Стесняюсь сказать, но есть небольшое продолжение.
История четвертая.
Неотправленное письмо к старшей дочери.
Лялька здравствуй. Хотел написать как обычно - привет. Не получается пока.
Ты всегда была оторвой с несносным характером. Моим.
Человеком не знающим сомнений.
Все свое детство, как я ощущал, откровенно тяготеющей ко мне. Классическая "папина дочка".
Ты терпеть не могла соплежуйства и несправедливости, серости и убогости мыслей, сомнений и болтовни вместо дела, слабости и предательства...
И эту нетерпимость ты забрала с собой во взрослую жизнь.
И постепенно твое право на собственное мнение, трансформировалось в иллюзию, что если ты уверена, что это правильно, значит так оно и есть на самом деле.
И это ты тоже взяла от меня. Прошлого. Как и многое многое другое.
Но жизнь меня кое-чему научила. А твое время, похоже, еще не пришло.
Уезжая на эту войну, я простил тебя. Ты знаешь за что. И сбросил наконец с плеч неподъемный груз пятилетнего отрицания существования собственной дочери.
Тебя.
И уехал. С огромным облегчением в душе.
Потом, через месяц примерно, вернулся на поправку в Питер. Были неизбежные в таких случаях встречи с друзьями, знакомыми...
И столь же неизбежные разговоры.
И всегда, всегда я чувствовал в контексте этих разговоров одну, самую главную мысль. Которую никто так и не решился высказать.
- Зачем тебе эта война?! -
Она никем не была озвучена. Но отвечать все равно было надо.
И я пытался. Как мог. Но получалось сумбурно и неубедительно. Плохо. И я перестал реагировать на такие вопросы.
И ждал тебя. Знал, помнил, чувствовал, что ты поймешь. Должна понять.
Ты приехала вечером в крайний из тех трех дней, что я себе нарезал для пребывания в Питере.
Ты приехала. Сама. Впервые за пять лет.
И первый твой вопрос был.
- Папа. Зачем тебе все это? -
Вот так, в лоб. Глаза в глаза. С присущей тебе прямотой.
Я что-то мямлил тогда, оглушенный. О чем-то бормотал бессвязно...
Ну не было у меня тогда слов. Тех самых. Убедительных. Неоспоримых. Простых и ясных.
Как нет их наверное и сейчас.
Поэтому я просто расскажу тебе, что такое война.
Вернее, та ее часть, где нет крови и стрельбы, предсмертного хрипа и свирепой отваги пока еще живых... Это все для мужчин.
А ты - женщина. Мать. Жена. Дочь.
Тебе будет понятнее другое лицо войны...
Изварино. Вторая половина июля 2014 года.
Вторые сутки бои идут где-то за горизонтом. Вернее, за пределами видимости не прекращающей гореть пересушенной степи. Ночью, эти бесконечные ленты огня, особенно хорошо видны. Но здесь войны уже почти нет.
И мы с трудом засыпаем в этой неуютной, притихшей степи. Мозгу не хватает привычной работы по препарированию ночной канонады и он не может дать усталому организму команды на полноценный отдых. Прочно вбитые в нас рефлексы, способны воспринимать тишину только как паузу между залпами. И затянутость этой паузы настораживает и непроизвольно заставляет мышцы сгрупироваться для скорого мгновенного броска к траншее. А залпов все нет и нет. И сна тоже...
Уже разблокирована дорога на Краснодон и далее к Луганску. Уже хлынул поток беженцев на Россию. Бесконечный как степь и бездонный в невыразимой своей скорби.
И на Изварино пришла БЕДА.
Огромное человеческое горе...
Нашему взводу вменили в обязанность проверку паспортов выезжающих, досмотр автотранспорта, обеспечение порядка в очереди и само формирование этой очереди, как таковой.
Ну что... Привели в порядок шлагбаум, будку на въезде, распределились по парам. Приступили.
Стояли по два часа. Больше не получалось. Никак.
Больше, выдержать было невозможно.
Мы перестали шутить и смеяться. Мы стыдились смотреть друг другу в глаза. Некоторые ушли в жестокий запой. Их не осуждали. Просто сняли с дежурства.
Очередь в иной день вытягивалась до семи километров. Россия принимала только по светлому и тем беженцам, кому не повезло уложиться в одну смену, приходилось продлевать эту пытку еще на день. Или на два. Как повезет.
Вероятно в самом конце очереди еще бушевали какие-то страсти. Эмоции людей сумевших вырваться из ада, которым стал Луганск в июле.
Наверное. Мы этого не видели.
А у нашего шлагбаума стояла уже похоронная процессия. Кавалькада живых мертвецов. Живыми у них были только глаза. Но и они были мертвыми.
Как рассказать тебе, дочь, о глазах матери, которая отсидела больше месяца в подвале дома в Луганске, вздрагивая от каждого близкого разрыва? Которая чисто механически стряхивала изобильно сыпавшиеся на головку ее ребенка,с потолка подвала пыль, кусочки штукатурки, паутину и прочую мерзость. И так же механически пыталась укачивать четырехлетнее свое дитя, устало прижимая его к изможденной своей груди. На большее ее уже не хватало.
Она устала молиться и надеяться. Она обреченно и внешне бесстрастно выслушивала соседей по склепу, которые на минутку юркнув наверх, на вымершую улицу, приносили старую новость - сегодня воды тоже не будет. Никакой. Потому что подстанцию, целенаправленно раздолбанную укропами, починить не смогли. И света, значит, не будет тоже.
Про еду и лекарства, уже давно старались не вспоминать...
И вот она вырвалась из осажденного города. Ее уже давно не волнуют глупости о том, что в России нет никаких родственников и ехать собственно не к кому. Она знает - хуже чем было, быть просто не может.
А еще у нее на руках истощенный, больной ребенок. У которого нет сил даже плакать. И она сняла с себя золотой нательный крестик, чтобы взять вскладчину с теми же соседями, машину до Изварино. Машину их же родственников.
И надежда, что в лагере МЧС в Донецке помогут ее дочурке, дает ей в который уже раз, яростное желание жить.
И их машина, как и все остальные, влипает на въезде в деревню в эту бесконечную очередь. И эта женщина идет к нам, к шлагбауму, чтобы объяснить ополченцам, что она не может больше ждать.
А мы опускаем глаза и бубним, что без очереди проходят только раненые, беременные и семьи с детьми до трех лет.
Мы сами так решили. Решили правильно. Только одно дело - озвучить и совсем другое, претворять в жизнь.
Мы ей отказываем. В том числе и потому, что в нас впиваются десятки женских глаз - таких же носителей невыразимого горя. Тех, кто уже отстоял свое на этом раскаленном асфальте.
Целый день. Или два. Как повезет.
И она, затихнув обреченно, пытается с мольбой поймать взгляд хоть кого-нибудь из нас. И поймав, встрепенется в безумной надежде. И тут же обмякает сгорбившись, и бредет к машине, устало клонясь к земле сутулой своей спиной.
Сутулой спиной пожилой женщины двадцати трех лет от роду...
А мы, зажмуриваемся оскалившись на мгновение и мечтаем о ближнем бое. Чтобы ствол к стволу, морда к морде. И рвать, рвать зубами их глотки. Полосовать ножами в лоскуты, в бахрому кровавую. Чтобы внуки их заикались, вспоминая о нас.
Чтобы железом каленым выжглось в мозгу тех из них, кто умудрится вернуться.
- МНЕ ОТМЩЕНИЕ, И АЗ ВОЗДАМ! -
..............................
В этой очереди практически нет дорогих машин с кондиционером. Владельцы таких машин, обналичив свои активы, дальновидно ускакали задолго до того, как здесь стало по настоящему плохо.
И открывая очередную дверцу очередной душегубки, твой мятущийся взгляд натыкается на глаза ребенка, бессильно распластавшегося на прелых памперсах, на заднем сиденье. Ему повезло. И старику с трудом выбравшемуся из за баранки - тоже. Малышу не больше года. Значит - без очереди.
О его глазах писать невозможно.
Скажу только, что Господь нас не простит.
Никого.
Ни тех, кто превратил в кучу щебня дом его семьи, лишив ребенка матери, отца и бабушки. Ни нас.
Потому что не защитили. Не смогли.
Остальных, оставшихся равнодушными - тоже.
Не простит.
Я истово в это верю.
А вечером, Колян Сумрак, раздолбай, разведчик и сапер от бога, с обеими Чечнями за спиной, хватал нас за руки и кричал, что все - он больше не может. И если мы не уйдем дальше на войну, он пойдет сам. Куда угодно. Только чтобы не видеть всего этого.
И мы прикидывали, как побыстрее смениться и куда двигать потом. На войну.
Но ушли мы только через три дня. В Луганск. Четыре россиянина (как здесь говорят) и один молдаванин. Когда пришла смена. Но это совсем другая история.
Я рассказал тебе про глаза только одной женщины и одного ребенка. И только лишь потому, что это до меня она пыталась докричаться. Мой взгляд ловила. И историю этого малыша, лично мне поведал с трудом передвигающийся на артритных своих ногах, его дед.
А их были сотни, этих глаз. Каждый день.
И такая здесь война тоже, дочь.
Скажи Лялька, когда мы снова увидимся, ты спросишь меня еще раз.
- Папа. Зачем тебе все это? -
yaplakal.com