеллигентами...» Я удивился, пытаю, почему. А она объясняет: «Работяга покурил, бычок бросил на пол и ушел. Я его подмела и все дела. А интеллигент что? Он окурок норовит в какую-нибудь щель засунуть, за батарею, под подоконник, будто ему за что-то стыдно. А мне потом выколупывай». Я долго потом думал. И понял, что и с мозгами все также. У рабочих, мастеровых все проблемы - вот они, на виду. Их и копать не надо. Показал, где кочка, так он сам же ее и сковырнет. А интеллигент свои переживания, размышления, беды в такие глубины запихивает, что выколупать их оттуда невозможно. Он ходит потом сам не свой, неясно, что ему надо.

***

Первым фотоаппаратом, который оказался в руках Володи, был «Киев-III» — точная копия немецкого «Contax». Карл Шульц пытался что-то рассказать ему о встроенном несопряженном экспонометре на основе селенового фотоэлемента, но Володя думал лишь о том, где достать фотопленку формата 120, чтобы попробовать поснимать.
Нужные пленки нашлись в лаборатории. Первый кадр был потрачен на Пашку Порошина, которого Володя не так давно перетянул на завод на смешную должность «помощник лаборанта».
После работы Вовка с Пашкой спустились к Днепру, удивленно наблюдая, как на асфальт наносят непонятную разметку — «зебру». Тут Володя принялся снимать набережную, а затем, по пути пешком к Сталинке, исщелкал всю остальную пленку.
После этого Володя фотографировал и не мог остановиться. Открытие метро, рабочих фотоцеха, Белый Дом, Музей Ленина, площадь Калинина, — ему было без разницы, снимать людей, цветы или здания. Одним нажатием кнопки переносить реальность на ленту черно-белой пленки — в этом было какое-то чудо…

***

— Вовка, Митя говорит, в «Коммунаре» «Алешкина любовь» идет. Поехали с нами? — закричала Наталья из своей комнаты.
После короткой паузы Володя услышал несколько обиженный шепот Шагалова.
— Наталья. Я вообще-то приглашал только тебя.
— Ого! — весело расхохоталась Натка, — Так это свидание?
— Ну, давай считать так…
Шагалов появился в их дома внезапно. Холеный блондин, сын первого секретаря Дарницкого райкома, он абсолютно не имел чувства юмора, чем беспрестанно заставлял Наталью хохотать. Дмитрий не понимал полунамеков, которыми беспрестанно перебрасывались брат с сестрой, плохо реагировал на шутки и, похоже, очень сильно завидовал той душевной близости, которая порой позволяла Володе с Наткой чувствовать себя единым существом. Их прежние детские драки и ругань переплавились в понимание друг друга с полуслова. Митю отчего-то это крайне злило, что было лишним поводом для шуток между братом и сестрой.
В марте 1961 года, вскоре после того, как закрыли Киево-Печерскую лавру, в Киеве произошел жуткий потоп. Из-за замыва Бабьего Яра прорвало дамбу, и разжиженный грунт затопил огромную территорию. По слухам, погибло две тысячи человек.
15 марта, благодаря отцовским связям, Шагалова назначили вторым лицом администрации в разрастающийся городок Желтые Воды. Дмитрий, который старался игнорировать Володю, но всеми силами пытался понравиться матери, наплевал на то, что Киев погружен в траур, отвез Наталью и Валентину Матвеевну в новый ресторан на проспекте 40-летия Октября, где за ужином сделал Наталье предложение.
Через неделю, после какой-то скомканной и сумбурной свадьбы, от которой у Володи осталось буквально несколько фотографий, Шагалов увез Наталью из Белого Дома. И, судя по всему, делал все возможное, чтобы в нем она появлялась как можно реже. Лишняя площадь, предназначенная матерью для внуков, оказалась действительно лишней.
Володя решил, что справится с этой задачей самостоятельно.

***

— Ты у меня гений!
— Нет, мам, просто талант!
— Это одно и то же!
— Лидия Эмильевна говорит, что нет.
— В чем же разница? — мама усмехнулась.
Полгода назад Володя привел в Белый Дом чету Шульцев — Карла Рудольфовича и его молодую жену, тоже немку, но во втором поколении — Лидию Эмильевну, школьную преподавательницу.
— Лидия Эмильевна считает, что талантливый человек — он многое делает лучше других, лучше большинства. Этим изменяет свое окружение, помогает ему стремиться к большему, ставить высокие, но достижимые цели…
— А гений?
— А гений — он делает что-то одно настолько превосходно, что кажется недостижимым. Он заставляет меняться весь мир. Он воздействует на все человечество! Как Пушкин, как Рождественский, как Ленин!
— На самом деле, сынок, это неважно. Важно, что я тебя люблю любым. А про фотографирование я тебе скажу так: любящая женщина, неважно, мама или жена, смотрит на мир твоими глазами. Постарайся наполнять свой взор приятными и красивыми вещами. От этого зависит, какие кирпичи станет подавать тебе любимая, когда ты будешь строить Мир.
Володины фотографии, развешанные в сентябре в холле завода, недавно увидела приезжавшая к ним комиссия, все остановились и долго разглядывали черно-белый Киев, лица рабочих, природу. Вскоре после этого все работы собрали и куда-то спешно увезли, Володя об этом даже не знал.
А два дня назад, в понедельник, Шульц сообщил, что экспозиция Володиных фотографий размещена на Владимирской — в музее Ленина, чем поверг Володю сначала в восторженный шок, а затем в меланхолию. Володя боялся, что излишнее внимание власти не даст ему возможности и дальше заниматься свободным творчеством.
Примерно так и получилось.

***

Народная мудрость, что сын выбирает невесту, похожую на мать, промазала. Во всяком случае, Инга была невысокой, пухленькой и темноволосой в отличие от высокой худощавой блондинки — Володиной мамы. И с ямочками на щеках.
Инга в семью вошла очень легко, мягко и светло. Две хозяйки на кухне, во всяком случае при Володе, не заспорили ни разу.
Было у Инги невероятное качество: моментально в любом пространстве, где она пребывает, создавать уют и комфорт, окружать всех, кто рядом, заботой. Это касалось любого существа поблизости, будь то муж, свекровь, подобранный котенок, случайный гость или даже почтальонша.
Обычно такого умения достигают, прожив более полувека, а здесь оно оказалось врожденным или очень качественно взращенным.
Как-то на несколько ревнивое бурчание Володи, что Инга готова оберегать весь мир, та ответила очень просто и неожиданно:
— Моя забота — те, кто рядом. Кого вижу, тому помогаю, о том и забочусь. Если ушло из глаз, значит, в состоянии само о себе подумать. Уже не мое дело.
И действительно, если Инга находилась в комнате, она обихаживала тех, кто внутри, если выходила на балкончик, ее заботой становился весь двор: соседские дети, пьяненький дворник, копающийся в движке конторского ЯАЗа дядь Миша Голиков. Поэтому на стадион Володя старался ее не брать. Мало ли…

Глава 14. Ретро

— Алло, Александра, добрый вечер! Я хотела рассказать… У нас в прихожей много-много лет, пожалуй, сколько я себя помню, висит фотография моего дома под стеклом. Желтая уже вся. На ней за колоннами еще виден парк и соседская деревянная хата справа, вместо нынешних высоток. Да, в рамке, ну-у-у-у, не знаю, — Леся выглянула в коридор, — А 4, наверное. Глаз к ней настолько привык, что я ее давно не замечаю. А тут затеяла небольшую перестановку и когда вешалку отодвигала, зацепила. Подумала, наверное, есть не очень много изображений моего дома, вдруг вам пригодится…
По подоконнику снова забарабанил дождь. Четвертый день серости и мокроты…
— Что?.. Да! Наверное… Сейчас посмотрю. Представляете, есть. Тут написано «В. М. Родинов, 1962». Шестьдесят второй, это значит мой дед — Владимир Михайлович. Он умер в 2000, мне лет четырнадцать было. Я помню, мама говорила подойти с ним попрощаться. А как прощаться? Ну, я за ноги потрогала — холодные. Так и попрощалась.
Леся посмотрела на кровать, где еще так недавно лежала сама мама, и закрыла глаза.
— Что? Альбомы… А вы знаете, были, много! Я в детстве их часто листала подолгу, там людей почти не было, виды в основном, мне нравилось. Я и забыла уже… Я поищу, хорошо… Он умер, ему шестьдесят два, по-моему, было, значит в тридцать восьмом… День рождения?.. Помню. 24 декабря, на католическое рождество. Поможет?.. Да, я поняла, поищу…

Глава 15. Фотокорреспондент

— Я тебе как немножко гешафтсман скажу. Тебе нужно открывать в этом доме фотоателье, делать коммерческое фото. На первом этаже, где три заколоченных окна.
Шульц был уже трошечки пьяненький и, как всегда, начал подменять отдельные слова немецкими. Инга с Лидией и мамой о чем-то негромко переговаривались в соседней комнате под бубнящий телевизор, а Володя с Карлом доедали рыбный пирог. Ну, как доедали... Шульц заявил, что на тарелке такое оставлять нельзя, и резво принялся, однако теперь откусывать забывал, а подливать — нет.
Володя уже год, как ушел с «Арсенала». Теперь он снимал репортажи про успехи производства, масштабные строительства и героику труда, параллельно успевал делать портреты для журнала «Новини Кіноекрану» и даже создал два киевских фотоочерка для столичного журнала «Огонек». Командированный московский редактор, который отбирал фото, долго нудел что-то про фотожурналистику как компонент политической структуры общества, а потом неожиданно спросил, в какой ресторан в Киеве лучше сходить…
— Карл, ну какое коммерческое фото? Мы же не буржуи!
— Я сейчас говорю серьезно! Тебе нужно вспомнить… Хрущев говорил, что трудиться и жить по-коммунистически — это неуклонно повышать благосостояние советских людей. А кто его повысит, если не ты сам?! Ты самый советский человек.
Карл икнул и посмотрел на Володю неожиданно трезвым взглядом.
— Ты, Владимир, художник. Тебе нужно реализовывать сам себя. Тебе нужно оставлять след. Человек, он, знаешь, он как созревший… der Riesenbovist… э-э-э… гриб-дождевик. Топнешь ногой, и все! — гриба нет, осталось только облачко. Но это облачко — это самое важное! Это споры! Вот! — Карл назидательно поднял палец. — После людей, от их действий тоже остаются только споры. Эти споры оседают на окружающих и прорастают в них. Это могут быть свет… свет… золотистые, споры, а могут быть черные. Черные — плохо. Но свою роль сыграют и те, и другие... Твои работы — они очень светлые. Ты видишь, как художник!
Володя еле заметно покачал головой, понимая, что посиделки пора заканчивать.
— Вот мне нравится снимать на приближении. Только так удается запечатлеть, что редко попадает в поле зрения. Проявляется красота и необычность привычных вещей. Но каждый раз, когда я делаю виды города, мне немножко стыдно… Потому что мой пейзаж – закат, осенние деревья, городской парк – его видят все. Увидел и я. Но у меня был фотоаппарат, - Шульц очень забавно выговаривал «р», - поэтому я сделал, как это, стоп реальности. Я просто арбайтен алс айн верзуг, поработал как инструмент, нажиматель пальцем для камеры. В этом нет никакой заслуги. Я не творец, я – функция. А вот ты – художник. Где тысячи, не глядя, проходят мимо, ты замечаешь новое, ты видишь так, как другие не обнаруживают… Новые смыслы у привычного – это отличает мастера.
В этот момент Володя отчего-то вспомнил, как сильно отличается его восприятие мира, когда он выходит из дома с фотоаппаратом и без него. Стоит на плече повиснуть жетскому кожанному кофру, как взгляд превращался в прицел и все время выискивал ракурсы, перспективы, объекты, повороты голов. Может быть, Шульц был и прав…
— Ты когда-то вел тагебух? Дневник. Ну, банальные повествовательные жизнеописания. Я сегодня шел, я увидел, он заплакал… Вот я! Я пишу плоский дневник! А ты – многослойную, интересную книгу!
Карл снова налил, выпил, помотал головой и вдруг аж подскочил. Резко схватил Володю за руку и зашептал:
— А хочешь, хочешь, я буду отправлять твои работы в дойче цайтшрифт… журнал! Я когда-то знал издатель «Штерн», тебе будут платить маркой… марками. Я знаю, как это все можно организовывать…
Карл не на шутку завелся, и так двинул рукой, что нечаянно опрокинул пустую рюмку и смахнул на пол вилку.
— Лида! — позвал Володя, — Лидия Эмильевна! Мне кажется… — и он показал одними глазами на безуспешно пытающегося поднять с пола столовый прибор Карла…
— О да! Нам пора!
— Боюсь, вы сами уже не справитесь. Я доведу вас до остановки…
Володя нежно погладил появившуюся в дверях Ингу по заметно выросшему животу и пошел за обувью Шульца…

***

Через день на выходе из издательства Володю окликнули.
— Владимир Михайлович?
— Да?
— Родионов?!
— Верно.
Протягивающий руку мужчина, был среднего роста в сером пиджачке, рубахе с расстегнутой верхней пуговицей, выбритый. Обычный. Даже слишком обычный. Делать портрет такого Володя бы не стал.
— Меня зовут Рустам. Я коллега Семена Перервы. Еще помните такого?
Семен Перерва был человеком из Первого отдела на заводе «Арсенал». Госбезопасность в штатском. В принципе неплохой, но слишком прилипчивый парень.
Владимир с улыбкой протянул руку и принялся судорожно отматывать пленку памяти назад, отыскивая причину интереса к нему фискалов. Шульц! Ну конечно!
— Рустам… э-э-э… — Владимир сделал паузу, дожидаясь подсказки про отчество. Не дождался. — Понимаете, он был пьян!
— Вы о Шульце?
— Да! Он любит прихвастнуть, я уверен, что никаких связей в ГДР у него нет…
— Владимир Михайлович, речь не о Карле Рудольфовиче. Речь о вас.
— Обо мне?!
— Угу. Уделите мне десять минуток? У меня кабинетик в паре шагов. И, кстати, связи у него есть. Только в ФРГ. Это наши связи.
…За черной дерматиновой дверью было прохладно.
— Я знаю, что вы не курите, Владимир Михайлович. Вот я и проветрил. Сам-то я смолю, как паровоз.
Рустам давал понять и что к приходу подготовился, и что в согласии Володи прийти в кабинет не сомневался…
— Как там ваша супруга? Я слышал, она беременна?
«Вот сука», — мысленно ругнулся Владимир, внезапно разозлившись.
— Я вас слушаю, товарищ… лейтенант?
— Угадали, — Рустам широко улыбнулся и на мгновение стал симпатичным, затем резко убрал улыбку. — Так вот, Карл не был пьян. И, как я сказал, связи у него есть. Вы талантливый человек. Почему вы не приняли его предложение?
— Какое?
— Считайте, что вашу лояльность и моральность мы уже проверили. Пускай он отправит ваши фотографии в «Шпигель»…
— В «Штерн»…
— А-а-а! Запомнили-таки! — Рустам с прищуром погрозил пальцем.
— Зачем это вам?
— Пока незачем. Но связи, связи. Коммуникация, общение, знакомства. Это все нам очень нужно. А вы, глядите, сможете в Германию съездить. Я, конечно, пока про нашу Германию…
— Нужно что-то подписывать?
— Ну что вы?! Пока совсем даже незачем. Кстати, насчет фотоателье — это была моя идея. Я бы на вашем месте тоже согласился.
— Да у меня времени на это нет. И не очень я люблю портреты.
— Времени нет, а имя — есть! Вам что, пару раз в неделю спуститься вниз вечерком, поработать с известными людьми. Приведем вам Женю Рудакова или, вон, Яна Абрамовича Френкеля, кого-нибудь еще из наших известных, вывесите их портреты в витрине, народ и потянется.
— Но я…
— А время… Посадим вам помощника. Сашу Купного. Он будет знать, как с людьми работать. И фотограф, кстати, отменный.

***

— Это что за странный супчик? — Володя удивленно заглядывал под приоткрытую крышку кастрюльки.
— Ну Во-о-ов, это отвар из луковой шелухи. Я хочу немного пряди подкрасить.
— Зачем? Ты у меня и так самая красавица.
— Затем, — Инга погладила себя по животу. — Новый брючный костюм — в шкаф, лодочки на шпильках — на полку. Все только вязанное и просторное. Я как-то себя должна чувствовать модной?
— Вязаное сейчас как раз очень модно!
— Так! Вчерашние котлеты — в холодильнике. Помидорки с огурчиками сейчас порежу. Садись!
Володя потянул за длинную ручку «Саратова», открыл трындычащий холодильник и шустро сунул в рот котлету из сковородки.
— Володя, ну куда — холодную-то?! Достань все, я подогрею!
— Ты ме поымаышь! — Володя с полным ртом закатывал глаза от удовольствия…
— Конечно, не понимаю! Давай тогда сюда сметану, я салат заправлю! Или отойди, я сама все…
— Не, потом. Сейчас строители приедут. Хотим окна на огромные витрины заменить. Чтобы почти до пола!
— Ой. Там же лепка под окнами! Жалко!
— Что жалко? Мещанство! Нужно быть современней! Нам нужно молодеть, чтобы с пацаном было, о чем говорить!
— Ну, я-то знаю кто там, — Инга положила на живот обе ладони, — а ты-то с чего решил, что там пацан?
— Карл сказал: если живот торчит огурцом, — Володя взял со стола огурец и с хрустом откусил, — будет мальчик! А если круглый, как помидор, — значит девочка.
Крупный розовый томат перекочевал со стола в его карман.
— Помидор не мытый!
Володя беззаботно махнул рукой и умчал на первый этаж — в ремонт. Ему хотелось закончить шумную работу до того, как мать вернется с работы — у нее часто болела голова.

***
В тот день, когда фанаты футбола прорывались на Центральный стадион, чтобы посмотреть на игру киевского «Динамо», борющегося на чемпионате СССР против московского «Торпедо», и шестьдесят тысяч болельщиков единой многоголовой гидрой орали «Го-о-о-ол!!!», в маленьком роддоме кричала парочка родных Володе людей. Сначала Инга, тужась в последних схватках, а затем новый человечек — три-двести- пятьдесят-пять — мальчик, имя которому Кирилл Владимирович Родионов.

***

Кирилл Владимирович получился по-родионовски шумным. Таким «оручкой», что папаша время от времени не выдерживал и спускался спать в ателье, благо там недавно появился модный кожаный диванчик. По утрам, мучаясь угрызениями совести, Владимир, пытался взять на себя самую противную работу — замену в клеенчатых трусиках обкаканной и описанной ваты, стирку пеленок и свивальника, глажку всего, что накопилось.
Иногда Володе казалось, что Кирюха не спит вообще никогда. Не спит в две смены без перерывов на сон. Крошечный, щекастый стахановец неспанья.
Когда Кирюха не спал, он либо ел, либо орал. Володя, конечно, знал многих приятелей, которые вели себя также, но от такого маленького человечка подобного не ожидал.
Отчего не затыкается эта маленькая сирена, никто объяснить не мог. Хочешь есть – вот тебе титька. Хочешь спать - вот тебе кроватка. Докторица после осмотров пожимала плечами – вроде, все хорошо, ничего болеть не должно... Не обращайте внимания, не давайте собой манипулировать.
Беспрестанный ор породил садистскую придумку. Если во время крика дунуть младенцу в лицо, тот захлебывался воздухом – срабатывал рефлекс – и секунд пять ловил ртом, восстанавливая дыхание. И не орал! О-о-о-о, эти мгновения счастья и блаженства. Тишина – услада для ушей.
Было еще одно спасительное пограничное состояние, которое называлось «дрема». Оно включалось, если тельце находилось в движении: во время укачивания на руках, катания туда-сюда в коляске, кружения и подбрасывания. Володя почти научился танцевать, беспрестанно бродя, крутясь и качая. Дрема – это не сон. Во время дремы хитрый человечек пребывает в постоянной готовности, только прикидываясь спящим, а сам, прищурив глаза ждет, когда ты на мгновение остановишься. И включается «Уа-а-а-а-у-а-а-а-а».
Как там писал Роберт Рождественский? «Пусть завистникам станет грустно - я сегодня сильнее многих: Стали ноги мои - как брусья, руки стали мои - как ноги!»
Если раньше Володя обожал семейные вечера, то теперь втайне малодушно радовался работе, ведь в дороге удавалось немного выспаться.
Володя засыпал, не успев коснуться попой сиденья, засыпал в любых местах, как только туловище находило опору. В гостях, на летучках, в транспорте. Везде, где не кричал Кирюха.
Переодеваясь и снимая майку, он засыпал, потому что голубая ткань закрывала глаза, становилось темно, и Володя отключался, пробуждаясь от удара лбом о полированную дверцу шифоньера.
Сначала Володя узнал, что можно спать стоя, а затем что можно дремать во время ходьбы. Вставая по ночам и качая сына, Володя бродил по комнате. Пока шел по теплому ковру – спал и видел сны, когда нога ступала на холодный линолеум, организм пробуждался, разворачивал туловище и снова засыпал. И так тысячу кругов.
Частые командировки стали реальным спасением. Как выживала Инга, у которой шансов сбежать на работу не было, казалось вообще непонятным… Героиня!


***

Юрский стоял посреди вагончика, подняв руки вверх, абсолютно голый, и мычал. Это было уже серьезно. Даже страшно. Время — десять утра! Фрамуга была открыта и студеный воздух с мелкими снежинками радостно метался по подоконнику. Судя по запаху, Юрский недавно блевал за окно. Шрам от аппендицита ярко выделялся на бледном животе журналиста. Володя, поморщился, протопал, оставляя за собой снег, к кровати, откинул одеяло, и за подмышки поволок Юрского спать. После третьей неудачной попытки встать, тот сдался, отвернулся к стене и захрапел с судорожными всхлипами. Володя вздохнул и вышел из номера.
Храпел Юрский, как стихийное бедствие… Катастрофа. Апокалипсис. Жить с ним в одном номере было мучением.
Во время сна из носоглотки журналиста одновременно исторгались скрипы, крики и скулеж дракона, собаки, медведя, льва, осла и беременной женщины. Там что-то клокотало, хрипело, булькало, чпокало… И все это на полной громкости. Казалось, в горле просыпается вулкан, и из открытого рта сейчас мощным потоком хлынет лава.
Но это еще было не самое страшное. В какой-то момент это шумо-насилие внезапно и моментально прекращалось и наступала полная тишина. Гробовая.
В первую совместную поездку, когда Володя проснулся на громкой стадии он решил, что коллегу зарезали и он кончается в муках. Кровавые пузыри в горле. Вскочил в темноте, больно стукнувшись пальцем о тумбочку, пытаясь сообразить куда бежать и что делать.. И тут Юрский затих. Вообще! И не дышит! Ни шелеста, не дуновения, ни свиста. Ни-че-го!
Испугавшись, что коллега скончался, Володя, наконец-то нащупал выключатель и возник свет. Пузатенький Юрский лежал, сложив ручки на груди и улыбался. Полосатые носочки валялись рядом с кроватью. Володя взял журналиста за руку - теплая… Подумал, не притащить ли из душевой зеркальце, проверить дыхание, но пока озирался в поисках, у Юрского опять началось. Сначала тихонько, где-то в утробе. Бульк. Кхык. Кхр-р-р-р. Бхе. Хыр-р-р-р… А потом по амплитуде до пятидесяти децибел. Пузыри, слюна, огонь из носа… Значит, живой…

***

Командировка на БАМ, куда корреспондентов отправили делать материал о бригаде украинцев, участвующих во всесоюзной стройке, складывалась не очень. Сперва, еще в поезде, выяснилось, что в это время года здесь уже крепкие минуса и Володины туфельки могут сойти лишь за домашние тапочки. Часть командировочных на каком-то полустанке пришлось потратить на унты и ушанку. Затем оказалось, что пока они добирались до места, бригаду уже перевели дальше по линии. После началась метель, и корреспондентов закупорило где-то под Усть-Кутом. И теперь — здрасьте — Юрский ушел в запой.
Вчера вечером еще практически трезвый — две рюмки водки при таком весе — мелочь — вел занудные разговоры, а точнее, монолог, потому что Володя в политические темы пытался не лезть, а сегодня – вот оно. Животное…
— Парадокс коммунистов, — доказывал Юрский в начале полуночной беседы, — в том, что они декларируют социальность, братство, интернационализм, дружбу и глобальное общение…
— А на самом деле?! – по глупости поддержал диалог Володя.
— А на самом деле, нет более одиноких людей, чем коммунисты. Член КПСС не верит никому. Даже жене, даже себе. Он не умеет смеяться, он боится смеяться. Коммунисты считают, что быть счастливым — непристойно. Но при этом заявляют, что строят счастье для всех.
— Эдак и все советские люди вам чем-то не угодили…
— Так и не угодили, Володенька!
— Чем же?!
— А масштабом личностей… Коммунисты ведь убили всех, кто был научен самостоятельно ставить цели и вдохновлять других на их воплощение. И ведь даже не цели были, целищи! А что теперь?!
К власти пришли те, кому раньше говорили, что делать, и они делали. И то, как правило, не очень хорошо.
Теперь эти только и умеют вместо эффективных и полезных целей придумывать личные цельки или же ложные нелепые сверхидеи, а вместо того, чтобы убеждать следовать за собой, вынуждены отдавать приказы и расстреливать. А другие - миллионы, привыкшие исполнять, они без целей теряют ориентир и в итоге хватаются за что угодно светящееся впереди, даже за пятиконечные звёзды. И едут, вон, на БАМ, в тайгу, куда угодно, куда прикажут, лишь бы не придумывать что-то самим, не брать на себя ответственность. Коммунисты научили людей так бояться принимать решения и выделяться, что советские граждане готовы даже умирать, лишь бы не оказаться вне толпы...
Поняв, куда клонит напарник, Володя еще минуту послушал излияния, а затем снял с вешалки тулуп с шапкой и ушел курить.
Володю предупреждали, что Юрский запойный, но до сего момента с подобным сталкиваться не приходилось… Кто бы его знал, что так зацепило прагматика-журналиста, но теперь он был не работоспособен, а номер между тем горел! Статья должна была выйти к 7 ноября, значит ее ждали телетайпом, максимум, послезавтра. Володя еще раз взглянул на спящего Юрского и принял решение.

Глава 16. Статья

— Александра, добрый вечер!
— Здравствуйте, Леся!
Судя по голосу, собеседница уже спала, и Леся ее разбудила, но бросать трубку теперь было уже нелепо.
— Вам помогли мои прежние находки?
— Еще бы! Минутку…
Судя по звукам, Александра протопала в ванную и умыла лицо.
— Хотите, расскажу сейчас? Хотя я бы предпочла поделиться потом сразу всей историей.
— Мм-м-м... Хорошо, я подожду! Я в папином дембельском альбоме, кроме фотографий, еще несколько журнальных вырезок нашла, вот послушайте:
«Земля круглая. Это знает любой советский школьник. Но увидеть воочию это могут лишь наши космонавты да моряки. И еще строители Байкало-Амурской магистрали.
Если залезть на самый высокий кедр, возносящийся над тайгой, словно маяк в качающемся океане зеленых волн, можно убедиться не только в том, как велика и необъятна наша Родина, но и как мала наша планета, потому что глазу отчетливо видны не только бескрайние леса, но и сворачивающиеся края горизонта.
И только две тонкие сверкающие полоски убегают в обе стороны, соединяя далекие города и сердца советских людей.
БАМ — это почти три тысячи километров железной дороги, раскрутившейся мощной лентой на три часовых пояса. БАМ — это труд миллионов советских граждан всех национальностей в условиях труднопроходимой тайги, это многие тонны отсыпанного земляного полотна, тысячи построенных мостов, многие километры проложенных линий электропередач и связи…»
И так далее.
— Кем подписаны тексты?
— Неким Юрским.
— Угу, записала. А по имени?
— В том-то и дело, что имени никакого нет. Просто Юрский и все.
— Возможно, это псевдоним. Вы не смотрели в Интернете?
— Я не подумала.
— Хорошо, я поищу. Леся, на этих вырезках где-нибудь в уголке нет названия журнала, номера?
— Здесь виден только номер страницы — седьмой…
— Это вряд ли поможет. Можете прислать мне снимки? Я попробую поискать по куску текста.
— Снимки всех статей?
— Давайте, пока этой. Боже, я чуть не забыла! А вы не нашли ключ от сейфа, о котором говорили?
— Ой! Саша. Я забыла. Я поищу. Честно. Спокойной ночи!
— Не забудьте прислать ста….
Не дожидаясь окончания фразы, Леся положила трубку. По неведомой логике она вспомнила один крайне неприятный случай.
Как-то, когда мама вернулась с работы, девятилетняя Леся встретила ее просто сияющей.
- Мама! Я нам Царство Божие устроила! – сообщила восторженно еще до того, как мама успела сунуть ноги в тапки.
Зинаида Павловна, понимающая, что увидеть царство божие можно только предварительно умерев, на всякий случай напряглась, и как была в куртке, пошла за тянущей ее в зал дочерью.
И умерла. Ибо узрела царство божие. Оно заключалось в тысячах серебристых «дождинок», свисающих с потолка, примерно до пояса. К недавно с таким трудом побеленному потолку царство божие было приклеено кусочками пластилина, жирные пятна от которого уже успели расползтись по всей поверхности...
- Нет, я не ангел, - сказала мать и сняла с ноги тапок...
Леся до сих пор не простила.

Глава 17. Журналист

Валерий Николаевич, похоже, был не в духе. Во время длинной остановки поезда Володя выскочил на телеграф и сообщил, что в Киеве они будут лишь к девяти вечера, однако шеф потребовал сразу же ехать в редакцию. Теперь Юрский минут десять находился за дверью главреда, а Володя ждал на стульчике в полутемной приемной — все остальные уже давно ушли.
Вообще, шеф был мужиком неплохим. С чувством юмора. Один раз, правда, чуть за это не поплатился. Как-то, будучи в длительной командировке, в гостинице он положил на батарею сушиться свои носки, а затем был неожиданно вызван в другой город, откуда дал коллегам телеграмму: «Носки высохли, пора снимать». Кому-то пришло в голову, что это шпионский шифр. Доложили в соответствующие органы. Началось расследование, вызов свидетелей. Нервы потрепали изрядно.
Но и распекать шеф умел так, что старые коммунисты бледнели, как кисейные барышни.
Дверь отворилась.
— Заходи, Владимир Михайлович, — бросил шеф. На Юрского он больше не смотрел, точкой внимания стал Родионов.
В Усть-Куте Володя все успел. Пока бурятский шаман Дмитрий приводил Юрского в себя, Володя нафоткал вырубку живописной тайги, крупную художественную спину рабочего в телогрейке, гордый профиль потрясающего перстом лектора-международника общества «Знание» УССР Петра Мазура, улыбающийся портрет командира всесоюзного ударного отряда, только что получившего талон на «жигули», а также шпалы, рельсы, бензопилы, закладку стройгородка и разную другую бытовуху.
— Бухал?!
— Кто? Не-е-е. Мы отсыпались, Валерий Николаевич!
— Угу.
Шеф показал пальцем на стул, налил себе из графина воды, сделал глоток и прищурился.
— Володя. Ты у нас год. А Юрского я знаю двадцать лет. Это концентрированный циник с полными жвалами желчи. Он скорее напишет правду о том, что половина составов со стройтехникой и материалами до Сибири не доезжает, чем позволит себе лирику в тексте. У него десны в кровь сточены о передовицы. Он из любой закрученной гайки разворот сделает. Добротный. Скупой. Социалистический. За это и держим. Его стиль я узнаю с первого абзаца. Писал не он. А не писать он может только по одной причине. Повторяю вопрос. Бухал?
— Ну пил.
— Писал ты?
Володя пошарил глазами по стенам и зацепился за портрет Леонида Ильича Брежнева.
— Ну что ты, как девочка?! Материал вышел. Материал хороший. Вопрос: сам писал или там кого нашел?
— Ну сам.
— Угу. Значит, смотри. Юрского я предупреждал. Это у него третий залет. Теперь он у меня будет писать только для месячника свиновода. Поэтому Юрский теперь — ты!
— Как это?!
— Так это. «Янкель Алонович Каппель» в подписи для лучшего журнала республики — это как-то вызывающе. «Юрский» — это псевдоним, созданный под конкретные рубрики. И он теперь твой. Ты как предпочитаешь — полставки журналиста или фотокорреспондента?

***

Несмотря на поздний час, Инга тоже его ждала. Кирька тихонько сопел в кроватке. Володи не было всего две недели, но ему показалось, что сын сильно вырос. Вообще, было очень любопытно наблюдать, как меняется человечек. Володя очень любил гармонию и симметрию, но порой ловил себя на том, что уродство бывает тоже красивым. Ребенок не подпадал ни под одну из этих категорий. Сначала он был страшненьким, теперь, во всяком случае, пока спал, миленьким. Желтый свет от лампы на столе косым лучом падал на часть его лица, и сочетание синей темноты комнаты и золотистости кожи сына заставили Володю пожалеть, что у него в аппарате черно-белая пленка.
Снимать на цветную он не любил. Ему казалось, что за цветом он перестает понимать, где есть свет. Цвет отбирал у окружающего полутона.
Инга на цыпочках подошла сзади, приобняла его и также взглянула на сына.
— Пойдем, чайник закипел. Расскажешь!

***

Весной, впервые после долгого перерыва, из Желтых Вод в гости приехала Наталья с мужем и двумя близняшками. Роды она перенесла тяжело и до сих пор не восстановилась, однако Дмитрий настоял на поездке. Володя пытался понять, чем же тот хотел похвастать — парой крошечных девчушек, носящих фамилию Шагалов, или же только что приобретенным «москвичом-407», на котором они и прикатили.
Несмотря на то, что с правой стороны уличное пространство Белого Дома недавно переделали — добавили несколько детсадовских веранд и высадили кусты, а с лицевой стороны подъезд был запрещен - там заезжали мамашки с колясками, места для авто во дворе оставалось достаточно. Дмитрий ставил «москвич» поближе к колонке, которой Родионовы частенько пользовались. Хотя в дом еще 20 лет назад завели водопровод, Володе время от времени приходилось бегать с ведрами на третий этаж, тихонько напевая себе под нос песенку из «Волги-Волги»: «Удивительный вопрос: — Почему я водовоз? Потому что без воды и ни туды, и ни сюды».
Купный с Китариогло в фотолабораторию воду таскали самостоятельно, Володя, хотя номинально и оставался директором ателье, появлялся там редко. В принципе, ему нравилось, что в салоне организовали кружок для пацанвы и то, какие портреты получаются у мастеров, но их связь с органами заставляла все время держаться на расстоянии. Он всячески показывал, что фотосалон — это не его детище, а всего лишь работа.

***

Всю дорогу Кирька капризничал, и Володя под конец уже начал злиться, но сумел взять себя в руки. Сам виноват. Он только что вернулся из очередной командировки — безвылазно два месяца в ЧССР. Кирилл отца почти не видит, так какой из него теперь авторитет? Инга ребенка слишком баловала. И вместо того, чтобы обернуть по возвращении пацаненка в ласку, как этого хотелось, приходилось для компенсации показывать строгость и силу.
На постоянные и длительные отлучки Инга сначала обиженно молчала, затем начала высказываться. Не помогали и подарки в виде импортных платьев и сапожек. Но что он мог поделать? Взять с собой жену, тем более с ребенком, тем более за рубеж, шансов не было никаких. Отказаться от поездок — не вариант. Володя злился и хамил в ответ. Вот и сейчас на претензии, что ему на них плевать, Володя схватил сына и загрузился в автомобиль.
В прошлом году ему удалось купить чудесный легкий вездеход Луцкого автомобильного завода — «ЛуАЗ-969В». Правда, пришлось продать небольшую часть семейной библиотеки, но какая в книгах ценность, если в них нет картинок? Зато теперь в локальных командировках он не был привязан к поездам и расписаниям.
Володе нравилось рулить, ехать в тишине, наполнять глаза закатами, полями с цветущим рапсом, синевой. Даже запах топлива, который Инга терпеть не могла, казался ему родным.
Сначала Володя хотел свозить мальчишку в Парк Вечной Славы, но затем подумал, что тот и так чрезмерно увлекается солдатиками, танчиками и играми в войнушку, поэтому в последний момент передумал и направился на Остров водников.
— Вылазь, Кирек! Пойдем, кое-что тебе покажу, — Володя достал из багажника саперную лопатку и удочку.
— Пап, а ты что, здесь уже был? — Киря с трудом спрыгнул с высокой подножки. Захлопнуть дверь самостоятельно он уже не мог.
— Нет, никогда!
— Тогда как же ты мне кое-что покажешь?
— Кое-что, Кирюш, можно найти повсюду! И мы найдем! Айда по запаху! Вода — там!

Глава 18. Перспектива

— Я очень хотела бы взглянуть на альбомы, Леся. И на письма. Можно, я пришлю за ними Макса?
— Макса?! Извините, Саша, мне не хотелось бы никаких новых людей. Вообще поменьше людей. Почему вы сами за ними не зайдете? Заодно бы и познакомились.
— Зайдете… Леся… у вас в доме есть пандус?
— Пандус?
— Да, пандус. Рампа… Рельсы для заезда коляски, перила?
— М-м-м-м…
— Леся, я неходячий инвалид. Моя жизнь — это компьютер. На электроколяску денег нет. Поэтому на дальние расстояния меня возит Макс. От физических нагрузок я быстро устаю.
— Простите, я не зна…
— Так есть пандус?
— Конечно, нет. Дом ведь собираются сносить.
— Что вы такое говорите?! Как сносить?! Это же архитектурный шедевр! Его надо оформлять как наследие ЮНЕСКО!
— Не знаю про ЮНЕСКО, но все конторы с нижних этажей уже съехали. Мы с матерью оставались последними. Приходили из ЖКХ, приходил депутат, как его…
— Почему сносить, я не понимаю?
— Потому что ЖК «Комфорт+» не хватает территории для высотной застройки. Как написано у них в рекламке: «Социально-ответственный бизнес, создающий инфраструктуру для достойной жизни».
— Подождите, подождите, Леся! Вы уже дали согласие?
— Мать бы никогда не дала. А я их выгнала, потому что не могла никого видеть.
— И не вздумайте давать! Я все выясню и вам перезвоню!

Глава 19. Солдатики

После того, как Володя похоронил мать, этот чемоданчик он доставал с полки нечасто, предпочитая попросту отдавать пленки Купному. На все не хватало времени. А тут заехал по делам на Крещатик, 16, в магазин «Фотолюбитель», увидел на прилавке расфасованный в пакетики фиксаж с проявителем и внезапно решил, что пора показать Кирюшке, какую магию хранит в себе невзрачный кейс потерто-синего цвета с металлическими застежками и плотно прижимающейся к корпусу гофрированной ручкой.
Магия начиналась, как только чемоданчик открывали. Потому что, ну что можно увидеть в обычном чемодане? Рубашки, штаны, носки, кипятильник… А в этом все было не так! В этом лежала спящая в поролоне блестящая хромированная трубка, черная полусфера с отверстием, загадочная вторая полусфера с прикрепленными к ней деталями и аккуратными вентильками и прочая мелочевка.
Вечером, запершись с сыном в ванной комнате, Владимир вынул все это по очереди из коробки, вставил, закрутил, насадил, подключил…
— Знаешь, Кирька, что это получилось? У-ве-ли-чи-тель!
Что-то в этом слове показалось Кире странным и пугающим, как сказка про Черную Курицу или непонятная книжка про Алису. Увеличитель…
Впрочем, странности начались еще раньше. С черного бочонка, заходя с которым в ванную комнату, папа несколько раз громко, на всю квартиру, крикнул: «Свет не включать!» и переспросил: «Инга, услышали?! Свет не вклю-чать!»
— Мама, почему свет не включать? Там же темно?
— Папа будет проявлять пленку.
— В темноте?
— Да!
Ничего не понятно.

***
— Кирюх, иди сюда!
Из-под ванной Володя достал две литровые стеклянные банки, с наклеенными на бока кусочками лейкопластыря с написанными химическим карандашом буквами «П» и «З». Налил в емкости теплую воду, а затем вскрыл пакетики с реактивами. Один назывался «Проявитель сульфатный», а второй — «Фиксаж кислый». В первом пакете было два хрустящих мешочка поменьше. Сначала Володя высыпал в банку порошок из первого мешочка и размешал, а попозже — из второго… Все свои действия он проговаривал вслух, объясняя, что делает. Затем в воде был растворен фиксаж.
Еще когда увеличитель был собран, прямо в чугунную ванную, где обычно все просто моются, Володя поставил две табуретки. Киря недоуменно смотрел на отца. На одну из табуреток взгромоздился увеличитель, а на вторую — четыре ванночки: две больших — для воды, и две поменьше — для гидрохинонового проявителя и закрепителя-фиксажа.
Над увеличителем Владимир повесил абсолютно непонятный предмет — большой красный фонарь.
Когда все приготовления были закончены, папа попросил маму выключить свет, на что Киря немедленно заорал. Темноту он ненавидел и боялся. Родители про это знали.
— Кирюш, ты боишься темноты больше десяти лет. Каждый день. Каждый вечер. Каждую ночь. Это длинный и глупый страх неизвестного. Может быть, стоит один раз испугаться по-настоящему, войти в темноту и сделать неизвестное известным? Страшнее не будет!
И Киря доверился. Мама, оставшаяся снаружи щелкнула выключателем, и Киря зажмурился. Папа дышал над самым ухом.
— Открой глаза. С закрытыми глазами ты смотришь внутрь себя. Себе в голову. А страхи живут именно там. Открой глаза! Посмотри вокруг.
Киря знал, что вокруг смотреть бессмысленно, там тьма, но приоткрыл один глаз, а затем второй.
— Просто смотри!
Неожиданно Киря обнаружил, что темнота не темная, а серая. В ней видны контуры. А в зеркале он даже может рассмотреть мелькающие белки глаз. Он потрогал что-то темное перед собой и чуть не заорал. Это была папина голова. Тот наклонился, чтобы включить красный фонарь.
— Дышишь?
Киря кивнул. Тогда папа взял старое полотенце, бросил его на пол и законопатил все щели под дверью. Затем вставил пленку в держатель так, что с одной стороны остался большой рулик, а с другой — торчал лишь хвостик, после чего распечатал пакетик с фотобумагой. Один листок папа уложил на рамку под фотоувеличителем и на пару секунд открыл красную шторку окошка, давая возможность свету проникнуть через пленку на фотобумагу.
— Смотри, Кирюш, там, где пленка темнее, света проходит меньше, значит и на фотобумагу в нужном месте его попадет меньше. Это ведет к тому, что там, где на пленке темно, на фотобумаге будет светло и наоборот. Чудо, да?!
Киря вжал голову в плечи и выпятил губу.
Когда закрылась красная шторка, на белом бумажном квадратике ничего не поменялось. Папа взял квадратик пинцетом и погрузил его в проявитель. Постепенно, буквально за несколько секунд, на белой пустоте стало проступать изображение — их семья за столом…
— Тут важно не упустить момент и вовремя вынуть бумагу из проявителя, потому что даже в воздухе картинка продолжает проявляться. Пока мы ее с тобой не промоем в ванночке с водой.
Папа доставал фотографии, высунув кончик языка, как маленький. Ему явно все это нравилось. А Кирю немножко пугало.
— Держи второй пинцет, вот так вот, промывай. Все, хватит. Теперь перекладывай в закрепитель. Да, вот в эту ванночку. Знаешь, почему закрепитель? Потому что, если сейчас включить свет, то вся картинка почернеет. А закрепитель оставит изображение, как оно есть, зафиксирует его.
— Поэтому фиксаж?
— Ну да…
Когда все было закончено, мама включила свет, папа открыл дверь, и в ванную ворвался холодный и упругий ком свежего воздуха. Киря облегченно выдохнул.
Затем, уже при дневном свете, папа прополоскал все фотографии под струей холодной воды, отмыл с содой кафельную плитку, прилепил на нее мокрые листочки изображениями к стене и через полотенце прокатал их валиком, убирая лишнюю воду.
Чуть позже, по мере высыхания, карточки с негромким чпоком отскакивали от стены и ссыпались в ванную.
— Конец магии, — сказал папа.
Вечером за ужином мама неожиданно спросила:
— Кем ты хочешь быть, котенок?
Киря посмотрел на нее, потом на папу и честно ответил:
— Военным!

***

Из всех детских воспоминаний об отце, ярче всего отчего-то Кириллу запомнилось, как он учился кататься на велосипеде.
Утро началось с того, что папа притащил откуда-то передаренный львовский велосипед, подкачал шины и сказал:
— Пошли! Будем учиться кататься!
А ведь страшно! У Кирилла на коленке еще толстая короста после падения со ступеньки не зажила. Правда, и зажить ей было очень непросто, когда он все время ее откорябывал.
— Ничего сложного, — сказал папа, — чувствуешь, что начинаешь заваливаться вправо, чуть-чуть поворачиваешь руль вправо. Видишь, что падаешь влево, крутишь руль в эту сторону. Теперь... Ставь одну педаль вверх, чтобы на нее со всей силы нажать и придать себе скорости. Тормозить на этом велосипеде - ногами. Других правил нет. Все понятно?!
Кирилл кивнул.
— Если что, я страхую сзади!
Кирилл нажал на педаль, а папа за его спиной взялся за сиденье и добавил разгону.
Держать равновесие оказалось и правда несложно. Когда скорость стала прямо таки запредельной, Кирилл понял, что сможет рулить самостоятельно и закричал:
— Отпуска-а-ай!
— Давно уже! — раздался папин голос откуда-то очень издалека.
Вот тут Кире стало страшно. Он прекратил крутить педали и расставил ноги в стороны, дожидаясь, пока скорость упадет до такой, при которой можно опустить вниз сандалии, не боясь протереть об асфальт подошву.
Остановившись и развернув велосипед, он обнаружил папу у веранд. Значит, все это время он ехал сам. Чего уж теперь бояться?! Один же раз смог! Выставив педаль вверх, Кирилл снова оттолкнулся и покатил.

***

Теперь Кире нравилось называть родителя — «отец». Это было так сурово, по-взрослому. Правда, в глаза он по-прежнему говорил «папа», боясь обидеть, но с приятелями всегда только «отец».
Мама в отсутствие супруга приводила домой по очереди двух мужчин — торговца Петра Николаевича Борового, которого Киря прозвал просто Боровом, и инженера Сергея Константиновича, который по фамилии не представился. Этот был бледный и молчаливый, при появлении Кири стремился побыстрее уйти, поэтому стал Сыроегой.
Маму Кирилл не осуждал, потому что никто ведь не знал, как там живет отец, когда в командировке. А в командировке он, похоже, всегда…
Казалось, отец теперь проводит за границей больше времени, чем дома, но если раньше Кирю это расстраивало, то теперь, скорее, устраивало — никто не сажает напротив себя в кресло и не втирает по полчаса о плохой учебе. Впрочем, больше и этого не будет. Киря принял решение поступать в Суворовское училище.
Они уже сходили с приятелем туда на день открытых дверей, прошлись мимо памятника указывающему куда-то саблей Суворову, погуляли по огромному многоэтажному корпусу буквой «Ш», по стадиону с конюшней и спорткомплексами, заглянули в воняющий хлоркой и сыростью бассейн, посмотрели в окно на огромный сад, и теперь собирали документы.
Утром отец, узнав о Кирином решении, очень долго ему рассказывал о творчестве, воображении, фантазиях, убиваемых армейской дисциплиной и казарменным положением. Но Кире не нужны были творчество и фантазии. Ему нужно было, чтобы понятно. Когда. Куда. И что дальше.
Отец и так болтал слишком много и кружевно — словно тюль на карнизах. То рассказывал матери про рассветного соловья за их окном, который во время песни вдыхает в себя ночь, согревает ее в своем крохотном тельце и затем выпускает наружу в виде утра. Мать просто млела. А Киря злился. То объяснял старенькому дяде Карлу, что любопытство — это главное качество, нужное для долгой жизни. Якобы, если хочешь оставаться молодым, надо ежедневно ставить себе новые задачи. Мозгу интересно задачи решать и смотреть, что из этого получается, поэтому он заставляет организм держаться... Что, как только пропадает любопытство, наступает старость. Или учил Кириного приятеля, что не врать гораздо эффективнее: «Если сказал правду, то она осталась лежать трупиком твоих фраз где-то в прошлом, а если соврал, то твои слова становятся неизвестностью и змеей уползают в будущее. Кто знает, когда они тебя ужалят!»
Как-то Киря пожаловался на учителя, придирающегося по пустякам. Отец на это выдал: «Когда дерьмо подсохнет и перестанет вонять, его вполне можно будет применить с пользой...» Вот что он имел в виду?
Он про самые обычные вещи рассказывал, как про величайшее счастье: про то, как здорово есть еще теплый хлеб, откусывая хрустящую корочку. Или про то, как замечательно проснуться, понять, что выходной, и снова заснуть. Про радость слушать, как за окном барабанит дождь. О том, какое удовольствие после ванной лечь на свежее, наутюженное постельное белье. Про запах мандаринов под Новый год, про небо, усеянное миллиардами звезд, про шуршание листьев в осеннем парке… Про теплые носки, надетые на сильно озябшие ноги. Про автобус, который подъезжает, как только ты пришел на остановку…
Это было слишком романтично, выспренно, сложно и ненужно. Киря хотел простоты. Киря хотел Киевское суворовское военное училище, затем, например, Харьковское высшее танковое. Лейтенант. Майор. Генерал. Все конкретно и без нелепых словесных нагромождений.

***

В принципе, Кире нравилось драться. Это заставляло чувствовать себя живым. Разбитая губа, отколотый зуб или расквашенный нос потом несколько дней заставляли прикасаться к себе и переживать все заново.
В свой первый раз в спецухе Киря дрался из страха. Перед уроком, когда он вытирал доску, второй драчун класса Толик Микула сделал ему замечание, Киря негромко огрызнулся в ответ. Толик набычено подошел и без всяких «четы? атыче?» влепил Кириллу несильную затрещину. Киря не успел включить мозги, как его рука уже вмазала обидчику в ответ. Вот тут моментально родился страх, что сейчас его будут бить. Больно. И Киря начал колошматить. Руками, ногами, всем и по всему. Наверное, со стороны это выглядело смешно или глупо, но речь шла не о красоте, а об эффективности. Через пару мгновений зажатый в угол Толик сполз по стене вниз, закрыв лицо руками, а Киря отправился дотирать доску, спиной ощущая десяток различных эмоций всех курсантов. После занятий первый драчун курса Толик Ткаченко хлопнул его по спине и сказал: «Молоток!»
С Толиком ему пришлось драться через год. Дружить они не дружили, даже не приятельствовали, но относились друг к другу приязненно, с удовольствием здоровались за руку, перекидывались новостями.
Киря сидел на лавке у казармы, выжигая через лупу свое имя на одной из планок, когда услышал донесшееся от корпуса «Вон он!».
Толик подошел вместе с Хмырем — долговязым, бритым, ушастым парнем из села, и встал напротив Кири.
— Ты у Хмыря отцовские часы из тумбочки вынул?
Своими командирскими часами со светящимися в темноте стрелками Хмырь хвастал всем, кому не лень.
— Че-го-о?! — удивился Киря.
— Он, он, больше в казарме никого не было.
Больше Ткаченко вопросов не задавал, а для того, видимо, чтобы завести себя, выбил из Кириной руки линзу, и та шлепнулась в песок.
Дальше Киря ждать не стал — бросился на обидчика. Он не чувствовал, достигают ли цели его кулаки, но Толины, судя по всему, достигали, потому что в глазах у Кири стало темно, и ему пришлось на какое-то время остановиться, чтобы прояснилась картинка и появились цели.
— Курсанты! — окрик начальника учебного отдела был каким-то ленивым. Их практически никогда не наказывали за драки. — Брейк, и в казарму…
На следующий день Ткаченко подошел к нему первым.
— Ну ты Корчагин!
— Что? — не понял Киря, прикоснувшись к распухшей скуле.
— Корчагин. Павка. Мне вчера на минуту даже страшно стало. Я тебя бью, все удары прилетают в цель, а ты не падаешь и машешь. И я вижу, что сколько тебя не бей, ты будешь махать и махать. Как какой-нибудь пионер-герой. Марат Казей там, Павлик Морозов…
— Павлик Морозов отца сдал.
— Да?! — Ткаченко коротко взоржал и дружески ткнул Кирю в бок. — А за предъяву извини. Хмырь эти часы мне обещал, а как до дела дошло, сбрехал, что украли. Мир?
— Мир!

***

Мать выглядела чудесно. Платье модного фасона, прическа… Она и в шестидесятые как-то умудрялась одеваться не в ателье индпошива, а у Рабиновича на Большой Подвальной, а сейчас, когда с деньгами стало полегче, несмотря на приближающийся юбилей, затмевала многих своих молодых коллег. Киря был уверен, что Зине она понравится. У них было что-то общее, какая-то внутренняя уютность и потребность создавать комфорт. Зина была первой девушкой, которую он решил познакомить с матерью.
С утра Киря помог маме снять с косточек мясистый чернослив и начистить орехи для свекольного салата, но напрочь отказался делать «Зебру», сказав, что торт они купят в магазине. Это в детстве ему нравилось смешивать в чудо-печке два вида теста, выдавливать из моркови и свеклы через марлю сок для масляного крема, но детство прошло. Он получил направление из Суворовского в Киевское инженерное училище. А это было непросто! Зато теперь он поступал вне конкурса, нужно было лишь сдать физкультуру.
Когда Кире было лет семь, брусчатку вокруг их дома застелили горячим асфальтом, и пока каток ровнял его возле ограды, Киря вдавил в дымящуюся черноту множество мелких камушков, составив из них свое имя. Теперь это «Киря» навсегда впечаталось в полотно и по субботам встречало его перед подъездом.
Ему нравилось на выходные возвращаться в Белый Дом. В комнате за время его отсутствия ничего не менялось. На стене так же висели вырезанные из «Военного обозрения» иллюстрации с танками, в шкафу стояли гильзы от патронов и даже один целый патрон от автомата, к люстре был подвешен самолет. Это был созданный мамой музей его, Кири, имени.
Сейчас коллекции солдатиков на полках казались ему детскими и вызывали лишь добрую усмешку.
— А помнишь, как ты пошел выносить мусор, а назад приволок черного котенка, и папа назвал его Пиратом? Зина, вам еще тортика?
Мама отказывалась надолго сесть за стол, лишь присаживалась на кончик табурета, чтобы тут же сорваться и вновь что-нибудь подать, забрать или другим способом охватить всех своим вниманием.
— Нет, спасибо! Я — все!
— Я, мам, помню ужасный запах вареного минтая и рыбин с белыми глазами, которых мне приходилось для Пирата готовить!
— Ну, папа же иногда привозил консервы!
Кирю злило, что мама все время вставляет в разговор отца. Тот, словно призрак, постоянно присутствовал в кухне…
— А еще я помню, как приходилось несколько раз в день рвать в лоток газеты коту. И как отец заставлял меня предварительно вырезать оттуда портреты руководителей, чтобы не, дай бог, я их не разодрал!
— Кирюш, ну времена были такие…
— Мама, времена всегда такие. Мы были у себя дома! А он…
Киря бросил взгляд на Зину и понял, что нужно остановиться… Зина, видимо, тоже почувствовав напряжение, неожиданно оживилась:
— А вы знаете, что коты живут двадцать лет?!
— Наш прожил три и ушел гулять сам по себе. Да, мам?!
— Да, Кирюш, — мама взяла чайник и подлила Зине в кружку, — Киря с Володей искали его неделю.

Глава 20. Военный

Ходили слухи, что 120 будущих курсантов разделили на 4 группы по уровню нервно-психической устойчивости. «Психов» к поступлению просто не допустили, а в «Гении» попало всего семь человек на курс. Фамилий, конечно, никто не знал.
Иногородние абитуриенты жили в спортзале, и для них армия началась уже на этапе поступления — наряды по расположению, дежурства. В столовой Киря слышал, как новички стонут и жалуются друг другу на кирзовые сапоги. Ему было смешно. Для него армия началась несколько лет назад и полностью его устраивала. И сапоги у него были на лето офицерские, хромовые, а на зиму — яловые, юфтевые, разношенные по ноге.
Была у него и еще одна хитрость. За несколько лет Киря приучил себя вставать за полчаса до подъема, умываться, одеваться в спортивку и кеды и спускаться к турнику. Пока остальные после команды «Подъем» сыпались с кроватей, судорожно влезали в сапоги и неслись, задыхаясь, на плац, он неспешно разминался, а затем бегал со всеми по стадиону налегке. Это дозволялось.
Весь курс делился на два потока и состоял из четырех учебных групп. Киря попал в первое отделение первой группы. Начальник курса майор Пелих Кирину фамилию откуда-то уже знал и, как казалось Кире, выделял его из толпы. Впрочем, два курсовых офицера — лейтенант и капитан, как и старшина курса — прапорщик — поблажек не делали никому.
Второго сентября младшего сержанта Родионова назначили командиром отделения, и из Кири он превратился в Комода. Ответственность, конечно, но зато это означало и небольшую надбавку за должность, а значит, и лишние деньги для воскресных походов с Зиной в кино. Не самый плохой вариант. Например, Илью Исхакова, который пришел из Суворовского вместе с ним и попал в его группу, назначили каптерщиком, работы это добавляло, а денег нет. Правда, в качестве компенсации уменьшало количество очередных нарядов, что тоже неплохо.

***
Кирин выходной подходил к концу. Сегодня они с ребятами опробовали новый вид развлечения — кегельбан, открывшийся не так давно в гостинице «Русь». Кире не понравилось — как-то неспортивно. Впрочем, нахохотались все равно вдосталь.
Теплый вечер, начало лета, все по гражданке. Киря в модной ветровке. До лейтенантских погон — всего неделя. Красота. Если бы не одно «но».
Вчера Зина сообщила, что теперь им точно необходимо идти в ЗАГС, и Киря не сразу понял, о чем она.
Сегодня он целый день пытался понять, хочет ли ребенка. Готов ли?
Возле Центрального стадиона, который после Олимпиады переименовали в «Республиканский», основная толпа откололась, и Кирилл запрыгнул в двенадцатый троллейбус.
Жениться — да, жениться, наверное, пора. А вот сын. Или, не дай бог, девочка? Что с этим делать? Таскать по военным городкам? Он никогда не задумывался о семье в этом ракурсе. Сам он готов лететь, ехать, ползти куда угодно, если прикажет Родина. Но Зина, которая так привязывается к месту… Дети?!
Кирилл сошел возле «полуторки» — недавно установленного на постаменте памятника воинам-автомобилистам — и дальше пошел пешком. Дом встретил неожиданностью. На кухне что-то громко и со смехом рассказывал отец. Последний раз его не было всего четыре месяца. Вернулся! Радость-то какая! Кирилл ехидно ухмыльнулся.
Сперва, не желая поднимать личные вопросы при отце, Кирилл хотел отложить разговор. Затем решил, что это трусость, но все равно за ужином никак не мог подрулить к нужной теме. Сначала рассказывал про кегельбан. Отец поправлял, что на Западе это называется «боулинг». Мать переживала, что Олимпиада прошла, стадионы уже построили, а старинные столичные сооружения продолжают сносить. В какой-то момент Кирилл так на себя разозлился, что выпалил все и сразу, прямо посреди отцовского рассказа о Слынчевом Бряге.
— Зина беременна, мы поженимся и уедем!
— Что значит уедем?! — пока мать ойкала, всплескивала руками и, не глядя в кружку, наливала себе узвар из графина, отец взял серьезный тон: — Я завтра освобожу комнату под детскую. Вон, на чердак все из кабинета стаскаю, там места… Дату свадьбы уже наметили? Я откажусь от поездки!
— Ничего не надо, отец. Я военный. До золота не дотянул. Поэтому, куда распределят, туда и поеду. Я и сам тут жить не хочу. Ты ж, вон, ездишь, не переставая…
Укор был довольно неприкрытым, и отец сразу как-то сдулся, сердито посмотрел на мать, словно это она была в чем-то виновата, и встал мыть посуду спиной ко всем.
Свадьбу назначили на август. И хотя за две недели до события у Зинаиды случился выкидыш, решили ничего не отменять. Дальнейшее служебное назначение Кирилл получил практически по месту жительства — в соседних Броварах. Несмотря на то, что и итоговая аттестация, и служебная характеристика вполне предполагали такое назначение, Кирилл не мог отогнать подозрение, что к этому приложил руку отец.

***

На взлете привычно заложило уши, и Кирилл искусственно зевнул с закрытым ртом. Это всегда помогало.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться?
— Не разрешаю!
Чернявенький рядовой на секунду завис с приоткрытым ртом, затем молча развернулся и вернулся к своим приятелям. Сопровождающий их лейтенант уснул, казалось, в ту же минуту, как опустился в кресло. Кирилл точно знал, о чем его спросят, и предпочел сразу дать отлуп. Их интересовало, куда они летят.
Новобранцы принялись выглядывать в иллюминаторы, в надежде по звездам определить стороны света. Пасмурная погода и ночь лишили их такой возможности.
Живчик взглянул на часы, отметив время взлета, и громко зашептал, что если к двум часам ночи сядут, значит, светит им какая-нибудь ГСВГ или Восточная Европа, если же нет, то, скорее всего, все-таки он. Афган.
Пункт назначения Кирилл знал точно. Сначала их ждала посадка в Ашхабаде, где ребята сойдут с самолета и поездом поедут в учебку в Теджен, а он с офицерами и несколькими вольнонаемными продолжит путь в Кабул. Через полгода бортом из Мары их догонят и эти солдатики.
Афганистан — это было очень не вовремя. Когда ребенок, к появлению которого Кирилл уже морально подготовился, не родился, стало как-то не по себе, словно это его недостаточное желание или, может даже, явное нежелание помешали малышу появиться на свет.
Как только разрешили врачи, Кирилл принялся эту свою ошибку исправлять, да так, что Зина, которая поначалу просто смеялась и громким шепотом называла его сумасшедшим, позже принялась подолгу возиться на кухне, дожидаясь, пока он уснет.
Спустя три года, когда Кирилл уже успокоился, появилась Леся. Когда Кирилл взял ее на руки в первый раз, он не почувствовал ничего, кроме неудобства и страха что-нибудь в ней поломать или повредить. Но уже через неделю он не понимал, как мог жить раньше без наслаждения прижимать это маленькое теплое тельце к себе.
Отец действительно перетаскал кучу старого барахла на чердак, включая старые громоздкие комоды, которые он разбирал по досочкам и заново собирал наверху, и у Леси появилась детская. Уютная, светлая, желтая — других обоев попросту не нашли. И Кирилл, который несколько раз заводил разговор о переезде в военный городок, затих и успокоился. И тут на тебе…
— Смотри, смотри, там, вроде как, море внизу светится! — молодые все никак не успокаивались…
— Море? Может, в Ливию летим? У меня там дядька служит.
Про Ливию, Сирию, как и про десяток других африканских и восточных стран салабонам знать было не положено. Дядька — болтун и племянник такой же. Конечно, в Ливии американцы постоянно устраивали воздушные провокации, и там действительно требовалась помощь советских военных специалистов, однако точно не таких зеленых, как эти. Внизу, если что и могло светиться, то только Каспий. Кирилл ухмыльнулся и закрыл глаза.

***

Как только открыли дверь, в салон словно бы впихнулся невидимый восточный джин — пахнуло теплом и пылью. Впрочем, было не так жарко, как пугали. Градусов двадцать, двадцать пять… Возможно, потому, что лишь апрель.
На спуске с трапа Кирилла окликнули.
— Товарищ капитан?
— Да?!
Боец был в хэбэ, забавной зеленой панаме и почему-то в кедах.
— Капитан Родионов?
— Так точно, сержант.
— Мы с вами летим дальше. Вон наш борт.
Невдалеке крутил винтами Ан-12. Кирилл бросил взгляд на уходящую в другую сторону толпу и проследовал за сержантом.
— Куда?
— В Джавару. Ну, то есть летим в Кандагар.
После кабульского солнца чрево самолета показалось медвежьей пещерой. Кирилл замер на входе, позволяя зрению адаптироваться, а в это время из пещеры вывалился медведь и принялся его ломать, мять и хлопать по спине.
— Родионов, сучий сын! Земеля!
— Ткаченко?! Бородатый, не узнать! Ты как здесь?
— Да я уже, считай, год здесь! С первого мая восемьдесят пятого. Сержант, ты бы мне фамилию заранее сказал! Я думал, мы ждем борт, а тут такой аборт!
Сорок минут полета Ткаченко безостановочно задавал вопросы о «гражданке» и нырял в курсантские воспоминания. О своем пребывании в Афгане отмалчивался, на вопрос о бороде отмахнулся — «для дела».
…Кириллу показалось, что единственная архитектурная форма, которую знают кандагарцы, это арка. Арочным было все: аэропорт, дома, сараи, прилепившиеся друг к другу хижины. А еще все было каким-то блеклым, будто на выцветшей фотографии.
— Это пыль, — пояснил Ткаченко. — Мы первое время кровати полиэтиленовыми пакетами застилали, вечером пыль в полпальца. Сейчас позамуровывались, ну, сам все увидишь…
…Проспав буквально пару часов, утром Кирилл пожевал собственный язык, отплевывая скрипящий песок. С открытым ртом тут спать было нельзя.

***

— Вот на хрена ты спорил с хадовцем, старшина? Какая наша цель?
— Результат, товарищ капитан!
— Мудак ты, старшина! Наша цель — положительный результат! С хадовцами спорить не надо! Хадовцев надо иг-но-ри-ро-вать! Ясно?!
— Так точно!
— Ладно, с этими я разрулю. Все, на сегодня ты поступаешь в распоряжение к зампотеху. Вечером доложишься!
— Есть!
Кирилл смотрел, как Ткаченко распекает бойца, и улыбался. Все-таки, что ни говори, а в армии он чувствовал себя отлично. Все просто и понятно.
— Слушай, Батя вернется не раньше двенадцати, представлять тебя пока некому, хочешь со мной смотаться?
— Куда?
— Километрах в десяти наш наливник расфигачили, нужно забрать бойцов и остатки, а то все растащат.
— Что расфигачили?
— Цистерну с топливом. Вот, вроде, и контролируем район, и население лояльно, улыбается, кивает, а постоянно нож за спиной. Контра!
— Ну поехали…
— Пошли, жеванем чего-нибудь и двинем!

***

У ворот стояли два бронетранспортера. Первый, судя по антенне, БТР-80К, второй — шестидесятка. Чуть дальше подревывал движком ГАЗ-66, шишига, видимо, нужный в качестве буксира.
— Наши места в боевом отделении, но пока комбата нет, можно пофорсить. Да и жарко. Хочешь на командирское? Не забыл еще, где что?
Кирилл ухмыльнулся, легко забрался на борт и спрыгнул в полукруглый люк, рядом с улыбающимся механиком-водителем.
— Кирилл, — не по-уставному протянул руку Родионов.
Рядовой автоматически отдал честь, а потом уже пожал руку.
— Бахор.
— Что там, Гвоздь, комплект? — Ткаченко кивнул головой на десантный отсек второго БТРа и принялся забираться на место наводчика-радиста.
— Так точно, товарищ капитан, десант на месте.
— Бахор, — Ткаченко хохотнул, — Бахор! Гвоздь — он и в Афгане гвоздь! Рассказать капитану, почему ты стал Гвоздем?
Рядовой замотал головой, а Ткаченко заржал.
— Ладно, потом расскажу! Напомнишь, Кирька?
— Ясно — лошадь, раз рога!
— Ну, двинули!
Машины окутались вонючим дымом.
За воротами Ткаченко нацепил наушники и что-то забубнил в микрофон. Через пару минут он с задумчивым видом закончил беседу. Говорить в салоне было сложно, приходилось кричать. Ткаченко показал пальцем вверх, на люк.
За БТР тянулся желтый столб пыли. Но погода была чудесной.
Из соседнего люка высунулась голова Ткаченко.
— Родионов, ты когда из Киева вылетел?
— 4 дня назад…
— И что? Все тихо?
— В смысле? Все к празднику готовились.
— Да то понятно. Тут связь передает, что какой-то взрыв и пожар в Чернобыле. На АЭС. Не слышал?
— Да нет. Когда?!
— Говорят, еще неделю назад.
— Странно. Улетал было тихо.
— А твои — в Киеве?
— Да. А что там опасного-то? Потушат.
— Ну да, ну да… — и Ткаченко снова скрылся в чреве БТР.
А Кирилл остался любоваться видами. Зря.

***

В Белом Доме Анатолий Ткаченко появился только в феврале 1987. Засел с отцом Кирилла на кухне и принялся каяться, а после второго стакана — рыдать. Ни Ингу Андреевну, ни Зину с крохотной Лесей на кухню не звали.
Со слов Ткаченко выходила какая-то нелепость, глупость. По этой дороге бойцы ездили неоднократно каждый день. Никаких обстрелов или других опасностей. Открытое пространство. А тут не повезло. Причем, дважды. Сначала потому, что БТР напоролся на самодельную мину, и его хорошенько подбросило, оторвав колесо. Весь экипаж отделался синяками и ушибами. А затем — потому что Кирилл «торчал в люке, как хрен в проруби». Его выбросило на дорогу, а при ударе поломало шею.
— Там даже крови ни капли не было! Гражданская травма! Будто с лестницы упал.
— Подожди! Почему же его тогда привезли в цинке? Мы тут черт-те что понапридумывали! Попрощаться не дали!
Ткаченко изучающе посмотрел на Владимира Михайловича, решился и пояснил коротко:
— Мангусты…
— Что? Не понял, — Владимир решил, что ослышался.
— Это Афган. Пока ждали авиаборт, мангусты обгрызли тело.
— Твою ж мать…
Владимир взял бутылку и налил себе стакан до краев.
На следующий день он снова принялся таскать на чердак какие-то вещи, а через неделю уехал.

Глава 21. Макс

Леся лежала на кровати и разглядывала лицо в потолочной розетке… Возможно, лица там никакого и не было, но еще девчонкой она силой воображения создавала из россыпи гипсовых завитков и узоров изображения различных животных и прочие образы. Одним из них было скуластая, бородатая физиономия, которая с детства мнилась ей лицом воина, наблюдающего за ней и оберегающего ее. Вряд ли кто-то поместил бы подобное на розетку, но за многие годы образ лишь укрепился, и теперь лепнина восприниматься по-иному попросту не желала.
С каждым днем Леся все глубже заныривала в детские воспоминания. Там было спокойно, понятно… Замуаренное прошлое обволакивало, усыпляло.
Леся размышляла о том, как с возрастом меняются люди, в одном становятся безжалостными, в другом жалкими.
Несмотря на накрепко вбитые в детстве посылы «еду на тарелке нужно съедать до дна», к старости привыкают настолько ценить собственное время и вкусы, что моментально отодвигают блюдо с малосъедобной пищей, спокойно выключают фильм через пять минут после просмотра, когда видят фальшь, захлопывают книгу на третьей странице, если она не захватывает, и навсегда прощаются с многолетними приятелями, чье поведение идет вразрез с их нынешними установками. Нет времени на то, что не доставляет радости или раздражает…
В то же время люди разучаются расставаться с воспоминаниями. Не дают выкинуть любимые тапочки, у которых уже нет подошвы, хранят полный ящик памятных глупостей, которые ни для кого, кроме них, ничего не значат, перебирают фотографии из молодости, а затем подолгу смотрят в одну точку, заморозив все мысли и самое время, мысленно доказывают сами себе, как хорошо нам жилось. На это они находят минуты и часы.
Сегодня Лесе отчего-то вспомнилось, как она, недавно научившаяся читать, в безостановочном режиме озвучивала маме попадавшиеся на пути вывески.
- Га-стро-ном. Гастроном! Да, мама?!
- Да, доча.
- Слава капэсэсэ. Да, мама?!
- Да, доча!
- Решения ХэХэУИИИ съезда выполним. Да, мама?!
- Да, доча. Выполним. Куда мы денемся…
Дверной звонок заставил Лесю подскочить, и она принялась судорожно нашаривать ногами тапочки. Уже 16:00. Она и забыла, что договаривалась сегодня в это время отдать все документы для Александры.
Взглянув в глазок, Леся отпрянула. Там, с любопытством разглядывая лепнину над притолокой, плавало бородатое лицо, в точности то самое, что она только что видела на потолке.
Выдохнув, Леся отворила дверь.
— Здравствуйте, я — Макс! Брат Александры.
— Брат?! — по непонятной причине Леся была убеждена, что Александра собирается прислать к ней своего мужа, и даже факт, что та неходячий инвалид, не опрокинул этого убеждения. Леся сделала приглашающий жест рукой, — Заходите!
Макс переступил через порог, свет от коридорной лампочки упал ему на лицо, и Леся увидела его глаза. Они были светло-светло голубыми, с темной окантовкой по кругу роговицы. Какие-то просто невероятные колодцы, которые немедленно начали затягивать Лесю внутрь себя, и она забыла все, что собиралась сказать.
Отшагнув на глубоком вдохе назад, Леся уперлась спиной в стену, заморгала и наконец-то выдохнула.
Через некоторое время Леся обнаружила себя на кухне, наливающей кофе новому знакомцу — «нет-нет, ни молока, ни сахара не нужно, спасибо!» — и рассказывающей ему о своей семье…
— Мама не любила Сережу. Мы познакомились, когда мне было четырнадцать. Я привела его домой, и мама тут же спросила, кем он хочет стать. Ну кто в шестнадцать лет знает, кем он хочет стать? Однако Сережка ответил. Он гордо сказал: «Железнодорожником!» А когда он ушел, мать долго выговаривала мне, что нельзя встречаться с мальчиком с таким уровнем притязаний…
— Варьку Сережа просто обожал. Иногда посреди ночи ее маленькие ножки притопывали из темной детской по коридору в спальню, она быстренько забиралась к нам под одеяло, и, вроде, надо бы приучать, что есть своя комната, своя кровать, сколько раз с ним это обговаривали, но он просто прижимал ее крохотные холодные ступни к своему горячему животу, подтыкал со всех сторон одеяло, вдыхал ее милый запах детских кудряшек... и засыпал...
Сережа мне рассказывал, как в детстве думал о двухтысячном годе, как о чем-то недостижимом. До этого времени он уже станет октябренком, пионером, комсомольцем, получит паспорт... И вот уже нет ни пионеров, ни комсомольцев. Ни Сережи… Ни Вари… — Леся мощным потоком изливала из себя всю боль, что накопилась, — все, о чем многие дни молчала и даже боялась думать…
Макс был отличным слушателем, он все время держал ее глазами, лишь изредка подкидывая короткое междометие или иную зацепку для продолжения разговора. Впрочем, Леся старалась глаза не поднимать, потому что, как только она выхватывала из пространства его зрачки, кухня и все окружающее немедленно коллапсировало внутрь этих черных дыр, она теряла нить разговора и выпадала в какой-то засасывающий космос тихой, обволакивающий пустоты. Сочетание ее темного страдания и его светлого взгляда создавало ощущение некоей мазохистской сладкой боли, словно освобождения от застарелого фурункула.
В итоге, из всего разговора Леся подробно запомнила лишь финал. Максим, глядя в пустую чашку, очень спокойно сказал:
— Знаете Леся, я вырос на реке. Всю жизнь плавал. И мне всегда казалось, что жизнь — это поток. В который попадает множество всякого разного. В этом потоке можно что-то упустить и потерять, а можно что-то приобрести. Можно плыть поперек реки — от берега к берегу, можно, что есть силы, грести против течения, можно просто стоять на берегу, тогда все будет мимо тебя. Что бы ты ни делал, поток все равно течет дальше. Ему все едино. Выбор действий всегда за пловцом… Я лично предпочитаю быть в потоке и использовать его силу для своих задач… Я не сильно заумно?

Глава 22. Встреча с Сережей

Когда Лесе было четыре года, мать снова вышла замуж. Впрочем, правильнее сказать, сошлась с мужчиной, поскольку никакого торжества не было. Ни фаты, ни платья, ни торта. Просто к ней в спальню поселился небритый фрезеровщик в мохнатом свитере и толстых очках, а в комнате, которую Леся использовала как игровую, обнаружились двое детей, хорошо старше нее: Миша и Лора. Заводчанина звали Степаныч. Он так и представился Лесе. Не папа, не дядя Иван, а Степаныч. Степаныч бродил по квартире в трико со штрипками и громко в шлепающих тапках и собирался навести тут порядок. Но так и не собрался. Лишь перевесил шкаф на кухне. Тот мешал Степанычу курить у окна и выдыхать дым в форточку.
Дед, который о появлении в их доме новых жильцов узнал по телефону, по возвращении из очередной поездки привез вновь созданной ячейке общества в подарок чешский ковер «Тигрис» и торшер. И первое, что сделал по приезду, накрепко забил чердак.
«Тигрис» дети много лет дружно ненавидели. Во-первых, он плохо пылесосился, во-вторых, стоило во время выхлопывания во дворе шаркнуть по нему костяшками пальцев, он снимал кожу похлеще наждачки.
Со сводными братом и сестрой у Леси сначала сложился воинствующий нейтралитет, но когда она притащила домой ежика со сломанной лапой, а Миша помог наложить инвалиду импровизированную шину, они более-менее подружились. Во всяком случае, стали находить общие темы для разговора. Там втянулась и Лора.
После развала Союза дед на какое-то время плотно осел в Белом Доме. Будучи главредом умирающей советской газеты, он сумел быстро поставить ее на коммерческие рельсы, последние страницы издания запестрели рекламными объявлениями, благо их было множество. Настал период, когда все продавалось и покупалось. Затем дед стал владельцем модного журнала, потом нескольких. Имя Владимира Михайловича Родионова снова стало известно широкой публике. Но в один из дней дед бросил емкое: «Надоело», за очень хорошие деньги продал все издательство, впрочем, оставшись его акционером, и уехал «нюхать дальнюю заграницу». Дед любил уезжать и очень любил возвращаться.
Своих детей Степаныч воспитывал матом, оплеухами, а иногда и ремнем. Лесю игнорировал. Впрочем, она никогда не давала поводов.
Во время очередного акта воспитания, Лесе тогда было лет десять, Миша, с первого класса занимающийся в секции бокса, дал Степанычу сдачи. Степаныч, неожиданно обнаруживший себя рядом с табуреткой, а очки — улетевшими на подоконник, Мишу больше не трогал. Воспитывал теперь только Лору. И маму.
Дед, впервые увидевший на матери синяки, имел со Степанычем на кухне короткий, но крайне громкий разговор.
Во второй раз он уже не разговаривал, а кому-то позвонил. Из окна третьего этажа Леся наблюдала, как ближе к вечеру во двор Белого Дома въехала иномарка — она в них, в отличие от Миши, не очень разбиралась, оттуда вышли коротко стриженные ребята в кожаных куртках и принялись прямо на капоте играть в карты. Когда во дворе появился Степаныч, ребята игры не прекратили, просто один из них достал из кармана пистолет и отстрелил отчиму палец на ноге. Затем произнес несколько фраз.
Степаныч заскочил домой, обмотал ступню полотенцем, вызвал такси и умчался в травмпункт. На следующий день к дому приехал грузовик, заводчанин с помощью Миши и Лоры спустил с третьего этажа свои баулы, чемоданы и разные другие вещи, прихватив несколько Родионовских, и навсегда уехал куда-то на Подол.
Леся, конечно, поддерживала связь со сводными братом и сестрой, но, по большей части, телефонную…

***

На Михайловской площади Леся оказалась случайно: вышла на Почтовой вместе с одноклассницей — жаль было прерывать интересный разговор о влюбленности последней, — та как раз спешила на Речной вокзал, где ее семнадцатилетний приятель подрабатывал в кафе.
У виадука попрощались, и Лесе стало обидно ехать домой, ведь каникулы дарили свободу. Она решила подняться на фуникулере, чтобы посмотреть наконец, что за голубой собор отстроили возле МИДа. Девчонки все говорили о храме восторженно.
Площадь суетилась и шумела. Плакаты, изображавшие играющего на саксофоне Клинтона, уведомляли, что это последняя гастроль американского президента в Киеве и что сегодня можно будет послушать его живое обращение к украинскому народу.
Леся втерлась в толпу перед сценой, на которой пели что-то развеселое. Но очень скоро неинтересно. Клинтон появился, но вдалеке, за толпой. Долго возлагал цветы к памятнику жертвам голода. Затем поднялся на сцену и оказался абсолютно обычным. Что-то говорил про политику, про Ющенко. Лесе это было совсем скучно. Затем президент завел речь про закрытие Чернобыльской АЭС.
— А я там родился!
Леся не сразу поняла, что разговаривают с ней, закрутила головой в попытках понять, к кому обращается высокий светловолосый парень, примостившийся рядом. Все окружающие стояли полубоком, с задранными к сцене лицами.
— Где? В Чернобыле?
— Не совсем. В Припяти!
— Ну и как там?
Леся тут же обругала себя за дурацкий вопрос, впрочем, молодой человек нелепости не заметил. Он даже немного смутился.
— Я не помню. Мне два года было, когда нас эвакуировали…
Эвакуировали. Это было любопытно. Так и познакомились.

***

Железнодорожником Сережа Сушко не стал. Мама зря волновалась. Его социофобный папаша, самостоятельно собравший в начале девяностых слабосильный «Спектурм», сумел научить сына основам BASIC и привить любовь к компьютерам. Никто и не предполагал, что это однажды пригодится.
Сережа, как и многие бывшие припятчане, жил на Троещине. Лесе так далеко ездить не разрешалось. Поэтому историю она знала лишь из рассказов. Сережин приятель, работавший охранником в разместившемся в школе компьютерном клубе, сообщил, что хозяева ищут системщика-железячника, а заодно и админа в расширяющуюся структуру. Сережа рискнул и методом проб и ошибок собрал и настроил свою первую сеть. Пока бесцельно сидел в клубе, наблюдая за стреляющей во все живое шпаной, осваивал верстку сайтов и новые языки программирования.
Клубы достаточно быстро умерли, а некоторые умения и неожиданное реноме компьютерщика остались. Подбор комплектующих, установка Windows, периферия, системник, материнка, клава, html — Леся часто даже не понимала, о чем Сергей разговаривал по телефону, но это однозначно позволяло сначала Сергею, а после свадьбы и им обоим, чувствовать себя не самыми бедными людьми в этой стране.
Сама Леся, выучившаяся на биолога, очень любила свою работу, но денег та приносила — кот наплакал…

***

Белый Дом Сереже не слишком нравился, но в его сумасшедшую квартиру на Троещине Леся отказывалась ехать напрочь. Склад компьютерного барахла, полупьяный папаша с волосатой спиной, затюканная жизнью мать, крохотная кухонька…
Так и жили. В железе Сережа колупался дома или в офисе, отдыхать приезжал к Лесе. И все бы хорошо, но Сергей совсем не хотел детей. Говорил: «Дети — это потом. Сперва нужно встать на ноги…»
Не дожидаясь двадцати пяти, когда уже, по ее мнению, наступает старость, Леся устроила небольшую провокацию и на свой четвертьвековой день рождения сообщила Сергею новость о ребенке. УЗИ показало девочку, и Леся сразу знала: это будет Варвара!
Сергей пожал плечами: дочь, так дочь…
Дед, которому стало не хватать сил мотаться по миру, стал ездить по киевским рынкам. На одном что-то купит, на другом что-то продаст. Домой приезжал лишь к ночи. Сидел целыми днями по базарам, болтал с продавцами, общался с покупателями… Мать ругалась, что средств на жизнь и без этого хватает, а он занимается дурниной. Но дед отвечал: «Там новые люди, новые мозги. Они удивляют и удивляются».
На рынке и помер. Мать, отрыдав после похорон, сказала, что это всегда так: смерть рядом с рождением…

***

Летом 2013 года в гости в Белый Дом заехала Сережина родная тетка, Оксана Анатольевна. Также бывшая припятчанка, она теперь жила в маленьком городке Славутич, спутнике Чернобыльской АЭС, в Киев приезжала побродить по магазинам, иногда — в театр и тогда оставалась ночевать.
А тут появилась на пороге демеевской достопримечательности с настойчивым желанием познакомиться с внучатой племянницей. Посидела пару часов, да и уболтала Сережу назавтра отвезти ее в Славутич на машине. Заодно наконец и в гости заехать.
Субботним утром семейство Сушко собралось и поехало. И Сережа пропал. Он влюбился в Славутич с первого взгляда. Зеленый, светлый, чистый, спокойный, уютный городок.
— Смотри, тут даже велодорожки есть! — уговаривал Сергей.
— Да это идеальный город для детей и пенсионеров, — вторила ему Оксана Анатольевна, — Сережиных не уговорить, так хоть вы перебирайтесь. Леся, вашей маме здесь будет очень хорошо. У нас дети гуляют спокойно по всему городу. Безопасно, комфортно…
Город и правда был интересный. Самый молодой город в Украине, хотя и строился еще до развала Союза. Каждый район, здесь их называли кварталами, возводили строители разных республик. Из своих материалов, по своим проектам. Поэтому местечко получилось ожерельем архитектурных бусин, нанизанных на ностальгические воспоминания о сильном СССР.
На обратном пути Леся сидела в задумчивости, рассматривала различные варианты. Но как только увидела Белый Дом с его потрескавшимися кариатидами и завитушками на стенах, все желание уехать пропало. Может быть, жена и должна быть за мужем, но здесь она была дома!

Глава 23. Звонок

— Алло, добрый день, Саша!
— Доброе утро, Леся! Доброе воскресное утро… Восемь ча…
— Это вы сделали?
— …сов утра… Что сделали, Леся?
— В четверг мне звонили из миськрады, предлагали решить вопрос полюбовно. Хотя я с ними уже пару месяцев не общалась. Позавчера звонил журналист из… не запомнила название. Сегодня вот статья…
— Ну да, мы с Максом кое-что предприняли. Не хотела вам говорить раньше времени. Вы Макса так вдохновили, он аж искрит…
— Я? Вдохновила?!
— Ну… не знаю, что вы там ему нарассказывали, он никогда не делится, но если раньше я просила его помочь, то теперь уже он заставляет меня шевелиться… Даже… Хотя, об этом пока, наверное, рано…
— Мм-м-м… Я с ним поговорила и даже не спросила, чем он занимается?
— Он кузнец…
— Кто? Очень… необычно.
— Ну, еще и внештатный собиратель материалов для моих статей и блога. Кстати, альбомы просто невероятные. Я посмотрела в лица членам вашей семьи, и мне многое стало понятнее. Такие типажи!
— А что он кует?
— Вообще? Или сейчас?
— И вообще, и сейчас…
— Сейчас, похоже, себе счастье… Леся, можно, я умоюсь, кофе выпью и перезвоню? Я без допинга не соображаю…
— Ой, простите. Конечно!

Глава 24. Ангелы

Леся вышла из подъезда и недовольно посмотрела на небо. Мелкий дождик не давал повода для радости, и тащиться по лужам к библиотеке Вернадского, куда ее просил подъехать Макс, не очень-то хотелось. Тем не менее и отказываться из-за непогоды было глупо. Леся вышла за ограду и взглянула на Белый Дом. Хотя, какой он белый?! Серый, обшарпанный, никому, кроме нее, не нужный. Штукатурка висит огромными кусками перхоти, окно на втором этаже разбито.
У забора люди в оранжевых жилетах выгружали из грузовика какое-то оборудование, привычная картина. Инфраструктура частного сектора Демеевки была древней, аварийные бригады бывали здесь чаще, чем почтальоны.

***

Максим стоял под просторным козырьком библиотеки в джинсах и футболке и только теперь, взглянув на бугрящиеся мышцы, Леся поверила, что он — кузнец.
— Здравствуйте, Максим! — Леся сложила и потрясла в воздухе своим стареньким зонтиком. Пока она добралась, дождь почти закончился. — Если что, паспорт я взяла!
— Добрый! Паспорт?
— Я не записана в эту библиотеку, — Леся взялась за ручку высокой двери.
— Мы пока не идем в библиотеку…
— Да? Я думала… а куда мы идем?
Макс покрутил головой, выбирая направление.
— Туда! — И открыл огромный, просто неохватный, черный зонт. — Давайте под мой!

***
Правая половина неба уже частично очистилась от туч и манила взгляд разнообразием оттенков: свинцовые, стальные, фиолетовые, розовые, синие, голубые. Леся смотрела на небо, а думала о том, что иногда приятно попасть под дождь и промочить ноги, потому что становится все равно, есть лужи или нет, ты просто идешь вперед по теплой воде.
— Расскажите о своей работе?
Леся даже вздрогнула от вопроса.
— Работе?
— Вы же ученый? Биолог?
— Да, но…
— Боитесь, что не пойму?
Именно этого Леся и боялась…
— Нет, ну что вы, Максим… Я занимаюсь биолюминесценцией. Знаете, что это?
— Ну конечно! Зеленый огонек светлячка, мерцающий абажур медузы, бледное свечение гнилушки... Это одна из самых интригующих загадок биологии — как и зачем светятся живые существа…
Леся удивленно взглянула на Макса и развила тему.
— Интерес в том, что свечение живых организмов тесно связано с их внутренней биохимией. Поэтому, если извлечь биолюминесцентную систему — это набор субстратов и ферментов, чье взаимодействие ведет к излучению света, — то можно «прикрепить» ее к биохимии, например, человека, чтобы через изменения параметров свечения отслеживать внутренние процессы. Интересно же, например, как работает мозг. Или, например, физиологические проблемы — можно метить опухоли, по свечению отслеживать аномалии.
Пока Леся рассказывала, она неожиданно поняла, как сильно соскучилась по работе.
— Или можно сделать тесты на бактериальное загрязнение продуктов. Можно по ингибированию…
— По чему?
— По подавлению свечения в пробирке… оценить загрязнение или ядовитость добавленного образца. А можно просто создавать светящуюся красоту, типа биолюминесцентных растений. Или даже деревьев!
— Но ведь, наверное, мало систему выделить, ее надо изменить под цели?
— Что вы имеете ввиду?
— Например, для живых организмов перекрасить. Чтобы она светила, например, красным светом. Насколько я помню, привычный всем биолюминесцентный зеленый или голубой поглощается живыми тканями, его не увидишь. Так ведь?
— Откуда вы знаете такие подробности?
— Ну, если честно, я нашел вашу диссертацию в Интернете и немножко почитал об этом.
— И что, было интересно?
— Очень!
— Э-э-э, ну так вот! С предложением, как вы говорите, «перекрасить», мы уже работаем. Тут не все так просто… Молекулу люциферина — это общее название главного субстрата — нужно структурно изменить. Но так, чтобы люцифераза — главный фермент в цепочке реакций, ведущих к излучению — могла катализировать с ним биолюминесценцию именно красного спектра. Кстати, с грибной системой мы так уже сделали…

***
Солнце уже сияло так, что Леся пожалела, что не взяла очки. Подол платья, который до этого беспрестанно прилипал к ногам, уже высох. В зелени деревьев радостно цвиринькали мелкие птички. В какой-то момент разговор перешел на прочие пристрастия — книги, фильмы, хобби. Макс больше спрашивал, а Леся не могла остановиться. Сильно пахло весной. Впрочем, один раз и он выдал длинный монолог. Когда речь зашла про творчество.
— Сейчас все хвастают различными предметами, доказывая окружающим, что они «не хуже других», — рассуждал Макс, — «У меня тоже айфон, я тоже ношу «Прада», вот я купил паркетник… Я не хуже других…» А мне кажется, что если чем и хвастать, так это тем, в чем они лучше других. В чем их отличие. «Я сделал скворечник, я отжимаюсь 30 раз, я умею ковать металл, я здорово готовлю борщ, я сам слепил слона из пластилина…»
Леся улыбнулась. Слона она могла. Но Макс продолжал:
— Весь мир сейчас — китайская штамповка. Глупо хвастаться чем-то, что купил в магазине, чем-то, взятым снаружи — с конвейера, из тысячи подобных… А вот, что идет изнутри — оно всегда уникально. Потому что любой опыт, приведший к появлению чего-то разового, — неповторим!
Внезапно Макс спросил абсолютно об ином, неожиданно перейдя на «ты».
— Почему ты не надела свое синее атласное платье-разлетайку?
— Что-о-о?! — Синее атласное платье уже несколько лет висело на плечиках в шкафу. — Откуда ты узнал про платье?
Удивление Леси было настолько неподдельным, что Макс расхохотался.
— Прежде всего, ты рыжая! У тебя зеленые глаза. Значит просто обязано быть, во-первых, длинное зеленое платье, во-вторых, синяя разлетайка. Ну и… я просто представил тебя в нем. Ты кружишься, а оно так — фших-фших...
— Обалдеть!
Леся была поражена: он заметил цвет ее глаз, он прочитал про нее в Интернете. Похоже, затягивало не одну ее…
— Устала гулять?
— Ясно — лошадь, раз рога!
Только теперь Леся обратила внимание, куда они идут. До Белого Дома оставалось несколько десятков метров. Вместо аварийной бригады возле фасада была какая-то суета — люди в пиджаках, люди с камерами и мохнатыми микрофонами на палках.
— Что происходит? Макс? — Леся посмотрела на него снизу вверх.
— Мне нужно было отвлечь тебя на пару часов. Это сюрприз.
Леся взглянула на часы. Действительно, сто двадцать пять минут растворились в мироздании, как сахар в чае.
— Библиотека — просто повод?
— Угу.
— Что там?
— Там пресс-конференция…
— Ээ-э-э. Чья? Надеюсь, не моя?
Макс заулыбался.
— Сашина. И не только.
Из-за спин людей Леся не видела Сашу, за ногами стоящих блестел лишь обод колеса Сашиного инвалидного кресла да слышался ее голос, который приятным тембром вещал об истории Белого Дома, о его архитектурной значимости, важности для города, о людях, которые в нем жили. Биографические цитаты не воспринимались, как истории о Лесиных родственниках.
Затем через толпу вглубь начал протискиваться человек в костюме, и Леся услышала, что его представляют, как депутата. Это был не тот человек, который приходил к ней. Конечно, ведь были новые выборы, значит, новый депутат.
Народный избранник вдохновенно рассказывал журналистам, как они усердно добивались, чтобы Белый Дом был внесен в перечень зданий, находящихся под защитой ЮНЕСКО, что этот Дом — идеальный центр культурного притяжения для жителей округа и гостей, в том числе, зарубежных. Что оптимально сделать здесь музей. Возможно, музей одного семейства. Семейства Родионовых.
Тут Макс поднял руку. Депутат подал знак, и люди начали расступаться, освобождая проход. Макс тихонько подтолкнул ее ладонью в спину.
— Иди!
Так Леся впервые увидела Александру. Миловидную кучерявую девушку в стильных очках и на инвалидной коляске. Девушка улыбалась. А рядом с ней находилось какое-то чудо.
Леся немедленно забыла о толпе журналистов, депутатах и даже о Максе. Перед ней, на кованной прямоугольной подставке, стояла точная копия части их улицы. Брусчатка, деревья, забор... Все — из металла. А в середине — ее Белый Дом, отлитый в мельчайших деталях! Вокруг дома в разных позах размещались люди. Перед входом в дом человек с тросточкой приподнимал котелок, глядя на балкончик. Сбоку красноармеец в буденовке сидел на коне. На скамейке с гнутыми ножками отжимался спортсмен в борцовской форме. Но все они немедленно отошли на задний план, как только Леся взглянула на крышу. На вентиляционном коньке, прижав коленки к груди, сидела ее Варька с крохотными крылышками за спиной! Леся сразу ее узнала, и глаза ее наполнились слезами. Это были горячие слезы, которые не помешали родиться улыбке. Впервые за многие дни Леся почувствовала себя счастливой.

***

Потом ее о чем-то спрашивали, а Леся отвечала, кто-то пожимал ей руку, кто-то просил визитку для будущего интервью, из своего кресла внимательно смотрела на нее Александра. Снова повернувшись к кованным фигуркам, Леся увидела прикрепленный сбоку шильдик. На нем значилось: «Ангелы Белого Дома. Максим Поликарпов».
— Максим, а ты мне поможешь разобраться с чердаком? Там просто страшная куча всего! Что полезное — отдам в музей, что пустое — на помойку.
— С чердаком? — Макс постучал по своей голове и насмешливо поднял брови.
Леся озадачено нахмурилась, а затем звонко расхохоталась.
— Да, и с этим тоже!
— Как ты там говоришь? Ясно — лошадь, раз рога!