Рассказы прадеда

ПОРУЧЕНИЕ
В один из декабрьских дней, когда я возвращался из торговой лавки домой, на улице села меня окликнул бывший рабочий Путиловского завода, а ныне житель соседней деревни Глебовское Иван Артамонович Лобов. Мне он годился в отцы, но хорошо знал меня через своего сына, тоже Василия. – Василий, хорошо, что я тебя встретил. Зайди, пожалуйста, к учительнице Елизавете Александровне. У неё для тебя есть поручение. И уже вдогонку мне крикнул: – Имей в виду, мы за тебя тоже поручились! Учительница Елизавета Александровна Кашпирова жила на квартире в доме недалеко от нас. Мне уже приходилось бывать у неё, и не раз. Видя мою страсть к чтению, она охотно давала мне почитать книги из своей домашней библиотеки. – Елизавета Александровна, мне передали, что у Вас ко мне есть поручение, – сказал я, когда она открыла мне дверь. – Скорее, просьба, а не поручение, – улыбнулась она и снова стала серьёзной. Учительница объяснила, что надо съездить в Буй за книгами для школы. Но по тому, как она произнесла эту фразу, я понял, о каких книгах идёт речь. – А когда ехать? – Надо бы сегодня вечером. Я ответил не сразу. Ехать в такую даль под вечер, по темноте, не очень хотелось. И дорогу замело, лошадь устанет. А самое главное, что я не имел права выезжать из села. Не так давно я сам расписался под этим распоряжением жандармского офицера. Но уважение к учительнице пересилило, и я согласился. Елизавета Александровна объяснила, что ящики с книгами нужно будет забрать в Буе у уездного агронома Вогау, проживающего во флигеле-пристройке уездной земской управы. Ему она напишет записку, которую я никому другому не должен показывать. В Буй я приехал поздно вечером. Было закрыто не только само здание земства. Я не смог попасть даже во двор, чтобы пройти к агроному. Пришлось искать сторожа. Недовольно ворча, тот отпер калитку, прошёл во двор, и вскоре ко мне вышел сам Вогау – мужчина средних лет и невысокого роста, с усиками на круглом лице. Прочитав при свете уличного фонаря записку, он кивнул и велел мне подогнать лошадь к хозяйственному складу земства. Вместе с ним мы погрузили на сани два тяжёлых ящика. – Счастливо добраться, – сказал агроном. – Да… если полиция остановит, мы с тобой не встречались. – Я всё понимаю, – ответил я. Стояла глубокая ночь, когда я возвратился в Контеево. Постучал в своё окошко, и, когда жена вышла, вместе мы занесли ящики в горенку. На следующий вечер эту нелегальную литературу – книги, брошюры и листовки – группой в двенадцать человек мы разнесли по селу и по соседним деревням. Кому-то отдавали прямо в руки, а то и просто совали в щели дверей изб и амбаров. На этом можно было бы закончить рассказ, но хочется сказать ещё несколько слов об Иване Артамоновиче Лобове. Это был умный человек, обладавший способностями к руководству. Не зря его уважали и в Глебовском, и в Контееве. За месяц до события, которое я описал в этом рассказе, Иван Артамонович был даже избран делегатом на съезд Всероссийского крестьянского союза, который состоялся в Москве. К сожалению, судьба его была незавидна. В конце 1907 года он был арестован и, по слухам, сослан в Сибирь. Вспоминая эти события, иногда я думаю, что такая же участь вполне могла ожидать и меня. И единственное объяснение, что я не был арестован, вижу в несогласованности действий жандармских чинов. Не только причины вызова на допросы, но и сами жандармы, которые допрашивали меня, каждый раз были другими и, видимо, не делились между собой материалами следствия.

УГОЩЕНИЕ ДЛЯ АРХИЕРЕЯ
Наш дом в селе Контеево стоял напротив церкви. Рядом находились дома контеевского духовенства – недаром улица называлась Поповской. Мы, конечно же, общались между собой, и вся церковная жизнь была у нас на виду. Происходило в этой жизни всякое: и смешное, и грустное, даже трагическое. У меня, например, осталась в памяти история с приехавшим к нам в Контеево псаломщиком. Псаломщик, как оказалось, был подвержен пагубной привычке пить горькую, несколько раз был предупреждён на этот счёт старшим священником и, в конце концов, уволен. Но прогнали его в то время, когда его семья уже выехала к нему в Контеево. От безысходности псаломщик повесился. Случай на самом деле трагический, беда для семьи. Я же хочу подробнее рассказать о другом случае – как говорят некоторые литераторы, скорее трагикомическом. Когда контеевское духовенство узнало, что в субботу к ним приедет архиерей из епархии, все заволновались и засуетились. Понять их было можно – новость пришла в село поздно, лишь вечером в четверг. А ведь с архиереем прибудет немало сопровождающих его лиц иподиаконы, келейники, певчие. После службы всех надо будет где-то разместить на отдых, накормить с дороги. Долго думали, какое блюдо приготовить и для самого архиерея. Говорили, что Его Преосвященство не ест мясную пищу. Кто-то из дьяконов уверял даже, что он и жирную рыбу кушать не станет. Лишь сутки спустя и после немалых хлопот старшего священника, в Контеево доставили редкую для наших рек рыбу – живую стерлядь. В большой бадье плескалось несколько этих рыбин среднего веса и размера. – Не жирные, как раз то, что надо, – довольно говорили контеевские церковнослужители. Уже ближе к ночи служанка закончила разделывать стерлядь. Глубокий противень с приготовленной для жарения рыбой был поставлен в церковном погребе на лёд и накрыт большой деревянной крышкой. Сверху служанка положила увесистый камень и заперла дверь погреба на большой висячий замок. С утра она несколько раз подходила к старшему священнику с вопросом, не пора ли начинать жарить стерлядь. Наконец тот ответил утвердительно – архиерей скоро должен был прибыть в село. Служанка отперла погреб, спустилась вниз, подняла крышку и… не поверила своим глазам. Противень, где должна была лежать стерлядь, оказался пуст. Лишь влажные разводы на нём подтверждали, что ещё недавно здесь находилась свежая рыба. Оставив всё как есть и забыв закрыть за собой дверь, служанка бросилась наверх. … Из окна своей избы я с удивлением увидел, как к нам быстрым шагом идет сам старший священник. Сразу стало понятно: произошло что-то совсем уж серьёзное, непредвиденное. – Василий, выручай! – поздоровавшись, с ходу начал батюшка. – Возьми кого-нибудь себе в помощники, берите бредень, и, если не дольше, чем через полчаса, принесёте мне несколько молодых нежирных щучек – заплачу вам, сколько скажете и даже больше! На моё возражение, что на самые-то рыбные места нас не пустят, заявил: – Ловите, где угодно. В случае чего отвечайте, что выполняете просьбу старшего священника, отсылайте всех недовольных ко мне… Мне тоже передалось волнение духовенства – а вдруг я их подведу? Всё-таки хороший улов на рыбалке – дело случая. К счастью, уже при втором заходе с бреднем, в нём затрепыхались щурята. – Дорого яичко к Христову дню, – улыбнулся старший священник, принимая у меня рыбу. И передав её служанке, объяснил, что произошло: – У кого-то подходит ключ к церковному погребу. И ведь Господа Бога прогневить не боятся! У самого Его Преосвященства угощение украли! Закончилась эта история вполне благополучно. Епархиальный архиерей остался доволен приёмом и угощением. Само собой, остались довольны и мы с напарником. За пойманных щурят нам, как и было обещано, заплатили втридорога.

НА СПЛАВЕ
От реки в село доносилась песня. Правда, в самом Контееве слышны были лишь отдельные громкие выкрики. Но, уже спускаясь к пойме Костромы, можно было разобрать все её знакомые слова. – Ой, дубинушка…– начинал запевальщик. – Охнем! – подхватывала артель. – Ой, зелёная…– продолжал запевальщик. – Само пойдет! Само пойдёт! Подпевая и стараясь попадать в такт, человек пятнадцать мужиков толкали по лугу к воде толстыми кольями плот. – Ой, раз! Ой, раз! – Ещё разик! Ещё раз!.. Приказчик купцов Москвиных наблюдал за работой, стоя неподалеку. Время от времени он переходил на новое место, стараясь не отстать от мужиков и осторожно обходя ямы с водой и большую грязь. На реке, пониже Контеева, эти плоты уже ждали. Артель сплавщиков давно держала на перетяжке готовую к сплаву до самого города Костромы большую партию таких же плотов. К отправке всё было готово. В голове и в хвосте длинной вереницы плотов на наброшенных досках были сооружены шалаши, чтобы сплавщикам было где укрыться от непогоды. В шалашах уложили запас продуктов, одежду, инструмент. Оставалось только подставить в хвост остальные плоты, и можно было отправляться в дальний путь по реке. Эти недостающие плоты задувший, как на грех, за два дня до отправки северо-восточный ветер унёс на заливные луга, под самое село. Половодье, между тем, пошло на спад, и несколько плотов «обсохли» – оказались на берегу далеко от воды. Их-то и стаскивали к реке мужики. Среди других работников особенно выделялся молодой парень, высокий и сильный – «косая сажень в плечах». Даже кол у Егорши – как обращались к нему мужики – был не кол, а целый ствол молодой берёзы. Когда Егорша, загнав этот ствол под торцы брёвен, налегал на него плечом, плот ходко скользил по грязной сырой траве, словно по воде. Остальные мужики едва успевали отскакивать в сторону, чтобы им не отдавило ноги. На реке трое сплавщиков сразу же собирали спущенные на воду плоты вдоль берега тоже в небольшую ленту, чтобы потом не тратить время на эту работу. Они подтаскивали баграми плот к плоту так, что торцы их почти смыкались. После этого сплавщики брали колья, заводили их сбоку и под низ поперечин последнего и предпоследнего плотов и крепко связывали их в этих местах верёвками. После такой работы была уже полная уверенность, что жестко закреплённые между собой плоты даже на крутых поворотах реки не разойдутся. Вот заколыхался на воде последний спущенный плот, и мужики, перемазавшиеся в грязи и измочившие свою одежду, с облегчением вздохнули. Их работа на этом заканчивалась. Подставить недостающие плоты к основной партии должны были сами сплавщики. Мужики снимали с ног грязные лапти и онучи, споласкивали их в воде, отжимали и поднимались на бугор. На бугре работавший у приказчика «на подхвате», но называвший себя помощником приказчика невысокий мужичонка Дмитрий уже развёл для мужиков большой костёр. – Ну, слава Богу, всё! – громко сказал приказчик, наблюдая, как ловко сплавщики выводят ленту из десятка плотов на большую воду, отталкиваясь шестами и отплывая всё дальше от берега. Словно в насмешку, передний плот вдруг дёрнулся и замер на месте. Остановились и остальные плоты. Сплавщики от резкого толчка едва не свалились в воду. – Что там у вас? – крикнул им с берега приказчик. – На топлину налетели! – прокричали в ответ сплавщики. Топлиной местные мужики называли бревно, которое настолько напиталось водой, что один конец его уже утонул, а второй еще торчит на поверхности воды. Ладно, если бревно наклонено по течению – если на него наткнуться, оно просто уйдёт под воду. Но бывает и наоборот: передний конец бревна утонет, его замоет песком, а задний так и торчит против течения, как наставленная на медведя рогатина. С ходу наткнувшись на такое препятствие, можно перевернуть лодку, а то и пробить у неё дно. Сплавщики, судя по всему, сели на такую топлину и довольно крепко: сколько бы они не упирались шестами, плоты не двигались с места. Хвост ленты плотов тем временем течением реки опять стало относить к берегу, и вскоре он прочно сел на мель. – Помогите же им! – крикнул приказчик уже усевшимся у костра мужикам. От костра отошло человек пять, которые снова взялись за колья. Остальные остались сидеть, рассудив, что даже приказчик не вправе заставить их выполнять чужую работу. Между тем ни сплавщики, ни подошедшие им на помощь мужики не могли сдвинуть плоты с места. – Егорша, ступай, помоги, – попросил приказчик. Егорша, уже сушивший у костра свои онучи и огромные берестяные лапти, молча сопел, не отзываясь и не поднимая глаз на приказчика. Время терялось впустую. – Егорушка, помоги! Поднесу, вот те крест, угощу! – взмолился приказчик. Он поискал глазами своего помощника и громко, чтобы слышал Егорша, крикнул: – Митрий, беги в село. Возьмешь у меня дома бутыль полугарного вина. Супруге скажи, что я велел принести… И увидев, что Егорша пошёл к реке, добавил уже тише: – Бутыль бери не винную, а ту, что поменьше. Хватит с него… – А ну-ка пустите, робята, – сказал мужикам Егорша и вогнал свой берёзовый кол, похожий на ствол, глубоко под плот. Парень поднатужился, налегая на него, и тотчас же вся лента плотов дёрнулась и чуть сдвинулась с места. Зычно выдохнув, Егорша опять налёг на кол, лицо его покраснело, и наконец, чуть приподнявшись над водой, передний плот вывернул мешавшую движению топлину в обратную сторону. Плоты опять свободно поплыли по течению. Приказчик кивнул и заулыбался. Часа два спустя на берегу почти никого не осталось. Все контеевские разошлись по домам. Лишь трое мужиков из дальних деревень решили дожидаться утреннего расчёта за работу здесь же, у костра. С другой стороны костра, растянувшись на широком своём кафтане, громко храпел Егорша. Рядом валялась пустая бутыль из-под полугарного вина. Временами дувший с реки ветер менял своё направление, и языки пламени почти касались Егоршиных берестяных лаптей. Мужики у костра о чём-то шумно разговаривали и не замечали, что лапти на парне уже начинают потихоньку дымиться и тлеть.

РАСЧЕТ У МОСКВИНА
Несколько дней, пока держалась большая вода, мы с соседом работали на лесосплаве у одного из братьев Москвиных. Я к началу посевной закончил работу, а кого-то из мужиков, в том числе и моего соседа, Москвин уговорил задержаться, пока он передаёт лес сплавщикам. Хозяин пообещал хорошо заплатить, и сосед согласился ещё немного поработать на реке. А поскольку был занят, попросил меня вспахать и его полосу – Рассчитаюсь сполна, сколько скажешь, – пообещал сосед. Я управился за два дня и спросил с него немного – три рубля с полтиной. – Хорошо, получу расчёт и сразу отдам, – сказал сосед. За расчётом к Москвину мы пошли вместе. «Сосед подаст три с полтиной, да мой расчёт, пусть даже с уже полученной частью денег, со всеми вычетами, будет рубля полтора. Итого пять рублей. Сумма немаленькая», – думал я. Мой сосед рассуждал примерно так же. Он прикидывал, что у него после расчёта со мной тоже должно остаться рублей пять. Недалеко от питейного заведения братьев Москвиных, где с утра, до начала обслуживания посетителей, производился расчёт с работниками, находилась торговая лавка ещё одного контеевского торговца. В это утро её хозяин работал на улице – менял ветхие оконные ставни на новые. Когда мы проходили мимо, он, смеясь, сказал: – Опять к Москвиным идёте? Хоть бы ко мне разок зашли, у меня товар не хуже. – Идём за расчётом. А на обратном пути зайдём к тебе обязательно, – пообещали мы. Наш купец был на месте. Он что-то подсчитывал, щёлкая счётами, и время от времени записывал готовый результат в тетрадь. – Мы к Вам за расчётом, Василий Матвеевич, – негромко сказал сосед. Москвин взглянул на нас и продолжал считать. Наконец он оторвался от своего занятия. Достал из-под прилавка другую тетрадь, нашёл нужную ему страницу. Опять придвинул к себе счёты и стал подсчитывать вслух: – Аванс… кормовые… рукавицы… штраф за сломанный багор… Косточки счётов летали со скоростью растревоженных пчёл, мой сосед не успевал за ними следить. – Итого три рубля сорок три копейки, – подытожил Москвин. – Василий Матвеевич! Да мне этого не хватит даже за пахоту с человеком рассчитаться! – воскликнул, показывая на меня, сосед. Москвин тоже посмотрел на меня: – Так он тебе задолжал? Он перелистал несколько страниц, нашёл меня в списке и начал считать. Косточки счётов опять залетали, как разъярённые пчелы. – А тебе, Василий, получать нечего. Даже наоборот, с учётом всех вычетов ты мне должен… три рубля пятьдесят шесть копеек. Смотри сам… Я не знал, что и ответить. – Ну, единственное, что я могу сделать – обнулить долги. Хотя это мне и в убыток, – сказал купец.. Он зачеркнул цифры в тетради. – Вот теперь никто никому ничего не должен, – Москвин опять повернулся к моему соседу. – Ты ему, а он – мне… И хозяин захлопнул тетрадь, давая понять, что разговор окончен. Обескураженные и ещё не до конца понявшие, что произошло, мы вышли из распивочной Москвиных и побрели домой. Говорить нам ни о чём не хотелось. В сотне метров впереди знакомый торговец всё ещё возился со ставнями. – Совсем забыл, – сказал вдруг сосед. – Меня же сват просил его навестить. Придётся зайти… И он свернул налево, на Троицкую улицу. Я вздохнул и пошёл домой один. Я бы и сам охотно свернул куда-нибудь на другую улицу, но не мог найти для этого причины.

КРЕСТНИЦА
В то ноябрьское утро, приехав на мельницу, я удивился, что на ней никого нет. Ни мужиков, ни самого мельника. Пришлось идти к нему домой, узнавать, в чём дело. – Я же всех предупредил, чтобы сегодня не приезжали. Спину у меня прихватило, даже ходить не могу, – объяснил мельник. С мельником мы были в приятельских отношениях, и я договорился, что за меньшую плату всё сделаю сам. – Только прибери потом за собой. И ключи не забудь занести, – крикнул мне вслед мельник. – Всё сделаю, не беспокойся. Спустя какое-то время я закончил работу и остановил жернова. Прибрал за собой и уже прикидывал, как мне в одиночку сподручнее носить мешки с мукой до телеги. Вдруг я услышал странные звуки, похожие на жалобное собачье повизгивание. «Собачонку, что ли, оставили запертой на мельнице?» – подумал я. Не понимая, откуда доносятся эти звуки, я спустился по лестнице вниз, в помещение подвала мельницы. Здесь трудно было сразу что-то разглядеть или расслышать. Капли воды, попадая на стены, замерзали, превращаясь в толстый слой инея. Ниже мельничного колеса поток воды с шумом убегал под нижнее бревно сруба. И всё же услышанные мною звуки здесь раздавались громче и яснее. Я подошёл к мельничному колесу, посмотрел вниз и… замер от ужаса. Внизу, по грудь в ледяной воде, стоял ребёнок – девочка лет семи-восьми. Увидев меня, она хотела шагнуть мне навстречу, но оступилась и едва удержалась на ногах. – Стой, не шевелись! Я сейчас! – закричал я и бросился наверх искать жердь или палку подлиннее, чтобы подать её конец девочке. На глаза мне попалась стоящая в углу метла с длинной ручкой. Я выдернул ручку из метлы и побежал обратно. Больше всего я боялся не успеть – ребёнка в любую минуту могло затащить потоком воды под бревно сруба, а дальше – в реку, под лёд. Нагнувшись, я подал конец этой палки девочке, и она тут же за него ухватилась. – Подходи ко мне. Осторожно, не торопись! Я стал подтягивать девочку к себе, и, когда увидел, что уже достаю до неё, отбросил палку и схватил ребёнка. Девочка от холода не могла говорить и лишь испуганно таращила на меня заплаканные тёмные глаза. Её всю трясло, зубы стучали один о другой, а с пальтишка ручьём стекала вода. Одного валенка на ногах не было. С ребёнком на руках я опять взбежал по лестнице наверх. Снял с девочки мокрое пальто, а потом – полушубок с себя. Завернул её с головой в полушубок и, усадив на телегу, погнал лошадь в село. – Раздевай её быстрее, на ней всё мокрое! – с порога крикнул я супруге, с изумлением смотревшей на нас. Печь в избе была уже протоплена, но одежду девочки надо было сушить, и я опять пошёл за дровами. Когда я вернулся, девочка уже лежала на тёплой печи, укутанная сверху ворохом одежды. Супруге я наконец объяснил, что произошло. – А кто она такая? Наша, контеевская? – спросила жена. – Не знаю. Но видно, что не из бедной семьи. Валенки на ногах и пальто покупное… Только тут я вспомнил, что пальто девочки и мои мешки с мукой остались на мельнице. Да и саму мельницу я оставил незапертой. Пришлось возвращаться. Девочка проспала почти весь день. Мы её не будили, пусть выспится. Вон как ей, бедной, досталось. Лишь к вечеру жена её подняла и переодела в высохшую уже одежду. Мы уговорили её поесть. Девочка, хотя и стеснялась чужих людей, но теперь вполне могла отвечать на наши вопросы. Выяснилось, что зовут её Маша и что она не местная – с матерью приехала из Буя в гости к материной сестре в деревню Старостино. – Мать там, наверное, уже с ума сходит, – вздохнула жена. – Сейчас я её отвезу в Старостино, – ответил я. Как же оказалась девочка под мельничным колесом в ледяной воде? По словам Маши, мать отпустила её погулять с деревенскими ребятишками. Но трое мальчишек уговорили девочку пойти вместе с ними на мельницу – там намного интереснее, чем на деревенской улице. На мельнице Маше на самом деле всё было интересно – ещё не замёрзший участок реки, запруда, жёлоб, по которому вода бежит на мельничное колесо. Но, как сказала Маша, когда она, нагнулась, разглядывая с мостика над жёлобом это колесо, кто-то из мальчишек её столкнул. – Как это – столкнул?! – возмутился я. Я подумал, что это походит на настоящее убийство. И решил по приезде в деревню обязательно выяснить у мальчишек, что же там произошло. В деревне уже был переполох. Машу искали. Спрашивали про неё и у тех мальчишек. Они отвечали, что она раньше их ушла с мельницы домой. И только когда я привёз Машу, их всё же заставили сказать правду. Размазывая по щекам слёзы, мальчишки признались, что видели, как Маша упала в воду, но произошло это будто бы случайно. Они стали баловаться, возиться на мостике, и один толкнул другого прямо на девочку. От этого толчка она и упала вниз. – Почему же вы сразу не побежали за взрослыми, ведь здесь дорога каждая минута?! – негодовали мы. – Мы думали, что она утонула, – ответили те, продолжая реветь. Стало понятно, что они решили соврать в деревне из-за боязни сурового наказания. Возвращаясь из Старостина домой, я всё думал, какие же ангелы-хранители должны быть у этой девочки. Ведь это настоящее чудо, что она не погибла. Чудо, что перелетела через огромное верхнебойное водяное колесо, упала вниз с большой высоты и не убилась. И что попала не на глубокое место, а туда, где ей было по грудь. И что её не затащило потоком воды под лёд, хотя могло это сделать в любую минуту. И что я оказался в это время на мельнице, услышал её плач и успел вовремя помочь. И, наконец, что после такого вынужденного купания в ледяной воде она даже не заболела… Надо сказать, что эта история имела неожиданное продолжение. Прошло больше десяти лет, и я давно уже забыл про этот случай. Однажды, опять в ноябре, я приехал на ярмарку в Буй. Рассчитывал что-то продать, а что-то купить для себя. Помню, что не всё мне удалось сделать, и с ярмарки к своей привязанной неподалеку лошади я уходил в не очень хорошем настроении. Кто-то тронул меня за рукав. Я оглянулся и увидел перед собой молодую женщину – чернобровую, розовощекую и полногрудую, одну из тех, про кого в народе говорят: кровь с молоком! – Здравствуй, крёстный! – улыбаясь, сказала красавица. Я ещё раз внимательно на неё посмотрел. – Ты ошиблась, молодушка. – Нисколько не ошиблась. Я тебя сразу узнала. Да ты совсем и не изменился. Я продолжал на неё смотреть, не зная, что сказать. – А случай на мельнице разве забыл? И девчонку, которую вынул из ледяной купели? – Неужели Маша?.. Мария, – поправился я. Да, не мудрено было мне не узнать прежнюю испуганную девчонку в этакой красавице. Мы разговорились. Оказалось, что моя «крестница» уже замужем, муж с ребёнком скоро должен подойти. – Ведь я, глупая, даже не запомнила тогда, как тебя зовут. За здравие кого в церкви свечку ставить. Ну, девчонка, чего взять... Расстались мы и в самом деле как близкие родственники. На прощание «крестница» меня даже расцеловала. Домой я возвращался уже в хорошем расположении духа. Спутники, поглядывая на меня, наверное, думали: «Сразу видно, удачно съездил мужик. Не то, что мы». Я же думал о другом: «Интересно устроен человек. Давно ли я сетовал на напрасную поездку и на зря потраченное время? А услышал доброе слово в свой адрес – и рад. И забыл про все неприятности. Нет, не зря говорится: не в деньгах счастье».

КИТАЙСКИЙ НОВЫЙ ГОД
С китайцами мне довелось работать незадолго до революционных событий 1917 года. Работали мы на протяжении осени и зимы на укладке в штабеля дров для паровозов Буйского депо. Не знаю, как попали китайцы в Буй, но было их здесь десятка полтора, и занимали они весь соседний с нашим барак. Работа тяжёлая, к тому же, нередко нас вызывали грузить дрова на пришедшие в депо паровозы в нерабочее время, по ночам, поэтому буйские шли сюда работать неохотно. Ну, а нам, деревенским, деваться было некуда – в Контееве в это время и такой подработки не найдёшь. Китайцы, видимо, были в схожем с нами положении. Первое время мы совсем не понимали друг друга, общались разве что жестами. Понемногу китайцы выучили необходимые для работы и общения с нами русские слова. У нас же был, можно сказать, свой переводчик – молодой мужик Семён. Родом он был откуда-то из Забайкалья, там и освоил китайский язык. До того, как оказаться в Буе, Семён исколесил полстраны. Да и здесь не собирался задерживаться надолго. Все китайцы казались нам на одно лицо – как родные братья. Впрочем, Семён говорил, что и мы для них так же. У каждого китайца болталась за спиной длинная коса. У себя в бараке они время. от времени их расплетали, расчесывали волосы, а заплетать косы всегда помогали друг другу. Китайцы постарше носили ещё жидкие бородки, отличаясь этим от молодых. Одевались китайцы в длинные кофты, наподобие женских, с многочисленными мелкими пуговицами или застёжками до самого воротника. В холодные дни они надевали тёплую верхнюю одежду – что-то похожее на поповские подрясники, только на вате. На ногах у всех были чуни, на головах – шапки-ушанки. Что нас удивляло, работали китайцы без рукавиц. А ведь дрова попадались всякие, не только кругляк, но и колотые плахи – грязные и заснеженные. Впрочем, встречались и среди них те, кто, с трудом переносил холод. Однажды, работая рядом с одним из китайцев, я обратил внимание, на то, как он, морщась, то и дело растирает свои покрасневшие от холода руки. Я наконец не выдержал, сходил в наш барак и достал из котомки свои старые рукавицы. – Держи, – сказал я китайцу, – они хотя и рваные, но всё лучше, чем без них. Он что-то долго лопотал по-своему, складывая у себя перед грудью ладони и кивая головой, – видимо, благодарил. С этого времени китаец, увидев меня, уже издалека начинал улыбаться и махал рукой. – Василий, вон опять твой китаец идёт, – смеясь, говорили мужики. Китайцы были работниками дисциплинированными – от работы не отлынивали и никогда не опаздывали. Но однажды, то ли в конце января, то ли в начале февраля, произошло нечто необычное – весь китайский барак не вышел на работу. Мы складывали дрова в штабеля одни, обсуждая между собой, что же могло произойти. Неожиданно появился «мой» китаец. Улыбаясь и подёргивая меня за рукав, он опять что-то лопотал. – Чего ему надо? – спросил я у Семёна. – На праздник тебя зовёт. Новый год у них, – усмехнулся Семён. – Новый год? Сегодня? – удивился я. – Сеётня, – закивал головой китаец. – Да сходи, Василий, раз приглашают. Справимся без тебя, – засмеялись мужики. – Ну, разве что ненадолго. А то обидится, – согласился я. Вместе с моим знакомым мы прошли в китайский барак. Здесь бывать мне ещё не приходилось. Сам барак мало чем отличался от нашего. Такая же самодельная печка на входе, сделанная из железной бочки из-под смазки. Такой же неширокий проход посередине барака. По обе стороны от прохода размещались нары в два ряда: над каждыми нижними – верхние. Китайцы сидели на нижних нарах и оживленно беседовали между собой. Некоторые курили трубку. Мой знакомый повёл меня через весь барак, и мне пришлось вертеть головой направо и налево, здороваясь со всеми. Китайцы улыбались и кивали в ответ. В противоположном от входа конце китайского барака последний ряд нар был убран. Нары просто лежали на полу, без опор. Здесь китайцы всегда обедали. Они садились к таким нарам-столам прямо на пол, подкладывая под себя что-то из верхней одежды и подгибая ноги. Ставили на «столы» котлы, например, с кашей и ловко подцепляли её палочками для еды. Теперь же на нарах-столах были постланы белые полотенца, на которых лежали различные угощения: пряники, конфеты, орехи, горстки изюма, семечки. У одного края «стола» к стене был прислонён портрет в раме, украшенной бумажными цветами. На портрете был изображён пожилой китаец с длинными, опущенными вниз седыми усами. На руках он держал маленького китайчонка. «Мой» китаец подошёл к портрету, почтительно поклонился и искоса посмотрел на меня. Я понял, что должен сделать то же самое. После этой церемонии мы с ним уселись к «столу». Я тоже по-китайски подогнул ноги, и мой знакомый жестом предложил мне попробовать угощение. Я попробовал всего понемногу. Потом китаец принёс большую стеклянную бутыль в разноцветной оплётке и широкую фарфоровую чашку без ручки. Он налил в неё до половины какой-то светло-желтой жидкости и поставил передо мной. Я выпил чисто из любопытства – что же собой представляет китайская водка? Оказалось, ничего особенного. Слабее нашей контеевской «братьёвки» да ещё отдаёт какими-то кореньями. Мой знакомый предложил мне ещё, но я жестом его остановил. – Мне ещё работать, – сказал я. Китаец понимающе кивнул: слово «работа» он знал. Надо было возвращаться, и, чтобы поблагодарить своего знакомого, я стал вспоминать нужные слова. Как же ему сказать, что мне понравилось? – Шанго, ходя! – вспомнил я наконец. Китаец заулыбался, и я понял, что угадал. Мы пошли с ним к выходу. – Шанго, ходя! – громко повторял я, опять вертя головой направо и налево и желая показать китайцам, что я доволен. Китайцы улыбались и кивали в ответ. Они тоже были довольны.

ПРОДОТРЯД
В начале 1919 года на волостном съезде был избрал волостной исполнительный комитет сроком на один год и в количестве трёх человек. В состав волисполкома, или ещё более кратко – ВИКа, попал и я. Для меня это стало неожиданностью, и я попытался было отказаться. Но мне объяснили, что есть установка сверху избирать в состав волисполкомов участников революционных событий, в том числе и событий 1905–1907 годов. В общем, настояли, чтобы я согласился. В состав волостного исполнительного комитета в то время входили председатель и члены продовольственного, земельного и финансового отделов. За мной закрепили продовольственный отдел. Знать бы мне тогда, какой хомут я надеваю себе на шею! Уже через несколько месяцев в деревнях и сёлах Буйского уезда стал проводиться учёт хлеба и изъятие излишков – оставляли лишь установленную норму для потребления и необходимое количество семян для сева. Этим занимались продовольственные агенты. Осенью, когда положение с продовольствием стало ещё хуже, этот учёт был заменён продразверсткой. Уменьшалась норма зерна, необходимая для прокормления семьи до нового урожая и для обсеменения полей. А главное – задача выполнения этой продразверстки ложилась уже непосредственно на волостной исполнительный комитет. Вскоре и в наш волисполком поступило указание от председателя Буйского уездного продовольственного комитета Киселёва: собрать по волости такое-то количество зерна и к такому-то сроку. Волисполком в срочном порядке собрался на совещание. Главный вопрос был – с чего начинать выполнение этого задания? Решили собрать из каждой деревни представителей бедноты и через них выяснить, кто в их деревне и в каком количестве сможет сдать зерно и кто наверняка имеет излишки хлеба. Мы понимали, что это не лучшее решение – на результатах опроса могла сказаться неприязнь бедняков к зажиточным крестьянам. Но другого выхода из положения не находили. На основании полученных сведений мы произвели раскладку на имущих. Выполнение задания председатель волисполкома возложил на меня как на заведующего продовольственным отделом. Единственное, за что председатель взялся сам, – обустройство волостного ссыпного пункта, куда будут свозить зерно и откуда оно, по мере накопления, будет отправляться в уезд. Выполнять задание я начал с того, что погрузил дома на телегу несколько мешков с зерном. Вряд ли это зерно можно было назвать излишками – у меня самого было пять голодных ртов. Но я понимал, что по-другому нельзя. Моя супруга, Анна Васильевна, лишь тяжело вздохнула, увидев, но ничего не сказала. Впоследствии я убедился, что поступил правильно. «А ты сам-то сдал? А сколько ты сдал?» – такие вопросы мне будут задаваться десятки раз. Почти каждый день я приходил в деревни, с помощью деревенских активистов собирал жителей на собрание и разъяснял ситуацию. Вначале дело шло более-менее ходко. Хлеб сдавали те, кто побогаче, для кого это не было слишком обременительно. Сдавали и крестьяне небогатые, но дисциплинированные, привыкшие выполнять полученные сверху указания. Потом темпы сдачи застопорились. Мне всё больше приходилось убеждать и объяснять, что это мера временная и вынужденная. Что Красная армия, защищающая от врагов Советскую республику, голодает и ей необходим этот хлеб. Мои проникновенные речи помогали лишь отчасти. Вскоре их стали прерывать криками недовольства, а потом мне уже и вовсе открыто начали угрожать. С таких собраний мне не раз приходилось уходить задворками, через гуменные постройки. А однажды я услышал звук ружейного выстрела, и пуля со свистом пролетела у меня над головой. Я понял, что вопрос встал уже ребром: кто кого? К счастью, через несколько дней в Контеево приехал верхом посыльный от упродкомиссара Киселёва. Посыльный объезжал уже третью волость и был уставший и злой. Спросил меня, как идут дела со сдачей хлеба и что мешает. Я сказал, что дошло уже до выстрелов в мою сторону. – Я думаю, просто хотели припугнуть,. Ведь если бы собирались убить – не промахнулись бы, – предположил я. – Припугнуть, говоришь? – переспросил посыльный и выругался. – Ладно, мы их тоже припугнём… Вскоре в Контеево из Буя пришёл отряд вооружённых винтовками красноармейцев. С ними прибыли две подводы с запасом кое-каких продуктов, посуды и инструмента – пил и топоров. Командир отряда передал нашему председателю волисполкома записку за подписью упродкомиссара, в которой говорилось, что отряд в количестве тринадцати человек вместе с командиром передаётся на время выполнения задачи по сбору хлеба в распоряжение Контеевского волостного исполнительного комитета. – Василий, выходит, это твоя армия. Будешь теперь с ней по деревням ходить, – сказал мне председатель. Красноармейцев разместили в одной из бесхозных изб села. Наскоро утеплили окна, подремонтировали печь. На пол навалили побольше соломы, чтобы можно было устроить лежанки для ночлега. Двое из отряда, меняясь каждые сутки, несли охрану сданного зерна на волостном ссыпном пункте. Двое, встав пораньше, варили в двух объёмных чугунках похлёбку отряду на день. Поев с утра похлёбки, отряд уходил со мной по деревням. Бывало, что за день мы нахаживали по двенадцать-пятнадцать вёрст. Возвращаться в село обедать времени не было. С собой каждый из красноармейцев брал краюшку хлеба, посыпанную солью, а когда и картофелину или луковицу к ней. Вернувшись вечером, красноармейцы опять ели похлёбку и укладывались спать на соломе. Слух о том, что в Контеево прибыл отряд красноармейцев, сразу же распространился по деревням. Дело опять сдвинулось с места – хлеб начали сдавать. Открыто угрожать мне уже не решались, но появилась другая забота: меня стали пытаться подкупить. Каждый вечер, приходя домой, я встречал у своей избы по несколько человек – мужиков, баб и даже старух. Все они старались договориться со мной о снижении нормы обложения и в качестве благодарности за это предлагали муку или то же зерно. Вначале я долго разговаривал с каждым и пытался объяснить, почему этого нельзя делать. Потом мне всё надоело, и я уже стал гнать просителей со двора без всяких разговоров. Несколько не заладились у меня отношения и с командиром отряда. Тот упрекал меня в мягкотелости, в отсутствии революционной твёрдости по отношению к облагаемым продразвёрсткой. Даже установил свой порядок вхождения в деревни. При заходе в ту или иную деревню красноармейцы давали залп в воздух из всех винтовок – как говорил сам командир, чтобы заранее пресечь все попытки саботажа. Я не был с этим согласен, но я находился как бы между молотом и наковальней. С одной стороны, понимал, что красноармейцы – люди подневольные, выполняют приказ. Видел, как они измучились и что им хочется быстрее всё закончить. Я и сейчас вспоминаю эту картину. Зимний полумрак… ветер, переметающий по полям колючую позёмку… наш идущий от деревни к деревне продотряд, насквозь продуваемый этим пронизывающим ветром – худые лица уставших и замерших красноармейцев… Но видел я и другое. Бывало, заходишь в какую-нибудь из изб, а там – уличный холод, и вся семья вповалку лежит на полу. Взрослые и дети стонут в тифозном бреду. Питание впроголодь, вши и как следствие всего этого – сыпной тиф, который уже с конца октября начал распространяться по нашим волостям. Какая уж тут хлебосдача! Наоборот, на собрании больше говоришь жителям деревни о том, чтобы не оставляли такие избы без внимания, заходили, протапливли, давали больным хотя бы воды попить. Да, очень тяжёлое было время! С огромным трудом выполнила волость задание по продразверстке. Всего, за время выполнения спущенного нам плана, в волости было собрано около девяти тысяч пудов хлеба. Когда срок моих полномочий истёк, я без всякого сожаления оставил эту должность. Совесть у меня была спокойна: всё-таки раньше срока я не ушёл, задание было выполнено, а главное – мне удалось не допустить в волости ни одного случая избиения, а тем более убийства с чьей бы то ни было стороны. В ряде других волостей и уездов такие случаи, к сожалению, были.

ОДНОДНЕВНЫЙ ПРЕДСЕДАТЕЛЬ
Недавно я слушал по радио чтение кем-то из артистов глав из романа Михаила Шолохова «Поднятая целина». Правдиво описано автором, как отнеслись хуторяне к статье Сталина «Головокружение от успехов». Слушая чтение романа, я вспоминал и свою жизнь – ведь в селе Контеево в те годы происходило почти то же самое. Начиная с осени 1929 года и на протяжении всей зимы, в Контеево несколько раз приезжали агитаторы из Буя. Рассказывали о преимуществах колхозного строя, призывали крестьян объединиться и весенний сев провести уже сообща. – В уезде уже вон сколько колхозов! Что же вы, контеевские, отстаёте, – укоряли нас. Эта агитация подействовала. В начале марта 1930 года в колхоз в селе готовы были вступить двадцать пять человек. Решили обобществить скот, семена, земельные наделы. Даже название колхозу придумали – «Контеево», как и наше село. На общем собрании меня выбрали председателем. На следующий день со списком членов нового колхоза я поехал в Буй его регистрировать. Я пишу здесь слово «колхоз», но тогда, честно говоря, мы и сами не знали, в какой форме будем проводить обобществление – насчет этого я и хотел посоветоваться с работниками районного земельного отдела. К моему удивлению, выслушав меня, работники земельного отдела не обрадовались, а отнеслись как-то настороженно. Стали расспрашивать, что именно обобществляем, какие земельные наделы и где берём. Наконец, они мне объявили, что приедут в Контеево сами – будут смотреть и разговаривать с людьми на месте. Несколько обескураженный, я возвратился в село, и здесь мне пришлось удивиться еще больше. Жена мне сообщила, что все наши колхозники опять выписались. Даже те, кто успел привести своих коров на общий двор, увели их обратно домой. На мои расспросы, что же произошло, сказала, что в селе все говорят о какой-то статье Сталина в газете – якобы это он передумал создавать колхозы. На следующий день я попытался найти эту статью, чтобы прочитать её хотя бы самому. Но газеты не оказалось даже в сельсовете. А вот слухи о том, что колхозы отменяют, стали распространяться уже и в других деревнях. – Вы сами-то эту статью читали? – спрашивал я у тех, кто ещё вчера добровольно записывался в колхоз, а сегодня опять из него вышел. – Да, нам читали, – уклончиво отвечали мне. Кто и где им читал? – ответа на этот вопрос я так и не смог добиться. Чтобы окончательно разобраться, в чём дело, я опять поехал в Буй, к своему старшему сыну Ивану, и попросил его достать мне наконец эту газету со статьей. Вечером мы вместе с ним не один раз её перечитали. Помню, что статья была напечатана в газете «Правда» на первой полосе сразу под газетным заголовком. – Разве тут что-нибудь говорится об отмене колхозов? – удивлялся Иван. – С чего они взяли? Да и у вас в селе, я думаю, при организации колхоза никаких нарушений не было. Ведь у вас, как я понял, сельскохозяйственная артель, а не коммуна… Как говорится, разрушить легко, а вот восстановить всё заново, быстро не получится. Когда, спустя какое-то время, контеевские хозяйства опять объединились в колхоз, их оказалось уже не двадцать пять, а только семь. Остальные контеевцы, в том числе и я, решили посмотреть, что из этого получится. – Василий, хватит обижаться. Присоединяйтесь к нам. Нам опытные работники нужны, – сказали мне встретившиеся как-то на улице члены колхоза. – Я не обижаюсь. Просто жду, может, вы опять передумаете и разбежитесь, – ответил я. Когда мы с женой вступили в колхоз «Контеевский», а по уставу – в сельхозартель, нас здесь стало уже двенадцать хозяйств. В общем стаде числилось десять коров, девять лошадей и одна овца. Два хозяйства вступили в артель, не имея коров, и три хозяйства – без лошадей. Я выполнял самые разные работы: пахал, сеял, заготавливал корма. А супруга, Анна Васильевна, пошла работать дояркой на ферму. Первое время пахали одноконными плугами, а косили вручную. Постепенно в колхоз вливались и другие контеевцы, и через полтора года в его составе было уже около семидесяти хозяйств. Со временем мы приобрели косилку, жатку, молотилку. Правда, всё это ещё на конной тяге, малопроизводительный инвентарь. Но люди старались. В случае непогоды, бывало, недосыпали, работали допоздна, но не допускали того, чтобы хлеб или сено сгнили. Вначале председатели у нас менялись довольно часто. Люди попадались разные – и по характеру, и по отношению к работе. Подходили с предложением возглавить колхоз и ко мне. Но я сказал, что с меня хватит нашей первой неудачной попытки. Тем более, что старшие сыновья, любившие пошутить под настроение, время от времени со смехом об этом вспоминали. Даже придумали мне прозвище – Однодневный председатель.

ЛЁНЬКА
С началом войны на фронт ушли четверо моих сыновей. Двое из них, Иван и Павел, вернулись домой. Василий и Леонид погибли. Иван служил на Волжском речном флоте, занимался вопросами снабжения флотилии и хотя непосредственного участия в боях не принимал, на фронт по делам службы выезжал часто. Не раз попадал под бомбёжку и даже под артиллерийский обстрел, так что опасность погибнуть была большой. Павел встретил начало войны на границе с Румынией. Их застава около десяти суток героически оборонялась от превосходящих сил противника и лишь потом была вынуждена отступить. Слушая впоследствии его рассказы об этих боях, я посоветовал ему обязательно их записать, и он пообещал мне это сделать. Василий, физически сильный и имевший горячий характер, когда уходил на фронт, сказал, как отрубил: – Ну, или грудь в крестах, или голова в кустах! К несчастью, сбылось последнее. Он погиб почти сразу, через два месяца, принимая участие в тяжёлых боях под Москвой. Леонид погиб, когда до окончания войны оставалось меньше девяти месяцев. Его судьба вообще была непростой и заслуживает того, чтобы рассказать об этом подробнее. Леонид, или, как все его звали, Лёнька, рос отчаянным, настоящим сорвиголовой. От него частенько доставалось сверстникам, контеевским мальчишкам. Его пренебрежение к опасности и способность терпеливо переносить боль удивляли даже меня. Запомнился мне случай, когда однажды, придя с горки домой, Лёнька забрался на печь и не слез с неё даже ужинать со всеми. На все наши вопросы, что случилось, ответа мы так и не получили. Узнал я обо всём намного позже, когда случайно увидел на Лёнькиной ягодице большой уродливый шрам. Как оказалось, во время катания с горы, сломавшийся полоз санок выворотил у Лёньки из ягодицы здоровенный кусок мяса. – Что же ты сразу не сказал? Мы бы с тобой хоть к фельдшеру сходили! – ругал я его. Лёнька наконец-то признался, что санки, которые сломались, они с ребятами взяли без спроса со двора у кого-то из сельского начальства. Чтобы не подводить нас с матерью, он решил всё скрыть, и поэтому молча терпел боль. Самый младший наш Санька, несмотря на разницу в возрасте в шесть лет, всегда бегал за Лёнькой. Однажды сельские ребятишки рассказали мне, как Лёнька учил восьмилетнего Саньку плавать. Он посадил его к себе на спину и заплыл с ним чуть ли не до середины реки Костромы. Там велел младшему брату слезть и самостоятельно плыть к берегу. Сам же плыл рядом, готовый в случае чего опять того подхватить. Когда я узнал об этом, то еле сдержался, чтобы не отлупить ремнём обоих. – Зато, тятя, он так сразу плавать научится. Не то что на Сендеге, на мелкоте, – оправдывался Лёнька. В конце тридцатых годов, из-за постоянно ухудшающегося зрения, мне потребовались регулярные медицинские процедуры, и в тридцать девятом году мы переехали из Контеева в Буй. Когда началась война, Лёньке исполнилось восемнадцать. Один за другим, на фронт ушли все мужики с нашей улицы Свободного Труда. Лёньку, по какой-то причине, в военкомат всё не вызывали. – Что же они тянут, мне уже перед соседями стыдно! – психовал Лёнька. – Да не спеши ты, успеешь ещё, навоюешься, – успокаивал я. Но Лёнька продолжал переживать и однажды, не выдержав, пошёл в военкомат и там добился своей отправки на фронт. На первых же тренировочных стрельбах Лёнька показал лучший результат в части и был направлен в школу снайперов. Откуда взялись у него такие способности, мы и сами не знали. «Тятя и мама, за меня не переживайте, я жив и здоров. А за Василия я отомстил. На моём счету уже больше десятка гитлеровцев», – писал Лёнька где-то через год. В сентябре сорок третьего года мы получили письмо от Лёнькиного командира. В письме тот благодарил нас за воспитание сына и сообщал, что во время атаки Леонид под огнём противника личным примером увлёк за собой бойцов. Когда же командир взвода был убит, Леонид принял на себя командование подразделением. За этот героический поступок он был награждён медалью «За отвагу». Радоваться за сына нам довелось недолго. Уже в конце октября, увидев виновато опущенные глаза пришедшей почтальонки, я понял, что беда во второй раз не обошла нас стороной. В похоронке указывалось, что Леонид пал смертью храбрых при форсировании Днепра. Излишне и говорить, как это было тяжело – получить похоронку на второго уже из сыновей. Если я ещё крепился, то супруга, Анна Васильевна, не могла сдержать слёз. Прошло две недели, и мы получили письмо… от Лёньки! Сначала думали, что письмо просто опоздало. Но в нём Лёнька писал, что при переправе через Днепр был тяжело ранен и чудом доплыл до берега. Уже на берегу, потеряв сознание, он был подобран санитарами и отправлен в госпиталь. Конечно, в части посчитали, что он утонул, поэтому и отправили нам похоронку. А ещё мы порадовались за Лёньку, что его наградили уже более высокой наградой – орденом Красного Знамени. В июне сорок четвертого к нам в дом пришла незнакомая пожилая женщина, тоже жительница Буя. Она сказала, что её сын, недавно вернувшийся с фронта на костылях, хотел меня видеть. Женщина оставила свой адрес, и в тот же день я к ним зашёл. Пришедший с фронта буевлянин был дома один, но, судя по неприбранному столу, от него недавно ушли гости. Мы познакомились. Моего нового знакомого звали Алексеем. – Выпьешь со мной, дядя Василий? – предложил он. – Спасибо, Алексей, нельзя мне. Зрение садится. – Понятно. А мне вот теперь здоровье беречь ни к чему, – сказал Алексей. – Видишь, как мне ногу отхватили… – Ну, ничего. Главное, что живой. – Живой… Я ведь шофером хотел идти работать. А сейчас куда я гожусь? – Ты ведь не просто так меня позвал. Что-то передать хотел? – спросил я, стараясь перевести наш разговор на другую тему. – Не просто так. Догадайся, дядя Василий, с кем я в госпитале встретился. – Неужели с нашим Лёнькой?! – С ним! С неделю в соседних палатах лежали. Да… Встретить там земляка – везение большое. Лёнька и попросил с вами повидаться, на словах от него привет передать. – Опять, значит, Лёнька ранен. – Опять, – усмехнулся Алексей. – Да, как он мне рассказал, уже в четвёртый раз ранен. В четвёртый! Алексей помолчал немного и продолжил: – Не хотел тебе говорить, дядя Василий… Ведь почему ваш Лёнька уже не снайпер? Списали его из снайперов. Ему осколком снаряда на левой руке два пальца начисто срезало. С таким ранением его, как и меня, комиссовать должны бы. А его – в пехоту, в помощники командира взвода. Ведь что обидно, дядя Василий… Кто-то израненный, а воюет. А кто-то здоровый – в тылу ошивается… Дома я, конечно, не передал в подробностях этот наш разговор. Сказал только, что Лёнька через сына приходившей к нам женщины просил передать нам привет. И что, скорее всего, он об этой встрече и сам нам напишет. Но больше ни одного письма от Лёньки не было. В конце июля сорок четвертого года мы опять получили на него похоронку: «Ваш сын… в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит…» Согласно этому документу Леонид погиб при освобождении Западной Украины и был захоронен в одной из братской могил на территории Волынской области. Вначале мы надеялись, что это снова ошибка, что Лёнька нам ещё напишет. Но время шло, а со временем умерла и наша надежда.

Всё. К сожалению, все рассказы. Буду рад если Вам понравилось и любым комментариям

Замечательные рассказы! Какой слог , взгляд на простые казалась бы вещи, столько житейской мудрости! Читала на одном дыхании! Спасибо большое вам.

Это сообщение отредактировал Кениг39 - 26.03.2020 - 15:56

Прочел на одном дыхании! Зелень! Ждем новых рассказов!

Спасибо за душевные рассказы!

Читать было интересно. Понравилось что рассказы не растянуты второстепенными деталями, чем часто грешат авторы пишущие в таком жанре.

Спасибо!

ТС, ты сделал великое дело. Возможно лишь спустя годы ты поймёшь важность и значимость сделанного.
Искренне благодарю.
Да, как звали автора рассказов???

Это сообщение отредактировал Тангут - 26.03.2020 - 19:43

Прочитал запоем, не отрываясь. Даже прослезился на последнем рассказе. Очень хочется продолжения. Моя бабушка немного подобное рассказывала про свое детство. Вам нужно книгу обязательно издать, молодежь может не поймет, но те кто застал СССР и своих дедов и прадедов, будут читать с удовольствием.
Дайте знать, когда будет продолжение. И да, я Ярославский, почти земляки, хотя все детство прошло в деревне на Вологодчине....