Стальное поколение.

Сразу говорю: тема не моя, взял с одного известного форума, с разрешения автора.
Копировать буду как было в оригинале. Фоток более 250, поэтому не спешите, торопыжки со своими комментариями. Наберитесь терпения, я скажу когда всё.

Вообще то это выдержки из книги которая была издана для Ханты-Мансийского округа к 9 Мая 2010 года. Тираж 3000 экземпляров полностью передан администрации ХМАО. Страниц в ней аж 500, а весу - почти 3 кг.

Прошло 8 лет, но забыть эту тему я не смог.

Итак приступим, от автора:

Создавая пост "Заветный вопрос", я отправился по делам в Западную Сибирь, где имел возможность поговорить со 150 ветеранами-фронтовиками. Мне очень помогли ваши вопросы, коллеги, которые вы просили задать участникам Великой Отечественной. Благодаря им наши беседы имели более полнокровный и разносторонний характер, а свой опыт общения, ставший основой книги "Стальное поколение", я бы назвал практическим применением военной археологии в области живой истории. Поэтому, полагаясь на понимание уважаемых модераторов, выкладываю в этом посте наиболее интересные монологи фронтовиков Югры.
Возраст их - от 83 до 96 лет. Степень правдивости при разговоре была предельной. Два случая попытки ввести меня в заблуждение откровенными байками о своих подвигах успеха не имели. Большинство ветеранов сегодня относятся к войне как к событию, испоганившему их здоровье и жизнь, но - событию для них незабываемому и святому. Особого сочувствия к павшим у солдат переднего края я не заметил. Сентиментальность, как мне показалось, вообще не в характере солдата той войны. К жизни и смерти относились просто. К гибели - как к неизбежному.
Наслоение солдатских мифов и псевдоправды о войне времен 90-х оказало некоторое влияние на воспоминания, но они остались за рамками монологов как излишне эмоциональная и непроверенная фактура.
К работе следопытов у фронтовиков практически нет никакого интереса. Мне показалось, что они не совсем понимают, чем это там ребята в лесах и болотах занимаются. А, может быть, просто прятали за непониманием какие-то собственные переживания. Во всяком случае, непогребенные однополчане воспринимались ветеранами как данность - без оценок и эмоций. Ахов и охов по поводу "еще одного имени, вырванного из забвения" я не услышал. Людей этих волнует ближний круг забот, страданий и болезней. Все, что случилось с ними в войну, осталось там, в прошлом веке... Их настоящее составляют печали недугов и радость, обретенная во внуках и правнуках.
Итак, говорят люди стального поколения...

ИВАН ЩЕГЛОВ
шахматы войны



Сегодня — свадьба,
завтра — война…
21 июня 1941 года мы с друзьями и родней счастливо гуляли на моей свадьбе. Человеком я был уже зрелым — отслужил в армии артиллеристом и работал на шахте механиком. Поэтому планы на жизнь строил основательно и серьезно, как все…
В ту памятную субботу мы хорошенько, как это водится у шахтерского народа, повеселились. Кто?то под гармонь ушел домой, кто?то остался ночевать у нас на квартире. Утром 22 июня, как положено, все собрались на «второй день»: снова поздравления, снова поднос с рюмками водки…
Пришел и начальник нашей шахты. Сказал с порога: война! А тут и посыльные из райвоенкомата набежали с повестками.
Буквально через полчаса мы, молодожены, остались в пустой квартире, да и какое тут веселье? Горькое похмелье…

Соломенный снег
Военкоматовцы стали определять меня в пехотное училище. Я возразил, сказал, что являюсь готовым артиллеристом. Словом, я заартачился, они — угрожать. И стал я командиром роты в учебном полку в Челябинске, где формировали лыжные батальоны. Снег к тому времени сошел, но я придумал, как сделать лыжные тренировки круглогодичными.
На несколько километров прорыли неглубокие траншейки шириной полметра и плотно устелили их соломой. Лыжи скользили по этому «соломенному снегу» великолепно! За эту инициативу и находчивость мне дали отпуск на десять суток.

Гвардейская кость
Под Сталинград мы прибыли пополнением в войсковую часть, прошедшую через бои осени 1942 года. Ради такого случая перед нами построили всю гвардейскую бригаду: в строю стояли уцелевшие — шестнадцать человек. Ничего, была бы кость, а мясо нарастет!
Досталось под Сталинградом и нам нещадно: лежишь в траншее под бомбами и трясешься. Этим самым мы чуть позже накормили и Берлин. Не поскупились…

Момент истины
Знаменитый приказ №?227 был известен всем. Суть его кратко выражала крылатая фраза «Ни шагу назад!». И мы понимали, что иначе — нельзя: всем крышка, нельзя быть слабым… Не на каждый век в России выпадает такое. Мы были за все в ответе.
Сейчас часто потрясают фактами той вой­ны, вырванными из контекста, оценивая их с точки зрения современной морали. А поступать так нельзя, некрасиво. Память павших чиста, и никто не вправе осквернять ее своими «историческими открытиями». Если говорить о заградотрядах, которыми сейчас в России пугают с первого класса школы, то родились они под Сталинградом как мера вынужденная и необходимая в той ситуации. А когда войска обрели стабильность и уверенность, то потребность в заградительных частях отпала сама по себе. На войне все определяют крайняя необходимость и жесткая рациональность, говорю вам как фронтовик и кадровый офицер.

Разведка — дело добровольное
Разведроту из двухсот человек для себя я подбирал сам. Мне дали списки личного состава, батальон построили поротно. «Кто желает в разведку — выходи!»
Разведка — дело всегда абсолютно добровольное. Силком, приказом посылать за нейтральную полосу, в тыл врага бессмысленно. Тебе так наразведывают — не расхлебаешься…
Из строя вышли добровольцы. Не скажу, что народ ломился в разведроту. Понимали, что хоть и кормят ее в полтора раза лучше и сытнее, но все пули и осколки — твои. Без иллюзий.
Надежда помереть сытым не грела даже отчаянные головы. В разведроту шел сильный, дельный и рассудительный народ, не чуждый и авантюрной жилки. Набрал я тогда мужиков — будь здоров! Рост — не менее 175 сантиметров. В хваты назначали крупных, мускулистых парней с хорошей реакцией. Так у каждого офицера в роте сложилась своя группа из десяти человек: два бойца работают в прикрытии, трое — хватами в разведке, остальные прикрывают их действия. Раненых и убитых мы не бросали — так было заведено еще не нами.
К выходам в поиск всегда готовились заранее. На земле прутиками чертили примитивную схему действий. Иногда для простоты раскладывали сценарий работы, как киношный Чапаев «на картошке», пользуясь подручными предметами: гранатой, ложкой, патроном, коробком спичек, мелкими монетами…
С собой брали самое необходимое: слева сзади — финка или армейский кинжал, справа — пистолет ТТ, в руке — автомат, а еще — плащ-палатка на любой случай. Касок не брали — лишнее. Если что, то вся надежда на быстроту и удачу. Бояться в разведке опасно и поздно.
Забирались подальше за первую траншею немцев, где они уже побеспечней, выжидали в засаде, хватали полоротого, рот ему зажимали, руки — назад и потихоньку-потихоньку домой…
Пленных никогда не били. Распускать руки — это непрофессионально, серьезный минус разведке.
Некоторые немцы шли в плен нормально, некоторые бычились. Но война каждый день пилит твои нервы — жить хотелось всем, остервенелые встречались редко…
Будущее предугадать нельзя, но мы старались идти за нейтралку с открытыми глазами, чтобы действовать быстро и наверняка, невзирая на обстоятельства и перемену правил игры.

Осколок у сердца
В августе 1943 года толклись на бугре перед речкой, за которой лежала деревня со вкопанными немецкими танками. Они срывали все атаки наших гвардейцев: крыли нас по?черному. Мне поручили найти тонкое место в немецкой обороне.
Вдесятером поползли кукурузой к немцам, забирая с фланга по направлению к крайнему танку. Кинули ему на броню противотанковую гранату. Она грохнула — из башни глушеными тараканами выскочил экипаж и ну бежать кто куда! Один танкист выскочил прямо на нас. Мы его, полоумного, — хап! Кляп — в рот, руки — в узлы, свалили на плащ-палатку и — дай бог ноги оттуда.
С других танков нас заметили и, развернув пушки, начали бить в упор. Снаряд разорвался рядом с нами. Осколок пробил мне спину и остановился в трех сантиметрах от сердца. Кровь хлынула изо рта. Ребята не растерялись, повалили на другую плащ-палатку и пуще прежнего ломанули по кукурузе через низину…
Меня тогда не убили ни раны, ни малярия. Мелкие осколки вырезали в нескольких госпиталях, а самый опасный так и остался в теле до сих пор…
Столичный дозор
Гвардейскими офицерами не бросались. Их, выписанных из госпиталей, собирали под Москвой в резерве. Застрял здесь и я. Нас часто группами отправляли на патрулирование Москвы.
Выявление шпионов, диверсантов, дезертиров и прочей человеческой мути, типичной для глубокого военного тыла, было малоприятной, но полезной работой. Перемещались на грузовике целой командой — от младшего лейтенанта до полковника.
Прибывали, например, к кинотеатру во время сеанса, оцепляли здание и перекрывали выходы. Вежливо и культурно работали с офицерами и гражданами. Согласно офицерской иерархии, равный по званию проверял равного: майор — майора, лейтенант — лейтенанта, полковник — полковника. Все предельно корректно и жестко. Не детский сад.
Бдительные солдаты были всегда на подхвате — случиться могло что угодно. Диверсант, прижатый к стенке, хуже волка, его остановит только грубая и своевременно примененная сила. А «качать права» перед нами было, что называется, себе дороже: мы не миндальничали, если виноватый вел себя нагло. Перед патрулем все равны…
Если у человека не было документов, то отговорки, мол, дома забыл, не помогали. А гневные восклицания: «Вы что себе позволяете, у меня через полчаса совещание в наркомате!» — только усугубляли положение.
Эмоции тут ни при чем. Документов нет только у новорожденных и у мертвых на кладбище. А в военное время документ определяет твою степень свободы…
«Беспашпортных» попадалось довольно много. Их под конвоем отвозили в НКВД для обстоятельного разбирательства. И подозрительного, опасного народа таким образом вылавливалось немало. Наша рутинная работа была полезна. Дезертирам и немецким агентам ставили активный, деятельный заслон…
Проверяли мы и гостиницы столицы. К 23.00 приезжали и в сопровождении персонала прочесывали номер за номером. И вот что поражало: даже в Москве люди жили голодновато, а в номерах — колбаса, коньяк, консервы, водка, сыр, белый хлеб. А на кроватях и на полу — везде! — голые мужчины и женщины парами… Подымали мы эту сытую оргию на босы ноги и требовали предъявить документы…
После того, что мы тогда наслушались в патрулях, меня, знаешь, и сегодня сложно обидеть.

Эндшпиль
Войну я воспринял как опасную, ответственную и безжалостную работу. Ответственность на войне определяется не только званием, но и мерой совести. И это я видел тоже…
Война немного напоминает игру в шахматы. Победит тот, кто передумает, перехитрит, просчитает противника.
Аналогии поля боя тоже прозрачны: король — комполка, тура — танк, пешка — солдат…
Победу не приносит тупая сила. Победа — это торжествующая мысль нации, воплощение ее деятельного интеллекта в исторический миг крайнего напряжения всех сил. Я для нее ничего не пожалел.
Войну закончил начальником отдела кадров стрелковой дивизии в 51?й армии. Штабная работа — дело серьезное и требует умения мыслить крупно, неординарно, с перспективой. Хотя иногда мы повторяли расхожую шутку того времени: двое русских — фронт!

АЛЕКСАНДР БАКШИН
танки не плачут

Право на выбор
Танкист я битый и стреляный. Броню знаю, как родную. Выбрал ее своей судьбой еще в 1938 году, когда весной поступил в Ульяновское танковое училище. И если ты думаешь, что выбор этот дался мне легко, то ошибаешься, как если б думал, что дважды два — пять. Никто нам в советское время скатерти в будущее не стелил — за себя надо было драться не только на войне. Тогда мало болтали, предпочитая действовать круто и конкретно…
В райвоенкомате меня, призывника, спросили напрямую: «Куда хотите?» Мне же армия была вообще поперек всех планов: «Да никуда я не хочу!» Они: «А в тюрьму?» Я взвыл: «В железнодорожный институт хочу!»
После этого обмена мнениями нас, девяносто призывников, свели в подвал РВК и заперли там, выводя иногда в столовку, чтобы покормить на двадцать копеек… Словом, судьба определила меня поближе к металлу. Только не на железную дорогу, а в бронетанковые войска.

«Пятая колонна»
Служить прибыл на границу в 10?й тяжелый танковый полк, вооруженный новыми машинами Т-34 и монстрами прорыва — танками Т-35. Знаешь, какая мощь была у нас в руках? Если бы немец не напал на нас в 41?м, то в 43?м мы бы ему холку намылили железной мочалкой. Верил и верю во вредителей, обернувшихся потом предателями, в злодейство «пятой колонны». Кошкинскую «тридцатьчетверку» — великолепную «балерину поля боя» — не хотели пускать в серийное производство. Это что, не вредительство — борьба клановых интересов среди конструкторов? Нет, друг мой, много гадостей позабылось со временем в России, а зря…
Немцы наглели с каждым днем, нарушая наше небо то на пару километров, то на десять верст, пока однажды с утра не навалились всей ордой. А мы комиссаров все спрашивали, мол, чего терпим, давайте разобьем им рожу для приличия. Нам отвечали: «Нельзя. Это же наши союзники».

22. VI. 1941
Накануне мы смотрели кино «Миссия в Москву». Легли спать в брезентовых палатках. А в четыре часа утра побудку нам сыграли бомбардировщики с крестами на крыльях. Политрук перевернул свою балалайку: «Немцы напали!» А раньше следил, чтобы пушки танков были повернуты строго на восток, но никак не в сторону границы. Впрочем, силу свою мы развернули в нужную сторону быстро. Первый бой с пришельцами был воодушевляющим.
Вели себя они беспечно и нагло, двигаясь колонной на наш танковый заслон. В упор мы дали сволочам такой беспощадной рвани, что вспоминать весело до сих пор.
Потом началось горькое — отступали, отступали, отступали… Очень быстро пришлось бросить бесполезные Т-35: нет горючего, нет боеприпасов. Экипажи из одиннадцати человек поджигали исправные боевые машины последними ведрами соляра. Так погибли и наши Т-34: на горбу танк не уволокешь. Посмотрели, как горит, плюнули с досады и пошли на восток, оставшись с одними «рев.-наганами» в кобурах. Танкисты по?пехотному. Не смешно — обидно.
Шли ночами, днем держались группой и видели, как немецкие самолеты, ощерясь пулеметным огнем, на бреющем живьем сметали с дороги беженцев. Никогда этого немцам не прощу… До Москвы мы добрались без единого танка, гимнастерки истлели до дыр, сапоги — без подошв.

Святая злоба
Когда мы получили танки в горьковском Сормове, нас уже не надо было распалять речами. Злые на врага, мы были самой лютой закалки, полученной в дни отступления. Пыл отчаяния сошел, остался холод каленой брони, готовой на все. Такими же были и наши танки. Когда в Горьком не оказалось свободных платформ, мы своим ходом рванули под Москву, одолев по шоссе четыреста верст. Для Т-34 это, конечно, не очень хорошо (танк все?таки не автомобиль, чтобы бегать такие марафоны), но в войну делали и куда большие марш-броски. И ничего, не развалились…

За други своя…
В декабре 1941 года в районе Ветрово под Ржевом мне, командиру танковой роты, приказали провести разведку боем. Комбат стрелков сунул мне бинокль — в березняке стояла немецкая зенитка на прямой наводке. А это — гроб с первого выстрела… Но — пошли: три Т-34 и три Т-70. Мой механик-водитель Володя Гаврилов как?то замешкался на старте, и одна «балерина» нас обошла. Движение немцы засекли сразу. И тут же — снаряд по нашей башне рикошетом.
Не успели пальцем шевельнуть, как второй снаряд ударил в люк мехвода. Гаврилова убило на месте. Башнер Козлов заорал:
«Горим!»
Дым — густо, с прожилками огня. Выпрыгнули, как черти из табакерки! А где радист, где водитель? Я кинулся обратно в машину, тащу мертвого Гаврилова с сиденья, а в люк наверх в башню подать не могу — сил не хватает. Думаю, мать растак, все — сейчас сгорю я в обнимку с Володей… Ничего, выкарабкались!
Радист Кокшаров стонет — оторвало ногу ниже колена. Я схватил за рукав проползающего пехотинца: «Ну?ка, дядя, дай плащ-палатку!» Положили на нее раненого и поволокли. Леша стонет: застрели! А я поглядываю, чтоб он сам не сподобился — пистолеты для удобства мы носили не в кобуре, а за пазухой… Повстречали девушку-санинструктора. Посмотрела она Кокшарова, а он — мертвый. Похоронили его в окровавленной плащ-палатке вместо гроба, поставили крест и нахлобучили на него танкошлем.
Пехотный комбат попенял: «Я же вам говорил — сожгут». Я только рукой махнул: «А что мы — у нас приказ!» Майор в штабе встретил меня: «Пойдешь под трибунал — задачу не выполнил!» То ли всерьез, то ли шутил так для бодрости… А мне все равно. Тут мне дали другую машину с экипажем: «Жми и жги их — отомсти!» Выходя в атаку, я увидел, как на тяге немцы волокут ту самую зенитку. Орудийный номер из танковой пушки два раза промазал. Мехвод визжит на рычагах: «Командир, возьми их!!!» Я подвел марку сам и с первого выстрела эту сволочь — бах! Тут водитель разогнал нашу «балерину» и с ходу всей массой танка дал в зенитку - на! «Тридцатьчетверка» качалась и тряслась, как лодка: за други своя… Танки не плачут!

ДМИТРИЙ ХЛУСЕВИЧ
в жерновах

Каждый четвертый
Известие о нападении немцев мы, пятиклассники, воспитанные на бодрых фильмах о Чапаеве и Щорсе, восприняли поначалу востор­женно, зато потом через край хлебнули горя и слез. В Белоруссии погиб каждый четвертый…
Отец мой работал начальником пожарной части, и он — без всяких шуток — почувствовал, что по?настоящему запахло паленым. Когда в городке Сенно в Витебской области беда подошла вкрай, отец разметил в саду контуры Г-образного бомбоубежища, показал, как разобрать сарай на перекрытия, велел самые ценные и нужные вещи сгрузить в шифоньер и закопать в землю, чтобы не пропали. Ведь дома наши были крыты соломой: одна зажигательная пуля — и все сгорит с треском.
На нашем бомбоубежище пристроился воевать пулеметчик и даже дал пару хороших очередей. Но пришел другой солдат и прогнал его: «Ты головой думаешь? Тут же дети!»
А нам велел собрать и закопать все стреляные гильзы, иначе немцы придут и всех убьют. Утром мы увидели, как они ходом прошли по нашей деревенской улице на мотоциклах и танках.

Траншейный урожай
Сердобольные бабы переодевали стриженых солдатиков-окруженцев в гражданское платье и отправляли в лес. Так у нас стали появляться партизанские отряды. В нашем районе действовала группа Леонова. Я и сейчас не знаю, настоящая это фамилия или псевдоним — тогда ничего истинного в именах не было.
Партизанам требовалось оружие. Мы, пацаны, готовы были помогать им, благо по лесам и болотам было кинуто великое множество вооружения, боеприпасов и армейского снаряжения. Однажды нас направили в район, где была оставлена невредимой колонна танков БТ. Нам поручили снять с них пулеметы, собрать патроны и гранаты, предупредив, чтобы не лезли в те машины, где есть провода — заминировано! Немцы сначала даже не поняли, что имеют дело с партизанами, когда местный мостик взорвался и вместе с танком сковырнулся в речку. Немцы вообще поначалу были довольно беспечны.

Мальчики-партизанчики
Мы с двоюродным братом просились в партизаны, но нас не брали, говоря, что принимают только вооруженных людей. Хорошо! Вечером мы пробрались в МТС, где стоял немецкий гарнизон, и утащили две винтовки: один просил закурить, отвлекая внимание, а другой орудовал под шумок. Немцам было очень смешно, что мы такие маленькие и курим!
В отряд нас, впрочем, не взяли. Забрав трофейные винтари, велели вести наблюдение за эшелонами на станции Богушевск. Домашним нашим все эти потаенные делишки с людьми в лесу не нравились, хотя мы не насорили и полсловом.
Однажды бабушка взяла из ящика припасенную нами толовую шашку и пыталась этим «хозяйственным мылом» что?то постирать: трет-трет, а пены нет…
В другой раз я вовремя забрал у нее немецкую гранату М39: она крутила в руках это «яйцо», думая сделать из него перечницу… Мать в конце концов не стерпела: «Ты что творишь? Всю деревню из?за тебя расстреляют!» Свои трофеи нам пришлось укрыть в лесу…
В 1943 году народ по всем деревням забирали на оборонные работы в лагеря. Каждому определили ежедневную выработку: выбить в мерзлой земле четыре метра траншей.
Я не мог смириться: не буду работать на немцев! Да и не выполнить мне этой нормы… Вечером стали принимать результаты копки. У меня все плохо. Офицер перетянул меня хлыстом: «Ты — маленький партизан, симулянт!» Дядька сбоку умоляюще шипит: «Митя, копай — убьет!» Я рычу: «Не буду! Они отсюда моего отца стрелять будут!» И решил я тогда из лагеря сбежать.

Не игрушки
Охраняли нас с ленцой. Одного моего знакомого отправляли домой, сопроводив бумагой на одного человека. Я нагло пошел вместе с ним. Немец на КПП вяло посмотрел в аусвайс и махнул рукой — проваливайте… Идти лесом было опасно, а на дороге меня остановил патруль фельджандармерии. Меня взяли в оборот не по?детски. Рвали ухо, а потом попросту так дали по голове, что очнулся я только на ледяном бетонном полу. Хотелось пить, и я лизал липкий конденсат со стен. Потом начал орать и колотиться. Пришли часовые и страшно удивились, что у них кто?то сидит под охраной. Повели наверх, и другой СС-ман много болтать не стал: велел привязать меня за шею веревкой к пролетке, сел в нее и, выразительно похлопав по автомату на пузе, поехал в тюрьму. Я поневоле бежал следом со связанными руками, падал, волочился, и петля душила меня до темноты в глазах… И так пятнадцать километров.
Дней десять пролежал в пакгаузе, немного пришел в себя — очунял, как у нас говорят. Повезли в комендатуру на допрос. И опять партизанство сватают. Я отказываюсь и с тоской чую, что дело снова идет к жестокому битью. Тут офицер мне говорит: «Мы отправляем тебя на работу в Германию». Я — в истерику: «Не-е-е-ет!» В себя пришел только в грузовике, набитом людьми. Они сказали, что меня принесли два солдата и бросили в кузов, как мешок бульбы…
Когда привезли в Веймарский лагерь, вши у меня были даже в ботинках. А вокруг — кукольный городок: цветы на окнах, чистота и асфальт повсеместно. Гражданские немцы на нас смотрели, как на дикарей. Когда одна девчушка из любопытства потрогала меня рукой, мама долго возмущалась, оттирая ей ладошку платком…
В лагере у нас брали кровь для раненых солдат. Ослабевших сжигали живьем в печах. Кормили брюквой и кониной. Работа была непосильной. Выжить было почти невозможно.
Американцы освободили нас вовремя: кости из меня выпирали, как каркас.
Когда шел по родной земле, видел по сторонам шляха следы войны: сгоревшие танки, разбитые машины, бугорки шинелей и человеческие скелеты. И так — сорок верст! Мама думала, что я погиб, и живым не ждала. Соседи рассказали потом, что однажды подобрала у немецкого танка череп, приговаривая: «Ой, как он на Диму похож, он ведь это…» Насилу отняли.

АЛЕКСАНДРА ИВАНОВСКАЯ
немцы убивали азартно

Сашок, а попросту — Петрович
С юности меня, стриженную под пацана, звали по?мальчишески: в армии — Сашок, а на автобазе после войны — Петрович.
Мне это очень подходило и по внешности, и по характеру. Мама, служившая в молодости в ЧК, была директором совхоза и ее распорядительная властность не могла не отразиться на лепке моего характера. Росла я боевой девчонкой!
Отчетливо помню, что с шести лет выдавливала из себя страх. Буквально по капле и каждый день!
Заставляла себя не пить и не есть, одолевая голод и жажду. Спала на острых камнях и выучилась свистеть разбойничьим посвистом в два пальца.
Когда впервые в выходной день за рубль покаталась десяток минут на самолете, твердо решила прыгнуть с парашютом. И прыгнула! А оружие и с завязанными глазами знала, как свою пятерню.
Из-под немцев с приближением фронта летом 41?го года к моему Лисичанску старались вывезти все: лошадей, скот, трактора, сеялки, комбайны и прочую сельскохозяйственную технику. Немцев из близлежащей колонии вывезли еще раньше.
Когда мы притащили эту железную лавину к Дону, пришлось сбросить ее с обрыва в реку, потому как за нее нам хода уже не было — мост через Дон был взорван вместе с танками. Так мы с мамой оказались в оккупации. Если бы мы знали, что это такое, то вплавь саженками перебрались бы на другой берег.

Донская погибель
Люди пытались переправиться через реку на подручных средствах, на бревнах и воротинах. Солдаты и мирные жители — все вперемешку. Но немцы эту человеческую мешанину и не сортировали. Даже ночью прилетали бомбардировщики и, вывесив осветительные «люстры», накрывали бомбами так, что по Дону круглые сутки несло мертвецов и битую животину.
Мы расширенными глазами смотрели на эти трупы, плывущие мимо, и машинально черпали воду: было жарко, и все время хотелось пить… Ночью не было видно, что донская вода красна от крови.
Помню, что никто не удивлялся женщинам, рожавшим от страха прямо на речном песке. Жизнь появлялась на свет посреди торжества смерти…

За ноги и — об танк!
Хуже немцев и страшнее полицаев с предателями я никого в жизни не знала. Шесть месяцев оккупации мы жили в страхе и впроголодь. Кулачье и казаки встречали немцев с распростертыми объятиями, хлебосольно, как освободителей от большевиков. Казаки посылали своих детей на обучение в Германию и ехали туда сами: людьми будем!
Генерал Краснов в Новочеркасске красовался перед станичниками: «Мы прогнали красную сволочь — теперь заживем!» А кончилось тем, что немцы выгнали казачков в степь, сняли с них штаны и отлупили по голым задницам плетями. То?то они после от позора и стрелялись, и вешались… Я до сих пор не могу подавить в себе этого справедливого злорадства: каждому — по делам его! А как еще?! Мне не забыть, как живьем закапывали в землю старух и стариков — родителей коммунистов. И при этом дряхлые люди сами копали себе могилу под плевки и насмешки нелюдей. До последнего дня осмысленно и хладнокровно множилась эта чаша братоубийственного горя: когда фронт подходил к нашим местам, казачки выливали из окон кипяток на головы наших разведчиков…
Не лучше были и немцы. На двух ногах — вроде как человеки. А морды — свиные. Когда один немец хотел меня изнасиловать и уже потащил, спас меня итальянский офицер, закричав отчаянно: «Шваль!» И отбил от позора, унижения. А многие девушки через насилие забеременели. Местные их не осуждали за это и на аборты не подбивали…
Людей немцы стреляли нипочем. Шлепали, как мух, походя. Малолетних детей, схватив за ноги, с размаху били головой о танковую гусеницу: только брызгало во все стороны!
Когда пришли наши, полицаи в одних подштанниках босиком бежали по селу и вопили: «Красные идут!»

Дух непобедим
Через три месяца меня призвали в армию, и я получила баранку полуторки с зенитным орудием в кузове. Впрочем, довелось не только пошоферить. В Крыму предательство и вредительство было такое же отчаянное, как и на Дону. Советскую власть крымские татары резали ночами, творя ужас и безобразие. Как?то прихожу сменять девчонку из моего отделения на посту, а у нее горло от уха до уха перерезано и ее винтовка на земле валяется…
Нам совали нож в спину — ответ был адекватным. Зачищали горные леса, вытаскивали гаденышей из пещер и без сожаления расстреливали на месте. Власть должна уметь защищаться любыми способами — от сахара до свинца. Адекватный ответ национальному бандитизму был дан.

Во-о-оздух!
Худшее зло для фронтового водителя — вражеский самолет. Если привязался — пиши пропало. Или убьет, или машину сожжет. На марше в колонне на открытой местности мы держали дистанцию едва ли не с километр и ставили ухо востро: звук немецких авиадвигателей улавливался легко по характерному гнусавому «гоу-гоу-гоу-гоу». Тогда я тормозила, выскакивала на подножку и свистела во все пальцы: «Во-о-о-здух!» Мы отбегали в сторону и смотрели, как немцы весело, легко, по?спортивному жгут наши грузовики с боеприпасами.
Прошло много лет, а я до сих пор помню, как «фокке-вульф», снизившись до бреющего полета, проносится над дымным бедламом горящих машин, а пилот во весь фонарь сверкает улыбкой, корчит рожи и показывает мне язык. Смешно ему, гадине! Весело ему, заразе! Убивали они нас играючи, азартно…

ИВАН ДАЦЕНКО
огрызки



Сны на снегу
На бегу телефонная катушка жужжит надоедливой мухой и словно подгоняет связиста — давай-давай! А вторая колотит по горбу — бегом-бегом! И я бегу, бегу в поту и соплях этим бесконечным чертовым полем, с хрустом вламываюсь в лесную чащу, кляня немцев, войну, да и ту минуту, когда появился на свет. Пар от меня валит, как от коня. Ничего удивительного, что мы, артиллерийские телефонисты, зимой 1942 года умудрялись спать прямо на снегу…

Тяжелые мысли
Отступление — худшая из солдатских юдолей. Так мне думалось, пока мы, теряя людей и гаубицы, откатывались к Дону. Невесело было нащупывать три обоймы винтпатронов для трехлинейки — это все, что было у каждого для боя.
Пушки без снарядов — металлолом. Винтовки без патронов — палки. Голодный солдат — так себе вояка. А без надежды он и вовсе сам себе обуза…
К скоротечному боестолкновению мы не были готовы — гаубицы не могут заговорить в одну минуту. Это тяжелые и неповоротливые орудия, бредущие дорогами войны с малой скоростью… Немецкое превосходство тогда наравне с неизвестностью очень угнетало нас. Солдату ни с марша, ни из окопа не видать всей картины войны. Он тупо подчиняется своей доле и покорно меряет войну во всю ее ширь и дурь. Что хорошего я мог тогда думать о родной своей Полтавщине, уже захваченной врагом? Родины у меня уже не было наполовину…

Плен
Наше отступление кончилось печально. Немцы, двигаясь по флангам, охватили нас подковой и сжали танковыми клещами. Пулеметы MG34 драли нас отовсюду — только кровавые клочья летели…
Первого августа мы попали в окружение, но, не теряя надежды вырваться, упорно двигались на восток. Шли по хлебам и прятались в них, жуя зерно из спелых колосьев. За нами охотилась кавалерия немцев и, как зайцев, гоняла по полям, сбивая в колонны военнопленных. Мы были для немцев чем?то вроде скота… Так в плену оказался и я.
Мы знали, что Сталин от нас отказался. Гаагская конвенция на нас не распространялась. Поэтому не надеялись уже ни на что. Мы были никому не нужным, израсходованным материалом войны. Все, что мы слышали от германцев, — «руссиш швайн» и «арбайтен шнель!»
Мне было двадцать лет, и пожилой немец-охранник, видимо, отечески жалел меня. Но жалел с оглядкой, осторожничал, не желая через эту человечность самому загреметь на передок...

Лагерь
Гнали нас стадом от Сальска до Батайска. Ночевали в коровниках. Жрали зерно, отсыпанное в кружки. Вместо воды грызли грязный снег. Немцам было все равно, сколько из нас сдохнет, а сколько останется в живых. Выпал из колонны на шаг — убит…
Жалостливые бабы в селах кидали в нашу колонну хлеб. Пленные бросались за едой, сталкиваясь в давке, сваливаясь сторукой кучей, вырывающей друг у друга куски. Охрана, кривясь, с омерзением перекрещивала эту возню автоматными очередями в упор…
Цыган и евреев среди нас убили в первую очередь, словно зерно просеяли: бедолаг отделили от общей массы, выгнали за лагерь, и пулемет равнодушно свалил их с ног.
Почти незамедлительно к нам стали наезжать вербовщики от армии Власова. На службу к немцам охотнее всего шли националы, и ничто их не мучило — ни совесть, ни раздумья, ни будущее.
В Батайске нас погрузили в вагоны, как рыбу в бочки: стоймя не повернуться. Так нас везли пятеро суток. Кормили баландой из гнилья. На остановках откатывали двери и под откос летели мертвецы. Их не считали и имен не спрашивали…

Убийство голодом
От голода я уже передвигался на четвереньках. В немецкой солдатской столовой мне посчастливилось подползти к ведру с помоями. Замирая от удовольствия, я ел из него ложкой…
Славным десертом к еде из отбросов стала банка с подсолнечными семенами. На пятнадцатые сутки дали горелой пшеницы. Нас кормили тем, что уже не было нужно. Огрызок яблока был дороже золота… С тем и прибыл в Винницкий лагерь: колючка под током, охрана из крымских татар. Националов немцы поставили на солдатский паек, а славян — под охрану с собаками. Лагерь в Польше не был лучше: хлеб из опилок и варево из желудей. Лагеря в Германии и во Франции мало чем отличались от уже пройденных: стадо баранов немцам было дороже, чем мы, все вместе взятые. Нас слишком дорого было убивать как?то иначе, нежели голодом… Нам же страшно и обидно было видеть, как военнопленных союзников снабжают через Красный Крест и посылками с едой, и письмами из дому. В нас уже никто не видел людей — от человеческого сожаления в глазах я отвык к концу 1942 года…
В один из весенних дней 45?го немцы вдруг исчезли. Мы, остерегаясь, выползли за ворота лагеря с пустыми вышками, набрали железок и принялись в полях копать недобранную картошку. Двигались осторожно, боясь наткнуться на немцев, а столкнулись… с неграми! Американцы бросали нам еду наземь, как собакам. Мы боялись, что от нас избавятся, как от заразного скота: загонят в балку и кончат пулеметами.
Когда нас загрузили в товарные вагоны и повезли через Париж, города я не видел. Не было сил даже поднять голову. Она была тяжелее тулова и опрокидывала меня! Зато хорошо видел, как предателей выбрасывали с верхних этажей домов, замотав их в тряпье… Французы в Россию провожали нас, как людей: с салютом и оркестром, посадив в пассажирские вагоны. Впервые за годы над нами не было хозяина…
В фильтрационном лагере смершевцы мне сразу посоветовали говорить правду. Был всего один допрос и спрашивали меня умело. Я ничего не скрывал. Особисты лишь проверили даты: все сходилось, да и вид у меня был жуткий… Тех, кто врал и путался, ждали советские лагеря…
Мне же тогда хотелось только одного — домой, на Родину!

ИСААК ЭСТРИН
блок ада



День Беды
Когда в полдень 22 июня 1941 года со всех рупоров на улице людей известили о начале войны, я ленинградский школьник этой новостью проникся как-то неглубоко: война так война. И вот идем с с мамой по Невскому, там - темно от народа! Сначала я даже подумал, что рядом с Пассажем случилась какая-то авария и все сбежались на беду. Собственно говоря, так оно и было: люди по первому зову сердца откликнулись на несчастье Отечества и пришли в Куйбышевский райвоенкомат записываться добровольцами на фронт.
Бомбовые реки
В июле город начали бомбить. В августе на Ленинград шли сплошные потоки авиации, сыпавшей на жилые кварталы зажигательные бомбы. Они легко пробивали жестяные крыши и огненными струями впивались в деревянные перекрытия жилья. Дома горели жарко, весело и быстро.
На крышах дежурили добровольцы и жильцы. Клещами хватали раскаленные чушки зажигалось и опрокидывали их в бочки с водой. Результат был один - ошпаривались до костей. Поэтому бочки с водой заменили на ящики с песком.
Занятия в школе отменили. Но без дела мы не остались. Жилые дома образовывали комитеты самообороны во главе с участковым милиционером. К делу привлекали всю ребятню 11-15 лет. Парни и девчата постарше шли на работу.

Бадаевская легенда
Были в Ленинграде и те, кто ждал врага и всячески способствовал падению города. Как говорили тогда, восьмого и десятого сентября во время больших авианалетов около четырехсот наводчиков специальными фонариками в руках оконтурили окрестности Бадаевских складов. Нам, подросткам, даже давали задание: увидите у кого в руках фонарики со сменными цветными стеклами - немедленно сообщайте в комитет самообороны!..
Продовольственные склады были перед бомбардировщиками, как на ладони. Пожар вспыхнул страшный. Мародерство началось повальное и постыдное. Все худшее в ленинградцах высветил этот пожар. Горелый сахар черными ручьями тек под ногами. Горячее сливочное масло, обваривая руки, черпали ведрами, сахарный песок тащили мешками. Но едва счастливый обладатель дармового успевал сделать несколько шагов, как его били по башке тяжелым и отбирали добычу. Милиции почти не было: стрельба в воздух не помогла. Безобразие в массовой форме само пылало хуже пожара. Нам тогда досталось три мешка сухофруктов, взятых из подземного кирпичного склада с деревянным перекрытием.
Пожар продовольственных складов так впечатлил горожан своим огненным масштабом и мародерскими беспорядками, что в сознании людей это событие стало первопричиной голода. На самом деле Бадаевские склады по своим запасам были рассчитаны по тогдашним стандартам снабжения трехмиллионного Ленинграда максимум на трое суток. В результате авианалетов сгорело 30-40 складских помещений, 3000 тонн муки и 2500 тонн сахара. Позже я узнал, что в первые дни блокады ежесуточно в городе расходовалось 2100 тонн муки. Годовой запас муки составил бы более 700 тысяч тонн, и условий для ее хранения не было...
Причина голода в блокированном Ленинграде крылась в системе его снабжения - город «ел с колес» и стратегических запасов продовольствия у него никогда не было.
Блокадная тюря
После пожара на Бадаевских складах в Ленинграде сразу ввели карточную систему. Жизнь становилась суровее прямо на глазах.
Когда перестал действовать городской водопровод и электростанция, все явственно ощутили удушье Блокады. Бомбежки вошли в обыденность, равно как и артобстрелы из дальнобойных орудий.
Немцы и здесь проявили себя педантами - стреляли строго по расписанию, прерываясь на обед с 13 до 14 часов. Дома на четных сторонах запестрели предупредительными табличками: «Эта сторона улицы при артобстреле наиболее опасна»...
Голодать начали уже в конце сентября 1941 года. Помню, что когда хлебная норма сократилась до 125 граммов, было еще не так тяжело - давали еще так называемый приварок. При норме в 250 граммов давали только хлеб. И ничего больше...
На Васильевском острове был склад стройматериалов, где «обнаружили» запасы столярного клея, изготовленного из костной муки. Медицина позволяла съедать в сутки не более 20 граммов клея, разваренного в воде. Карточки тогда отоваривали сразу на декаду, поэтому клей мы получали сухими плитками весом по 150 граммов... Ели все, даже крыс. Когда мне в хлебной пайке попал хвост грызуна, я отметил это абсолютно равнодушно: хлеб с мясом.

Мертвецы на балконе
Первой в нашей большой семье умерла мама - 28 февраля. Через полмесяца - бабушка. В этот срок уместились смерти дяди с тетей и трех моих двоюродных братьев. Впрочем, похороны тогда стали относительным понятием. В Куйбышевской больнице со стороны улицы Маяковского, сзади, был вырыт ров, стояла полосатая будка, в которой пожилой, тепло одетый мужчина содержал амбарную книгу. В нее полагалось записать ФИО умершего, год рождения и место работы. Трупы зашивали в больничную простынь и сбрасывали в ров.
Я вписывал родных в эти хароновские хроники своей детской рукой, макая стальное перо №86 в чернильницу непроливашку... Так я похоронил одиннадцать родных, близких и друзей.
Маму я записал умершей 20 марта. До этого дня она лежала у меня на балконе. Так поступали многие, не торопясь с бесцеремонностью погребения - мертвые, числясь живыми, спасали своих родных хлебной нормой. Это было в норме вещей. Нам при обходе квартир случалось находить следы таких трагедий: мертвецы в комнатах, мертвецы на балконе, мертвецы на лестнице...
Люди умирали тихо, на наших глазах. Мы, как и все горожане, обязательно носили в кармане бумажку со своей фамилией и адресом. Таким был смертный медальон блокадника... Когда в апреле из-под снега во множестве оттаяли покойники, мы рылись в их карманах, отыскивая эти посмертные записки... В буднях блокады мы быстро взрослели...

Исход
Зима 42-го года была жуткой. С начала ноября температура не подымалась выше минус 25-30 градусов, отпустило лишь на 8 марта. Воду добывали, проделав пятикилометровый путь на Неву. Шли, как тени, с саночками, кастрюлями и ведрами, надеясь не свалиться в полынью с ледяной кромки, намерзшей в рост человека.
Печки-буржуйки были в каждой квартире. Топили мебелью и книгами. Сжигали свое - воровали в пустых квартирах. В районе Лиговки действовал «черный рынок», где темные личности меняли хлеб и лекарства на ценные вещи. Главным криминалом было воровство и людоедство, а разбой и поножовщина встречались редко. Райкомовские работники, как и все были крайне истощены. Сыто выглядящего человека тут же волокли в милицию. Люди ходили копать картошку к Пулковским высотам и часто гибли на минах и под артобстрелом...
Осенью 1942 года меня эвакуировали как сироту по Ладоге. Пароходик тянул сразу три баржи - с детьми, с женщинами и детьми, с ранеными. Немцы из орудий потопили их посудину, она потянула за собой вторую. У нас матрос успел обрубить канаты, но лишь смерть в ледяной ноябрьской воде погасила душераздирающие крики тонущих... Ужас леденил нас. Блокада напоследок погрозила мне пальцем...
Я еще не знал, что к следующей весне всех мальчиков-ленинградцев из эвакуации вернут в город, где остро ощущалась нехватка рабочих рук. Но меня не возьмут во малолетству на завод, зато благодаря помощи нашего участкового я найду свое место в боевом расчете 618 ОЗАД и пойду по войне к тому заветному Дню Победы, когда с радостью расстреляю в воздух все патроны из своего автомата...
Когда я вернулся в родной город, увидел немцев, повешенных у кинотеатра «Баррикада». Люди массово возвращались в разрушенный Ленинград и селились в свободных, пустующих квартирах. Если хозяева возвращались, то им давали другое жилье.
Мне тепло от мысли, что горожане сохранили память о Блокаде, оставшись искренними людьми высокой культуры: в 1987 году, помню, прохожие возмущались надписью в окошке овощного ларька с мандаринами: «Только для ленинградцев!»

ЛИДИЯ ЛАПИНА
русский хлеб



Смертные курганы
Весть о войне в наше село близ Матвеева кургана на Ростовщине принес нарочный, прискакавший верхами. Он привез первые повесточки из райвоенкомата. Так беда коснулась деревенских жителей - хуже некуда: подчистили мужичков наших и парней забрали в армию, фронт стоял под самым Матвеевым курганом.
Там они и остались лежать после первого боя, считай, под самыми родными окошками. Сколько же вообще погибло народу в тех боях - не сказать словами... Кто их считал?
В четырнадцать лет на противотанковых рвах я узнала, что такое оборонные работы. Нас, подростков, не уговаривали потерпеть эту мучительную и опасную работу вблизи фронта: дали лопату - копай, убежишь - восемь лет тюрьмы без суда и следствия. И баста. В колхозе было не слаще. Землю пахали на своей корове...
На оборонных строили капониры для самолетов. По мне мерили стенку бруствера. Придут принимать работу и кричат меня: «Где там наш землемер и его 120 сантиметров?»
Спали на траве. Жили голодом, получая по куску хлеба с маслом. И это в хлебородном краю! Работали босиком. Сапоги порвались, другой обуви не было. Лопату ногой даванешь - ой, больно! На гору глянешь - одна детвора копошится, копает, лопатит землю. Эх, толку только ничуть - танки обошли наш рубеж. так и пропали наши покопушки без смысла...

Выжженная земля
Когда отступали наши войска, солдат спрашивали: «На кого бросаете, защитники?» Военные угрюмо отвечали: «Нет патронов». И пылили за околицу.
Урожай в тот год собрали небывалый по своему богатству. Старики, качая головами, говорили, что такой случается только в военный год, словно природа хочет компенсировать людям разор и голодуху военного лихолетья. Колхозный ток был полностью забит зерном молодого урожая.
Сколько успели, столько и вывезли на восток, но все равно осталось море хлеба. Не оставлять же его немцам? Хлебушек облили бензином и подожгли. Горел он чадно и душно до самого прихода врага.
Отчим, бывший в то время председателем колхоза, угонял с сельчанами стада скота в Западный Казахстан. Пришлось ему там несладко. Был он дородным мужиком весом в полтора центнера, а вернулся - щепочка. Высох от голода и дорог.
Он был человечным хозяином, весь смысл его жизни составлял Хлеб - русский, сытный, щедрый, словно питающий человека добротой и терпеливым радушием.
Когда после прихода Красной армии я хотела уехать на работу в город, он твердо сказал: «Не пущу. Иди в колхоз. Мне нужен хлеб...» А еще раньше, когда мы насобирали в пустом поле колосков, велел все до зернышка сдать на ток: народное брать не сметь!

Танк на грядках
Фронт без жалости топтался на моей малой родине. В 1942 году на восемь дней пришли немцы, потом их отбили наши, а затем на восемь месяцев - оккупация: ужас бесправия перед грубой силой дикарья. казаки местами показали себя не лучше: попросишь в иной станице разрешения попить воды из колодца, так они возьмут с его сруба кружку и нарочно закинут в самую грязь - на, лакай! Мне сразу вспоминались волки, нападавшие на овечьи отары: скот перережут, крови налакаются досыта, а мясо жрать не станут... Много страшного, мутного, звериного будит в людях война. не все этой гадости могут противостоять...
Даром, что на деревне у нас все были кумовьями - предатели мигом отыскались и давай власть свою показывать. Мой отчим, конечно, не стал дожидаться, пока его прислонят к первой же стенке и ушел с нашими. Я же, спасаясь от угона в Германию, убежала к деду с бабкой в соседнюю деревню.
Полицаи отыгрались на семье «коммуняки». Корову со двора увели, а огород вытоптали танками до последнего корешка... Когда мы вернулись домой - ни стекла, ни вещички: все выбито и вынесено.
Немцы с первого дня повели себя, как хозяева. Впрочем, бытовым грабежом нижние чины промышлять опасались. Как-то раз немец хотел взять у нас дома маленькую лавочку - ослинчик. Мама строго сказала: «Пан, я пану скажу!» Немец все понял: «Никс-никс». Испугался, нельзя им было чужое брать у населения.

Поля в наших
В армию из родного дома я фактически сбежала зимой 1944 года. в деревне я не видела ни перспективы, ни просвета. связала пожитки в узелок и подалась в Ростов. Там увидела на заборе объявление: «Мобилизуем женщин до 30 лет, без детей, на военную службу». Это было то, что надо. Проблемой был лишь мой юный возраст. В райкоме комсомола помогли - махнули рукой, сдаваясь под моей настырностью и легко приписали лишний год. Я с 11-ым ОЗАД двинулась на Запад вслед за фронтами.
Страшные поля довелось увидеть и за границей там, где прошла война. Там хлебная когда-то земля была устлана мертвыми человеческими телами. Ногу поставить негде! Я сразу вспоминала наших сельских пацанов, полегших у Матвеева кургана...
Страшное было и после войны: голодуха и неурожаи терзали измученную войной страну. Сталина сейчас лает каждый, у кого рот поперек личины, а за листьями леса не видит: всего несколько лет потребовалось, чтобы поднять страну из руин. Правда, нашему поколению пришлось поработать с тем же упорством, что и повоевать. Но ведь встали на ноги и зажили по-человечески. Сейчас не война и не разруха, а человек на человека волчком смотрит. Ну как же так, ребята? Или вас не русским хлебом кормят?

АНАТОЛИЙ АКСЕНОВ
не верь тишине, врет...

Волховские жути
Как пошел я в армию в 1938 году, так ничего там, кроме леса, и не видел... Нарисовала мне война таких картин по живому мясу, таких вензелей, что ни одна медицина не сведет. Избитое железом тело и сейчас ноет - ранен я кругом, весь осколками обсыпан-изрезан. Это насмешка, когда говорят, что солдат гордится своими ранами... Вот только живопись и отвлекает, словно кисти оттягивают хвори...
С Дальнего Востока в январе 1942 года нас перекинули под Бологое, готовя к прорыву ленинградской блокады.
Морозы на Волховском фронте тогда стояли крепкие и к ночи нажимали еще больше. Шли мы долго, бесконечно, переставляя по зло визжащему снегу ноги в бело-серых валенках. Передовая еще издали приветствовала нас орудийными зарницами - бу-у-у да бух! И мы туда топаем, отмеряя версту за верстой. Ближе к передку - дымящие скелеты деревень, стал по обочинам попадаться наш народ побитый насмерть и неприбранный. Как-то это скребло по нервишкам. Кому приятно представить себя вот такой мороженой колодой, дохлятиной, беспризорно лежащей у всех на виду?
На передке нам и часа не дали лишнего обвыкнуться. Мол, чего вам, дальневосточникам да сибирякам: белке в глаз, а медведю в рыло! Вот так лихо, с марша - в драку... В полдень - атака. Первый бой - это тебе, парень, не первый раз замуж. Потащились мы со станковым пулеметом в горку. Барахтались в снежной целине недолго. немец обложил минометным обстрелом - снег почернел вокруг. И тут в нашу компанию из батальонного миномета - прямое попадание.
Мне повезло - швырнуло в сторону, руку прошибло и ногу вывернуло вбок. Остальных ребят вместе с «максимом» разорвало в тряпки и в железные щепки.
Снег стал настоящего фронтового цвета - грязно-кровавый, невозможный! И стал я с горки той сползать вниз. На счастье повстречал санитаров с собаками, впряженными в лодочки-волокуши. Как меня на них положили, так сразу - тьма. Бинтовали, резали, снова бинтовали...
Цвета у медсанбата отчетливо чистые, без полутонов - красное на белом. И режущий свет ламп в глаза. Руки врачей бесцеремонные и точные: пороли и штопали они нашего брата, как хорошие портные, грех обижаться...
Заткнись и терпи. Без тебя вокруг вой, стон, крик на куски порезанного сумасшедшего дома. А увечных все везут и везут, словно на передке ни одного живого солдата не осталось...К лету меня уже снова вщелкнули, как патрон, в маршевую роту.

Волховские жути-2
Впереди, за нашей траншеей, лежала ничейная земля, почти километровая полоса обезображенной разрывами местности. На ней когда-то рос густой лес. Теперь его размололи на лохматые пни и зубочистки. после того, как моя родная 2 ударная армия в муках полегла за Мясным Бором, здесь установились жара и тишина. Командиры ближе к темноте ходили между стрелками и наставляли: «Мужики, берегите патроны. Стреляйте для острастки. У немца патронов тоже немного». Словом, врали для собственной бодрости. Мы вранье это пропускали меж ушей. Лишь однажды комиссар напугал нас. Сдавайте, говорит, документы - скоро пойдете на танках десантом. Мы так разом и сели на свои сидоры: ептать, теперь все, кранты. Видали мы, как от пехтуры на броне кишки по ветру летят - все пули и снаряды им достаются. Но по дороге к передку накрылись наши танки при бомбежке. И наша геройская смерть в тот день не состоялась...
Вот и сейчас, кивая командирам, мы, разведчики, из амбразур насмотрели для себя работу и в потемках поползли воровать немцев. Работали вчетвером. В кармане гимнастерки у каждого - записка в смертном медальоне. Но главный наш хранитель — осторожность. Ползем, аккуратно раздвигая дикое разнотравье на нейтралке. Эх, травы стоят в самом соку! Пахнут пряно, дивно, волшебно. Даже стойкая трупная вонь не перешибает это живое дыхание природы.
Подбирались чистенько, без вороха и шороха. Лежим - ждем момента: немцы ходят, почти задевая нас, невидимых и недвижимых. Ребята у нас в разведке тишайшие - ангел позавидует: некурящие, вином при деле брезгуют, терпеливые настолько, что коль припрет малая нужда, то крепятся до последнего, а потом дуют прямо в штаны. И вот ходит немец, наступая нам на ресницы, полный уверенности, что вокруг тихо и никого. Мы с этим полностью согласны - нас нет...
Мы с Петей из Новосибирска работаем хватами. Петр-сибиряк достает из-за пазухи веревку с камнем: натуральный кистень. Я готов, стиснув в руке кляп. У нас все решено заранее, действуем спокойно и расчетливо. Сквозь траву мы видим немца: он рядом, он - наш. Мягко вскакиваем.
Петр бьет немца в башку, тот шатается, как пьяный, не догадываясь хотя бы пискнуть и получает от меня солдатское полотенце в рот на всю глубину глотки.
Вяжем руки, хватаем и трусцой припускаем к своей траншее.
Там сдаем его штабным и счастливо получаем по пять суток фронтового отпуска. Хоть в лес гуляй, хоть спи - главное, ни в чем себе не отказывай!

Встречный бой
Второе ранение вышибло меня из войны раз и навсегда. Мы со страшным криком сходились для рукопашной сшибки - немец такого крику почему-то боялся, подгибал коленки... Вот набегаем, сейчас треснемся друг в друга насмерть! Вмиг пуля навылет пробила мне край каски и проткнула плечо, а осколок вспорол и изломал всю правую руку, выйдя через спину... Инвалидом лучше, чем мертвым.
Справедливости ради я скажу о немцах, что народом своим на войне они не бросались. Умно и хитро воевали. Дурости их мы не видели. Зато свою показывали во весь рост, в полную толщину...

ХАННА ДВОРКИНА
блокадная арифметика



Война для меня началась с окопных работ под Ленинградом. Нас, студентов-железнодорожников, привезли эшелоном на рубеж, а из мелколесья вышел командир, ошарашенно оглядев нас, сказал: «С ума сошли! Уносите отсюда ноги и побыстрей!». Фронт уже подходил к самому городу. Как-то ехала в трамвае и вдруг всех высадили по сигналу воздушной тревоги. Едва мы забежали в парадную дома, как снаружи бабахнуло так, что сверху полился дождь битых стекол...
Блокада подобралась незаметно, урезав полнокровную жизнь цветущего Ленинграда до жалкого существования и борьбы за выживание.
...Идешь из общежития на Лиговке на работу к Фонтанке вдоль по Невскому, а по его сторонам - вмерзшие глыбы трамваев, горы неубранного снега, лишь в ворота ведут протоптанные тропки. Люди кое-как ползают, везут на саночках мертвых, выкладывают их у ворот домов. Жизнь прозябает: теплится едва-едва, словно свеча на сквозняке...
Мы с девчатами жили дружно, в одной комнате, сбившись в кучу. Одиночкам в блокаду выжить было почти невозможно. Отовсюду натащили общажной мебели и топили ею буржуйку. Спали, зарывшись для тепла в матрасы. Посуды у нас почти не было. Ни вилка, ни ложка не требовались. Блокадную пайку хлеба я делила на шесть кусков - шесть раз укусить трижды в день. Несложная арифметика... Хлеб ели с солью, запивая горячей водой. Труднее всего голод переносили парни. Из двух курсов нашего ЛИИЖДТа выжили только пять человек.
Из Ленинграда меня эвакуировали 14 февраля 1942 года по Дороге жизни по льду Ладожского озера. Для тепла одела на себя пару платьев, жакетку на вате, осеннее пальто. Чемодан с вещичками в машину закинула, а сама забраться не смогла. Так полуторка и ушла. Я ехала следом на другом грузовике, видя, что в Ленинград везут продукты, а из города - эвакуируют людей... На другом берегу Ладоги первое, что я увидела, так это свой несчастный чемодан. Он просто стоял на земле. Никто его не взял. Люди настолько ослабели от голода, что утащить чужое было не под силу...

АНДРЕЙ ЩИНОВ
боевой вылет



Настоящая элита
По меркам предвоенного времени мы были элитой общества: боевая авиация, ВВС - это то, что кружило девичьи головы и волновало сердца лихих парней! Принадлежность к авиации была не просто престижной. Это убедительнее всего говорило о причастности к миру избранных - отважных, образованных романтиков, которым принадлежит небо. Авторитет авиаторов невозможно было измерить ни деньгами, ни рангами. Хоть мы и ходили по земле, но на нас все равно смотрели как-то снизу вверх... О-о, летчики идут!
Красивая и ладная форма синего сукна, золотое шитье «куриц» на фуражках, алые «кубики» в петлицах, брюки-галифе, влитые в стать ремни портупей и хромовые сапоги со скрипом, точеные загорелые профили, мускулистые фигуры - много ли надо, чтобы свести девчонок с ума?
Но мы были серьезными и правильно воспитанными ребятами, знавшими, что авиация вопреки всему военно-воздушному фольклору, держится на дисциплине, а строки уставов и инструкций написаны кровью авиакатастроф и тяжелых аварий.
Досрочно, на «отлично» закончив военно-морское авиатехническое училище имени Молотова воентехником II ранга в Перми, осенью 1939 года я получил назначение в 119 авиаполк, базировавшийся в Севастополе.

Пилотирующий техник
В полку на вооружении стояли гидросамолеты МБР-2, которые тогда ласково-насмешливо называли «амбарчиками». Юмор и ирония вообще в характере военных летчиков. ради красного словца и себя не жалели...
Моим первым командиром стал капитан Крученый. Хороший, толковый, обстоятельный мужик, умеющий по-отечески держать людей в кулаке. Пилотировал он, как бог! Про таких говорили, что летать может хоть на садовой калитке - только мотор прикрути... Работу техников он уважал и ценил по-человечески. Если надо, сам плечо подставит и экипаж нам на помощь мобилизует. Пусть у нас были разные обязанности и даже разные нормы питания, но об этом мы вообще не думали, настолько нас объединяло общее дело!
Капитан Крученый был совсем не против того, чтобы я под его контролем учился самолетовождению. На МБР-2 было спаренное управление и поэтому счастливы были те дни, когда я садился за правую «баранку», разгоняя наш «амбарчик» по воде. Взлет мне давался плоховато - нужно было тонко чувствовать характер и амплитуду волнения на разбеге: удары волн гасили скорость, били по фюзеляжу, заливали мотор. Но зато на посадке я все делал красиво - лебедем садился! Командир учил меня летному делу не от скуки: понимал, что лишним ни одно умение не бывает, а управлять самолетом должен уметь каждый член экипажа - на всякий случай. Так и жили мы - душа в душу: до войны и в дни ее...

Морские могилы
Наш полк в сражениях за Черноморье нес потери. Гидросамолет лейтенанта Дмитрия Столярова был первым сбитым в нашем полку. «Мессеры», чертовы «худые»... Срезали их над Малой землей.
У летчиков зачастую нет могил. Упал на суше - обгорелая яма в земле с обрывками одежды. Упал в море - бензиновая радуга на волне и обломки, выброшенные прибоем...
Больше всего ребят упало, когда брали Тамань, Керчь и Крым. Моего следующего командира - капитана Черногубова - сбили над Анапой. Я в это время гонял самолет на ремонт в Поти, и потом был уверен, что только мое отсутствие стало причиной этой трагедии. При мне ребята даже дырок не привозили из любого огня... Все знали, что у меня легкая, счастливая рука.
Весь полк был в трауре. В обломках машины позже нашли скрюченного стрелка-радиста Воробьева, а судьба пилота и штурмана осталась неизвестной. Ни мертвыми, ни пленными их не видели...

Игры с огнем
Однажды, когда полк работал из Геленджика по Малой земле, я спросил своего командира Черногубова, мол, как там? Он посмотрел на меня и говорит: «Поехали - увидишь!»
Шли почти в полной темени, и пока штурман не бросил бомбы по целям, все было тихо. С первыми разрывами на земле оттуда начали бешено стрелять. Стрелок-радист сразу закричал: «Хвост в огне!» Трассы зениток - слева, сноп света - справа. Такая пальба поднялась - светлей дня стало в небе, так нам дали прикурить!
Черногубов стал уходить из зоны поражения пикированием. С силой отпихнул штурвал от себя и мне: «Поддерживай!» Несемся в ночь. Стрелка альтиметра играючи сматывает сотни метров. В ушах хлопает перепад давления. Валимся так, что кажется стоишь на педалях... Командир видит - пора: «Тяни!» Господи, как мы рвали «баранки» на себя, подобрав стабилизаторы. Из пике вышли на считанных метрах. Не знаю, что думал Черногубов , а я думал - все, заедем в море к чертовой матери. Тянул так, что порвал связки на руке - на всю жизнь скрючило палец.
Немцы отцепились от нас: воздушной струей от винта воду взбило в облако пыли и со стороны показалось, что наш «амбар» рубанулся к рыбам. Прожектор погас, а мы блинчиком-блинчиком потянули домой. Я полез в хвост - пахло горелым. Но не нашел ни одной пробоины - в рубашке родились. Только троса управления провисли. Это мы их вытянули силой четырех рук на выводе. Стальные тросы, понимаешь?!
На аэродроме нас уже не ждали, приняв сообщение: «четверка» Черногубова сбита над целью. Сели нормально, вышли на берег. Я был некурящий, но тут засмолил папироску. Раза два затянулся, запсиховал - нервы стали отходить... Хотели меня за этот самовольный вылет на гауптвахту посадить, но потом стали приводить как пример летной взаимовыручки... Счастливая все же была у меня рука, хоть и с покалеченным пальцем!

...

...

ИВАН ЛУКАШЕВ
формула победы



Увольнение отменяется...
Двадцать второго июня 1941 года я вышел в увольнительную, решив погулять в Петергофском парке, недалеко от которого стояла наша 19-я автобригада. Было мне в ту пору уже двадцать семь лет и я понимал толк в историко-архитектурных красотах окрестностей Северной Пальмиры... Но едва услышав о начале войны, мы стремглав бросились в часть - взяли аккумуляторы и побежали в автопарк ставить их на наши ГАЗ-АА. Полуторки были немедленно приведены в полную боеготовность.
Если представить, что у любой войны есть своя формула победы, то без автомобильного транспорта она не решается ни при каких условиях... Говорю вам совершенно отвественно, как фронтовик, как теоретик и практик автомобильных войск. Победа едет на колесах...

Автомобильная страда
Вскоре за нашими машинами пришли «покупатели» - представители войсковых частей. Так наша автобригада осталась без колес. Но в это время по железной дороге стал поступать мобилизованный транспорт, в основном, трехтонки ЗИС-5 со строек народного хозяйства. Это были «загнанные кони», которых следовало привести в бодрый вид и рабочее состояние. От грузовиков в мироной жизни было взято все возможное, но окончательной рухлядью они, конечно, не были. Мы сутками возились с битыми-ломаными машинами, восстанавливая их до уровня военных требований. Вся жизнь крутилась вокруг этих «зисов» - меняли аккумуляторы и изношенные детали.
Меж тем немцы подходили к Ленинграду, целясь ударить по Петергофу. Исполняя приказ, мы перегнали свой автопарк в леса, оборудовав там стоянки, укрытия, склады ГСМ в двадцатилитровых канистрах. Задания нам давали самые разные: война - это беспрестанное перемещение живой силы и грузов.
Первое задание
В первые месяцы войны многое было очень непонятным, нелогичным и путаным. По-крайней мере, мне, командиру отделения, так казалось с подножки полуторки...
Первым моим заданием стала доставка саперных понтонов в район Мги. Погрузили их на пять машин и тронулись в рейс. На подъезде к целина переправе нас остановили старшие командиры: «Куда вы прете? Там бомбят вовсю!»
Я же - молодой, характер играет - решил узнать, что там происходит на самом деле. Что, вернешься в часть и скажешь, мол, там, говорят, бомбежка... За такое решение никого не похвалят: говорят - кур доят, а коров на яйца садят!
В самом деле, черт оказался не так страшен. Ситуация была вполне терпимая. Мы добрались до места, сгрузили понтоны и через сутки вернулись в свою часть. казалось бы, ничего сложного, но ничем не выразить того муторного состояния, когда пробираешься через неизвестность, а ответственность ощутимо давит на твои плечи...
Сердце войны
Эта война стала битвой моторов в небесах, на море и на земле. Сила моторов определяла мобильность всех родов войск.
В армии особо ценили механизированную тягу, воочию видя, что время конно-гужевого транспорта тает на глазах. Он слишком слаб, уязвим, неповоротлив и структурно громоздок. Моторизованные войска обладали несравнимо большей силой, выигрывая в скорости и силе. С вожжой в руке мы бы не дошли до Берлина...
Убедился в этом и я, когда в июле 1941 года от Кировского артиллерийского училища к нам поступила заявка на десять автомобилей. Старшим группы отправили меня.
В полной темноте зашли в артпарк. Прицепили к ЗИС-5 трехдюймовые орудия, погрузили снаряды и расчеты на борт, тронулись сквозь ночь в сторону Волосово. Там сражались курсанты Кировского пехотного училища. С горем пополам мы добрались до их позиций. Но когда сдали пушки, нас и не подумали отпустить! Больше того, начальник АХО вызвал меня и поставил задачу: «Видел на дороге брошенные и подбитые машины? Езжай и собирай технику, нам пригодятся расходные автомобили. Такая война, что не можем мы ваши колеса от наших пушек оторвать». Я козырнул и отправился на дорогу раскулачивать ничейный транспорт... Потратил на это сутки и заснул, завернувшись в полушубок, чтобы радостно проснуться от звучной пушечной пальбы: говори, артиллерия! А тут нас хватились в части и насилу утянули меня из под опеки пушкарей. Уж очень они не хотели расставаться с нашими колесами...

Фунт лиха
В октябре 1941 года я получил звание младшего лейтенанта и попал в резерв, где было много всякого народа, про который говорили «от фронта болтаются». Мне все это надоело и я стал проситься в действующую армию. Меня отпустили, но от своей группы, направленной подо Мгу, случайно отстал. Спустя несколько дней узнал - ребята попали под бомбежку и никто не выжил. Меня же определили в пулеметную роту 80 стрелковой дивизии, которая действовала в районе Шлиссельбурга.
Декабрьской ночью при поддержке моряков пошли по льду Ладоги. В свете ракет оказались у немцев, как на ладони. Отошли к своему берегу и следующей ночью снова пошли в атаку. Немцы за сутки не слепли и поэтому накрыли нас артогнем. осколок попал мне в правую ногу. Оставаться раненым на льду означало погибнуть. Нас, подбитых, свалили вдвоем на плащ-палатку и под огнем поволокли в санбат. Мимо убитых, залитых кровью, мимо раненых, оглушенно ползающих среди битого льда...
Операцию мне делали без анестезии - нечем обезболивать. Посоветовали терпеть. Крепился... В Ленинграде нас долго возили по городу, пытаясь пристроить в какой-нибудь госпиталь: все было забито втугую.
На фронт я уже не вернулся, оставшись верным своей военно-автомобильной стезе: на колесах въехал в войну, на колесах встретил я и Победу.

Это сообщение отредактировал Краснодарец - 29.11.2017 - 14:20

ГЕРОЛЬД БЕЗРУКОВ
сибирское благословение

Воевать - не горевать
Омск беспечно веселился и бился пыльными мешками на сабантуе, когда из репродуктора в углу Парка культуры и отдыха голос столицы объявил: война. Меня, тогда еще совсем пацана, известие это как-то не тронуло: ну и что?
Воевали тогда едва ли не каждый год! За событиями на Хасане в 1938-м на следующий год последовали халхингольские сражения, а потом грянул польский поход, финская кампания, освобождение трех прибалтийских стран...
Воевала наша страна в те годы часто и понемногу - сообщения о боях в газетах были привычным делом. Успехами армии гордились, о потерях ее не задумывались... Весь мир тогда перекраивал границы. Спокойно жилось, наверное, только пингвинам в Антарктиде.
Мы росли в этой атмосфере готовности к войне и готовы к ней были как-то буднично, без пафоса: надо - пойдем, придется - умрем, воевать - не горевать. А Родина, как говорится, тебя не забудет...

Сибиряк идет на войну
До самого призыва я спокойно работал на Оби при рыбзаводе. Лодка, нефтяной мотор да стрежневые невода - все, что я знал и большего, наверное, мне не было нужно. Когда в хозяйстве кончилось горючка, рыбачил и на обласке. В середине августа 1942 года меня призвали и я пришел на Омский сборный пункт в клубе имени Лобкова: чистый муравейник - все в одной куче, из которой меня послали в полковую танковую школу. В тогдашней западносибирской столице было множество военных учебных заведений - пехотных, артиллерийских, минометных, а танковое помещалось в районе железнодорожного вокзала.
Пока я не увидел маршевой роты, по зиме ходили в летнем обмундировании. Кормили плохо - недоедали. Впрочем, заниженные пайки отношу скорее к урезанным нормам того времени, нежели к воровству продуктовых начальников.
Лишь после выпуска из танковой школы благословили нас по-людски - одели по-настоящему, по-сибирски: телогрейки, полушубки, байковое белье, валенки, шерстяные портянки, рукавицы, шапки-ушанки, ватные штаны... Сибиряк и северянин не тот, кто мороза не боится, а тот, кто тепло одевается!

Танковые роды
Ладно, повели нас на Омский танковый завод, который прежде числился паровозоремонтным. Десять танков в сутки выпускали здесь, прокатывая собственную броню и отливая танки от трака до пушечной бронемаски. Видел, как раскаленный толстый лист металла бежит по каткам и ныряет под вал вместе с березовыми ветками, которые вспыхивали сжигая ядовитый газ проката...Я еще не знал, что подобно хворостинам этим сгорали и люди на передовой...
Танки рождались у нас на глазах. В апреле 1943 года повели нас в сборочный цех к танкам, показали - это ваши машины, сынки, забирайте, заводите и езжайте. Танки стояли небольшой колонной - бодро-насупленные, цвета некрашеной брони. Без лишних формальностей влезли мы в Т-34, запустили дизеля и рванули в 70-километровый марш-бросок, отстреляли пушки в Черемушках на полигоне. На заводе резвые ребята-заводчики подтянули мелкие огрехи. Танки покрасили в хаки, забили в башни по два боекомплекта и влезли на железнодорожные платформы. На фронт!

Дуга
Он ждал нас терпеливо, зная, что может полакомиться броней в любой день. Танки война грызла каждый день, как семечки. Только шелуха горелая летела...
Мы не знали, что фронт встретит нас тем боем, который войдет в историю всей четырехлетней войны одним из решающих кровавых побоищ. Имя ему было - Курская дуга. Первое, что запомнилось от нее - дневные сумерки, серая полуночь. Дым, чернота и гарь определили цвет этой ужасающей бойни на истребление. Земля гудела от танковых моторов, а небо - от самолетных двигателей. Будь у нас побольше опыта, мы бы поняли: вот оно, решается все... Но и без того наш экипаж пошел в бой без тени сомнений. «Тридцатьчетверка» резво сорвалась с места и пошла, елозя отчаянным противотанковым зигзагом. Мое дело - заряжать. Как только тупо стукнет танковая пушка, тут же чакает откат, и я сильным движением бросаю в глотку казенника свежий снаряд. Звук пулемета глушаще бьет по ушам. Морщусь, подаю, цепляю из кассет унитарный патрон...
Удар в башню был сильным. Осколком отскочившей брони мне рассекло бровь. Ребята быстро оглядываются - все живы.
Нам удачно закатали болванку в трансмиссию. Это называется «мечта танкиста»: машину - в ремонт, экипаж - в резерв...
Но в ту секунду мы еще не знали своего счастья и выскочили из танка, как зайцы! Оглянулись назад - подбили нас почти сразу, недалеко уехали с исходного рубежа. Дешево отделались.

Безлошадные
Поплелись на сборный пункт, где собирались «сироты» - пехота, артиллерия, авиаторы, танкисты. Там все на взводе, разгоряченные боем, касанием близкой смерти. Все болтают, кричат и кроют хренами без умолку, переживая раз за разом одно и то же: перегретый пар выходит из уцелевших счастливчиков. Мат и горькое вперемешь. И нет ничего на свете важнее того, как именно ты остался жив...
Одни уходят, получив направление в часть, являются другие, начиная с порога орать и матерно радоваться жизни. За нами никто не пришел. И сунули нас в пехоту...

И за Родину, и за Сталина, и за вбогадушумать!
Доля пехотная простая и горькая: терпи, не бойся и не надейся. Спрос небольшой, но серьезный... Подымая свое отделение в атаку, кричал: «За Родину!» А кто-то по соседству надрывался под первыми пулями: «За Сталина!» Сейчас об этом омерзительно спорят без всяких аргументов - кричали или не кричали. А я так думаю, что некрасиво это обсуждать и неуместно: вы, сводящие свои мелочные счеты, постыдитесь мертвых... Да мы там такое орали, что никакими буквами не напечатаешь!
За Киевом мы особым нюхом уже обтертых окопников почуяли близость нашего наступления. Догадки подтвердили и политработники - замелькали среди нас парторги и комсорги: «В партию вступать будешь?» - «Буду». - «Пиши заявление!» И в самом деле, когда тронулись с места, комсорг метался меж взводов пачками раздавая билеты..

Скучно без дураков...
С пехотного командира спрос за все - за каждого дурака. Было у меня несколько случаев - едва не погорел.
Однажды послал бойца за боеприпасами на обменный пункт. А спустя пару часов его приводит с нейтралки наше боевое охранение: поперся к немцам, мол, блуданул. А я в него глаз щурю - ой ли, дядя?
Не усмотрел лишь за двумя чудилами. был у меня такой Беляев - то ли дурак, то ли прикидывался. несколько раз ловил его : стоит и целится в луну - бах, говорит. Ну? Был и пятидесятилетний узбек, которого забрили в армию, скостив десять (!) лет. Тот все зачем-то трофейные винтовки собирал просто охапками. На кой, спрашивается? и вот однажды послал я эту полоумную парочку в ближний тыл за патронами. И больше никогда не видал - пропали с концами. Ну, в строевой записке списал к чертовой матери: п/б.
Разные люди были на фронте, по-разному себя держали. Одни опускались - хуже бичей, другие следили за своей внешностью - любо-дорого глянуть! Особо любили шикануть разведчики. Часто одевались не по уставу. Но у этих ребят была суровая работа и отчаянная жизнь. Мы друг другу не завидовали, держались ровно, лишь иногда безобидно подшучивали над украинцами: хохол и сало едины!

Нормальная работа
Громкие имена восковых операций мы узнали много позже. А тогда - шли и шли круглыми сутками, засыпая на ходу. Под Корсунь-Шевченковским не жравши, без отдыха, по метелюге топали и топали, чувствуя, что кружим по огромному району. Вместо маяков-вешек на пути стояли трупы немцев. Лишь потом я понял динамику нашего марша - сжимали кольцо окружения! И вот под Пеньковкой эта взведенная пружина бросила немцев на ночной прорыв. Мы не сплоховали и валили из пулеметов в упор целые колонны. Кому-то повезло прорваться на грузовиках, выживших взяли в плен.
Утром над побоищем взошло солнце, подъело снег. Мы увидели сплошной ковер мертвецов, лежали едва ли не в два слоя. Смотрел я на все это и вяло думал: нормально, поработали. Жалости не было ни капли. Что хотели, то и получили: лежи - не чирикай!

АННА ШАЛЯПИНА
бессонница фронта



Первый круг ада
Наступление на фронте отзывается в полевом передвижном госпитале бесконечным потоком раненых. Изувеченные, простреленные, переломанные, обожженные люди поступают сутки, вторые, третьи... Пятые! Днем и ночью, утром и вечером. Монотонная река человеческих страданий. Только раненые, ни одного больного. Иногда ужаснешься: «Сколько же людей убито, если столько перекалечено?» Иногда, глядя со стороны на госпиталь в такие дни, можно было твердо сказать: это первый круг ада...
Персонал госпиталя вставал на обработку раненых без различия в чинах и званиях - санитарки, медсестры, военврачи. И с ног валились, и засыпали стоя. Вот присел человек покурить на минутку. Смотришь, а он спит, и папироска к губе прилипла, дымит так то-о-оненько..
.
Вместо страха - ужас
Мы не боялись ни смерти, ни ранения. Страх у всех был один - живыми попасть в руки к немцам.
В нескольких километрах от нас диверсанты наткнулись на полевой госпиталь и убили там всех, кто не успел убежать. Живым не нашли ни одного человека.
Тяжелораненые с немецкой скрупулезностью и технологичностью были убиты прямо на носилках - удар ножа по горлу был поставлен чисто.
Мы ходили смотреть на погибших коллег и вместо глубокого страха испытали только ужас, который только укрепил нас в решении - живыми не дадимся!

Слезы мои, Белоруссия!
Фронт - иголка, госпиталь ниткой мотается за ним. Ехали по освобожденным селам Белоруссии - волосы дыбом стояли: сенные сараи, забитые сожженными людьми, еще курились тошным дымом горелой человечины. На крылечке, обкусанном пожаром, сидел мальчишечка и сквозь слезы пел: «Горит, горит село родное, горит отеческий мой дом...»

...

СЕРГЕЙ ЕГОРОВ
длинный ствол - короткая жизнь

Из банка - под танки
До войны у меня была самая тихая, самая мирная работа изо всех возможных - я служил операционистом в банке, выдавал людям деньги. А на войне, смотав все нервы на кулак, охотился на танки.
И ошибки я допустить не мог. Это тебе, Алеша, не кассу сводить - накосорезил да пересчитал. Шлепнут тебя фугасным в брызги, намотают на гусеницы и прозвания не спросят...
В первый день войны даже в нашем тишайшем банке все пришло в судорожное движение: люди валом шли снимать деньги со сберкнижек,а мы усиленно выдавали кредиты. Деньги нужно было заставить правильно работать даже в условиях военного времени.
У нас на Тульщине объявили всеобщую мобилизацию - брали всех, включая 50-летних. Рассортировав людей по возрастам, слали командами по 250 человек. Порядка на марше не было никакого. Вели нас натуральные подлецы, которые парней еще и подзуживали: «Бегите, куда хотите - ничего вам не будет, а на войне убьют...» И к концу марша нас осталось всего 53 человека. Кого-то вообще поймали на мародерстве: вскрыли товарный вагон, доверху набитый мануфактурой. Дело кончилось расстрелом... Я был даже доволен, что с дезертирами обращались свирепо и назидательно. Я - в бой, а он - под юбку? Ничего, домой ему все равно отпишут: «Пал за социалистическое Отечество». Родные позорной смерти не узнают, а на фронте - другим наука, каково от долга бегать...

«Ну и подыхай!»
В запасном полку мне все решительно не понравилось. Бардак, грязь, скученность, бестолковщина, человеческое скотство. Когда отправляли маршевую роту, я увязался за ней и шел, не отставая четыре версты. Командир на меня набросился с матом: «Пошел вон, дурак, нечего за смертью таскаться!» Тогда я тоже в крик: «Я должен воевать!» Ротный плюнул на дорогу: «Ну и подыхай, придурок!» Так в декабре 1941 года я попал на фронт. Тогда еще не предполагал, что ротный мой насколько был груб, настолько и прав: пехотинцы гибли, как мухи. Запросто.
Пехота - страшное дело. Не жильцы. Оттуда два хода: в наркомзем (могила) или в наркомздрав (госпиталь). Я и в партию не вступал, чтобы не отправили на пехотные курсы. Отучат, а на передке одна атака и - тебя нет. Ванька-взводный - сама пропащая доля в пехоте.
Пропал бы я за здорово живешь. Но все решил случай. С правого фланга отсчитали дюжину бойцов и сказали им: «Марш к орудиям!» В числе счастливчиков оказался и я: рост у меня был что надо - подопригора!

Двойной оклад - тройная смерть
Обольщаться, впрочем, не следовало: за несколько месяцев зимних боев в Подмосковье в нашем полку из 18 орудий остались лишь две «сорокапятки». Остальные раскидало вез вести...
Себя мы берегли не сильно и далеко не загадывали. Если выдавали неприкосновенный запас на случай затяжных боев, но НЗ этот приканчивали без лишних проволочек - нахрена его беречь?
«Э-э, все равно скоро убьют!» И хрум-хрум-хрум. Долго ли килограмм сухарей сточить?

Мертвые сраму не имут
На смертный случай мы все носили в левом кармашке гимнастерки солдатский медальон с заполненным бланком формы №4. Трофейщики знали, где искать этот последний привет. У команд этих была прозаическая задача - они собирали оружие и хоронили убитых, снимая с них новенькое обмундирование.
Пойдет в атаку с иголочки одетый сибирский полк и ляжет на горке тремя сотнями полушубков, а то и больше. Кому-то это добро ум застит - собирай барахло, чтоб не пропало. Вот и обдирали с мерзлых трупов окрововленное до нижнего белья. Мертвецов голыми бросали в бомбовые ямы размерами 10 на 20 метров - мертвым не до сраму. Закидали землей, загородили слегами и пошли себе прочих касатиков по ямам таскать... Видел я фронтовые захоронки н на 500, и на 1000 человек. Возле каждой деревни такие братские могилы есть.
Местами убитых собрать не могли. Они так и лежали у всех на виду. Снаряды и пули рвали их в лохмотья, время разъедало до костей, а летом это безобразие покрывала дикая трава нейтральной полосы...
На нашей батарее был железный закон: убитых - хоронить! Хоть на метр да закопать, чтобы собаки не рвали труп товарища.

Дурная кровь
Смерть на фронте круглосуточно ищет поживы. Однажды крупный снаряд воткнулся в шести метрах от нас и мощным выбросом грунта всех засыпало так, что только ноги наружу торчали. Откопали вовремя...
Контузия у меня была жестокая. Кровь лилась носом и изо рта. Я пытался заткнуть ее хоть чем-нибудь, но бывалые ребята сказали мне: «Не вздумай! Пусть сойдет дурная кровянка, сколько будет. Это убитая кровь. Оставишь в себе, она потом тебя в могилу сведет». Я послушался и легко отделался. Заикался, плохо слышал, мучился шумами в голове, давившими на мозг беспрестанным «зи-зи-зи-зи». Но остался живой! Из взвода нас уцелело всего двое. Отвоевался я 25 февраля 1942 года: после боя пошел посмотреть на подбитый мной танк. Только встал - руку как швырнуло в сторону! Такое чувство, что мне вообще оторвало. Я сразу что есть силы зажал дырку рукой и старался не потерять сознание. Потом военврач сказал: «Чудо, что ты остался жив - пуля скользнула по сонной артерии»...
Награждать нас не награждали - моды такой у наших командиров не было. Когда я подбил танк, подтвердить это было некому. Командиры пришли лишь на четвертый день и всей заботы у них было, чтобы выгнать наш расчет из обжитой землянки, мол, выкопаете себе новую, топайте в ровик, к орудию... Честно говоря, хотел на раз забросать их гранатами. А кто чего скажет? Идет бой, и все списали бы на немцев. Но тут пришел командир батареи - неплохой мужик, отец двух детей. Это и остановило...
Награждать на фронте стали попозже, а в 42-м нарядные железки берегли и жалели, а людей - нет. Убил я на фронте три танка. Не засчитали ни одного... Зато живой вернулся, а все герои остались там.

ГРИГОРИЙ ВАСИЛЬЕВ
сталинский резерв

Моя война - простая история Убить не убило, но исколотило меня всего без жалости. В 41-м году из связистов меня бросили в пехоту. Что про это рассказывать? На передовой под Одессой я продержался двадцать дней. Пошли в атаку - половины ребят нет. Бежим на немца, а все рядом тоненько и жалобно кричат: «М-а-а-ама!» какое там «ура»... Из всего полка нас уцелело лишь двое. Потом и меня кокнуло так, что винтовка, кувыркаясь, вылетела из рук. оклемался быстро.
В июле 1942 года под Минском меня контузило и побило осколками - полгода в Ереване я лежал на госпитальной койке немой и глухой, как пень.
Миномет расписал меня осколками так, что родная бы мама не узнала...
Оправившись к сорок третьему году, попал на фронт под Ростов, в аккурат к штурму города, где меня снова изранило, а сыпной тиф едва не доконал меня совсем.
Военная судьба определила меня в 15-ю воздушно-десантную бригаду. Мы гордо именовались «резервом Сталина». Нас не трогали вплоть до марта 1945 года, а потом решили, что с парашютами прыгать нам ни к чему и простой пехотой отправили на румынскую границу. Были бои, страшные уличные сражения без тыла и нейтральной полосы. Народ, счастливо дотянувший почти до конца войны, ложился в чужую землю. А меня все время как-то миновало эта участь, словно я уже раньше выбрал свою квоту на погибель...
В апреле 1945 года, было дело, спас командира полка. Мы были на НП и ждали немецкой атаки. Ее сорвал залп нашей артиллерии. Когда стихло, двинули на выход из блиндажа. Наверх вели три ступеньки. Командир шел впереди и он уже готов был вскочить на бруствер, когда мы услышали резкий и короткий звук летящей мины: наша! Я схватил командира и, заваливаясь на спину, опрокинул его на себя. Осколки хлестнули поверх... Меня за этот поступок наградили, но орден отыскался только спустя шестьдесят лет.
За время войны для меня ничего не изменилось: как ушел воевать в обмотках, так и пришел после Победы в обмотках «сталинского резерва»...

СОЛДАТСКАЯ ПРАВДА
авторский пролог
Был чудный майский вечер Дня Победы. С утра насмотревшись на медь оркестра, на ветеранские седины поверх полымени наград и собрав все стреляные гильзы торжественного салюта, мы, пацаны, гоняли футбол в нашем дворе.
Посмотреть на мальчишескую забаву остановился нестарый еще человек. Мы его знали: он работал в нашей кочегарке, всегда нелюдимый и страшноватый истопник. Сейчас он был немного под хмельком, но мы бросили игру и подошли посмотреть три его скромные боевые медали: «Так вы воевали?!»
Он посмотрел мимо нас, куда?то в закат, красивший блестящие стволы берез, и сказал: «Живой я остался… А брата раненого, что на спине тащил, убило. Прямо на мне».
Он вдруг заплакал и пошел прочь. Нам были страшны эти простые слезы. Они капали прямо в самую душу. Мы никогда не видели, как плачут мужики — молча и не кривясь…
Кто?то тонким голосом крикнул старому солдату вслед: «Спасибо вам! С Победой!» Он не обернулся…
Я тогда еще не знал, что нерассказанная ветераном война у меня впереди. О ней через годы, через поколения мне поведают фронтовики Югры и горькая земля переднего края, легшего по лесам и болотам России…
Слушайте солдатскую правду, как слушаете свое сердце. Это эхо войны бьет в колокол нашей Памяти.

ИННОКЕНТИЙ КИРЕНСКИЙ
гвардии диверсант

«В сотах, да не мед...»
Службу я начинал в декабре 1941 года в Даурском укрепленном районе. На западе России шли отчаянные бои под Москвой, а здесь, на Дальнем Востоке, война только примерялась, куда бы ловчее запустить свои когти... Это не был тыл, как принято считать. Это был натуральный фронт, где каждый день требовалось солдатское мужество, смекалка и недюжинное терпение.
Здесь я начинал командиром пулеметного расчета, расположенного в СОТе - скрытой огневой точке. По сути это был пулеметный дот, закопанный и замаскированный посередине склона сопки, но из амбразуры мы прекрасно видели всю территорию на километровую глубину вплоть до пограничной полосы.
На дежурство выдвигались только ночью и каждый раз выбирали новое направление подхода, чтобы не выбить тропу, в СОТ забирались через люк и сидели там, сохраняя полное молчание. Наблюдали по суткам: один смотрит, другой отдыхает.
Однажды напарник толкает меня - тревога! Снаружи слышен шум и тихий лязг. И осторожно выглянул в амбразуру и прямо перед собой увидел японского солдата с винтовкой и в полной амуниции. В упор!
Сообщили в тыл и получили приказ: молчать и ждать. Мы верили, что все обойдется, но сердечко-то екало...
Через полчаса слышим - стрельба и топот. Ребята там шуранули гостей, как следует. И вот они теперь через нас во все лопатки чешут назад к границе. Поступил приказ: огонь на поражение. Едва японцы показались в нашем секторе, как мы из станкового «максима» вжарили им в спины целую ленту. Это было наше первое боевое крещение. «В сотах, да не мед» - такой была наша скрытная служба.

Парашютное племя
В 1942 году в Иркутске нас срочно подучили саперному делу, а потом на комиссии вдруг спросили: «Ты с крыши в детстве прыгал?» И задвинули в диверсионную школу. Здесь построили и сказали, что прыгать с парашютом будут только добровольцы, а коли так, то - шаг вперед! И никто из нас не вышел. Помялись мы, потом поняли, что все равно нас никто не спросит. Ну и шагнули, добровольцы. так попал я в отдельный диверсионный взвод 8-й гвардейской воздушно-десантной бригады.
Первая моя выброска в тыл немцев состоялась в конце 1942 года - прыгали в Белоруссии с заданием подобрать место для базы островах в Пинских болотах.
Помню, приземлился, сердце колотится, как у зайчонка, глазами вокруг - зырк-зырк: кажется, что вот прямо в кустах сидят наготове немцы с автоматами и собаками. Пустые страхи...

Быховский мост
Одно из памятных моих заданий - ликвидация железнодорожного моста через Днепр у города Быхова. Выбросили нас аккуратно - группа из 15 человек прибыла точно к месту: разведчики во главе с майором Лустиным, пять подрывников, радисты Саша и Тоня Бакшина с рацией в коробе. С Тоней я дружил еще в бригаде - отличная девушка и надежный товарищ по четырем выброскам в немецкий тыл.
Мы, подрывники, на базе стали готовить заряды, а разведчики с майором пошли к мосту. По пути возле Быхова они обнаружили аэродром. Информацию передали в Центр. Оттуда сообщили, что они в назначенное время сделают налет, а мы под шумок должны будем корректировать удар. Долго сказывается - быстро делается: наша авиация налетела с бомбежкой.
На аэродроме - паника и разгром. У нас - потери и вся операция на грани провала. Будь проклят этот аэродром - на черта он нам подвернулся, ведь наша главная задача - Быховский мост! Погибли подрывник Толя Рыбляков, оба радиста и три разведчика во главе с майором Лустиным... Твою дивизию!
Позже мы аккуратно прошли по следам схватки. Нашли шестерых убитых немцев, трех овчарок (одна застрелена, две -зарезаны) и - наших ребят с Тоней. Ее, умирающую выносил один из парней. Так рядом они и остались лежать.
Убивать собак нас учили специально. Я и сейчас помню, смотри: когда она наскакивает на тебя, выбрасываешь ей в пасть левую руку, сложенную щепотью, а с правой, финкой, бьешь в грудь. Само зайдет...Это наповал.
Остались мы вдесятером против моста и трех часовых. Разведчики Иван Дегтярев и Миша Шаламов пошли наблюдать за охраной. Оказалось, что часовые регулярно допускают одну и ту же ошибку, давая нам шанс на диверсию. Два немца сходились поболтать на полчаса, а это означало, что в это время можно заложить взрывчатку.
Ваня и Миша были редкостными виртуозами по части ножей -финку бросали точно в цель на 15-20 метров! Но тут потребовалось другое - работали по отточенной схеме снятия часового. Разведчики бесшумно вышли на него с двух сторон.
Немец, увидев Ваню, скомандовал: «Halt!» Тот поднял руки и продолжал с сиротским видом приближаться. Тем временем Миша, набирая скорость, подбежал и прыгнул на немца, всадил ему финку в спину и повернул клинок. Часовой резко упал назад, автомат с его груди на ремне перелетел через голову и ударом по голове вырубил Мишку. Все это я видел в бинокль. Потом этот курьезный момент был вечным поводом для шуток: «Ну, расскажи, как тебя «шмайсеер» мертвого немца вырубил?»
Немца мгновенно ободрали. На Мишу Лужанского быстро напялили трофейное обмундирование и он деловито пошел ко второму часовому. тот слишком беспечен, чтобы заметить фатальную опасность - еще одна тихая и быстрая смерть вершится на мосту.
С третьим часовым разбираются без изысков - бросают в караульное помещение две гранаты. И поле для работы свободно. На мост у нас ушло в общей сложности полчаса, не больше. Под основные опоры положили полторы сотни 400-граммовых толовых шашек. Подорвали заряды - фермы упали в реку. Ушли тихо и красиво.

Украсть генерала
По данным разведки, Могилевской базой боепитания командовал брат одного крупного немецкого военачальника, руководившего белорусской группировкой вермахта. Родилось решение выкрасть этого братца. Дерзко! Но - как? План был прост. Группа диверсантов состояла из 15 человек - десять разведчиков и пять подрывников. План действий: взрыв артскладов отвлечет внимание, а группа захвата тем временем ждет сигнала - красную ракету, пущенную сторого вверх, а не по дуге.
Разведчиков возглавлял подполковник Андрей Евдан. Он в совершенстве владел немецким, знал психологию Вермахта. Хладнокровный профессионал с умением идти на осмысленный риск...
Итак, когда мы получили условленный сигнал, то каждый начал выполнять свою часть работы. Мне нужно было взорвать три склада. Спичками поджег два бикфордовых шнура. А на третьем меня подвели нервы - руки просто расплясались! наконец, разорвал шнур и подпалил. Потом долго лежал и ждал, когда рванет. Нет и нет... Только поднял голову: да что там за черт по...Тут как дало! Меня вырубило на месте. Спасибо, что ребята вытащили. А в госпитале сказали, что я вовремя захлопнул глаза. С тех пор читать я читаю, но цветов не различаю. Мой мир стал черно-белым...
Генерала разведчики тогда украли благополучно и в Москву его отправили самолетом вместе со мной. Ребята на дорожку еще шутили: «Смотри за ним, чтоб не сбежал по дороге!» А у меня вся голова забинтована наглухо...

Один шанс из трех
В диверсионной школе учили нас жестко. График был плотным. Приемы боя шлифовали беспрестанно, доводя до автоматизма. «Учи матчасть!» - это железное правило. Убивать нас учили чем угодно. Один раз с ребятами пошутили, захомутав часового на стратегическом мосту недалеко от нашей базы в Тейково. Скандал получился страшный! Наш командир примчался за нами в комендатуру, орал нечеловеческим голосом: «Будем судить мерзавцев!» А привезя в свой кабинет, обнял и похвалил: «Молодцы! Умеете меня порадовать, черти».
Воевали мы осмысленно, не с кондачка. Думать приходилось, иначе не вернулись бы уже с первого задания. Шаблон был смертельно опасен. Творчество в диверсионном деле приветствовалось как желание выполнить задачу и остаться живым. Изворотливый ум и крепкие нервы - такими мы были, выбивая чечетку на лезвии ножа.
В сумме у меня 64 парашютных прыжка, 12 выбросок в тыл врага. В живых из 18 человек нас осталась лишь треть... Статистика говорит, что в первой половине войны из трех разведдиверсионных групп не возвращались каждые две. Так что мы - полное подтверждение этого факта...
Старушки во время войны мне гадали: «Ты, хлопчик, долго проживешь - у тебя хорошая линия судьбы». И я живу, не очень-то считая свои годы!

ИВАН КОБЫЛИН
похоронены в памяти



Милосердие - вещь, понятная без перевода. Помню, под Алакуртти привели ко мне, санинструктору, раненного финна. Я сделал ему укол, а он в ответ улыбнулся. Помню, как дрожал я, когда между двумя трупами в аду Лысой горы нашел раненого солдатика на виду у финских снайперов, а они только одобрительно свистели мне: давай-давай, рюсся...
Мне, лейтенанту медслужбы, выпало повидать много страданий и смертей от Калининского фронта до Заполярья.
Картины бесстыдной и отвратительной смерти навсегда отпечатались в моей памяти. Фронтовых мертвецов я похоронил в ней множество...
Помню их всех! Уснувших ничком. Обнявших пол-земли. Лежащих в невероятных клоунских позах. Умерших, выставив к небу задницу, сидя на корточках, на пятой точке, даже стоя на окоченелых ногах.
Обезображенных взрывом, железом, тлением. Развешанных кровавыми куклами по елкам. Засыпанных по макушку, по самые подошвы. Разорванных на душно парящие, смрадные тряпки.
Раздетых ударом взрывчатки догола: одна лишь каска, как в насмешку, плющилась на синюшной голове. Найденных смертью так, что оставалась только блестящая, тягучая красная роса на изумрудной весенней траве. Сгоревших в сажу до метровой хрупкой мумии, рассыпающейся от прикосновения. Мордатых, толстых, как китайские божки, уродцев, раздутых водой и газами. Разбившихся вдребезги: открытые глаза мертвецов сочились кровавыми слезами.
Поодиночке, цепями и поленницами в братских могилах, наскоро устроенных из больших бомбовых воронок.
Люди, полные желаний, страхов, надежд и любовей, – сегодня.
Обильная мертвечина, неисчислимый мусор войны, отброшенный наравне со стрелянной гильзой, обглоданной костью и гнойным бинтом – завтра. Досадная вонь передовой, ее первейшая примета, доносимая попутным ветром. Запах Победы именно таков.
Если всех павших в той войне сложить плечом к плечу, то от Москвы до Берлина получится страшная дорога в четыре ряда. Так что цену Победы спросите у мертвых...

ФЕДОР КУЦЕНКО
дать разума через рыло



Сорок первый год отстучал первую строку моей военной биографии воинским эшелоном на Север, где в районе Архангельска создавался мощный аэроузел из шести аэродромов. Самым крупным и известным еще со времен покорения Арктики был Ягодник, расположенный на речном острове в русле Северной Двины. Здесь располагалась 722 авиабаза ВВС Северного флота, где я и прослужил специалистом по ремонту самолетов вплоть до реактивной эры в авиации.
Карьеру начинал с «ишаков» - И-шестнадцатые тогда были самым распространенным типом отечественного истребителя. С самолетами в начале войны у нас было неважно и по количеству, и по качеству.
Помогли нам в трудный момент союзники: после войны хоть и хаяли ленд-лизовскую помощь, а ведь, по правде говоря, дорого оказалось это «яичко ко Христову дню»!
В Архангельск с конвоями из Великобритании и США в ящиках прибывали не только яичный порошок, тушенка, прозванная «второй фронт», лярд, масло, шоколад, сухое молоко, но и американские истребители «Аэрокобра» и «Киттихаук» с «Томахауком», а также английские «Харрикейны». Хорошие машины, любили их по заслугам!
Впрочем, не всегда ладили мы моряками и летчиками союзников. Первые приходили с конвоями, а вторые осенью 1944 года месяц базировались на Ягоднике со своими «ланкастерами», охотясь на немецкий линкор «Тирпиц».
Англичане держались кучно, ребята добрые, но заносчивые, с гордецой. Любили выменивать на тушенку у нашей солдатни звездочки и десятками лепили их на поясные ремни.
Когда на катере ездили в Архангельск потанцевать в Интерклуб, то иногда наблюдали безобразные сцены с участием штатовских моряков. Американец, пригласив русскую девушку, мог на потеху своей компании во время медленного танца громко испортить воздух. Все янки просто помирали со смеху от тупоумной выходки. Правда, с рук им это не сходило и после танцев, случалось, мы быстро чистили им рыло за углом - вставляли разума дуракам, пока нет патруля!

...

ЗЕМНОЙ ПОКЛОН
авторский пост



Терпелива русская земля: хлеб рожает, траву гонит в рост на сенцо, глотает кровь солдатскую, терпит пушечную пытку и танковый скальпель. Весенние соловьи несут над бранным полем молодую радость Победы… На огромном поле этом в каждой воронке на ход щупа отзываются ныне человеческие останки — позабытые солдаты Победы.После этого поля я уже никогда не стал прежним, сделав свой выбор… И мы, саперно-мемориальные команды России, идем на бывшие передовые искать сброшенных в забвение героев...
Не сытым нам судить теперь голодных тех, кто не сумел прибрать погибших. Россия взялась за своих без вести павших героев тогда, когда в ней проснулись гражданская совесть и духовное зрение, ожила душа. Фронтовики Великой Отечественной, солдаты стального поколения были нам, следопытам России, в том добрыми наставниками…
В поисковых экспедициях были ознобные моменты, когда я чувствовал, что мы — единый народ, который может и хочет быть непобежденным, и если надо, то заставит кого угодно подчиниться своей воле. А еще понял я тогда, что у нас есть Память, есть неизбывное единство, дающее нам способность спокойно встретить любой вызов времени...
В этой книге память о войне запечатлена глазами трех поколений россиян. Память нации — это труд, осознанный выбор и свободная совесть. Время выбрало нас, осмысленных патриотов, понимающих неделимую разницу между государством как механизмом защиты и Родиной как душой нации. Мы — от Архангельска до Сочи, от Калининграда до Ханты-Мансийска и Владивостока — прозрели для Памяти, как зерна доброго сева. Мы, зодчие памяти, прикасаемся к священной земле поля боя. Она держит нас в своем крепком кулаке победной поковки 1945 года. Так крепко, что вот-вот навернется слеза…
Вечная память павшим. Земной поклон живым...