Стальное поколение.

...

АЛЕКСЕЙ ПАНОВ
дыхание артиллерии



Одерская баллада
Искупался в море слез, огнем жжен адским... Иначе про мою войну не сказать. Боялся плена, боялся стать калекой, а погибнуть - так что ж...
К мартовскому Одеру километра три мы подходили по затопленной равнине. Брели по ледяной воде, гнездились на редких сухих островках. На одном из них по нам ударили так, что думали - ископают этот пятачок и останутся от него одни только ямы.
Наша артиллерия ответила так, что только рябь пошла по весенней воде! Мы отделениями мгновенно бросились к лодкам. Гребли кто чем мог. Немцы подождали нас до середины Одера и ударили пулеметами. Огонь был тотальным. Переправа сорвалась...
Треск дерева от свинца, щепа, летящая с бортов, звучное шлепанье пуль в живые тела, крики убиваемых на месте... В нашей лодке были погибли все. Спасения не было даже упавшим на дно - пулемет прошивал насквозь и наше корыто и людей. Меня даже не задело. Один товарищ был смертельно ранен в грудь. Лодку нашу относило ттечением вниз.
Немцы решили, что в окровавленной и дырявой лодке живых не осталось: нас больше не трепали.
За телефонный кабель я потихоньку подтянулся к своему берегу и вынес умирающего товарища. Он полежал, песок под ним стал красным - все было кончено. А для меня переправа продолжалась. Вскоре мы снова сели в лодки и яростно начали грести через Одер. Форсировать его получилось лишь после нескольких попыток. Почему меня не взяла эта река смерти, я не знаю...

Песок клинит оружие
Высадившись на вражеский берег, пехота сумела взять высоту. Я с напарником Антоном Янущиком шел за ней, разматывая катушку телефонного кабеля. Мы добрались до самой вершины, когда немцы бросились в контратаку. Нам отступать было некуда. Ударили из автоматов и винтовок. Но оружие у многих заклинило от песка. ППШ не работали - затворы заело насмерть! То же самое случилось и у немцев. Оружие, кстати сказать, мы всегда держали в идеальной чистоте: могли не бриться и не мыться, вшей обирать горстями, но наши автоматы всегда были вычищены и смазаны. Эти простые и надежные механизмы были единственной гарантией нашей безопасности. У фронта в цене артиллерия и танки. У пехоте в цене патроны и ветошь для чистки оружия...
Реденько постреливая на ходу, мы изо всех сил бежали друг на друга двумя орущими шеренгами. Я косил глазом на товарища - берегли друг друга, как уговорено было заранее. Без этого пропадешь.

Кровавый песок
В этой драке нет времени: минута звериного ожесточения тянется до той секунды, пока кто-то не побежит с поля боя...
Эта рукопашная схватка была короткой и свирепой. Немцы - ребята здоровые. Мы же - недокормыши фронтового времени. И ни у кого на том одерском песке не было выбора. Мы погибали на виду у всех.
Мне не забыть зрачка немецкого автомата, глядящего мне в лицо. Он не выстрелил тоже - песоком закусило затвор...
Сшиблись, схлестнулись, пошел скуловорот! Тут не сбежать - живо меж затылок всадят. Дрались прикладами, ножами, шанцевыми лопатками... Ничего не скажешь заранее, когда он летит на тебя со штык-ножом, а ты на него дубиной заклинившего автомата. Счикнулись вскользь и разнесло - повезло!
Нас опрокинули. Военная удача была не на нашей стороне. Горстка людей попыталась найти спасения бегством, бросившись в реку, но там их убили легче легкого.
Мне в этом тяжелом положении удалось прикинуться мертвым. Больше вариантов не было. Мертвым я никому не был нужен. А вот живым, но без кабеля, протянутого на высоту мне возвращаться было нельзя - потеря матчасти со всеми печальными последствиями. На войне я был законопослушным парнем, может оттого тяжело и переносил все это безумие...

Взять высоту!
Мы лежали вдвоем среди врагов и видели, как наши на том берегу снова собирали силы для броска через реку. Лежили и ждали. Снова заревела артиллерия, сотрясая одерскую долину. Я подключился к кабелю и под шумок передавал поправки: «Правее!» Куда там...
Лавина огня методично лопатила грунт, распахивая его снарядными ударами. Дыхание артиллерии было нестерпимо жарким и смрадным, от толового угара и пыли перехватывало горло. Взрывы гасили огонь побережного пожара и поджигали землю вновь...
Когда подошла наша пехота, солдаты шутили: «Вот связисты, хорошо устроились - не надо снова тянуть связь!»

Стежок гобелена
Я - счастливый человек. Я выжил против всякой статистики и конкретики: осколок снаряда, ударивший мне под ухо, остановился в одном миллиметре от мозга. Контузия и дыра от куска железа в голове остались мне метой войны на всю жизнь...
Шли забирать высоту и видели развороченный грунт, трупы без рук и ног, выпученные глаза убитых, кишки на сапогах, кровяные потеки на сыром песке... Бесстыдство смерти неописуемо.
Зееловские высоты - это ковры мертвецов на горелой земле. Дыханием артиллериии была нарисована эта ознобная картина войны.
Я не стал несчастным стежком на огромном гобелене зееловского побоища. Я смотрю со стороны на это полотно, вытканное по прихотям истории. Зрелище войны - непередаваемо тяжелое. Сейчас гляжу на него из другого века, я, свою долю там испытавший, и с печалью вспоминаю наше пополнение: на один бой, на задний зуб пулемету, на легкий замах артиллерии... Мы и молиться-то еще не умели.

...

АННА ГУРАЕВСКАЯ
чистилище



Приказано выжить
Моя война уместилась в полгода - от призыва до тяжелой болезни. На фронт пошла добровольно. Была готова ко всему, что прикажут. Сравнивать полевую медицину с передовой нехорошо и неправильно. То, что мне пришлось увидеть и пережить в передвижном полевом госпитале № 3342 с января 1944 по июль 1944 год, вообще не сравнимо ни с чем.
Страшен вид страдающих людей, безумных от боли, воспаленно-сгорающих от температуры, невменяемых от черно-кровавой коросты ожогов...
Все, что мы могли - облегчить уколами и словом. И ждали: полевой госпиталь был чистилищем, который через десять суток покидали лишь те, кому суждено было выжить...

Взрывная волна
Немцы с воздуха метили во все, что шевелилось. Батальон на марше - бей, госпитальный городок - рви! Убивали и нас.
Меня легко ранило в спину и стукнуло до контузии при авианалете в спину. Но подстерег и свалил сыпной тиф. Я заразилась от раненых: пришла дежурить в тифозное отделение, а там солдаты мечутся в бреду, спрыгивают с коек, кричат, плачут, кого-то зовут. Спустя время я свалилась и насилу выкарабкалась... Отправили в отпуск на выздоровление. Там и войне пришел конец. Девчонки мои дошли до Берлина, а я нет - обидно до сих пор, хотя никого из моих подруг сейчас в живых уже нет.

Бесследная гибель
Полутонная немецкая бомба упала прямо на большую палатку. тяжелая махина вошла в землю на глубину пяти метров и взорвалась с дикой фугасной силой. Образовалась огромная яма-воронка, в которую легко бы вошел крестьянский дом вместе с сеновалом и баней. На дне мы не нашли ни единого клочка от десятков раненых людей. Они просто распылились, обратились в ничто, в пар, словно их никогда не было на свете. Без следа.

МИХАИЛ ГОЛИКОВ
броневая легенда



Ласточка весом в 30 тонн
О легендарном танке надо говорить только стихами. Ладной была эта машина: маневр, броня, огонь, массовость и простой ремонт! Сложи эти танковые достоинства, загибая пальцы, получишь универсальный кулак Т-34, которым бы лупили немца в любом виде.

Смерть танкиста
Взрыв отдается в танке, как в пустой бочке. Попадание - вспышка света. Фаустпатрона не пережил почти никто - кумулятивная струя выжигает детонацией боезапас, и от ребят обычно оставались только хлопья сажи в обезглавленной каркасе - башня вылетала, как ковшик.
Погиб парнишка и в нашем экипаже. Смерть нашла его вне брони... Было у меня какое-то тягостное предчувствие, когда он пошел к закопанным в землю самоходкам СУ-100. Говорил еще ему, мол, брось, не бегай... А там ребята возились что-то с пушкой и случайно выстрелили. Меня как подбросило! Побежал, а он лежит - головы нет. Дикая смерть! Пошел я искать что куда раскидало да только рваный окровавленный шлемофон и подобрал... Все из него выдуло снарядным ветром. Похоронили парня по-людски, в цветущем майском саду. Поставили крест на могилу и водрузили на холмик снаряд.

Норов брони
Неуязвимость «тридцатьчетверки» в ее подвижности. Правильная броня - не панацея. Характер танка идет от его мотора. Я сердце своей машины всегда берег. Однажды у меня силком отобрали машину и двигатель перегрели. Потом сунули танк обратно: на, воюй! Я попробовал - не узнаю свою «ласточку»! Как неродная. Надорвали ее мотор - это уже гроб на гусеницах. Настоял на своем: кто, говорю, машину изуродовал, тот пусть на ней и воюет, давайте другую...
Я чувствовал Т-34, как наездник чувствует коня. Руки и сейчас помнят, как стреляли с короткой остановки: выжал сцепление - танк еще катится, крик: «Короткая!» одна, две, три секунды, каждая из которых бьет по сердцу, и - выстрел! Рву с места прыжком - «тридцатьчетверка» лошадка приемистая... Идет - ломит! Так медведь бегает по лесу - его мах обманчив. Наша танковая лапа ломала любой хребет: хоть дерись, хоть убегай.

...

АЛЕКСЕЙ ТУРЕНКО
третья норма счастья



Голод хуже врага
Призванный в 1943 году, я в ачинской учебке увидел парней-доходяг. Третья норма питания была чем угодно, только не способом воспитания молодых солдат. Суп из зеленых помидоров доведет кого угодно. Мы взвились, не побоявшись наказания: лучше на фронт, чем подохнуть здесь! Вам, наверное, будет трудно понять, что тогда жизнь мерялась едой. Мы не хотели стать инвалидами, так и не увидев врага...

Бревнышки
Войну я начал за венгерским озером Балатон. Ехали мы вдоль него и вижу, что мелководье густо забито короткими бревнами. Откуда, думаю, тут лесу приплавило? Пошел смотреть, а это - мертвые солдаты: и наши, и немцы, все вперемешку, покачиваются на волне...
Караулила судьба и нас. Однажды тащили мы за лошадью пушку-сорокапятку. Перед нами по дороге протопал целый полк пехоты. Мы волоклись следом, опасаясь минирования грейдера. Командир орудия вдруг засомневался, мол, пройдем ли? Я, сидя на лошади, ответил: «Ерунда! Такая масса людей прошла и...» Тут как бабахнуло!
Покидало нас кого куда. На дороге стоит крик. Связного, бежавшего за орудием, всего изрешетило, опрокинуло, обдав кроваво-грязной кашей. Но - живой! Стащили к ручью - мыть да перевязывать. Глядим, у орудия колесо оторвало и командир орудия лежит - пол-черепа рядом снято.
Осмотрели воронку - противотанковая мина. Сработала от тяжести орудия. Пехотного полка она не почуяла, а здесь... Похоронили мы сержанта прямо у дороги. Гадская мина. Нелепый случай...

Европейский достаток
За рубежом России кухни мы не видели - жили на «теткин аттестат». Ели то, что найдем в брошенных домах. Стоит деревня, а людей - ни души. Заходишь в дом: еда такая, какой мы в глаза не видели. В подвале - масло кусками, мясо полутушами, сало шматами, мука мешками, вино бочками. Хотел я было себе какие-то тряпки на портянки взять - все чистенькое, свежее, накрахмаленное: рука не поднялась, так и ушел... Как-то в такой деревне поймали двух немцев-солдат. Побалакали с ними, а они вдруг кинулись в разные стороны бежать. Мы в спину стрелять не стали, не с руки, стыдно...

...

ГРИГОРИЙ ЖЕЛТОВ
одиссея рядового



Железнодорожная диверсия
По пути на японский фронт наш эшелон попал в железнодорожную диверсию. На одной из станций в Монголии ночью стрелки путей сошлись, как роковые стрелки на циферблатах судьбы. Паровозы столкнулись лоб в лоб...
Наш вагон был последним. Все спали. Погасив печку, дремал дежурный. Удар был такой силы, что все мы оказались в одном торце вагона. Поломались костьми, но остались живы. Хорошо, что в буржуйке уже не осталось углей - обошлось без пожара.
Выглянули наружу - в темноте крик, вой, ругань, перемат, стон! Все семьдесят пять вагонов на полном ходу об стоячий товарняк свернуло с рельс! Девять вагонов из нашего поезда выдавило и переломало на куски, в месиво. Сколько ребят там погибло, мы так и не узнали. Чуть свет офицеры построили нас и дальше мы двинулись пешком - лишь бы уйти от проклятого места. Беду растаскивали без нас...

Смерть меня не отыскала...
Войну я прошел легко. Тяготы перенес, а смерть меня не отыскала. У меня легкий характер, подвижная натура, непоседливый нрав. Я и сейчас такой - в стаде бегать не приучен: тамбовский беспризорник из московских «Трудовых резервов». С малых лет сирота и потому привык стоять за себя сам, ни на кого не надеясь.
Кончилась война. Надо что-то делать. Гнить в Порт-Артуре не хотелось. Хотел учиться, получить военную специальность - добился, написав самому Мерецкову, но в последний момент с моими документами смухлевали и сказали: «Хочешь попасть в Россию, выкарабкивайся сам - ты у нас шустрый да умный!» Словом, по моим бумагам протащили кого-то другого - офицерам не очень улыбалось служить в квантунском Китае: все домой рвались.
На пароход мимо пограничника не проскочишь. Подошел к отъезжающему подполковнику: «Помочь с чемоданами?» Так я и попал в Россию через две границы. Словчил? А кому оттого худо стало? И служил я в автобате до самой демобилизации. Свободен! Да не то...
Плавал по жизни, как щепка, из края в край, пока не нашел свою Клаву. Говорю ей: «И тебе плохо, и мне несладко. Будем вместе век куковать?» Так и живем по сей день - душа в душу, сердце к сердцу...

...

ИВАН ТАТАРЧЕНКО
последний выстрел



Война снимает урожай
В нашем захолустном тогда Ленске стояло жаркое и доброе лето. Было самое начало сенокоса. Работали мы с огоньком, весело, а жилось в якутской глуши тогда весело и звонко. Лето набирало свою спелую силу. И лишь старики ворчали, поминая народную мудрость «урожайный год на войну падок». Так и вышло...
Мне было тогда 14 лет. Работал в хозяйстве я уже наравне со взрослыми, как и положено на селе: научился ходить - должен трудиться.
Мобилизация сразу ополовинила мужское население деревни. Когда отца призвали, пришлось бросить школу и идти на лесоповал - в семье было пятеро детей и кормить их было некому. В июне 1945 года повестка пришла и мне. Тогда я не думал, что попаду на войну. С запада возвращались с Победой не только раненные, но и уцелевшие мужики...

Нож в спину
Возраст у меня был самый лихой. Кругозор - деревенский: раз дождь идет, значит, думал, и по всему миру льет... Служить попал в минометный батальон на станцию Соловьевск за Читой.
Стояли в резерве - ждали войны. Кто не понимал, тому подсказали к чему все идет. Быть настороже приходилось постоянно. Как-то в апреде 1945 года мы вдвоем с товарищем стояли на охране большого склада боеприпасов в котловане. Если бы он сдетонировал целиком, то последствия были бы страшными для близлежащего города... Мой пост находился внизу, а второй - на бруствере.
Японские диверсанты тихо подобрались и броском воткнули в товарища нож. Свалили его не сразу - он успел закричать. Я начал стрелять и больше ничего страшного тогда не случилось... Охрана навалилась на японцев - всех их благополучно перестреляли.
Таким был мой первый боевой опыт за три дня до войны, за считанные дни до Победы.

Бой под Харбином
Этот бой под Харбином, не вошел ни в какие учебники истории. По меркам войны - локальная стычка, одна из последних на войне с японцами в 1945 году. Мне она изменила всю жизнь...
На марше нас внезапно обстреляли. Снаряд разорвался совсем рядом - меня контузило и побило левую ногу.
Больше там ничего особенного не случилось: постреляли ребята вволю, повеселились, отведя душу изо всех стволов и покатили дальше...
А я пошел маяться по медицине. Война для меня была окончена.
Медсанбат. Перевязка. Госпиталь в Порт-Артуре. Выписка. Год службы в морской пехоте. маета с незаживающей раной. Отправка на Родину. Нехватка служивого народа. Остался, пока служится...

павшая глухомань
«Бог создал рай, а черт - Приморский край», гласила солдатско-матросская мудрость. В тяжелом климате моя рана снова и снова мучительно давала о себе знать. Ничего не значивший бой под Харбином сделал меня инвалидом. Меня, молодого парня с «чапаевским образованием»! Кому я буду нужен в деревне - хромая обуза, неспособная к тяжелому физическому труду?
Я не жалел о несбывшихся подвигах. Мое будущее тревожило и пугало меня своей полной неопределенностью. Опереться мне было не на кого. Таких, как я, были миллионы, - тогда целые леса в России изводили на костыли...
Война не убила меня - искалечила, обкорнала в 22 года. Я жил в мире, но без страха и содрогания думать о нем не мог.
Деревня моя после войны распалась - безмужичье подкосило и убило ее на корню. Люди пропали на войне, люди вернулись калеками, остальные посмотрели на такое житье и разъехались искать своей доли...
Опустели сенокосы, заросли жадным мелколесьем, покосились и погнили крепкие дома. Крепко аукалась страшная война даже в нашей якутской глухомани... Как корова языком слизнула!
Я не потерял голову. Взялся за себя обеими руками! Пошел работать в сберкассу - дело не для академического ума. Но беда подстегнула меня, как надо: взрослым парнем я закончил семилетку, поступил в Саратовский геологоразведочный техникум на специалиста по камеральным работам - такого в поле не пошлют! Превозмог открывшуюся рану: работая, учился, учился и учился.

Построить судьбу
Учеба была строгой. Послаблений не было, как в армии. Промахи не прощались, как на войне.
Окапывался в первоисточниках. Замерев, шел на амбразуры экзаменов. Размахивал зачеткой с отличными оценками, как полковым знаменем над поверженным дотом сессии. Засыпал над портянками конспектов. Вжимался в учебный план под гусеницами цейтнота, но о компромиссе и не помышлял.
Закусив удила, я шел и шел от цели к цели, словно все еще тащил тяжеленную плиту от батальонного миномета, словно все еще кидал мины беглым огнем туда, где сгущались тучи над моей головой.
Я должен был пробить их. Я должен был увидеть солнце! Иной судьбы я не хотел. Остальные пути вели только вниз, в жернова, сожравшие тех, кто не выдержал последнего боя после Победы - боя за судьбу. И он для вчерашнего солдата был трудней любой фронтовой операции, ведь теперь приходилось думать еще и за генералов...
Как и миллионы моих сверстников я должен был построить свой мир, свою планету, свое счастье после страшных лет войны, когда огромная страна изо дня в день долгих четыре года не знала ничего, кроме выживания и борьбы.
Это было настоящее сражение за себя. За мир, который я должен был построить для себя после войны.
Всю жизнь я занимался этим вопреки той судьбе, которую мне уготовал японский осколок от последнего снаряда на той короткой войне.
Последний выстрел настиг меня, но настоящей войной для меня оказалась битва за место под солнцем.
Я стоял в ней, как последний солдат, выдержавший последний бой.
И победил.

...

ЗЕМНОЙ ПОКЛОН
авторский пост


Терпелива русская земля: хлеб рожает, траву гонит в рост на сенцо, глотает кровь солдатскую, терпит пушечную пытку и танковый скальпель. Весенние соловьи несут над бранным полем молодую радость Победы… На огромном поле этом в каждой воронке на ход щупа отзываются ныне человеческие останки — позабытые солдаты Победы.После этого поля я уже никогда не стал прежним, сделав свой выбор… И мы, саперно-мемориальные команды России, идем на бывшие передовые искать сброшенных в забвение героев...
Не сытым нам судить теперь голодных тех, кто не сумел прибрать погибших. Россия взялась за своих без вести павших героев тогда, когда в ней проснулись гражданская совесть и духовное зрение, ожила душа. Фронтовики Великой Отечественной, солдаты стального поколения были нам, следопытам России, в том добрыми наставниками…
В поисковых экспедициях были ознобные моменты, когда я чувствовал, что мы — единый народ, который может и хочет быть непобежденным, и если надо, то заставит кого угодно подчиниться своей воле. А еще понял я тогда, что у нас есть Память, есть неизбывное единство, дающее нам способность спокойно встретить любой вызов времени...
В этой книге память о войне запечатлена глазами трех поколений россиян. Память нации — это труд, осознанный выбор и свободная совесть. Время выбрало нас, осмысленных патриотов, понимающих неделимую разницу между государством как механизмом защиты и Родиной как душой нации. Мы — от Архангельска до Сочи, от Калининграда до Ханты-Мансийска и Владивостока — прозрели для Памяти, как зерна доброго сева. Мы, зодчие памяти, прикасаемся к священной земле поля боя. Она держит нас в своем крепком кулаке победной поковки 1945 года. Так крепко, что вот-вот навернется слеза…
Вечная память павшим. Земной поклон живым.


Коллеги, выложил всю книгу до последнего героя. Надеюсь, что моя работа окажется кому-то полезной. Немного погодя, возможно, продолжу тему реконструкцией "боевого дневника" этой книги: как проходили встречи с ветеранами. За тот месяц, пока я ездил по городам Западной Сибири, не было легкой минуты, чтобы настрочить хотя бы пару строк для памяти. Было очень-очень тяжело, на пределе сил, хотя внутренне я только посмеивался над собой: точись-точись, ржавый тесак! Пока свежи в памяти те дни февраля-марта, пожалуй, сделаю продолжение, чтобы запечатлеть пройденное для себя и тех, кому этот опыт живой истории будет полезен в военной археологии, уже неразрывной для меня с полнокровной мемориальной работой, ставшей стилем жизни.
Спасибо!

Всегда ваш, Алексей Сухановский.

У меня тоже всё на сегодня. Всем спасибо за терпение!
Источник

да...не могу дочитать.сердце щемит.
поставил в закладки
надо на главную поднять..спасибо.

И с каждым годом их все меньше и меньше! Люди нужное дело делают записывая воспоминания! Кто потом об этом расскажет... только прочитать и ужаснуться через что прошли наши деды!

Действительно СТАЛЬНОЕ ПОКОЛЕНИЕ !!!!!!

Кто не знает есть ещё такой сайт Я ПОМНЮ.

Добавлю от себя:

Плетнева Анна Алексеевна. 90 лет. станица Старокорсунская, Краснодарского края. 4 года рабства и лагерей в Германии.

Ребят,простите.Не смог до конца прочесть.Вспомнил о деде.

Прочел все. Спасибо ТС.
Мы не должны забывать такие вещи, переосмысливать, открывать для себя, узнавать что то для себя новое, надо!
А забывать нельзя.

Читая, я ловил себя на мысли "А я бы смог? А что было бы со мной?"
В мои 36 для тех пацанов и девчонок я был бы уже дедом. А я себя сейчас морально ощущаю на 25. Такой же балбес...
А читая строки про убитых детей, я понял, что случись такое с моим годовалым сынишкой, вряд-ли бы я смог сдерживаться на земле противника...на

Спасибо вам!!!

Когда я думаю о том же вспоминаю этот фрагмент:

Добавлю из того же источника:

Повезет иногда неслыханно! Задашь человеку всего один вопрос, а в итоге целую историю узнаешь. И благодаришь Судьбу, что повстречался тебе собеседник, не только много помнящий, но и способный донести до тебя свою историю красиво поставленной речью. С интересными деталями. Ясно и понятно. Просто так, КАК ЭТО БЫЛО.
Мне повезло побеседовать с Антониной Кирилловной Попенковой, прекрасно помнящей предвоенную жизнь своей малой родины – деревни Сляжево Себежского района. И эта память, конвертированная ею в прекрасный, практически литературный рассказ, тем более ценна, что содержит такие исторические детали, о которых сейчас практически никто и не знает.
Рассказ Антонины Кирилловны я изложил без изменений. Так, как она посчитала нужным донести до меня его содержание. Надеюсь, что читатели, интересующиеся историей нашего района, узнают много для себя интересного о деталях той далекой уже эпохи.


Мы с родителями жили на хуторе Тужилово, это возле Калинково. Потом, когда началась повальная коллективизация и укрупнение деревень, нас переселили в Сляжево. Сейчас на месте Тужилово и Калинково густой лес, а раньше были сплошные поля. Все пахалось, даже крутые горки все пахались. Очень красиво было вокруг. Семья наша жила, как тогда считалось, хорошо, потому что у нас лошадь своя была.
Недалеко от Сляжево, в сторону Синего озера в своем поместье до революции жил помещик по фамилии Родзевич (Николай Яковлевич – прим. авт). Называлось его поместье – Нескучное. Это крупный помещик был. Дом его стоял по ту, противоположную от Сляжево сторону горы. Там сейчас только кусты роз одичавших остались. Фундамент поместья Родзевича разобрали впоследствии на печи. До войны старожилы нашей деревни поговаривали, что в поместье к Родзевичу приезжал Александр Сергеевич Пушкин. Остатки поместья Родзевича скорее всего сожгли уже при Советах. Но нас туда не пускали, ведь здесь была приграничная полоса и в ту сторону ходить без дела не разрешалось.
Наша волость как раз была до дальнего берега Синего озера. Там церковь стояла, это наш приход был. Дорога туда была хорошая, ровная. Раньше, когда помещики здесь жили, за каждую колдобину на дороге крестьянам плетей давали. Мужиков у нас было очень много и все крепостные были, принадлежали помещику Родзевичу, что в Нескучном жил. Сам Родзевич жил в Нескучном до 1917 года, а потом уехал за границу. Поместье у него было самое большое в наших местах. В поместье он оставил своего управляющего. Но и тот быстро пропал куда-то. Еще один помещик, родственник Родзевича жил в Софийском, но тот поменьше был рангом. Земли Родзевича были от Софийского до Блонтов, на них его крепостные крестьяне жили, всего 14 деревень на его землях стояло. А, например в Ноглово и Козельцах жили уже вольные мужики. У них помещика не было.
Еще старая деревня – Борисенки. Там две деревни было – Лаптево и Борисенки.

Рядом со Сляжево было два пограничных заставы: одна в Нескучном, а вторая в Калинково. В районе Тужилово у пограничников было стрельбище. Край стрельбища выходил в большое болото. Они ходили на тужиловское стрельбище тренироваться. Из Нескучного пограничники также ходили на это стрельбище. В Калинково застава большая была, возле самой границы бараки стояли, для начальников двухэтажное здание было построено. Когда война началась и пограничники ушли, они взорвали за собой все свои здания.
А за Абабкино стояли уже войска, не пограничники. У них большие кирпичные казармы были. Прямо на поле. На больших березах, около их казарм натягивали, бывало, полотно и кино крутили. Клуб у них свой был. По выходным рядом с клубом ставили граммофон и на всю громкость песни включали, чтобы в Латвии слышно было. Мы к этим солдатам близко не подходили. У них все было отгорожено и нас они не касались. А когда в 40-м году Латвию присоединили к Союзу, эти войска быстро ушли на латвийскую территорию. Мы так и поняли, что они к нам пришли, потому что готовились к походу на Прибалтику. Когда эти войска ушли, то казармы свои они взорвали и очень долго груды кирпича лежали на месте этих казарм. А лесорубы после войны вели дорогу в этих местах, они подогнали технику и весь кирпич битый из развалин вывезли на дорогу.
Вот после войны власть говорила, что войну не ждали, не знали, что нападут на нас. Все это вранье! Все знали! Латыши на той стороне знали, что война будет. И пограничники наши знали. Слухи ходили постоянные про будущую войну.
Первым начальником пограничников в нашей местности был Бобылев. Он приехал, когда еще заставы не были построены. Его отряд контролировал границу от хутора Веприцы до дальнего от нас берега озера Синее. Потом Бобылева сменил Шевыденко; он до самой войны и командовал пограничниками.
До войны на границе был очень строгий порядок. Дозорная дорожка непрерывно бороновалась. Не дай Бог, корова перейдет через эту дозорку! Все! 100 рублей штраф выписывали без разговоров. А для местных жителей 100 рублей штраф – это полное разорение. А если денег нет – боронуй своими силами дозорку от заставы до заставы. Строгости были большие. Запрещалось дома громко ругаться и драться, например. Продержат на заставе под арестом дня три и на будущее предупредят строго. А строгости в этих вопросах были потому, что от деревни до Латвии напрямик было около километра. И леса, который сейчас, ведь не было; равнина выкошенная была. Латвийские хутора были видны хорошо. И не дай Бог, чтобы в Латвии услышали, что на советской стороне ругань стоит, или драка. Они должны были думать, что у нас все очень хорошо, что нам тут здорово живется. Милиции в наших деревнях не было, порядок пограничники обеспечивали.
Дороги до войны в наших местах были очень хорошие. От нас на Федорки шла большая дорога; мои родители до революции на повозке ездили в Лудзу, тогда она Люцин называлась. Через реку Перновку был мост хороший. И после войны эти дороги еще были в хорошем состоянии. Из Риги мы уже после войны сюда приезжали по этим же дорогам. За ними следили, ремонтировали постоянно. А когда «Перестройка» началась, все забросили и нет больше здесь дорог проезжих.
Первые пограничники, которые охраняли тут границу, были колмыки - скуластенькие такие ребята были. У некоторых девок в деревне даже дети рождались с колмыцкими чертами лица.
А потом пришли украинцы. И солдаты были с Украины и командир их был украинец – Шевыденко. Все пограничники, с которыми приходилось общаться, люди были хорошие. Вели себя с местными обходительно, но строго. Никакой обиды на них не было.
До войны наша границы была настоящим «театром». Вдоль всей границы, от Веприц до Синего озера были луга. Это были наши главные сенокосы. И вот – начитается сенокос. Мужики, бабы деревенские, которые выходили на косьбу, обязаны были быть опрятно, чисто одетыми. Это проверяли пограничники. Делалось это для того, чтобы жители латвийского приграничья могли видеть аккуратно одетых советских людей, радостно работающих в поле. Еще обязательно забивали теленка или барана и варили его на лугу, чтобы запах чувствовался и на латвийской территории. Порядок был такой – час работаешь, потом отдых. Обязательно брали с самой гармонь и во время отдыха гармонист играл веселые мелодии. Мужчины косили строем, бабы тоже строем за ними валки скошенного сена разбивали. Все это контролировали пограничники.
В Сляжево и в Калинково были паровые электростанции. Улицы с темное время освещались. Не во все дома электричество было проведено, а на столбах лампочки должны были гореть обязательно.
Латвийцы, с которыми случалось общаться уже в войну рассказывали, что до войны они смотрели на все эти наши сенокосы под гармошку, освещенные по ночам улицы деревни и завидовали нашему житью. Они думали, что у нас такая жизнь счастливая наступила. А жили мы тяжело и скудно. Что до войны, что после.
Сами же латвийцы на самом деле жили еще хуже нас. Все они в этой местности ездили на заработки в Курляндию. В этих местах заработать было можно только сбором клюквы, грибов. Земля рожала плохо, болота и глина кругом. Трава растет хорошо, но не более.
Перед войной пришел сюда военный строительный отряд и начали на годе в Нескучном они ДОТ строить. Строили только военные, гражданских не было. Но ДОТ они не достроили, бросили. Долго возле него потом куча гравия лежала большая. Еще один недостроенный ДОТ остался в Островских, на поле.
В деревне нашей до войны сельсовет был, почта, телефон. В колхозе нашем было 14 деревень. Назывался колхоз «Пятилетка». Бывшие поместья в Рыково, Абабкино и Нескучном тоже в колхоз входили. За Абабкино стояла лесопилка. Земли все обрабатывались, лесов, как сейчас не было и в помине. Большое болото, что у деревни Островские видно было из нашей деревни, а до него километра три.
Сразу после начала войны через наши места убегали из Латвии евреи. Пограничников уже не было, вот они и ломились через границу. Много их прошло. Заходили в нашу деревню, спрашивали дорогу на Себеж или Опочку. Отец мой и другие мужики деревенские рисовали им схемы дорог, по которым можно было дойти до Себежа, Опочки и как можно было обойти их. Только одним объяснят, как пройти - приходят другие и опять спрашивают дорогу. Так и бежали они – «цепочкой». Никакого добра с собой эти бежавшие евреи не имели. Шли только с тем, что можно было унести в руках.
Когда немцы заняли Зилупе, они всех пойманных евреев расстреливали в низинке, около железнодорожного моста через речку. Они брезентом загородили эту низинку и там пулемет немецкий постоянно «работал». Много евреев они там уничтожили. Сейчас там памятник стоит.
Как только фронт приблизился к нашим местам, пограничники наши очень быстро ушли. Как они уходили и куда, мы не видели. Просто исчезли и все. Мы боялись ходить в сторону застав, т.к. раньше пограничники всегда запрещали приближаться к их казармам. И на наше озеро нам запрещено ходить было без их разрешения.
Когда в 1941 году через нашу деревню отступал отряд нашей регулярной армии, он остановился на отдых в здании бывшей пограничной заставы в Нескучном. И пока наши солдаты отдыхали, на них случайно наскочили два немецких мотоциклиста. Эти немцы ехали по дороге, что из Латвии шла и искали проезд на Себеж. Наши солдаты этих немцев в плен взяли. Одного тут же на месте расстреляли, а второго сожгли во флигеле, что рядом с заставой был.
В войну мы жили в своих домах абсолютно спокойно. Фронт прошел мимо. У нас большаков рядом нет, деревни стояли на отшибе и боев не было здесь. Мы войну не видели. Только когда отступали наши войска, пришли солдаты и говорят – всем уходить, немец близко. И все. Мы собрали всю скотину, а ее много было: и колхозная и своя и погнали. Но до Блонтов дошли, а там местные нам говорят, что дальше идти нельзя – немцы уже взяли Себеж и Опочку. Мы двое суток отстояли в лесу, потом ребят малых послали в нашу деревню посмотреть, что тут да как. Ребята вернулись, говорят, что деревня наша цела, никого там нет. Там мы домой вернулись. Когда стояли в лесу, очень боялись, что наша отступающая часть, которая проходила через нашу деревню сожжет её. Но не тронули, ушли тихо. И весь 1941, 1942 и половину 1943 года жили мы по домам своим. Немцев не видели почти. Они жили в латвийских заставах, которые ранее занимали латвийские пограничники. Это в Клешах, Федорках. На нашей территории рядом с нами немецких гарнизонов не было. И Борисенки и Гаспарово были не заняты немцами. Из Латвии немцы приходили очень редко к нам уже в 1942-43 годах. Приходили обменять свой керосин или спички на яйца, молоко, мясо. Соль приносили, иногда лекарства какие-то. Нас немцы вообще не трогали. Придут, наменяют что им надо и уйдут. И опять мы их не видим долго.
С латышами, что жили по ту сторону границы мы после того, как прошел фронт, жили очень дружно. Да и латышей то настоящих на той стороне практически не было: одни русские и белорусы. Это за Лудзой уже латгальцы жили, а тут русские. К тому же, на той стороне у многих родственники были. Мой родной дед на латвийской стороне жил, но я его не застала уже живым, бабушкины сестры тоже на латвийской стороны жили.
Поэтому жили с «латышами» хорошо. Ведь при Советах через границу ходить то совсем нельзя было. Пограничники границу держали очень крепко до самой войны. А при немцах граница открыта оказалась. И приходили из Латвии к нам и родственники и просто люди посторонние. У нас в деревне клуб был хороший, на гармошке на танцах играли каждую субботу.
В первое время оккупации, в 1941 и до конца 1942 года немцы местных у нас практически не трогали, только партизан гоняли. Да и партизан то гоняли не те немцы, которые в латвийских кордонах жили, а специальные команды приезжали. А в кордонах немцы жили те, которые после ранений или старики почти. Они мирные были. Мужики наши в то время свободно ходили на озеро, рыбу сетями ловили. При Советах такого не разрешалось.
После войны одним из основных видов заработка в деревне была добыча клюквы. Болота здесь большие, клюквы на них много. С клюквы, собственно и жили, т.к. колхоз почти ничего не платил. Вообще, заготовка в государстве тогда была поставлена хорошо: цена на клюкву, картошку и прочие продовольственные излишки, которые имелись у крестьян, была твердая и позволяла зарабатывать так необходимую наличность. В село приходила грузовая машина, приезжали заготовители и принимали у людей все, что те хотели сдать. Рассчитывались живыми деньгами сразу на месте.
Когда после войны в деревню вернулись уцелевшие жители, то через несколько лет она насчитывала уже 23 двора.
В Лоховне партизаны появились уже в конце 1942 года. И они не наши были. Там и белорусские были и себежские партизаны. Наши деревенские жили в лесу с другом месте. А в Лоховне партизаны гнали самогонку и пьянствовали. И оттуда самолеты за фронт улетали и увозили девок беременных от партизан.
Организовывать партизанское дело начали поначалу какие-то отдельные люди: то ли их специально оставили, то ли они от фронта отстали, не знал никто. И эти парни жили в деревнях: один в Абабкино, второй в Рыково. И они уговаривали местную молодежь, которую в армию не забрали в начале войны, идти в партизанские отряды. И кто-то немцам донес, что эти парни такую работу ведут здесь. Который в Рыково жил парень, тот куда-то пропал и никто про него больше не слышал. А того, кто в Абабкино жил, пришел из Латвии брать целый отряд немцев вооруженных по самую макушку, человек 20. Вывели немцы этого парня из дома и возле липы расстреляли. И ушли обратно в Латвию.
В урочище Лоховня квартировали не наши, не местные партизаны. Там были мужики из деревень, которые ближе к Себежу расположены. И белорусы еще там были. А наши деревенские партизаны в другой стороне прятались, в болоте на Исаковом острове. Моей маме наши партизаны как-то раз привезли два мешка сахару, чтобы она им самогонки нагнала.
Возле деревни Занавка некоторое время пряталась какая-то группа латвийских партизан. И в один из дней на посту там стоял один молодой парень из Латвии. И немецкий отряд незаметно подошел к этому месту и «снял» этого часового. Что было потом с этими латвийскими партизанами, я не знаю, но этого мальчишку зарезанного немцы там и бросили. А после войны сюда приезжали родственники этого паренька. Они нашли в том месте косточки этого парня и увезли их хоронить в Латвию. Нашего местного паренька - Ваньку Писарева, который в партизанах был и стоял на посту около Исакова острова, немцы тоже на посту убили и подошли к лагерю партизанскому и все землянки закидали гранатами. Всех, кто выскакивал, убивали на месте. Так всех мужиков там и порешили. И лежат они там до сих пор. После войны их не решались доставать, мин боялись. У партизан подходы к лагерям обычно сильно минировались.
Еще один лагерь партизанский был в месте, которое у нас называлось Волосатники. Как-то раз в той же Занавке на посту стоял парень из Рукова, Витя Горбачев. Ему лет 16 было. Немцы на посту его живым взяли и заставили привести в лагерь, где партизаны жили. В этом лагере немцы тоже всех партизан уничтожили. Этим отрядом командовал наш школьный учитель Василий Тимофеевич. И его убили. Мой двоюродный брат в живых остался, он в это время на посту в другом месте стоял и в этом бою не участвовал. Погиб он немного позже, подорвался на своей же мине, когда за водой ходил. Из всех наших местных мужиков, которые в партизанах были, жив остался только один паренек из Рукова. Коля Мельников его звали.
А Вите Горбачеву, которого немцы на посту захватили, они потом форму свою выдали и он потом на них работал. Когда мы уже в Риге сидели, я его там один раз в немецкой форме видела. А после войны его на 25 лет осудили. Он отсидел, вернулся в наши места и женился на девушке из деревни Меженцы. А потом уехал вместе со своей женой отсюда.
Последнее время, перед угоном в Латвию мы ни одной ночи не спали. Не до сна было, потому что вокруг все деревни горели. Днем каратели жгут за связи с партизанами. Ночью партизаны – за связи с немцами. Никто не разбирался, были те связи или просто так думали.
Когда нас угоняли, поросенка каратели застрелили и тут же зажарили. А корову забрал полицай из Латвии. Он рядом с границей жил, в Клешах. В 1944 году отец мой, когда в деревню вернулся, в Латвии нашу корову нашел и вытребовал с родственников того латыша денег за нее. Сам-то бывший полицай в тюрьме сидел, но через суд родственники его деньги отцу вернули.
До 1943 года мы жили все в своих деревнях. Потом пришли эстонские каратели, но это не войска, а именно каратели. Пришли и начали зверствовать: кур стреляю, поросят стреляют. А партизаны наши их не трогали. Да и какие там бойцы были из наших партизан. Там большинство мальчишек было. В лесу нагонят самогонки, напьются и идут по деревням. А в деревне какая бабка скажет им, что вот тот то с немцами общался. И все! Сами партизаны все барахло этого человека заберут, его самого расстреляют и дом сжигали. И опять в лес убегают. Они считали, что так они с врагами народа борются. А чем этот человек, которого они растеряли, виноват-то был? Никто же не разбирался. Если немцы его о чем-то спрашивали, конечно он с ними разговаривал. А он что, мог немцам отказать, мол, не буду с вами говорить?
Как-то раз из Себежа пришел мальчишка, лет 15. Принес местному старосте от немцев записку, чтобы хлеб сдавали жители. Староста записку у этого мальчишки забрал и оставил его у себя ночевать, т.к. возвращаться ему в Себеж уже было поздно – ночь наступала. А ночью пришли наши партизаны. Выволокли они этого парнишку на улицу, ругались на него, что он на немцев работает и потом тут же расстреляли. И дом старосты сожгли. А мой дядька рядом жил, 9 детей у него было. Так и его дом тоже подожгли. И остался мой дядька с детьми без дома. Свои же партизаны и устроили ему «веселую жизнь». А сами партизаны, которые у нас тут поблизости в лесах жили, больше на бандитов были похожи: пьяные приходили, с бабами безобразничали. А приструнить их жители боялись.
В конце уже 42-го года в нашу и ближайшие деревни стали чаще наведываться немцы. Но немцы приходили днем, а партизаны приходили по ночам. Это было самое страшное время. Немцы знали, что партизаны забирали у местных еду, одежду и запрещали отдавать это им. Заставляли местных не пропускать партизан в деревни. А партизаны, как узнают, что кто-то общался с немцами, или у кого немцы долго в доме пробыли, так ночью приходят, людей этих побьют, добро все заберут. Было что и расстреливали и хаты жгли. Вот такие они были герои. А жители одинаково боялись и немцев и партизан.
А в марте 1943 года к нам пришли эстонские каратели. В их карательном отряде было несколько украинцев, так эти подобрее были. В Бушевке и Рыково эстонцы всех жителей согнали в коровники, обложили соломой и хотели сжечь. А украинцы, что были в карательном отряде, подняли шум и заставили эстонцев выпустить жителей. В конце концов, каратели сожгли и нашу деревню и соседние, а нас погнали в Латвию. Всех погнали, и старых и хворых. Кто идти не мог – расстреливали прямо на дороге. Так они и валялись.
Пригнали нас в Зилупе, на железнодорожную станцию. Там загнали в вагоны грузовые. Причем так набили, что лежать или сидеть было невозможно – только стоять. Вот так и спали стоя. Стоим и считаем: день – ночь, день – ночь. В марте еще холодно было по ночам. Несколько дней продержали нас в этом вагоне без движения. Просились в туалет люди – не выпускали. Потом один часовой добрый разрешил выйти из вагонов. А на станции парк был возле здания вокзала. Так все как побегут в этот парк и моментально превратили его в один большой туалет. Никто никого не стеснялся. До такого состояния уже намучились все.
Простояли в этом вагоне дней пять. Потом наконец-то повезли нас. Мужики спрашивают, куда везете. А полицаи, которые с немцами были, сказали, что в Саласпилс. Мужики обрадовались, что везут сало есть.
В Саласпилсе загнали нас в барак, где пол бетонный и окон нет. И голые все сидели, потому что одежду всю заставили до этого снять. Холодно было и темно. Детей держали отдельно от взрослых. А стариков, которых привезли в этот лагерь, сразу уничтожили, чтобы не кормить.
Сколько просидели мы в это бараке – не знаю. Потом выпустили и погнали в другой барак. В том бараке одежда свалена от тех, кого уже уничтожили и наша одежда там же в кучу была свалена. Дали приказ одеваться. Мы одели, кто что нашел подходящее для себя.
После того, как все оделись, девчонок вывели из нашей общей толпы. И меня тоже вместе с ними. Немцы из нас выбирали, кого в свой бордель забрать. Меня и еще нескольких девчонок сразу в сторону убрали – говорят, слишком малы.
А потом за нас вступилась церковь и нас отдали, как говорили, на воспитание к латышам. В 1943 году у немцев на фронте уже плохи дела были. Латыши требовали для себя рабочую силу и мы попали на работы к латышам в самой Риге. Рига была практически не разрушена. Немного была побита набережная, а весь город был целый.
Мои родители вернулись в Сляжево в 1944 году. В 1945 году они начали строить свой дом и в 1946 закончили. Дом этот так и стоит с той поры. Первое время после освобождения люди ждали, что жизнь какая-то другая будет. Ходили слухи, что колхозы отменят и разрешат вести свое хозяйство на хуторах. Но ничего этого не случилось. Колхозы опять вернули, у всех отобрали паспорта, чтобы уехать не могли и работали в деревне. Мужиков вернулось очень мало. Часть погибла еще в финскую войну, но основная масса мужского населения наших деревень сгинула в Отечественную в партизанах. В партизанах были и старые и молодые: от 15 и до 70 лет. А конкретно из нашей деревни все мужики, которые партизанили, все и погибли.
Уже когда партизаны стали активно выступать против немцев – нападать на их солдат, приходивших в деревню, то и немцы стали охотиться на партизан по-серьезному. Информации про партизан у немцев было много. Они знали, кто возит партизанам продукты, сено. Но массово они поначалу не расстреливали за это. Да и жители не могли почти ничего рассказать про партизан. Ведь они довозили передачи для них до особого места в лесу, а дальше к своей базе все доставляли уже сами партизаны. Жители не знали, где конкретно в данное время у партизан лагерь. Но все равно немцы местных гоняли за помощь партизанам. Но поскольку гарнизона у немцем в наших селах не было, то и контролировали они нас наездами.

Этот случай короток и рассказан был к месту как анекдот из жизни сыном ветерана В.О.В. Двойковым Николаем Алексеевичем, т.е произошедший с его отцом.

Я назвал его "Испорченный телефон".

Осень 1941 года. Группа измождённых и голодных бойцов, я так понял численностью до батальона выходила из окружения лесом. И вдруг, командир замечает впереди группу немцев, которые наших пока не обнаружили. И говорит полушёпотом: "Передать по цепочке, - приготовить оружие". Через полминуты, в середине цепи послышался зычной голос: "Приготовиться на ужин!..." И смех и грех.
Выходя из леса, впоследствии их накрыла артуха, в которой Алексей Двойков потерял руку.
Очнувшись лежащим на какойто бредущей в неизвестность повозке он спросил идущего рядом бойца: "А где моя рука?"- прозвучал простой ответ :"Да я тебе её под голову подложил". Смешное и страшное на войне всегда рядом.

Позвольте и мне разместить небольшой очерк о моей бабушке - Калининой Людмиле Ивановне - полковнике танковых войск.

Родилась 8 сентября 1915 года в Уфе в русской интеллигентной семье. Отец - Сухарев Иван Георгиевич (1884 - 1962). Мать - Сухарева Капитолина Михайловна (1892 - 1975).
В 1927 году Людмила Сухарева с родителями приехала в Москву и продолжила учебу в школе. После семилетки пришла на автозавод АМО, стала учеником слесаря. Людмила, к удивлению родителей и подруг (Люда была девушка редкой красоты и утонченного вкуса), быстро освоила рабочую профессию, пришла в цех и стала работать слесарем по ремонту станков и автоматов.
Работала отлично, по заслугам получила 4-й разряд. Одновременно Людмила училась на вечернем рабфаке. Рабочий факультет окончила успешно.
На знаменитый АМО (впоследствии автозавод им. Лихачева) прибыла комиссия из Военной академии бронетанковых сил набирать для учебы наиболее толковых и добросовестных молодых людей. Станочница Людмила успешно сдала все экзамены и выполнила все спортивные нормы. Но комиссия ее все равно не пропустила, мол, не женское это бронетанковое дело.
Вступился сам Иван Алексеевич Лихачев, директор ЗиСа. Привел ее свой кабинет, набрал номер комиссара академии Петухова: “Ты что дорогу нашей самой активной комсомолке не даешь?”
Подстриженная под мальчика, в сапогах и гимнастерке в мае 1934 года она впервые переступила порог академии. А через год на военном параде, в числе мужчин-мотоциклистов, а потом и танкистов, проносившихся по Красной площади, была единственная девушка - Людмила Калинина.
От однокурсников-мужчин Людмила Ивановна не отставала ни в чем. Даже в строевой и тактической подготовке была в числе лучших. Будущим военным инженерам начальник курса Важоров не раз ставил ее в пример: вот как форма должна быть отутюжена, вот как блестеть сапоги, вот как надо штыком колоть! А за умелую организацию связи в полку на учениях удостоилась похвалы самого комбрига Барановского, офицера еще дореволюционной закалки, который прежде и представить не хотел «кавалер-девицу» среди своих подчиненных.
В академии Людмила сразу обратила внимание на высокого и симпатичного однокурсника, впоследствии он станет её мужем. Борис Калинин тоже заворожено смотрел, как лихо управлялась эта хрупкая девушка с боевой техникой. Вместе они учились пять лет. Познакомились, подружились, полюбили друг друга.
По выпуску из академии, в 1939г., Калинину направили начальником механизации военного склада Московского военного округа. «Упрятать от настоящих дел захотели»,- решила тогда воентехник 1 ранга. И добилась летом 1940 года своего включения в группу специалистов бронетанковой техники, которой предстояло испытывать новый плавающий танк Т-40.
Семь экипажей были мужские, а восьмой женский: командир Полина Володина, механик-водитель она, Калинина. Военный инженер в юбке села за рычаги новой боевой машины и повела ее по дорогам и бездорожью. Три тысячи километров прошли они от подмосковной Кубинки по Украине и Белоруссии. Форсировали две реки - Днепр и Десну, болота и леса. Это сейчас танк управляется кнопками, а тогда, чтобы повернуть его, Людмила должна была приложить недюжинную мужскую силу.
В селе под Воронежем после того тяжелого пробега им устроили баньку. Когда же танкистки разделись, бабы ахнули: “И кто же, милые, синяков-то вам столько наставил?!” “От танка досталось”, - засмеялась Людмила. За поход она окрепла так, что дома свободно подняла на руках свою совсем не худенькую приятельницу.
И новый танк, и механик-водитель блестяще прошли все испытания. Людмила получила первую награду: значок "За отличное вождение танка".

В июне 1941 года Людмила с мужем отдыхали в Крыму, в Доме офицеров в курортном местечке Судак. Не успели загореть и накупаться в море, - грянула война. Телеграмма: "Срочно явиться в часть" бросила их в вагон скорого поезда, а в Москве разлучила: Людмилу направили на Южный фронт, Бориса - с танковым корпусом на Западный фронт. Инженер 3-го ранга Людмила Калинина поступила в распоряжение командующего бронетанковыми и механизированными войсками фронта генерала Штевнева, который поручил ей возглавить отдел ремонта и эвакуации танков. Но только латаньем танков было не обойтись: качественная техника для фронта, что донорская кровь для тяжко больного человека. Кого послать за ней в Москву? Конечно же, пробивную Калинину. Через несколько дней Калинина уже рапортовала в штабе: танки отгружены, запчасти доставлены на двух самолетах. Командующий бронетанковыми войсками фронта генерал Штевнев от радости не знал, куда посадить майора Калинину, и все допытывался, как ей удалось так быстро все сделать...
Ближе к концу войны Людмила Ивановна наконец-то встретилась с мужем Борисом Павловичем, к тому времени заместителем командующего бронетанковыми силами фронта, и стала его заместителем.
Нашлись доброхоты, отправившие донос в высшие инстанции: Калинины развели семейственность. Военные контролеры подтвердили факт и доложили командующему фронтом маршалу Малиновскому. “На ковер” был вызван начальник отдела укомплектования штаба. Он успокоил маршала: оба военных инженера держатся друг с другом подчеркнуто официально, в их отношениях нет и намека на панибратство. И Калининых оставили в покое.
Так осенью 1941 года дороги Людмилы и Бориса сошлись и больше не расходились.

…Войска Южного фронта вели тяжелые бои. Танковые части несли большие потери. И вот в короткие часы затишья чуть ли не к линии фронта военный инженер 3-го ранга Калинина подгоняет технические “летучки”, тягачи, краны, цепляет подбитые танки и вывозит их на ремонт. Иногда ремонтники приезжали на своих машинах, оборудованных станками, запчастями чуть ли не на поле боя. Был даже создан танковый полк из отремонтированных Калининой и ее подчиненными немецких танков.
Уже в 41-м, когда на награды скупились, Калинину наградили первым орденом Красной Звезды. Их отряд под командованием замначштаба Южного фронта генерала Федора Харитонова в течение трех суток сдерживал натиск немцев. Круглые сутки военинженер Калинина вместе с подчиненными ремонтировала боевую технику — танки, орудия, самоходки, организовывала доставку боеприпасов и пищи на передовую.
В наградном листе, когда Людмилу Ивановну представляли ко второй Красной Звезде, командующий бронетанковыми и механизированными войсками (БТиМВ) Северо-Кавказского фронта указывал: «Работая старшим помощником начальника отдела ремонта и эвакуации, военинженер 2 ранга Л.И. Калинина с апреля по июль 1943 года обеспечила возврат в строй 1.525 танков. Из них капитально было отремонтировано более 700. Только с 22 по 30 июля под ее руководством отремонтировали 236 танков и эвакуировали 241».
Для справки: это не батальоны, а практически две полнокровные танковые армии, в которых во время войны было до 800 танков и САУ.
А выглядело это так: с нейтральной полосы между нашими и фашистами обычно по ночам из-под самого носа врага ремонтники вместе с военинженером «Людмил Иванычем» утаскивали к своим истерзанные снарядами танки. А затем опять же невдалеке от передовой восстанавливали их, чтобы с утра они вновь пошли в бой. Какие там 20 км, где по боевому уставу предписывалось оборудовать фронтовые ремонтные мастерские! Ближний лесок в километре-другом от наших окопов, вот и вся безопасность. Артобстрелы, налеты фашистской авиации, посвистывание случайных и не всегда мимолетных пуль... — Времени не было, — объясняет то «безумство храбрых» полковник в отставке Калинина. — Да и танки наши, особенно «тридцатьчетверки», были очень ремонтопригодными. На них мы затрачивали раза в 2-3 меньше времени, чем на другие машины. Особенно много времени уходило на немецкие танки. Но восстанавливали их тоже, потом били гитлеровцев их же оружием.
Войска фронта вели тяжелые оборонительные бои с превосходящими силами врага. Танковые части несли потери в живой силе и технике. Военинженер 3-го ранга Людмила Калинина в короткие часы затишья успевала подогнать к переднему краю технические "летучки", тягачи, краны, организовать эвакуацию подбитых танков в ближайший тыл. Незначительные неисправности устраняли на месте.
Когда в Советской Армии ввели погоны и новые звания, Людмила Калинина стала инженер-майором. В ее подчинении были подполковники Попов, Вавилонский, Кейсевич, майор Фукшанский, другие знающие офицеры. В хозяйство Калининой входили походно-ремонтный завод, 3 армейских ремонтно-восстановительных батальона, эвакуационная рота и более тысячи военнослужащих-специалистов.
Но целых 13 лет ей, подполковнику, пришлось ждать, когда присвоят положенное по занимаемой должности звание — полковник. Это сделал 16 февраля 1955 г. Маршал Советского Союза Г.К. Жуков, ставший министром обороны.
В ее распоряжении было большое и сложное ремонтно-восстановительное хозяйство: походно-ремонтный завод, три армейских ремонтно-восстановительных батальона, эвакуационная рота, в подчинении было более тысячи человек. И всей этой огромной "махиной" четко и слаженно управляла женщина.
Ремонтники-восстановители под руководством инженер-майора, затем инженер-подполковника Людмилы Калининой выполняли объем работ, который сейчас трудно и представить. Приведем такие данные: за пять месяцев 1943 года ее служба восстановила полторы тысячи неисправных танков, вернула их в боевой строй. И это не где-то в тылу в заводских цехах, а в полевых условиях. Здесь восстанавливали даже подбитые немецкие танки и затем отправляли их в бой против фашистских захватчиков.
Людмила Ивановна была на фронте до осени 1944 года. Ее танкоремонтная служба безотказно действовала в составе Южного, Северо-Кавказского фронта и Отдельной Приморской армии.
Всего ремонтники Калинином дали вторую жизнь более чем трем тысячам танков. Недаром за требовательность, знания и командирскую струнку ее в части звали «Людмил Иванович».
После войны окончила вместе с мужем Борисом Калининым Высшие курсы Красной Армии, т.е. стали разведчиками. Супругов направили под «крышу» Закупочной комиссии Министерства внешней торговли в Вашингтон.
Почти два года подполковники Калинины проработали в Штатах. И не без пользы, что подтверждают их награды той поры. А потом мужа перевели из США начальником Штаба объединенной комендатуры союзных войск в Берлин. Там они служили до 1950 года.
За ратный и трудовой подвиг Людмила Ивановна удостоилась ордена Красного Знамени, двух орденов Отечественной войны II степени, двух орденов Красной Звезды, 23 медалей, в том числе "За боевые заслуги".
Упорство и «бронебойность» у Людмилы Ивановны в характере с юных лет. Такая она и до сих пор. Ездит на встречи ветеранов, на танковые полигоны, куда приглашают ее довольно часто, выступает перед молодежью. Даже с давним хобби — игрой в преферанс расставаться не желает. Пол-Москвы проехать — нет проблем. Зато и встреча со старыми друзьями душу греет. Правда, все меньше их остается...
Не так давно поисковики нашли в болоте около Великих Лук затопленный в годы войны танк Т-40. Они восстановили машину, доставили ее в музей танковых войск в Кубинку и передали лично в руки одному из первых механиков-водителей Людмиле Ивановне. Людмила Ивановна сноровисто залезла в него и проехала пять километров. По возвращении ее на полигон и сделан этот снимок. Ей было в это время 87 лет.

Свой 94-й день рождения Людмила Ивановна отметила 8 сентября2009г. Поздравить Почётного жителя внутригородского муниципального образования Гольяново в городе Москве, пришли заместитель главы управы Борис Чалов, руководитель ВМО Юрий Полянин и сотрудники муниципалитета, а также руководитель исполкома районной партийной организации Татьяна Струкова. Много тёплых слов прозвучало в адрес именинницы. Правда, торжественные речи то и дело прерывали звонки – телефон не умолкал. Звонили друзья и знакомые, сослуживцы и коллеги, учителя и школьники. Борис Владимирович Чалов преподнес виновнице торжества цветы и подарок от администрации района и пожелал ей крепкого здоровья, бодрости и семейного благополучия.
Работу, которую сегодня ведёт «укротительница танков», трудно переоценить. Впрочем, как и её таланты. На вопрос, кто вы, леди бронетанковых войск, она отвечает: «Я автомобилист, велосипедист, танкист и пловчиха. Но могу и спеть, и цыганочку сплясать».
В годы войны в распоряжении Людмилы Ивановны было большое и сложное хозяйство: походно-ремонтный завод, три армейских ремонтно-восстановительных батальона, эвакуационная рота. В подчинении – более тысячи человек. И всей этой огромной «махиной» чётко и слаженно управляла женщина. Красивая женщина. Людмила Ивановна показывает фронтовые фотографии. На них она очень похожа на Любовь Орлову. Наверное, красивой женщине легче управлять мужчинами. Вот и Людмила Калинина смогла отучить своих сослуживцев от вредных и дурных привычек: командира от нецензурной брани, а некоторых от курения.

В декабре 2001 г. Л.И. Калинину наградили орденом Почета. Ее имя включено в двухтомник «200 выдающихся деятелей современности — участников войны». Вроде и немало наград, ее лично знает большинство видных военачальников, много настоящих друзей, пенсия неплохая. Но не может она жить пенсионером, не может без дела. Как и в боевой молодости, когда время выбирало лучших; испытывало, закаляло и воспитывало героев...
Ныне Людмила Ивановна - полковник в отставке, работает в Российском комитете ветеранов войны и военной службы, воспитывает молодежь на примере своей яркой жизни, на героических подвигах фронтовиков.

Читал долго. Впечатлений от слов очевидцев тех событий куча. Вечная слава нашим героям! Еще и сыну рассказывать буду, как воевали, и что фрицы творили, и чтобы он своим детям это рассказывал, чтобы не забывалось такое никогда.