312
Я бежал за ним в темноте. На пустыре между высоток было немного светлее. Там я и догнал эту мразь. Ударил кулаком в затылок, повалил на траву и стал бить. Он долго извивался, закрывал голову руками и вдруг обмяк. Дыхание сбилось, я остановился – не из жалости, просто устал. Мы гнались за ним около километра. Андрюха отстал и бежал далеко позади в режиме пуделя на задних лапах. Завидев лежавшего на животе Танцора, он ускорился, рассчитал шаги и пробил ему чудовищное пенальти.
– Н-на, сука!
Голова дернулась, и мне показалось, я услышал хруст ломающихся позвонков. Танцор не издал ни звука. Андрюха нырнул в темноту и стал шарить в бурьяне. Когда я увидел, что он искал, мне стало нехорошо. В руках над головой он с трудом держал булыжник. Так близко возле смерти и тюрьмы мне в свои пятнадцать стоять не доводилось. Я оттолкнул его в последний момент. Камень глухо воткнулся в сырую землю.
Шел девяносто шестой год. На районе, прозванном одесситами «Пентагон» за обилие воинских частей, свет отключали с шести до девяти. Жизнь замирала. Зато в ларьке, освещенном изнутри китайским фонариком с радиоприемником, нам продали два пива. Мы жадно распили его под мрачным фонарем на ветру. С той бутылки началась моя любовь к этому напитку.
Когда-то давно Танцор с братом Дердей и еще тремя гнидами поймали нас на море. По очереди пробивали нам фанеру. Заставляли приседать и, хлопая себя по щекам, кричать «ку». Танцор шакалил возле старших, подкуривал им сигареты и выдумывал нам испытания. Плевал на землю и приказывал поднять харчок. Об Андрюхину спину притушил окурок. Почему мы не дрались? Они были старше, их было больше. Теперь мы окрепли и сами научились бить.
– Ты бы его в натуре завалил? – допивая, спросил я Андрюху.
– Конечно.
– А если он уже завернул ласты?
– Легкомыслие – путь к смерти, – ответил он, и тут дали свет. Я сощурился и увидел, как под фонарем стоит мой лучший друг с маленьким лбом, кривыми ушами и улыбается, как ебанутый Будда...
***
Отец никогда не бил солдат. Обходился без этого. Как-то раз дембель Самедов, чурка кавказской национальности, которого боялись даже молодые лейтенанты, шел отцу навстречу. Он вскинул руку для отдания воинской чести и вместо этого почесал за ухом. После вечернего построения вся часть наблюдала, как Самедов марширует напротив сухого дуба и отдает честь. Отец сидел в курилке и считал. Ровно пятьсот раз горец отсалютовал дереву и еле живой поплелся в казарму.
Среднего роста, жилистый и крепкий, батя охотно рубился с солдатами в лесенку на турниках и брусьях. Любил играть со мной в шахматы. Но в пьяном виде превращался в размазню. Разговаривать с ним было невозможно, он молол чепуху. Алкоголь отключал в его голове свет, как нерадивый электрик. Это был не просто другой человек. Это был иной вид, даже не млекопитающее. И в этой ипостаси он себе все больше нравился.
Когда исчезли деньги и появились купоны, нам пришлось переехать со съемной квартиры в деревянный барак на территории части. В бывший киноклуб с удобствами на улице. Из окон сифонило, фанера тепла не держала, обогреватель не справлялся. Зимой в общем коридоре ветром снесло дверь с петель.
С едой тоже было туго. Летом и осенью отец сажал нас с братом в мотороллер «Муравей». Мы ехали в сады к знакомым сторожам. Кое-что ему удавалось списать. Керосин менялся на персики, брезент – на виноград, спирт – на арбузы и дыни. Чаще, конечно, брали без спросу, там где охранялось похуже. Я переживал, что меня увидят пацаны в кузове этого драндулета верхом на овощах и фруктах.
Отец занимал должность начальника склада АТИ. Среди несметного количества авиационных запчастей царил нечеловеческий порядок. Дотошный и скрупулезный, он часто ездил ревизором на проверки. Там вешались все, от прапорщиков до начальников служб. Взяток он не брал. Не поддавался даже на мамины уговоры «цапнуть хоть что-нибудь домой». Зато развел на территории склада совершенно неуставной огород, в котором с удовольствием ковырялся. Так он держался… И нас держал. Но понемногу из советского офицера превращался в ненужное государству чучело капитана разваливающейся украинской армии.
– Что с руками? – спросил он вечером, кивая на мои сбитые костяшки.
– Тренировались на брезентовом мешке, – быстро соврал я. Иногда я действительно ходил на бокс.
– Понятно. Тайсон, ты уроки сделал?
– Нам ничего не задали.
– Тогда дуй к рукомойнику, воды принеси.
– Я вчера носил.
– Бегом, я сказал!
Он привык к беспрекословному повиновению. Нас с братом он не воспитывал, а отдавал приказы. И тем больше я бунтовал, чем жестче он закручивал гайки. Аргументов, кроме «потому что я так сказал», у него не было. Книги, которые мне попадались, делали свое паскудное дело – мне казалось, тупее этой домашней муштры нет ничего. Я спорил и пререкался. И ненавидел эту нищую армию.
Когда он потерял статус Бога в моих глазах? Не помню. Может, когда первый раз проиграл мне в шахматы? Или когда его, пьяного в усмерть, принесли солдаты после дежурства? Наверное, гораздо раньше...
***
К восьми я двинул в школу. Дорога петляла мимо автобата, авизавода и самолетной свалки. Этим же путем ходила девочка Мила из параллельного класса. Я ждал наших встреч.
Тогда я вел подробнейший дневник à la Proust, заменяя путанным многословием отсутствие мыслей. Особо удачные места старался вмонтировать в наши разговоры. В результате из меня бил гейзер нерифмованного поноса. Я боялся, что ни одна женщина не простит мне молчания. Рыжеволосая, похожая на оранжевую игрушечную лису, Мила смеялась, глядя на мои потуги. Ей нравился Морис Дрюон и новоиспеченная Маринина. У какого Дрюона она набралась впечатлений, я не знаю. Но довольно скоро Мила овладела искусством подбрасывать мужские сердца и не ловить. Не ловить...
Апрель выдался холодным. Мы шли, отворачивая головы от шального ветра. Я как обычно нес околесицу.
– Слушай, а ты целоваться умеешь? – вдруг спросила она, останавливаясь.
– Да, – соврал я.
И тут Мила меня поцеловала. Никогда не думал, что женские губы такие мягкие. Я очень старался и присосался к ним, как пиявка.
– Фу. Ты целуешься, как пылесос, – отстранилась она.
Я покрылся багровыми пятнами. И все равно это было так ахуенно, что двух «н» мало. В пыльный ветер будто подмешали ванили. Стало жарко, как летом. Я заткнулся, наслаждаясь свершившимся, и мы пошли дальше.
Они вышли из-за поворота на свалку. Трое самых отмороженных уебков в округе: Дюбель, его брат Тофа и Костя Загайнов. У них за спинами маячил Дердя. Дюбель в свои восемнадцать терся с «бригадными». Он и косил под «нового русского» – кашемировое пальто до земли, остроносые туфли и цепь поверх водолазки. Его жирный братец был психопатом-беспредельщиком. Запросто мог достать в драке нож. Или отрезать хвост коту на улице.
Почему я их тогда так боялся? Они были аномально жестокими, это правда. Но не только поэтому. У них получалось создать впечатление, что они имеют право, почти как у государства, судить-рядить окружающих. И оспорить этот порядок вещей мне в голову не приходило.
– Вот он! Э! Сюда подошел! – заорал мне Дердя.
Я посмотрел на Милу, на спасительную дыру в заборе и не побежал.
– Домой! Быстро! – с досады я скомандовал ей грубо, как увязавшейся за мной собаке. Она знала, кто эти люди, и долго не раздумывала. Я остался стоять на обочине одеревеневшим мушкетером. Потом сделал пару неуверенных шагов вперед. Адреналин прибывал, меня потряхивало.
– Слышь, чертила, за что вы моего малого так отпиздили? Его еле откачали, – начал Дердя, мосластый дрищ с перекошенным лицом.
– За то, что вы нас тогда на море чмырили, – сказал я тихо, опуская глаза.
Дердя сразу ударил в ухо. Справа в челюсть проредил Дюбель. Так сильно меня еще не били. Вгрызаясь в черствую краюху асфальта, я думал только о том, чтобы не порвали куртку. Посыпались удары ногами.
– Вставай, боец. Хуец тебе в торец, – Дюбель потянул меня с земли, и болоньевая куртка отчаянно затрещала. Какая-то презервативная бесчувственность накатила на меня – я подумал, что синяки заживут, а хуже порванной куртки со мной уже ничего не случится.
Но случилось – фраза про торец застряла во мне на всю жизнь. Она всплывает в самый неподходящий момент. Я не могу ее забыть. Как помню признание одноклассника Лешего в том, что он может сожрать хоть воробья с говном и перьями, а вчерашнее пюре – ни за что. Черт... Кто пишет тексты этому миру? Вычеркните там эту дрянь...
– Через три дня принесете сюда в это же время по сотке баксов за моральный ущерб. Понял? – подвел итог нашей теплой встречи Дюбель.
– Понял. Мы принесем… – я настолько опиздоумел в своей покорности, что решил и за Андрюху.
***
Вечером я обрадовал кореша хреновым раскладом. Деньги были немалые. На сотку мама нас двоих с братом собирала в школу. Он приуныл, но не сильно. Глядя на мою разбитую харю, даже, кажется, был немного рад. Мы по обыкновению стали думать, где бы чего-то спиздить. Вариантов особо не было. Замаячила перспектива просквозить и огрести повторно.
Спиртягу я заприметил у бати на складе давно. На каждой из десяти белых пластиковых канистрах его аккуратным почерком было выведено «Медицинский спирт». На мое счастье, мама уехала на неделю к бабушке. Отец пришел домой по синусоиде и завалился спать. Взять у него из кармана ключи от склада было секундным делом.
Ночью мы залезли на территорию со стороны свалки. Перекусили колючку пассатижами и подкатили к забору самолетный скат для удобства. Один часовой обычно сидел на вышке, другой стоял на воротах. Вход на склад не просматривался. Мы тихо открыли двери, взяли по две канистры, вынесли и успешно переправили их за забор. Вторая ходка тоже удалась. Когда я закрыл склад и опечатал, дыхнув несколько раз на задубевший пластилин, раздался крик:
– Стой, стрэлять буду! – я узнал хриплый голос Самедова. Не раз я слышал, как он злобно задрачивает духов на плацу. Мы бросили канистры и побежали. Андрюха в таких ситуациях превращался в спринтера. Он с кошачьей ловкостью перемахнул через забор. Я перелезть не успел. Самедов легко сбил меня прикладом с забора, как гусеницу с листа. Я свалился на траву, корчась от боли.
– Вай, товарищ сын, зачэм воруешь? У отца красть – это каким ишаком надо бить? – приговаривал он, выкручивая руку за спиной. Потом изуверски засунул мне грязные пальцы в ноздри и резко поднял. От дикой боли я не встал – подлетел.
Спирт пришлось вернуть. Я был уверен, что Самедов поставит на уши всех, как того требовал устав. Но он затащил меня на вышку, где я просидел с ним до утра. До построения он сдал меня, провонявшего потом и гуталином, отцу.
Он меня и пальцем не тронул. Но лучше бы избил до полусмерти. Я выпрашивал прощение, как милостыню. Он ходил по комнате, заложив руки за спину, и выспрашивал каждую мелочь. Я через силу рассказывал. Потом он ушел куда-то на час и, вернувшись, протянул мне две зеленые сотни.
– Это что? – удивился я.
– Ты сказал, что принесешь? Так? Сказал, значит, делай.
Я в тайне надеялся, что он пригонит роту солдат, и они покрошат обидчиков в винегрет, или прострелит им ноги из своего «Макарова». А он вот так просто отдал деньги, которых у него и быть не могло...
***
К назначенному времени мы с Андрюхой пришли на место. Никого не было. Мы стояли понуро, как пони зимой, и пялились то на закрытые ворота авиазавода напротив, то на пустую дорогу, то на остовы самолетов. Ветер шумно раскачивал серые скелеты тополей. Минут через десять вдалеке показался идущий вразвалочку квартет.
– Ну шо, чуханы, лавэ принесли? – подойдя, осклабился Дердя. Я протянул ему упревшие в ладони двести долларов. Он посмотрел их на свет и передал Дюбелю.
В этот момент я увидел, как из ворот авиазавода выбежали отец с другом дядей Мишей. У обоих были резиновые дубины в руках.
Уроды не видели этого. Они повернулись на топот кованых ботинок, но сделать ничего не успели. Несколькими тяжелыми ударами подбежавшие свалили всех четверых с ног и стали молча избивать.
Больше никогда я не видел отца в такой звериной ярости. Дюбелю досталось больше всех. Казалось, дикий кот поймал петуха и разбирает его на пух и прах. Он скатился в лужу в своем роскошном пальто и натурально визжал свиньей. Остальные тоже орали, закрывали руками головы и пытались подняться. Ничего лучше я в жизни не видел...
Вдруг ворота открылись настежь, из них выехал милицейский бобик. Оттуда выскочили трое в гражданском. Они оттащили отца от Дюбеля, утрамбовали перемазанных грязью и кровью пассажиров в машину и уехали.
Мы стояли и не верили в реальность происходящего. Ветер отрыгнул запахом пиздеца. Это был невыносимый позор. Теперь все скажут, что мы, терпилы, сдали правильных пацанов мусорам. Отец смотрел на нашу детскую растерянность и улыбался…
Менты оказались друзьями дяди Миши, веселого и удивительно ловкого крепыша. Он служил с ними в разведроте в Монголии. Они и организовали эту сраную многоходовочку. Задержанных скоро выкупили. Мы ждали расправы. Но шло время, а нас никто не трогал – видимо, монгольские друзья поспособствовали. Андрюхе традиционно пару раз прилетало от одноклассников за гнусность и всё.
***
Через пару месяцев отец улетел на ревизию в Луцк. В тот вечер, когда он должен был вернуться, я сидел дома, раскладывал свою старую коллекцию вкладышей. В комнату вбежала мама с выкосившимся ужасом лицом. Она не кричала – хрипела:
– Борт из Луцка упал! Горит сейчас на аэродроме!
Я помню только, что бежал по летному полю и падал. Соображать я перестал, просто несся непонятно зачем. В километре от взлетной полосы, в офицерских огородах, догорал вертолет. Черный столб дыма уходил под облака. Пожарные заливали развалившийся фюзеляж пеной. Ее клочья таскал по траве горячий ветер. Безостановочно выли сирены скорых.
Близко нас с мамой не подпустили оцепившие место падения военные. Мы ждали. Ждали...
– Мам, ну почему так? – спросил я, когда надежд не осталось.
– Говорят, это позволил бог, – бесконечные слезы катились из ее вдруг страшно постаревших глаз.
Наконец из пепелища достали три обугленных тела. Отца среди них не было...
Он остался в Луцке, где нашел какие-то незаконные списания и, несмотря на все посулы и уговоры, отказался подписывать акт проверки. Тогда я простил ущербного бога.
…Пить папа бросил всего четыре года назад. Лет двадцать его, считай, что и не было... В этот Новый Год я впервые увидел, как он поет и танцует трезвым. На днях он заявил маме, что хочет на двадцать третье февраля караоке в подарок. Видно, придется купить: его праздник – его правила…
© mobilshark
yaplakal.com