209
Давид Израилевич был портным. Не простым портным, а брючным. Брюки он называл исключительно бруками.
— Видишь ли, деточка, бруки, это совершенно не то, что вы думаете. Вы же, чтоб мне были здоровы, думаете, что то, что вы натягиваете на свой тухес не имеет никакого значения, главное, чтобы этот самый тухес не был виден, можно подумать кому-то до него есть дело. На самом деле бруки скажет о вас и о вашем тухесе, который вы так стараетесь скрыть, намного больше, чем вы думаете. Бруки это искусство. Вы, конечно, можете спорить со старым Давидом, кричать, что я говорю за сущую ерунду, но я буду смеяться вам в лицо, чтобы вы себе там не думали!
— Давид Израилевич, а пиджак? Пиджак разве не имеет значение?
— Имеет, деточка. Пинжак имеет огромное значение. Но бруки имеют этого значения гораздо больше! Вы же знаете нашего секретаря парткома Афонькина? Когда он пришел ко мне в штанах фабрики «Большевичка», а это были именно штаны, а не бруки, потому что то, что на нем было надето, имело право называться только штанами, я думал, что это не секретарь парткома, а какой-то запивший биндюжник! Я дико извиняюсь, но, если бы на мне были такие штаны, я бы умер и никогда бы больше не ожил. А этот гоцн-поцн был жив и даже немножечко доволен. Так вот, деточка, я сшил ему бруки. Это были не бруки, а песня о буревестнике! Вы бы видели это гульфик! Такой гульфик не носит даже английский лорд, а уж английские лорды знают за гульфиков всё и ещё немножко! Вы бы видели эти шлёвки! А манжета? Это же было не манжета, а картина Рубенса! Я вас умоляю!
Давид Израилевич деловито вставал, протирал очки клетчатым мужским носовым платком и садился за швейную машинку. Он нажимал на педали, нить, соединяющая челнок и иглу плавно скользила, превращаясь в идеально ровную строчку.
Давид Израилевич всю жизнь был брючным мастером. Лишь однажды он изменил своей профессии, во время войны. Было ему тогда лет двадцать пять, и его расстреляли. Вернее, не только его, а вообще всех евреев городка, где он жил. Но очнувшись поздним вечером, он обнаружил себя заваленным трупами, с кровоточащим плечом, но живым. Больше живых в куче трупов не было. Ни его жена Лея, ни пятилетний сын Мотя, ни родители, ни сестра Хана, ни еще пару сотен евреев.
Давид Израилевич дождался темноты, выбрался из кучи и ушел в лес.
Подобрали его партизаны. Боец из Давида Израилевича был не очень хороший, как он сам говорил, из-за физической крепости, которой ему явно не доставало. Поэтому он временно переквалифицировался с брючного мастера на универсального портного, ремонтировал одежду партизанам, помогал на кухне.
Убил человека он однажды.
— Я убил Купцова, деточка. Знаете, кто это был? Так я вам скажу, кто это был. Это был главный полицай и командовал моим расстрелом. Я знал его до войны, он работал товароведом. Однажды его чуть не посадили за какую-то растрату. Наверное, он был не очень хорошим товароведом. Как оказалось, полицаем он тоже был не очень хорошим, потому что даже расстрелять нормально меня не смог. Когда в сорок третьем пришли наши, Купцов прятался в лесу за дамбой. Но мы-таки его нашли. Я тогда никогда не убивал людей, деточка, а тут не знаю, что на меня нашло, сам вызвался. Меня поняли и не стали мешать. Но знаете, что я сделал? Спросите старого Давида, что он сделал, деточка?
— Что вы сделали, Давид Израилевич?
— Я его отпустил.
— Как это отпустили?
— Я сказал ему бежать, и он побежал. А я выстрелил ему в спину и попал.
— Но зачем? Зачем вы сказали ему бежать?
— Я хотел быть лучше, чем он.
— Но вы и так лучше, чем он!
— Любой человек, деточка, который стреляет в другого человека, становится убийцей. Не важно причины, главное, что он убил. Так вот я напоследок подарил ему надежду. И он умер с надеждой на спасение. Это намного приятнее, чем умирать, понимая, что обречен. Я знаю, как это, я так умирал. Но выжил. А вот мой сын Мотя нет. И жена моя тоже нет. И остальные нет. Нам не дали возможность надеяться. А Купцову я эту возможность подарил, потому что не хотел быть таким, как он. Купцов таки был не очень хорошим товароведом и полицаем, я был не очень хорошим партизаном, но кто мешает быть мне хорошим бручным мастером? Никто мне не мешает. Надежда — это очень важно, деточка, очень, можешь мне поверить, чтоб ты мне был здоров.
Всё, примерка закончена. Приходи послезавтра, бруки будут готовы. И это будут не бруки, а песня о буревестнике, чтоб ты там себе не думал…
Александр Гутин
yaplakal.com