— Ваши работы? — Мои. Это только часть. У меня много работ. Устаю от дел, беру в руки кисть. Я же окончил художественное училище, вот и рисую иногда потихоньку.
— Не удалось стать художником? — В армию призвали. Сразу же после художественного училища. В Военно-морской флот.
— Вас матросом призвали? — Нет. Я служил офицером. Меня же в училище направили. В 1950 году я закончил Ейское военно-морское авиационное училище имени Сталина. Начинал с Азовской флотилии, потом был Черноморский флот, а затем уже Балтийский. Я попал в Порколауд — это была наша военно-морская база в Финляндии. Война закончилась, но база у нас там была какое-то время, а потом решили ее передать финнам. После того как приняли такое решение, нас с полковником Пирожниковым оставили на ней последними. Раз мы отдаем финнам эту территорию, то она должна была благообразно выглядеть. Вот мы и приводили базу в первоначальное состояние.
Затем, когда наш авиационный морской полк стоял уже в Таллине, меня вызвали в Москву. Со мной разговаривал гражданский человек — не военный, а гражданский. Я тогда майором был.
Он меня все расспрашивал, расспрашивал. Так, ни о чем. Долго расспрашивал, а затем и говорит: «А служить вы будете вот здесь!» — оборачивается назад, а сзади у него на стене карта, и он показывает на этой карте центр пустыни в Средней Азии.
Я говорю: «Как же так? А по документам у меня Москва, войсковая часть такая-то?» — а тогда моды не было торговаться — хочу, не хочу. Я же офицер. Вот меня туда и запузырили. Был 1960 год. А там оказался гигантский Заравшанский комплекс. И приехал я в пустыню в морской форме. Это был кошмар: пустыня — и стоит моряк.
Так как жилья не было, то я жил в здании штаба. Это был барак, а в нем — каморка. Там раньше уборщицы держали веники. И в этом подсобном помещении поставили три кровати для меня, жены и двоих наших детей.
— Что же этот комплекс делал? — Строил атомные объекты. Там потом в этой пустыне был построен новый город Навои. Красавец город. Когда только первые дома построили, мы все ждали. Мне в самом начале строительства обещали комнату в одном из двух первых домов, и я ждал, ох как я ждал — вот-вот будет.
А когда их построили, то все вокруг оцепили и стали эти дома взрывать.
И взрывали их до тех пор, пока полностью все не развалилось, а мы стояли и чуть не плакали. Оказывается, их испытывали на сейсмоустойчивость: при какой силе землетрясения они развалятся, чтобы потом строить дома. Затем опять началось строительство, построили новые дома, мне дали квартиру. Вечером сказали: вот тебе квартира. Я так обрадовался — уже ночью туда перебрался, а утром генерал-лейтенант Зарапетян, возглавлявший всю эту контору, мне и говорит, что пришел приказ о моем переводе в Москву. Так что я опять собирал свои вещи…
Перевели меня в Подмосковье в качестве замполита батальона обеспечения, здесь в Дубне строили огромный синхрофазотрон. Он до сих пор работает.
— А потом? — А потом — в академию им. Гагарина преподавать социально-экономические дисциплины. А я писал всем, что я боевой офицер, и одновременно я писал кандидатскую диссертацию по развивающимся странам. И моя докторская диссертация тоже была на эту тему. Тогда же я освоил и дари. Я же по национальности осетин. А дари и осетинский язык очень созвучны. Затем выучил фарси. А в 1978 году я попал в Афганистан военным советником. Когда я туда приехал, то сразу, увидев, что мы там делаем, подумал, что не то мы делаем, не то… С нашими противниками надо было не столько воевать, сколько договариваться.
А потом меня взял к себе разведцентр. Подчинялся я главному военному советнику и начальнику разведки — и больше никому. Даже члену военного совета я не мог сказать, где был и что делал. Вызывает он меня и говорит: «Где вы были? Я вас целую неделю искал!» — а я ему говорю: «Да здесь я был!» — ну не мог я ему сказать, где я был. Я ходил в разведку с полным переодеванием и бородой, как настоящий душман. В разных местах я был разным. Но чаще всего представлялся глухонемым. О чем речь шла, я понимал, конечно, но делал вид, что ничего не слышу. Это очень сложная штука. Это такое напряжение душевных сил! Я потом неделю после возвращения в себя прийти не мог.
— То есть вы знаете язык глухонемых? — Нет. Я не знаю языка глухонемых. И афганцы не знают. Я им на пальцах что-то показывал, что, мол, кишлак разбили, вот я иду, никого у меня нет. Дурака валял.
— Неужели вас не проверяли? — Как не проверяли? Каждый раз проверяли. Наблюдали, правильно я делаю в мечети намаз или неправильно. А я ислам хорошо знаю. Афганцы в основном знают ислам только на примитивном уровне.
— Ну, Коран-то они знают? — Они знают только то, что им мулла говорит. Те же, кто в Египте окончил Аль-Ахрам, исламистское учебное заведение, те много знают. Так вот ошибок в моем намазе они не нашли.
Я в Афганистане был почти пять лет, хотя сначала меня посылали на полгода в командировку. Но когда я там начал работать и работать среди банд, руководству это понравилось, и мне сказали, что я остаюсь.
— Вы один ходили к душманам? — Я же изображал глухонемого, так что со мной никого не было. И не могло быть. Совершенно один ходил.
— Помните свой первый выход в банду? — Конечно. Я каждый свой выход как сейчас помню. Я не только знал, в какую банду я иду, я об этой банде все знал — ее состав и расположение. Знал, кто главарь, как его зовут и что он за человек.
Я совершенно спокойно вхожу в ее расположение. Просто иду на посты. У них же везде посты. Это только кажется, что все пусто и никого нет. За дорогой наблюдают. Меня останавливают. Я никак не представляюсь, показываю, что я глухонемой. Меня забирают и приводят, например, к Малангу. Это их главарь. У него была мощнейшая банда. Этот Маланг когда-то был муллой, но с началом действий советских войск возглавил отряд.
— У вас не было оружия? — Нет. Никакого оружия. У меня при себе всегда были только две гранаты. На поясе висели. Впереди. На крайний случай. Только две гранаты, и больше ничего. Чуть что — я бы дернул гранаты.
— А обыскать? Вас не обыскивали? — Нет. Меня никогда не обыскивали. Кому я нужен? Я же выглядел скрюченным стариком. И вот меня приводят. Маланг разговаривает с теми, кто меня привел, а у меня в голове вертится, что он сейчас что-то выкинет, чтобы меня проверить. Я рассматриваю хребты. В таких случаях все у тебя обостряется — все органы чувств. Ты и налево видишь, и направо видишь, и вперед видишь, и назад видишь. И вот боковым зрением я вижу, что Маланг держит на весу автомат, — и он внезапно из автомата полрожка в землю выдавил. На мое счастье, я не вздрогнул. Вот тогда он поверил, что я глухонемой, и забрал меня к себе. Я ел вместе с ним, а его охрана рядом, но отдельно. Маланг держал меня при себе.
— А зачем он вас при себе держал? Не доверял? — Не думаю. Просто Аллахом обиженный, глухонемой. А там так: если ты приютил такого, то Аллах тебе это зачтет. И так было дней 12 или 14. Банда у него была в 360 человек. Как-то мы сидели и ели, и я тут тихо произнес: «Маланг, Маланг…» — у него чуть глаза из орбит не выскочили, схватился за автомат, а я ему тихо говорю: «Спокойно, Маланг, спокойно, спокойно…» — и какое-то время я его успокаивал. Потом он пришел в себя и тоже тихо у меня спросил: «Кто вы такой? Что вам надо?». Тогда я ему открытым текстом и говорю: «Я — советский полковник».
После этого я пробыл у него еще два дня и потом ушел. А позднее он приходил ко мне в часть, и кончилось это тем, что вся эта железная банда Маланга перешла на сторону революции. Это был первый случай бескровного перехода банды.
Что тогда поднялось — все наше начальство слетелось в Афганистан.
И мне сказали: «Вы будете этим заниматься, это будет вашим направлением работы».
— Мол, давайте идите в следующую банду. — Да. И следующая банда, и следующая… И так у меня — одиннадцать банд, переведенных без единого выстрела на сторону революции. И везде я был глухонемым.
Неожиданно меня вызвали генерал армии Сорокин, главный военный советник, и начальник разведки генерал Клименко и говорят, что получены разведданные, по которым противник знает обо мне, дано указание меня захватить. В тот же день я уже был в Ташкенте. Вернулся в Москву, поехал отдыхать с женой в подмосковный санаторий, через три дня звонок. Звонит маршал Ахромеев: «Ну как отдыхается?» — «Нормально, товарищ маршал!» — «Вы не могли бы подъехать?». Что значит «не могли бы», я — военный.
И поехал, а мне говорят: «Ким, надо возвращаться». И меня повторно закинули в Афганистан. Был я там примерно до вывода наших войск, делал то же самое, но в других провинциях.
— Были сложные случаи? — Конечно. Иду я Пан-дшерским ущельем, остановили меня, подвели к главарю банды, а здесь река течет, берег ее, мостик, рядом афганские пленные, человек десять-пятнадцать, они сидят, берег крутой, высота метра четыре. Я объясняюсь как глухонемой. В это время из банды подошли к пленным, взяли одного за руку, подвели к берегу, а главарь банды по нему — из автомата, и он упал в реку, следующего так же, пока всех не расстреляли на моих глазах.
— Ахмад Шах Масуда видели? — Это был талантливейший командир. Он хотел встретиться. У меня есть от него два письма, в которых он обрисовывал ситуацию. Я отвечал ему. Происходил негласный обмен мнениями.
— А были забавные случаи? — Забавные? Ну они же потом выглядят как забавные, а когда они на самом деле происходит, тогда просто пот прошибает.
У меня был и сейчас есть маленький Коран, но это полный Коран, мелким типографским шрифтом исполненный, он помещен в металлическую коробочку с откидной крышкой. Как-то в нашем журнале я увидел фотографию Гундаревой. Я очень уважал и любил эту актрису, и надо было быть идиотом Цаголовым, чтобы так поступить: вырезал ее фотографию и положил в Коран. И всегда с собой носил. В одном месте надо было на Коране поклясться. Они знали, что у меня есть этот старый, древний Коран. И они попросили: достаньте. Когда я откинул крышку и увидел фотографию, понял, что это конец, разорвут. Коран и женщина — это конец. И тут вспомнил, что, передавая Коран, надо его поцеловать трижды. Я поднес его для поцелуя к губам и, пока целовал… съел Гундареву. Уже много лет спустя я встретился с Гундаревой и сказал ей: «Слушай, ты меня один раз чуть не погубила!» — и рассказал ей эту историю. Она хохотала от души. Хорошая была женщина и актриса чудесная…
По возвращении домой меня направили в Южную Осетию, где возникла сложная ситуация. Там я оказался в тяжелейшем положении. Местная власть, по существу, развалилась. И я начал сколачивать ее по-новому.
И там я встретился с одним грузином, который был в нашей разведке там, в Афганистане, а тут он уже командовал грузинскими войсками, то есть фактически противник. Я написал ему записку: «Ну неужели ты забыл Афганистан? Давай встретимся и поговорим, договоримся, решим все!» — а он ответил: «Я очень хорошо тебя помню, я готов тебя обнять, но я теперь не могу».
Больше записок я не посылал ему.
А я слушал Кима Македоновича и думал о том, что если бы ему за каждое его дело давали по Герою Советского Союза, наверное, и этого было бы мало. ©Александр ПОКРОВСКИЙ
15.12.2005
В Афганистане Ким Цаголов (первый слева) не только занимался внедрением агентов в соединения моджахедов, но и сам ходил в разведку, как настоящий душман, чаще всего представляясь глухонемым
yaplakal.com