152
…учрежден ковчег,
и лезет всякой
твари по паре,
а нечистых пар и по семи...
© Н. ЛесковВ полдень Матвей Григорьевич уже сидел пьяным. Жена, Дарина Андреевна, смотрела искоса: хозяйство большое, работы невпроворот, а глаза у муженька от хмеля жмурятся, как у печёного порося. Хваткий и работящий: домину из красного кирпича отгрохал, сыновей поднял, но как запьёт некстати – в страду или перед сдачей скота – что хочешь с ним делай, все без толку, потому что ни разу за всю их совместную жизнь Матвей её не послушал.
Вот и сейчас – расходов куча, вопросов – ещё больше, а хозяин в стакан уткнулся. Дарина зыркала, ворчала и возилась по обыйстю1, подгоняя приходящую работницу. Четыре коровы и три телёнка – не шутка. Десяток свиней: три, отдельно воспитанные – для себя. Остальные, комбикормовые – на продажу. Птицы – не перечесть. Две грузовые машины, трактор. Пять гектаров в аренде, всё под рапсом, и свадьба на носу – младшего сына женят. Старший, вертолётчик, второй год как в Либерию миротворцем уехал. Вернётся – дом отдельно купит, а младший с невесткой при родителях останется…
– Падлюка бесстыжа! – выплюнула жена, прошествовав мимо мужа с тазом стиранного белья. – Хоть закусывай! Не съел с утра ни крошки, коркой хлеба занюхиваешь!
– Гороскоп у меня такой, – равнодушно отмахнулся Матвей, засовывая в ДВД диск Верки Сердючки. Пальцы не слушались, диск никак не хотел лезть в прорезь. Матвей плюнул и бросил.
– Ты ж в прошлый раз так обпился, что чуть не помер!
– Это тебе с дурных очей показалось. А мне было лучше всех.
Дарина грохнула дверью и пошла за дом, развешивать бельё, а Матвей подлил в стакан калгановки и опрокинул в рот. Не успел он вытереть ладонью красные губы и заросший щетиной подбородок, как хлопнула дверь.
– Ну что тебе всё неймётся! – пробасил Матвей и осёкся.
– Бувай здоровий, Матвей Григорыч! А я к тебе.
На пороге стояла Сычиха, бедовая вдова. Жила она в конце улицы, у почты. Держала огородец и козу. Промышляла гаданием и приворотами, рожу сводила, яйцами переполох выкачивала. Только после её врачевания дети ещё больше кричали, а у одного бедолаги – рожа с ноги перекинулась на спину и вся кровавыми пузырями пошла. После этого случая к ней мало кто ходил, но при встрече с вдовой складывали в кармане дулю. Разве что сельские бабы, с соседями разругавшись, тайком, по темноте, бегали.
Матвей встревожился, в пьяной голове тяжело заворочались глыбы–мысли.
– Садись, – сказал он. – Выпьем по маленькой.
– Сперва дело, – отказалась вдова, но за стол присела и, оправив на себе ярко-зелёную кофту с люрексом, торжественно замерла, прямая и тощая, как гатя´2. Узкие, крепко сжатые губы намазаны розовым; впалые щёки нарумянены; гулька выкрашенных хной, седых у корня волос, придавлена блестящим же платком.
«Разрядилась как на свадьбу» – с ухмылкой подумал Матвей и, берясь за бутылку, сказал:
– Ну, давай своё дело.
– Слышала, ты женишь своего Андрея на Галке!
Рука Матвея сама собой дёрнулась и водка пролилась на стол.
– Ну, а тебе что до этого? – хмуро спросил он, поднимая на вдову красные глаза.
– А то, что ходил-то он к моей Стаське весь прошлый год! – выпалила баба.
Матвей с недоумением рассматривал визитёршу, по–прежнему не понимая, что ей нужно.
– Что с того? – наконец сказал он. – Мало ли куда он ходит, мне что его, на привязи держать?
– Отмени свадьбу, пусть он в жены мою Стаську берет! – потребовала баба.
Матвей пьяно расхохотался.
– Ты здурела, чи приснилось что? Сдалась ему твоя Стаська! Они как разошлись, так с тех пор твоя доча не с одним отходила!
– Ты мою Стасю не погань! – сурово крикнула Сычиха. – Хорошая невестка тебе из неё будет. Работящая, послушная.
– Да нахрен она мне сдалась и ты вместе с нею?! – рассердился Матвей. – Малой себе кого надо, того и нашёл.
– Смотри, Григорыч, чтобы тебе его и справди на привязь не садить… – со зловещим, спокойным безразличием протянула баба. – Как цепного пса…
Матвей даже протрезвел от нахлынувшей злости. Перед глазами всё поплыло.
– Пошла вон, дура чёртова! – заорал он и грохнул кулаком по столу. – Провались ты пропадом со своей шалавой! Чего надумала, породычаться!
– Так бы и сказал, – усмехнулась узкими губами Сычиха, – что мы рылом тебе не вышли… Что, думаешь, если на чужих слезах разжился да поднялся, всё тебе можно теперь? И сынку твоему – дивчат честных бросать?
– Вон! Пошла вон! – орал багровый Матвей.
– Добрэ, я пиду, – произнесла Сычиха, спокойно вставая. Блеснул золотом платок. – Только ты, Матвей, кровавыми слезами умоешься! Сам себя проклянёшь!
Хозяин схватил со стола чугунную пепельницу и запустил проклятой бабе в голову. Пепельница врезалась в стену, закачалась картина с лебедями, а Сычиха уже стояла у двери. Юркая и ловкая, как лисица.
– Кровавыми слезами! – повторила она и хлопнула дверью.
В этот день Матвей напился до полного беспамятства. Вечером, вернувшийся из города Андрей, вздыхая, затаскивал отца в родительскую спальню, а тот мычал и мотал рукой – отстаньте, мол.
Очнулся Матвей за полночь, ворочался с боку на бок, вставал пить воду и снова ложился. Хотел было похмелиться, но передумал. Из головы не выходила проклятая Сычиха. Матвей еле дождался трёх часов и сам, не дожидаясь жены, отправился доить коров.
Вяло повизгивала во сне старая дворовая сука, Бабайка, будто пыталась отпугнуть занимавшийся рассвет. Светлел по–ночному сизый, огромный двор. У крыльца сладко пахла раскидистая сирень; солнце таилось за горизонтом, но обещало скоро выглянуть и лизнуть багрянцем крышу трёхэтажного дома.
Тусклые лампочки–экономки выхватывали из темноты большого хлева чёрный, выпуклый бок коровы, тюки с сеном в углу и гнезда труженицы-ласточки, прилепленные к потолочным балкам. Гнёзда рушить нельзя. Ласточки – к добру в хозяйстве. А вот электродоилка некстати сломалась. Ничего, трезвый, он может и умеет – всё. Починит.
Похмельный Матвей, кряхтя, омыл вымя и поправил сдвинутый копытом подойник.
– Стой спокойно, дурна, – буркнул он. – Твоё дело – доиться. Або сдам на колбасу. Хто не робыть – той не йисть.
Корова вздохнула и покорно замерла, словно знала, что хозяин человек суровый, тунеядцев не терпящий, как скажет – так и сделает.
Вскоре пришла сердитая заспанная Дарина и, ругаясь за пьянку и доильный аппарат, принялась споро помогать.
– В семь молоко сдавать, ещё на сепараторе прогнать надось. За руль хоть сядешь?
Матвей хотел приказать жене заткнуться, но сил отругиваться не было.
– Чого ж не систы, – философски заметил он и с силой потянул за дойку.
В подойник брызнула струя вишнёвой крови.
– Шо за чёрт?!
Матвей выпучил глаза – не допился ли до ручки? Трясущейся рукой он снова потянул за дойку, и в дно ударила вторая тугая кровавая струя. Жалобно замычала корова, чуть поодаль заохала Дарина.
– Матвию! Дывысь!
Стенки её подойника были в багровых потёках. В это утро все четыре коровы отдоились кровью.
Матвей сразу смекнул, что скотину испортила Сычиха; бросился бегом к её хате. Чуть дверь не вышиб – так колотился к проклятой бабе, хотел морду набить. Только дом оказался пустым. Поярился Матвей без толку и плюнул.
Жена привела хорошую бабку, Ивановну. Та платочек развернула, маком свячёным там и сям посыпала, по углам молитвы пошептала, хлев покропила, над коровами походила – и пришли бурёнки в норму. Только раз в неделю, в один и тот же день – среду, по-прежнему доились кровью. А Сычиха – как сквозь землю провалилась! И ни её, ни курвы Стаськи, ни козы их в селе никто больше не видел.
***
Между тем подошло время к свадьбе. В городе Матвей заказал для молодых белый кабриолет – пусть сваты не говорят, что трясётся над каждым грошом. Двух свиней – из тех, что «для себя» – отдал для свадебного стола; двух телят сдал перекупщику, чтобы были живые деньги. Нечего скупиться! Жених из Андрея вышел хоть куда – красавец! Совсем, как Матвей в молодости, только лучше, выше и румяней.
– Костюм для жениха – столько то, – по пальцам перечисляла Дарина соседкам, которые пришли к сельраде, на роспись, поздравить молодых. – Причёска столько-то. Оператор с камерой – столько то. Ресторан – столько то.
– Ах!
– Ашо-ж. Букет невесте – столько-то!
– А сами сваты шо покупалы?!
– Не спрашивай, кума! Живая музыка – столько-то…
– Жаль, Семён не приихав на свадьбу.
– Ему самому жаль. Та ж контракт...
Наконец, жених с невестой вышли к народу. Их осыпали пшеницей с деньгами и конфетами, все расселись по машинам и кавалькада, сигналя, тронулась. Впереди – на кабриолете – молодые со свидетелями. За ними – на автомобилях попроще – он сам, с женой и сватами, а уж потом все кумовья, друзья и подруги. Всю улицу запрудили. Матвей улыбался в усы, довольно поглядывая, как провожают их односельчане. Многие специально вышли посмотреть, как он женит сына.
И тут увидел на перекрестке Сычиху. Вот она, стоит проклятая баба вся в чёрном, словно с поминок, и руками машет! Матвей – трезвый как стекло, выбритый, подстриженный, при галстуке – выругался: «Ах ты ж, мать твою перетуда!»
А потом начался кошмар.
Машина с молодыми вдруг завиляла. Молодёжь внутри повалилась кеглями. Машина пошла куда–то вкривь, вбок, ухнула передним колесом в канаву и встала. Матвей выпрыгнул из–за руля так быстро, словно весил не центнер, а вполовину меньше. Глухо поцеловались чьи-то бампера. Где–то завизжала баба, запричитали жена и сваты.
Что-то быстрое и неправильное творилось в салоне кабриолета. Будто молодые с дрýжками3, вместо того, чтобы выбираться наружу, сцепились в драке и возятся там внутри в одном большом и жутком клубке из тел и тряпок. И вдруг всё замерло.
– Живые?! - страшно закричал Матвей.
Он подскочил к кабриолету, схватился за капот, пытаясь разглядеть молодых в разноцветной куче; и тут пышное платье невесты зашевелилось. Из–под атласа и тесьмы вынырнула узкая морда с яркими жёлтыми глазами. Волчица, скуля, выбралась из тряпья наружу, оглянулась, оттолкнулась мощными лапами от сидения и сиганула через борт, в канаву.
Гора одежды зашевелилась снова. Один за другим оттуда стали выныривать волки и прыгать прочь. Всего растерянный Матвей насчитал их пять. «Ну да, молодые, дрýжки, водитель», – глупо подумал он.
– Держи! Держи! – завопила сваха. – Лови их!
Закричали, разбегаясь в стороны, гости. Один из волков метался среди толпы, потом поджал хвост и, спрыгнув в канаву, бросился за остальными. Стая быстро уходила прямо к лесу. Матвей бежал за ними, пока не выбился из сил, потом, задыхаясь, рванул тесный галстук и оглянулся.
Сычиха, зловещей чернильной кляксой, всё ещё маячила на перекрёстке. Она махнула худой рукой, будто прощаясь, и как сквозь землю провалилась.
Утирая пот, Матвей подошёл к тому месту, где стояла мерзкая баба. В трещину на асфальте, остриём вверх, был вколочен старый ржавый нож.
_________________________________________________________________________________
Обы´йстя – хозяйство, двор.
Гатя´ – оглобля.
Дрýжки – свидетели.
***
Раньше в отряде был Интернет и Семён мог болтать с родиной по скайпу, но потом начальство решило, что дебилам Интернет не положен – на порносайтах трафик убивают – и его отключили. Ну а как иначе, если нормальные бабы все в форме, да и то чужой. Суровые: ноу, ноу, сэр! С ними не закрутишь. Семён пытался менять подход – пробовал и так, и сяк: хэлоу, радистка Кэт, пошли мечтать под пальмами? Или: спирта выпьем, отдохнём, перепихнемся? Ничего не выходило.
А на экзотику из местных зарились только идиоты. От экзотики что угодно можно было подцепить, начиная с обыкновенной сыпи и заканчивая AIDS, словно мало было просто малярии в воздухе. Зато обходилась экзотика невероятно дёшево: любой из тунеядцев-негров, вечно околачивающихся у базы, за пачку риса был готов привести хоть жену, хоть маленькую дочку. Аборигенов пытались привлекать к уборке территории и помещений, но заканчивалось это всегда одинаково: черные, как сажа, работнички целыми днями сидели у забора и трепали языками: вар–вар–вар, а убираться приходилось самим. Доходило до маразма: офицер выносит пакеты с мусором, кладёт в контейнер, а «уборщики» тут же налетают и потрошат. Сводничать, красть и попрошайничать? Сколько угодно. Но только не работать! Тут хочешь или нет, расистом станешь запросто.
Офицеры местной действующей армии носили для своих солдат обязательную палку. Рукой или ногой солдата ударить – оскорбление. Зато палкой – сколько угодно! Палкой его, собаку, не оскорбишь. Понимало негритянское руководство, что иначе никак нельзя…
Иноземный колорит Семёну давно набил оскомину. Африка ему не нравилась, но он с таким трудом добыл себе это место, что теперь приходилось терпеть. К счастью, контракт заканчивался. Скоро четверо из украинского вертолётного отряда при Миссии ООН в Либерии повезут домой малярию. Двое – спешно долечивали вульгарный триппер, ещё один – какую–то экзотическую, совершенно особую чесотку.
Семён еле дотянул до отлёта. Накупил подарков маме, отцу и любимом брату, даже братовой, которую в глаза не видал, приобрёл большой комплект этнической нарядной бижутерии и супер–пупер косметические средства, которыми морду если мазать, то никогда не состаришься. Для крестников спрятал контрабанду: маленьких живых черепашек – мучить, ну и друзьям кое–что неплохое. Домашних специально не предупреждал: хотел сделать сюрприз.
Родина встретила Семёна дотошной таможней и чудесной, ни с чем не сравнимой прохладой. Позабытое ощущение – когда рубаха не липнет к спине! То ли ещё ждёт впереди… Сначала ванна – заляжет и проваляется там сколько угодно. Будет отмокать, обзванивать приятелей, курить и пить крепкий сладкий чай. Потом поест борща со сметаной и с чесноком (борщ у матери есть всегда!) с высоким печным домашним хлебом, со свежайшим, нежнейшим салом, у которого такая мягкая солёно–перчёная шкурка. И с хреном! Разумеется, как следует, выпьет с батей и снова закусит! К тому времени мать, наверняка, расстарается и сотворит жаркое, пирогов, либо утку запечёт, а то и колбасы домашней накрутит. Если не накрутит сегодня, то уж завтра – точно. А вечером – ресторан и сауна, с братом и друзьями. Женщины больше не проблема! Тут их – только моргни. Все красивые и белые. В горе запершило.
Чтобы ощутить немыслимое счастье от простых человеческих радостей, сначала их нужно потерять…
Черепах и прочего не нашли. Бывалые сослуживцы научили Семёна хорошо прятать, соответственно, и поживиться таможенникам не довелось. Настроение было отличным.
«Массовое отравление палёной водкой на свадьбе привело к галлюцинациям. Исчезли молодые» – мимоходом прочёл он газетный заголовок на витрине киоска, хмыкнул и тут же забыл.
– Пацанчик, свободен? – Семён весёло сунул голову в окно такси.
Трястись на автобусе в райцентр, с пересадкой в куртуазный рейсовый катафалк до родного села, он не собирался.
Из машины Семён вылетел птичкой-ласточкой. Почти не глядя, сунул таксисту деньги, переплатив от нетерпения, похватал сумки с подарками и понёсся домой. Вот сирень, вот крыльцо, забор отец поставил новый, а вон – стоит что-то непонятное, раньше его не было. Корморезка, что ли?
Старая Бабайка, унюхав Семёна, завизжала дурным голосом, стала приплясывать и извиваться всем телом. Он торопливо потрепал её седую морду, аккуратно оттолкнул в сторону коленом и распахнул входную дверь.
Мать сидела за столом, уронив на руки голову, с небрежно собранной на затылке косой. Отца видно не было.
– Здражелаю! – рявкнул Семён с порога, побросал на пол сумки и широко расставил руки для обнимания.
Мать испуганно дёрнулась, подняла заплаканное, постаревшее лицо и, узнав в загорелом мужике старшего сына, тонко заголосила.
Не получилось радостной встречи. Ни помыться, ни вкусно поесть Семён не смог, пришлось перекусить привезённой консервой из натовского сухпайка. Отец, опухший и помятый от затяжного запоя, насилу его узнал: всё путал с Андреем.
– Ты, сынку, его, главное, поймай и на цепь посади! – еле ворочая языком, белькотал он.
«Кого поймать? Кого на цепь?» Добиться чего-то связного было нереально. Семён обыскал дом и перепрятал всю водку, которую нашёл.
Мать бесконечно плакала, говорила о каком–то проклятии, а на вопрос, где Андрюха, снова принялась голосить.
Перепуганный Семён хотел сразу бежать к соседям, но в хлеву верещали голодные свиньи, а после обеда мальчишка-пастушок пригнал с пастбища коров. Пришлось, матерясь в три этажа, поспешно осваивать корморезку, вспоминать, как работают доильный аппарат и сепаратор, запаривать в вёдрах толчь, словом – крутиться белкой в колесе. Только вечером, измотанный и злой как дьявол, Семён вспомнил про черепашек. К счастью, все зверьки оказались живы, только в гости к кумовьям он идти уже не мог, да и какие гости, если чёрте что творится дома?!
Он быстро, совсем не так, как мечталось, ополоснул загорелый торс, надел тесноватую футболку брата, джинсы и с мрачным лицом отправился к соседям. Семён здоровался с ними мельком, пока возился по обыйстю: дядя Миша только взглянул тогда на него и сразу в хату ушёл; да и тётка Валя мимоходом торжественно кивнула головой в платке: подходить и заговаривать не стала, словно виделась с ним каждый день, или просто не знала, как и что говорить.
Вот тут–то, наконец, ошарашенному Семёну обо всём в подробностях и поведали…
От соседей Семён не поленился зайти к сельскому участковому, который радостно взял бутылку рома и ободряюще сообщил, что поиски его брата и остальных ведутся, что всему есть логическая причина и верить, что виновата Сычиха – некультурно и глупо. Возможно, имел место гипноз, а скорее, как и записано в протоколе – палёная водка. Но, тем не менее, заметил на прощанье участковый, Сычиха – баба сволочная. И если бы она, к примеру, упала спьяну и разбила себе нос, никто бы сильно не огорчился, и уж дело бы точно заводить не стал...
***
Серой лентой разрезало шоссе распаханные поля, посадки и лес. И село делило напополам: по обе стороны разбегались куда попало дорожки-улицы и протоптанные тропинки. На перекрёстке шоссе и тропинок, как пуговица на морщинистой ладони, примостилась придорожная забегаловка «Берізка». Водители останавливались здесь похлебать горячего борща, отведать вареников и картошки-фри; сельчане забегали пропустить по сто грамм, подальше от надоевших крикливых жён с двойными подбородками. Сельские барышни, взбив пышные чёлки, приходили поболтать, поцедить капучино (про ромколу маме скажут) и поулыбаться водителям, потому что именно так
одна познакомилась с городским бизнесменом и вышла замуж.
Идти домой Семён не торопился: отправился в «Берізку», где не был со времён школьного выпускного. Тогда он напился как скотина, облевал новый, бежевого цвета пиджак и подрался с лучшим другом. Еле брат, Андрюха, его успокоил и увёл. Самым гадким было то, что на следующий день Семён прекрасно помнил собственное свинство и чуть не умер от стыда.
Больше всего ему не хотелось встретить в забегаловке кого-то из знакомых, ещё раз выслушивать про свадьбу брата, а потом, не дай бог, и на вопросы о Либерии отвечать.
К счастью, знакомых не оказалось, только у стойки принимала заказы хозяйка, Любовь Петровна, с привычным своим лицом, словно только что поужинала чистой жёлчью; да в углу трепалась пара румяных девчонок в серёжках. При виде Семёна они оживились, проявляя любопытство, но тот их быстро отпугнул унылым видом. Он сел подальше от всех – у мутного окна. Ему принесли бутылку водки и большую куриную отбивную с гарниром из гороха.
«Что же мне делать, – мучительно думал Семён, вяло ковыряя отбивную вилкой, – что же мне делать со всей этой хренью? Ведьмы-волки – бред, а братишки нет? Старики мои совсем сейчас не кондейшен. Допустим, на хозяйство я найму кого, ту же работницу матери, даже двух, в крайнем случае, справлюсь сам, пока отец в себя придёт. Но где и как, в бога-душу-мать, отыскать Андрюху с женой? Чёрт бы это всё подрал…»
С досадой он дважды хлопнул стопкой по столу. Опьянеть и расслабиться никак не получалось.
За окном зашуршала, тормозя, машина. Минуту спустя дверь распахнулась и впустила клубы сигарного дыма с чернявым, смуглым мужиком, изо рта которого дым и выходил.
– У нас не курят, – немедленно пролаяла из–за стойки Любовь Петровна и потянула воздух носом, как гончая. – За курение штраф, – менее уверенно добавила она. Уж слишком хорошо и дорого пахла сигара для её забегаловки .
Девчонки с начёсами оживились. Мужик окинул их взглядом и, попыхивая, прошёл к стойке, где принялся обстоятельно изучать меню. Одет он был броско. На запястье красовался, кажется, настоящий «Роллекс».
«Цыган? – подумал Семён отстранённо. – Скорее, азер. У цыган дресс–код: белый верх, чёрный низ, остроносые лакированные туфли. А этот в розовой рубашке и светлых джинсах. Значит, азер. Держу пари, приехал на приоре с низкой посадкой». Он выглянул в окно – там стоял внедорожник, «Вольво». Мда, разрыв шаблона… Он снова вернулся к отбивной и грустным мыслям. Отбивную хотя бы из принципа нужно было домучить.
– Свободно?
– Что?!
– У тебя свободно, спрашиваю? – яркий посетитель обращался к нему. Он держался за резную спинку стула рядом с Семёном, будто этот стул был единственным в заведении. – Можно присесть?
– Садись, – удивлённо ответил Семён, разглядывая обладателя сигары, «Вольво» и «Роллекса».
«По речи, похоже, наш… Да и нос картошкой…»
– Мамун, – парень протянул поросшую чёрным волосом, унизанную кольцами руку.
– Абуль Аббас Абдуллах?4 – уточнил Семён, многозначительно взглянув на Роллекс, и пожал эту руку. – Он ещё пирамиду Хеопса вскрывал?
– Однофамилец, – серьёзно пояснил Мамун. – Вскрывал – не я. Но я советовал сынку Рашида, где жечь, куда лить уксус…
– Хреновый ты советник, – хмыкнул Семён, – твой клиент не нашёл ничего, кроме позора.
– Яка людына – такой совет, – пожал плечами Мамун и улыбнулся. – Вот тебе бы я ни за что плохого совета не дал! Ты мне с первого взгляда понравился. Потому что вижу, ты душа–человек! Свой в доску.
К столику, лучась несвойственной улыбкой, подплыла Любовь Петровна, с грацией слона махнула тряпочкой и быстро уставила его огромным количеством горячих блюд и холодных закусок. Похоже, Мамун был зверски голоден и собирался основательно подкрепиться.
– Ну, будьмо! – Мамун чокнулся с Семёном, опрокинул в рот рюмку и принялся за обе щеки уплетать горячий борщ. Ложка так и замелькала в воздухе; еда стала пропадать, словно в колбасном цеху включили большую мясорубку. Поражённый Семён никогда не видел, чтоб так быстро ели. Нет, жрали! Покончив с борщом с пампушками, Мамун принялся за вареники с картошкой и салом. Затем уничтожил гору брызжущих маслом, сочных свиных отбивных. Всё это он закусил маринованными крохотными корнишонами. Вдохновенно всосал ядрёный квашенный помидор и тут же, откусывая огромные куски, уничтожил сладкий штрудель с маком. Неведомым образом он ухитрялся при этом не расставаться с сигарой, временами затягиваясь.
Девчонки с капучино захихикали погромче. Наверное, им захотелось кушать. Семён посмотрел на них и растерянно обнаружил, что тоже жрёт как не в себя, словно в дрянном придорожном ганделыке подавали манну небесную, а сам он был коренным либерийцем. Семён устыдился и попытался положить ложку, но ничего не вышло. Есть хотелось так, что он готов был вылизать, а затем и проглотить тарелки.
– Ты мне нравишься, и я хочу тебя угостить, – не прекращая жевать, заметил Мамун, разглядывая девчонок. – А они не нравятся. Я с первого взгляда безошибочно любую девку или бабу оценю. Как и пищу. Стоит ею полакомиться, или нет. Этими – не стоит. Да и тётка их пасёт. Алло! Добавки можно?
Вдвоём они выели все запасы взволнованной Любовь Петровны. Когда Семён, наконец, остановился, ему казалось, что прямо сейчас и умрёт от переедания. Штрудель стоял в самом горле, а сверху его подпирала ватрушка с сыром, причём, довольно несвежая.
– Ну, а теперь о твоём деле, – сказал Мамун, играя зубочисткой, и довольно улыбнулся. – Я, когда перекушу, то хорошо советую. Это же моя работа.
– Перекусывать? – икнул Семён. Его тошнило.
– Советовать. А перекусы – хобби.
– Однофамильцу ты насоветовал до бунта и растраты казны…
– Нет – так нет, – легко согласился Мамун. – Тогда довольствуйся версией участкового и жди, пока менты твоего братца отыщут. Да, надейся…
Хлоп! И поставил на стол бутылку рома, с какой лишь пару часов назад расстался Семён. Мамун рассмеялся и хлопнул руками в перстнях.
«Эгэ, да этот парень что-то знает!»
– Веришь, я всегда хотел стать лётчиком! – Со светлой завистью сказал Мамун. – Любите девушки-и, простых романтико-ов, отважных лётчико-ов, и моряко-ов! Я тебя научу, как быть. Но сперва ты должен ещё разок со мной перекусить.
«Вот обжора чёртов, – подумал Семён. – Уж как–нибудь постараюсь. В крайнем случае, проблююсь. В конце–концов, не маковую солому перевезти просит и не банк ограбить…»
– В общем, поехали! – скомандовал Мамун и встал, прихватив с собою ром. Энергичный, словно и не обжирался.
– Куда? – икнул Семён. Ему хотелось просто полежать. К тому же за окном давно стемнело, дома ждала мама в нервном срыве, да и завтрашней работы никто не отменял.
– Туда, где водятся женщины, с пороками яркими, как багрянец… – Мамун улыбнулся и похотливо подмигнул. – Заодно и перекусим.
Только в машине Семён спохватился, что не расплатился за еду. Платил ли Мамун, он вспомнить так и не смог.
_________________________________________________________________________________
4Абуль Аббас Абдуллах аль-Мамун, багдадский калиф, сын знаменитого калифа Гарун ар-Рашида.
***
В салоне «Вольво» нежно пахло роскошной сигарой и, диссонансом – чем–то дрянным, прокисшим, будто где–то под седушкой лежала испорченная пища. Семён открыл окно и не заметил, как задремал. Сколько ехали, куда – всё проспал, как болван, хотя намеревался держаться настороже. Проснулся от того, что машина остановилась. В желудке переливалась тяжесть, в голове бродили вялые обрывки мыслей. Семён насилу вспомнил, куда и с кем поехал. Не верилось, что сутки назад он был ещё в Либерии. Словно сто лет прошло.
– Ну и где мы? – спросил он.
– В отличном месте, – ответил Мамун, вылезая на парковочную площадку. – Тут загородный клуб, ресторан, бильярд, сауна, номера, всё как полагается. Ну и вечеринка, где меня ждут. Корпоратив, так сказать. Разумеется, не хочешь – не иди, только уж прости, назад не повезу. Дорога к трассе – вон там.
Перед ними причудливой глыбой с резными дурацкими башенками под старину возвышался гостиничный комплекс с нарядной вывеской: «У свата». Увитые плющом беседки с жёлтыми шарами фонарей и летними столиками манили отдохнуть в вечерней прохладе. В одной из беседок тонко хихикали и бормотали басом. На клумбах был высажен и заботливо взращен целый розарий. Юные сосенки толпились вокруг, покачивая кронами, секретничали шёпотом о том, как отдыхают богатые люди. Возле открытой двери рабочего помещения дымился мангал и суетился работник. Кроме машины Мамуна Семён заметил ещё четыре иномарки. Он мельком оглянулся на асфальтированную дорожку к трассе и пошёл за новым знакомцем.
Внутри царило разнузданное, буйное веселье. Приблатнённый тенор с надрывной бодростью орал из динамиков «Семь сорок». Визжали девки, заливисто ржали мужики. Семён с первого взгляда понял, что гуляет национальная диаспора Мамуна, кем бы он ни был. Все как один были смуглыми и чернявыми. Прямо перед ним выплясывал голый по пояс мужик, спину, плечи и грудь его густо покрывала шерсть. Мужик подпрыгивал, крутил воображаемые пейсы в пальцах и так ловко пародировал еврейский танец, что Семён помимо своей воли улыбнулся.
Их появление встретили радостными воплями, Семёна обступили распатланные, пьяные, обдолбанные бабы и мужики; облапили, закружили, извозили поцелуями. Не успел он выплюнуть чей–то язык, как тут же, с другой стороны, к его губам приникла небритая смуглая рожа.
– Тьфу! – заорал Семён, отплёвываясь, извернулся и ударил рожу кулаком. – Иди нахрен!
«Семь сорок» заглушило восторженным визгом и хохотом. Семёна подхватили под руки и почти насильно усадили за уставленный всевозможной снедью стол, при виде которого Семёна ещё больше затошнило.
Тут были шашлыки, колбасы и копчёный окорок, сыровяленое мясо, балыки мясные и рыбные, сыры дырявые и с плесенью. На огромных блюдах томились душистые перчёные паштеты и трёхэтажные бисквитные торты, блестели сочные овощи и яркие фрукты, салаты и салатики. Там и сям переливались, благоухая ванилью, шоколадные фонтанчики. А прямо перед Семёном возвышалась громадная кабанья туша, заботливо украшенная телами мёртвых фазанов в радужных перьях, невинными белыми голубями и нежными шкурками неосвежёванных кроликов, настолько свежих, что один ещё подёргивал задней лапкой.. Изо рта кабана на блюдо сочилась кровь. Открытый застывший глаз взирал с немым укором.
Напротив уже сидел Мамун с ножом и вилкой в руках. Весело поблёскивал «Роллекс», весело льнула к его плечу полуголая смуглая сочная девка с красными губами и, вероятно, «пороками яркими, как багрянец». Вторая, похожая на неё, словно сестра-близняшка, томно обняла Семёна за бёдра.
– Ну, друг, – сказал Мамун мягко, – угощайся, чем душа пожелает!
– Твои друзья в овраге лошадь доедают, – угрюмо ответил Семён.
– Да ты что?! А я, было, решил, что там твой брат с жинкою! – расхохотался его новый приятель, девки захихикали следом. – Ты обещал со мной перекусить. Не стесняйся, начинай!
И Семён с ужасом понял, что зверски голоден, словно несколько дней маковой росинки во рту не было.
Руки сами по себе, направленно и неотвратимо потянулись в кроличьей тушке, но Семён изловчился, дёрнулся вбок и крепко ухватился за салатницу с чем–то майонезным внутри. И больше руки Семёна не слушались его. Они поднесли салатницу к лицу, и Семён принялся по–свински хлебать, давясь кусками и разбрызгивая жирный сок.
– Чур меня! Чур! – с набитым ртом заорал он.
– Тут я! – немедленно отозвались сбоку. В шею ткнулось поцелуем колючее рыло. – Вызывали? Чего изволите-с?
Семён отмахнулся, швырнул туда пустую салатницу, и рыло пропало. Руки снова потянулись к кроликам и фазанам. Его терзал ни с чем не сравнимый лютый голод, будто желудок превратился в огромную яму, с выходом прямиком в пекло. Невероятным усилием воли Семён снова извернулся, схватил кусок буженины и впился в него зубами. Жуя, он поднял глаза и чуть не подавился.
Лицо у красногубой девки стало вытягиваться вперёд и вниз, как резиновое, пока не превратилась в обезьянью рожу. Упругие груди сморщились и повисли чёрными шерстяными тряпочками. Длинные волосатые руки уперлись в пол, как у большой обезьяны. Глаза загорелись кровавыми рубинами. Чертовка повернула к Семёну звериную рожу и завизжала.
«Я сошёл с ума» – обречённо понял Семён и рванул зубами печеревину.
– Не с чего сходить! – хихикнула в самое ухо вторая чертовка.
Лодка мировосприятия пустила течь и пошла ко дну. Как в спасительный круг вцепился Семён в кольцо истекающей салом, благоухающей чесноком домашней колбасы и затравленно жуя, огляделся.
Господи, боже ты мой! Кого здесь только не было! Как червями – гной, зал кипел, кишел, клубился чёрными тенями с алыми углями глаз. Словно вся мерзость и шваль выползла из пекла на вечеринку «У свата». Повсюду плясали, дрались и спаривались лохматые, зубатые и горбатые нечистые духи, со свиными, обезьяньими и рыбьими рожами, с копытами, рогами, хвостами, ногами и лапами.
Продолжая неистово жрать, Семён ещё раз огляделся, и только теперь заметил Мамуна. Упираясь локтём в музыкальный синтезатор, он раком пялил пропавшую без вести Сычиху. Блестели от пота её рёбра, кривые палки ног и обвисшее старое бабье брюхо. Во все стороны мотались, описывая немыслимые амплитуды, два растянутых блина грудей. Из открытого узкого рта тянулась, качаясь, нитка слюны, но глаза глядели на Семёна с осознанным, трезвым торжеством. Вокруг неё, как кобели в собачьей свадьбе, копошились тени. Перекатываясь, переваливаясь, перелаиваясь, нетерпеливо прыгали друг на друга. Проклятую бабу в прямом и переносном смысле покрывали черти!
Они и завели Семёна сюда, на погибель.
«Господи! – взмолился Семён, едва не плача, и в ненасытном наваждении давясь тортом, – Помоги живым отсюда выйти! Всё, что привёз, отдам на церковь…» И вгрызся в авокадо.
Вдруг глаза его как магнитом потянуло в сторону.
В орущей, пляшущей и лающей чертовской вакханалии одна-единственная рожа казалась такой же чужеродной, как и сам Семён.
В углу, на высоком барном стуле, поджав под себя волосатые крепкие ноги, сидел чернявый голый парень, по виду – совсем юный, но весь, от пяток до подбородка заросший густой короткой шерстью. Со скучным видом он презрительно ковырял в носу указательным пальцам, периодически поплевывая сквозь зубы на пол. В другой руке он небрежно крутил холщёвый мешочек. Ковровая дорожка под ним щетинилась колючками. Их взгляды встретились, парень плутовато улыбнулся, ловко спрыгнул вниз и, припадая на левую ногу, приблизился.
– Голубь! – смешно тараща тёмно-карие глаза, прошипел он. В зрачках плясали весёлые искорки. – Голубя бери! Иначе лопнешь, гепнутый!
– Сгинь, нечистый, – давясь паштетом и сжимая окорок, простонал Семён.
– Бовдур! – фыркнул чертяка, – Да я ведь тебя спасаю, благуватого!
Он схватил с огромного блюда голубиное тельце с поникшей головёнкой и ткнул хвостом Семёну прямо в рот, а потом проворно отскочил. Ссутулился, втянул в плечи голову и юркнул в сторону красноглазой тенью.
Семён закашлялся. В глотке, где-то за кутними зубами, на язычке мягкого нёба, застряло перо и першило, мешая жрать. Только теперь он почувствовал, как болит и распирает желудок. Казалось, сейчас он разорвётся на сотню маленьких Семёнов. Обеими руками он схватился за горло, кашляя всё громче и надсаднее, захрипел, попытался выхаркнуть жгучее перо, и его вырвало.
– Патриций, курва-мать! – сказали сбоку.
Семён упал на четвереньки. Содрогаясь в спазмах, задышал ртом, затем потряс головой и увидел, что выблевал целую гору глины с зелёной слизью. При виде этого Семёну стало ещё хуже. Всё вокруг закружилось в дурном тумане, он снова мучительно закашлялся. Что-то камнем давило изнутри, мешая дышать. Семён взревел, открыл широко рот и выплюнул жабу. Огромная и жирная, с прямоугольным зрачком в жёлтом глазу, в больших бородавках и эстетичных пупырышках, перебирая лапками, она уползла куда-то в сторону. Теперь Семён совсем не мог остановиться. Блевал он самозабвенно, со звериным рёвом. Изо рта горками вываливались земля и песок, мелкий мусор, листья, затем выпала свёрнутая клубком живая гадюка. За нею, за хвост, Семён вытянул и отшвырнул извивающегося ужа.
Хоть убейте, он не помнил, когда и зачем ел всё это? Он ползал на четвереньках, загребая мягкую сухую хвою, пока не упёрся ногами в сосновый ствол. У дерева из него вышла ещё одна жаба, на этот раз дохлая, речная тина, мёртвые пиявки и скрюченные, удавленные в желудке паучки–водомерки. Семён кое–как отдышался, чистой жёлчью пустил две контрольные струи, пару раз содрогнулся в спазмах, лёг на спину и перекатился на бок. Резь в желудке утихла.
– Спасибо, господи, спас! – он размашисто перекрестился. – Вот проклятая баба, чуть со свету не свела, так обозлилась…
Он нащупал в кармане мобильник и посмотрел время – была половина третьего ночи и два пропущенных звонка от матери. Вокруг чернел и шелестел лес, пахло свежо и чисто. Вдалеке крикнула сова и… кажется, проехала машина. Отдыхая через каждые несколько метров и постанывая, Семён пошёл на звук, но только сбился с дороги. Сколько он не слушал – больше тарахтения моторов уловить не смог.
Куда завели его проклятые черти? Он поразмыслил и решил заночевать, а утром – выбираться. Мучаясь спазмами, Семён обыскал карманы джинсов и нашёл полупустую пачку сигарет, а в ней – зажигалку. Вздыхая и кряхтя, соорудил себе факел, а затем и костерок, когда нашёл подходящее место и поваленное сухое дерево.
Хотелось пить, но довольствовался он тем, что пожевал сорванный листок перечной мяты. Наломал для подстилки орешника. Утром он быстро определит, где оказался, а пока немного вздремнет. И с костром комары досаждают меньше. Семён размашисто перекрестился на пляшущие пламенные язычки и прилёг поблизости.
Тени от костра бились на земле, как смертельно раненные птицы. Семён думал о Мамуне, чертовски легко задурившем ему голову, о Сычихе, о брате, пущенном вовкулакой.
«Ничего, теперь я учёный, больше не поддамся… Раз Сычиха и в самом деле всем дряням дрянь, значит, и поступать с нею нужно согласно званию. Только как её поймать?!» – Семён облизнул пересохшие губы и вдруг почувствовал, что не один...
Он не слышал ни звука, кроме шелеста ветра в кронах деревьев, потрескивания костра, да изредка – стука упавшей шишки, но, тем не менее, сразу вскочил. Откуда только силы появились? В руке сам собой оказался толстый сук.
С другой стороны костра, у зарослей орешника, на корточках сидела крепкого вида лохматая девица и, супя густые брови, сосредоточенно смотрела, как переливаются и вспыхивают угли.
В одной руке она держала смотанный тяжёлый кнут, а пальцами другой – вертела малиновый пион. Одета девица была в ободранную шубу без рукавов, перепоясанную верёвкой. Огненные блики подрагивали на загорелых коленях. Девица подняла на Семёна яркие, злые глаза, как у зверя блеснувшие фосфором.
– Добра ватра, – с хрипотцой сказала она. – Люблю на ватру смотреть.
– Во имя отца и сына и святого духа! – рявкнул Семён и, вскинув сук, бросился на врага.
Он так и не понял, куда девица делась. Пропала, как сквозь землю провалилась, один пион остался. Семён завертелся во все стороны, пытаясь разглядеть что-то за пределами светлого круга от костра, в деревьях.
– Дурна людына, – с горечью сказали из-за ёлки. – Я ж перепросилась. Хотя могла заморочить сразу. Или песню тебе спеть. Да с подпевкой! До усрачки! Лес–то мой…
За ёлкой по-волчьи заворчало.
– Чё надо? – крикнул Семён. Сердце плясало гопака и, как назло, снова заболел желудок. Морщась, он сел на землю, а сук положил рядом.
Девица фыркнула и бесшумно вышла. Широкоплечая, стройная и высокая, под шкурами угадывалась тугая грудь. «Помыть, причесать и с пивом очень даже…» – непроизвольно подумал Семён.
– Ага, – девица криво усмехнулась, блеснув волчьим клыком. – З гивном собачим!
Она бесстрашно приблизилась и снова присела на корточки.
– Вот ты представь, – продолжила она, – пришла я к тебе в хату, развела в сенях костёр из паркета. Ты мне – здрасте! А я как кинусь в очи! От було б по-людськи!
Семён не знал, что ответить, поэтому промолчал и вздохнул, чтобы подавить спазм в желудке. Девица тоже молчала. Она искоса поглядывала на Семёна, раскачивалась на корточках взад-вперёд и ковыряла рукояткой кнута землю.
Потом улыбнулась, во всю распялив клыкастый рот. Стоматолог–ортопед заплакал бы от ужаса. Зрелище было жутким, даже пуганный нечистым Семён поёжился.
– А у меня скоро свадьба, – заявила девка. – Мой обещал, что точно от жены вот-вот уйдёт, сразу и поженимся.
Семён хмыкнул и сразу перестал бояться.
– Это все женатые обещают, – снисходительно сказал он. – Я тебе точно говорю. Только никто не уходит почему-то. И я даже знаю, почему. Не так-то просто сменить прогретый диван с вмятиной от твоей же задницы. На другом поваляться – пожалуйста. Но тот, на котором смотрел пять олимпиад подряд – самый удобный.
– Брешешь! – мгновенно вспыхнув, сердито крикнула девка, и так же быстро успокоилась. – Меня не обманет. Дороже станет меня обманывать…
– Ну, брешу, – дипломатично согласился осторожный Семён. – Нафига тебе женатый чёрт? Я вот, давеча, видел с десяток холостых…
– Людына это… – Девка снова принялась ковырять кнутом землю. – Людына не обманет, особенно, на откупе. И я его люблю.
Семёну стало даже жаль лесную недотёпу.
– Меня Семёном звать, – представился он.
– Я полисунка, лисунка, гоздыня, – Девица самодовольно улыбнулась. – Слыхал обо мне?
Семён ничего не слышал, но, на всякий случай, кивнул головой.
– А чего ты тут забыл, Семён, в волчье время?
– Да вот, тоже из-за свадьбы... – вздохнул он и поведал свои злоключения от самого приезда.
Лисунка слушала, сердито фыркая.
– Что, – язвительно сказала она затем, – думаешь, ты такой файный и всё можешь? Летаете без крыльев, всё сделали, построили? Хозяева мира? Да ничего вы, хозяева, не можете! Слаба людына пошла. Живёте меньше, больные, ленивые, и дети у вас больными родятся. Корни забыли, предков забыли! Вырождаетесь, дывысь, наступит снова наше время!
– Чего ты взъелась? – оторопел Семён.
– Того, что сам ты в своих бедах и виноват, – сурово пояснила она. – Прадед ещё твой уж точно знал бы, что делать!
– Извиняюсь, – саркастично поклонился Семён, – тёмные мы, ведьмы с чертями нам до сих пор не попадались…
Она коротко, по-волчьи взлаяла и рассмеялась. Видимо, эмоции гуляли, куда хотели, во все стороны сразу.
– Вот не думала, что стану учить такому! – почесав в голове кнутом, сказала она. – Слушай же, Семён. Всё как есть расскажу, но сначала договор.
– Какой ещё договор? – насторожился Семён. – Я кровью расписываться не стану.
– Дурноверхий! – снова рассердилась лисунка. – У меня самой скоро свадьба, потому я добрая и брата твоего с женой мне жалко. Надо же, так обозлиться, чтоб вовкулакой пустить. Не представляю! Но без откупа помогать людыне не имею права, понимаешь? Зачем мне кровь твоя? Иди на самый мелкий откуп.
– Например? – осторожно поинтересовался Семён.
– На что-то зарекись, что тебе не слишком надо, – пояснила она и полезла пальцем в рот, ковыряться в клыках. – Клубники с малиной не есть, через забор не лазать, прута не дрочить.
– А если очень нужно будет перелезть?
– Тогда не обессудь, найду и накажу, – буднично и честно призналась лисунка. – По-другому нельзя.
Семён помолчал, раздумывая.
– Вот, соглашусь, – уточнил он, – найдёшь брата с братовой и свидетелями?
– Найти вовкулаку – раз плюнуть, – покачала головой она. – Они беспомощные, неосторожные, всегда голодные, сиромахи небоги. А вот снять заклятье может только та ведьма, что волком пустила. Я расскажу, как её поймать, остальное – твоя забота. Главное, ни за что не отпускай, пока сама не скажет, как молодых вернуть.
– А получится? – усомнился Семён.
– Получится. Они всегда про всяк выпадок оставляют дорожку назад. Вот ты таким выпадком и трапышься…
– Тогда по рукам! – сказал Семён.
Лисунка криво усмехнулась и смачно плюнула на ладонь. Во рту у Семёна было сухо, как в крымской степи, поэтому он просто сделал губами соответствующий звук и, ударив по рукам, скрепил договор.
Это сообщение отредактировал МариПяткина - 7.12.2013 - 01:57