Всё таблетками да химией разной людей-то травят, а болезнь не лечат, только внутрь загоняют. А всё почему? Умные шибко стали – мол, всё старое нам не указ. На всё старое – хихоньки да хахоньки. Слава, Богу, в дальних-то, таёжных деревнях остались знания эти – не добрались ещё туда новоявленные эскулапы.
В деревеньке одной, ну, деревенька – не деревенька, лесоучасток леспромхозовский, паренёк молодой жил. Дурачок деревенский. Митей кликали. Силу имел необычайную.
Подковы гнул, гвозди-сотку из стены пальцем выковыривал. Так в деревне приспособили его дрова рубить – всем ведь надо. А тут такая сила дармовая, да и парню чуток деньжат на прокорм перепадало. Мелюзга деревенская за ним следом бегала – дразнила. А он только улыбался. Не злобив был. Может, за ту незлобивость и нрав спокойным дурачком-то и кликали. Мужики да бабы гоняли, конечно, мелочь пузатую, да где уж унять-то их.
Молодые – народец жестокий, боль ещё не прочувствовали, думают, их-то хвори, и напасти стороной обойдут – чужая хворь им в радость, есть повод поиздеваться.
Деревенька-то небольшая – друг дружку все знали – до колена до седьмого. Об одной бабке только мало что знали. Да и знали ли вообще что-нибудь?
Жила она на выселках, верстах в двух от деревни. Жила одна. Давно. Почитай, в конце войны-то и объявилась. Не нашенских кровей. Тогда ить в Сибирь кого и откуда только не гнали.
По говору её, да по слухам разным – с Западной Украины была. Ну, а раз оттуда, то и кликали её – бандеровка, а кто и Бандера-старая. Народ-то разный, не у всех ума палаты, да и как говорится – на чужой роток не накинешь платок. А жила бабка тихо, незаметно.
Редко-редко когда на почту письмецо тоненькое для неё приходило. Странно не то, что письмо приходило, странно то, что доходило. После письма бабка всегда приходила в деревеньку, шла в сельпо, брала бутылочку красного портвейна, конфет-подушечек, что прозывались Дунькина радость, садилась на нижнюю ступень высоченного магазинного крыльца и всех угощала. И раскрыв письмо, что-то долго рассказывала на смеси русско-украиньско-польского языков. Была она маленькая, щупленькая, с чистым, не по-старчески незамутнённым взглядом, и такой всегда светилась радостью, что не понятно было, за какие такие грехи её из мест благодатных в наш край комариный загнали…
И ещё бабка та знахарством славилась. А местные бабёнки и поворожить к ней нет-нет да бегали – это когда мужик ихний на чужую бабу глаз положит или пить начнёт по чёрному. Бабка никому не отказывала. И что самое интересное - ворожба её всегда действенна была. Другой раз смотришь, мужик запойца последний, а как баба евонная к Бандере-старой сбегает – так мужик святее Папы Римского становится и всем талдычит о вреде пьянства. Не зря же на Руси говорят, что самые праведные люди – это завязавшие алкаши и грешницы. Куда уж тут нонешним-то кодировщикам!
Митяю-то, дурачку деревенскому, по той весне семнадцать годков стукнуло, а он всё из детства никак не выходил: ходил себе – улыбался, дрова колол, да, по науськиванию дружков малолетних, за девчонками бегал да юбки им задирал. Те визжали, дураком называли да обещали батькам своим всё рассказать. А и рассказали бы – какой с дурочка спрос?
Господи, чего только мать не делала, чтобы Митька, старшенький её, как все люди был! Ничего не помогало. Вот и подалась она на выселки, к бабке.
Уж, как и о чем, они там договаривались – не моего ума дело. Знаю только, что бабка долго не соглашалась за Митькину болезнь браться. Видать и знахарское уменье не беспредельно. Но уломала как-то Митькина мать бабку, и тихим осенним днём отвела сына на выселки.
Бабка перво-наперво усадила Митьку на длинную деревянную скамью у печи да большую колоду долбленную ему дала да пестик деревянный, величиной с руку – давай, мол, Митя, масло сбивай. Работа долгая, колготная – время для разговору много будет.
Сама начала по избе хлопотать – травы да коренья на стол кухонный сносить. Присела к тому столу, на Митяя смотрит, и всё говорит-говорит на языковой смеси. А Митяй, такое дело, будто всё понимает и обстоятельно ей отвечает. Бабка внимательно на него смотрит,
слушает, из одного пучка травку возьмёт, из другого, головой покачает – другую возьмёт, да так и навязала с дюжину маленьких веничков. Да и в чугунки их – заваривать. Дело к обеду. Митяя за стол посадила, яишни на сале ему да литровую кружку взвара дала.
Митяй-то в минуту яишню уплел, да и взвар враз выхлебал. Бабка его опять к ступе отправила – сама баньку затопила. Под вечер опять накормила, травами напоила да в баньке его и пропарила, в воде на травах лесных настоянных помыла. Под заговоры древние.
Утром его к колоде – масло взбивать, а сама почти до полудня пропала. Митяй парень исполнительный: скажут дрова колоть – колет, масло сбивать – сидеть сбивать будет, никуда не уйдёт.
Бабка вернулась не одна – к Митиным ногам, из заплечного мешка, кутёнка-щенка вывалила. Породного. Таких сейчас кавказкой овчаркой кличут. И по сей день в деревне голову ломают, где она его надыбала? В нашей-то глухомани?
Митяй колоду бросил, на колени – бух! Давай щенка за вислые уши тянуть да в мокрый носик целовать. А щенок, вот ведь комочек ласковый, языком своим алым Митькину морду облизывает. Смеётся бабка, смеётся Митяй – щенок на радостях лужу наделал…
Всю осень бабка Митяя травами пользовала да банькой баловала, да длинные беседы на языке малопонятном вела. А Митяй с полуслова её понимал, внимательно слушал и всё, что бабка ни велела делать – исполнял в точности. Щенка ни на шаг от себя не отпускал – любил его до беспамятства, только что на ночь в постель его с собой не брал.
Митяй за осень возмужал крепко: дурковатая вечная улыбка сошла с его лица, улыбался теперь не часто и к месту, во взгляде мужицкая твёрдость появилась, слюни, что иногда наползали на его нижнюю губу – исчезли напрочь. И глаза какие-то стали печальные, с поволокой – вроде, как знали что-то запредельное. Иногда все трое уходили они в лес и пропадали там двое-трое суток, приходили уставшие, но какие-то просветлённые и радостные, словно новой жизни вдохнувшие.
Мать пару раз приходила, забрать Митяя хотела – бабка не отдала – рано.
Так и зиму они втроём прокуковали. А уж как по весне-то объявился Митяй в деревне и не узнали его. Крепкий, ладный, немногословный молодой парень, а с ним огромная мохнатая седовато-серая собака. Попыталась мелюзга деревенская по старой памяти его пару раз дурачком назвать – парень только взглядом повёл – разом у шпаны охотка дразниться пропала. Теперь они дружбы искать с ним стали. Мать только что не на крыльях по деревне летала. Девчата невеститься приходили, да Митяй их и взглядом не приветил. Братья его меньшие, ни на шаг от него не отходили.
А тут и военком подсуетился – пора, мол, тебе парень в армию, а раз у тебя такая знатная собака, в хорошие войска тебя определю – в пограничные…
Хорошо Митяй служил, каждые полгода письма благодарственные от командиров матери приходили. Мать с теми письмами к бабке бегала, читала да плакала. Бабка слушала да с каждым разом печальнее становилась – словно что чуяла.
В конце марта шестьдесят девятого приехали в деревню двое офицеров да шесть солдат-пограничников на военной машине ГАЗ-66.
Горб цинковый с Митяем привезли. Да посмертный орден – Красной Звезды.
Начальство районное понаехало – хоронили Митяя с автоматным салютом. Солдаты матери кланялись, рассказывали, что из-за Митяя-то только и живы. Он их на Амурском льду от китайцев из пулемёта прикрывал – все успели отойти. Только он не смог. Уж больно много их, китайцев-то было. Когда у него патроны кончились, он со штык-ножом на них кинулся. И пёс его за ним.
Так его с собакой на льду и нашли, когда китайцев отогнали. Рядом лежали. Мёртвые.
Такая вот быль про бабку-знахарку, да Митяя – дурочка деревенского…
Только иногда мне кажется, что не те дураки, коих дураками-то кличут, а те, что рядом с ними умных из себя корчат.
Умный-то человек разве себя выпячивает….
А бабка на тех выселках долго-долго ещё жила.
© Андрей Растворцев
yaplakal.com