77
Моя фамилия Замниборщ. Может ржать, мне по барабану. Последний раз я был закодирован на три года. Срок вышел позавчера. Каждый день хожу на работу мимо коммерческого ларька, он на остановке стоит, там на витрине всегда полно спиртного. Такие разноцветные бутылки. Они все меня знают, как облупленного, хихикают, когда подхожу, так звон и стоит за стеклом. Все эти три года ходил мимо, смотрел. Притормаживал у ларька, делал скучное лицо и пялился. Автобуса не было, подходили люди, толкались, покупали что-то там, а я всё смотрел на витрину. Переминался с ноги на ногу, закуривал. Жадно затягивался. Утром меня редко о чём-то спрашивают, я отвечаю ещё реже. В основном, я смотрю на витрину. Кодировка, сцуко, опасная вещь. Врач тогда говорил, помню: «Вот представьте, Замниборщ - кстати, это правда, это ваша фамилия? Вы не шутите? Господи, сочувствую… – так вот, представьте стену, неустойчивую кирпичную стену. Это психо-блок, который я установил. А вокруг ваши органы. Печень, почки, мозги. Сердце. Всё. И когда вы выпьете, этим вы выбьете у основания кирпич, и стена упадёт. Только вот куда, в какую сторону – неизвестно. Отказать может что угодно».
И я не пил. Утром открывал глаза, ходил на работу, выполнял движения, говорил, ел, пил, срал. Ебал жену. Короче, всё как у людей. Улыбался. Делал дела. И по утрам смотрел на витрину. Там много всего. Некоторые любят телевизор. Читают газеты, журналы. Ходят в кино. Имеют хобби. Разводят собак, друзей, триппер. Блох. Я люблю смотреть на витрину. Я выучил все названия, все эти этикетки, хоть и не умею по-иностранному, но чувствую цвет, и даже запах сквозь стекло. Не смейтесь. Я знаю, как пахнут все эти вина, водки, коньяки, шампусики, классное пиво в банках. Каждый день появляется что-нибудь новое. Вчера, например, вот этой водки не было. Появился новый вермут, бутылка-огнетушитель. Но больше всего мне нравилась одна, я просто запал на неё. С краю стояла. Прозрачная бутылка с чем-то синим, я не знаю, что это, вино или водка, может ликёр. Да, наверное, ликёр. И синий такой, прямо синька, блин. Написано Blue Curacao. Короче, куракао блу. Мне нравился этот цвет. Когда я смотрел на него, всегда чувствовал, как пересохло во рту. Как там пресно и безрадостно. Утром всегда особенно тяжко. Надо идти на работу, а бутылка так и стоит, как у волка на морозе, царевна в окружении свиты. Классная баба, которую мечтаешь выебать. Я приходил домой, доставал маленький календарик. Я вычёркивал дни. Резал дни на ремни. Прикидывал, сколько осталось. До дембеля. И знал, что утром снова пройду мимо ларька. Меня перестало удивлять, что её никто не покупает. В конце концов уверился, что эту красоту вижу я один. Она для меня. И она стояла. Хотя дешёвое пойло разметали. Никто не хотел синего куракао. Я вертел это слово на языке по пути на работу, с работы; куракао, повторял я, куракао. Синее небо было похоже на блу. Вороны каркали: «Курракао!Курракао!» Собаки гавкали «куракао». Я разговаривал с шустрыми воробьями на голубом куракао и сходил с ума – мне это нравилось. Я знал, что особенный, потому что люблю куракао, на которое всем похуй. Даже на время прощал людей за свою фамилию. Думаете, я сам себе её придумал?
Когда в школе на обед давали борщ, наступал ад. Делая вид, что меня нет, одноклассники рассаживались вокруг с серьёзными лицами и начинали играть в пинг-понг поверх моей головы:
Замните мне борщ! Нет, мне! Мне два!
Не ешь борщ! Мни его, мни!
Можно помять твой борщ?
Эй, Замниборщ! Замни борщ! Что же ты не мнёшь?
Мой борщ уже кто-то мял!
Эй, Баковецкая, борщ кончился, замнимнехуй!
Эй, Сушко, можно я замну тебе в борщ?
И так далее. А я продолжал молча есть свой борщ. Я скрёб ложкой и выпивал всё до капли. Вылизывал тарелку. Мне нужно было вырасти и набраться сил. Нормально? Каждый день перед сном я убивал их всех. Я придумывал им такие казни, что немцы легко взяли бы меня в долю, я растягивал удовольствие. Я дрочил, имея в виду вовсе не куски женского мяса. Виселицы, гробы, красное на чёрном. И вы хотите, чтобы я не разбавлял бензин водой?
Да, я работаю на заправке. Там везде полно пидарасов и хуесосок. Я их заправляю, мне дают деньги, я бегаю на кассу, выношу сдачу. Всё надо бегом. В униформе. В кепке. Надо быть вежливым. Улыбаться. Однажды подъехала тёлка на хаммере, вся из себя. Пока я заправлял, подошёл Антоха и сказал мне, так, чтобы она слышала: «Надо же, на какую тачку насосала». Тёлка повернулась и говорит: «Сейчас позвоню, кому надо, так ты и на самолёт насосёшь».
У моего директора великолепное чувство юмора. У всех на бейджиках написаны имена - у меня фамилия. В приказном порядке. Он типа прикололся. Клиенты смотрят мне на грудь, потом мне в лицо и брови ползут вверх, взгляд их теплеет. Со мной всё ясно. Всегда, когда поворачиваюсь спиной к людям, слышу хохот. Я привык. Мне не трудно, для таких весельчаков у меня есть кое-что - маленькие кусочки сахара, я незаметно бросаю в бензобак. Вроде закрываешь крышку, а сам кидь туда, из ладошки. Счастливого пути, суки. А ночью, пока охранники дрыхнут – канистру воды в ёмкость. Мелочь, конечно, но большое видится на расстоянии. Знаю, скоро меня попалят и вломят, как следует, за всю мазуту, но это имело значение до «вчера». Сейчас уже нет.
Время немного резиновое. Эти долбоёбы даже не подозревают об этом. А я вычислил. Я могу сжимать его. Как? Очень просто. Я проставляю в календарике кресты на неделю вперёд, а потом закрываю глаза. На несколько дней. Я выключаюсь. Меня нет. В эти дни я даже не чувствую боль. Моя думает, я аутист, или как там оно называется. Брызгала на меня святой водой. Прижигала сигаретой. Подсыпала в пищу крысиный яд, надеясь вызвать у меня хоть какие-то эмоции. Дура, что с неё взять. В итоге, я чуть не закусил боты. Склеил лапти. Встал на лыжи. Меня спасли случайно, соседи. А она находила меня даже в реанимации, и всё норовила всунуть в рот противоядие. Я умолял врачей не пускать её. Совсем баба ёбнулась. Я перестал ей доверять с первого дня, когда в загсе она отказалась взять мою фамилию. И свою не дала. Кинула, короче. Так и живём, как артисты, при своих.
И теперь, когда у меня наступают «эти критические дни» - я имею в виду сжатие времени силой мысли – она просто сгребает в кучу детей, и тикает, куда глаза глядят. За неделю до «позавчера» всё было нормально. Моя готовила на кухне и увидела меня в окно издалека. Так и села на жопу. Вскочила и сразу стала собирать манатки. Она знала – время поджимает. Тут слова и эмоции уже бесполезны. Пока я дошёл, она подхватила детей, чемодан и улетела пулей. Я ещё открывал дверь, а они уже мчались на море. Привет. Хочешь жить – умей вертеться. Чего она испугалась? Да просто я пришёл домой босиком. Ну как босиком, в носках. Но это верная примета. И дело даже не в обуви. В состоянии «сжатого времени» у меня меняется походка. Она такая… «летящая». Плоский штопор, только пешком и пританцовывая. Сбитые лёДчики знают. Да и моя в курсе.
Она говорит, лучше б ты сдох. А то ни туда, ни сюда.
Она говорит, ты как зомби, сволочь.
Я столько лет на тебя убила, говорит мне она.
Сладенький ты мой, говорит…
Короче, она свалила на море, июнь месяц, на улице тепло. Я прилёг посреди хаты на пол и быстренько прокрутил вперёд неделю, в голове. День за днём. Кастанэду знаешь? Ну, тогда хули тебе объяснять. Намерение, блять. Можно дикие вещи вытворять. Это ещё ягодки. Но я щас сильно не лезу в эти дебри, так, пока учусь. По мелочи.
Короче, остановился на «позавчера». Спокойно заснул, там же, на полу, расправил все чувства внутри. Проснулся во «вчера». Встал, почистил ботинки. Побрил подбородок. За окном день. День как день. Праздник, вот он, но руками не пощупать. Светло. Ещё рано, надо подождать. Я надел костюм и присел на дорожку. Кого ты удивишь сегодня? Все на работе, на дворе почти нет жизни. Но вот под вечер… Стемнеет, от сырости проявятся грибы, похожие на людей, ужами сползут со стен, из окон. Слезут с деревьев. Рассядутся, зааплодируют, блестя от плесени. И ты выдашь соло. Выдашь, продашь. Я стал вспоминать прошедшие три года. И не смог вспомнить ничего. Это как зубья у расчёски. Это как чёрный телевизор без напруги. Как пустая витрина, без куракао. Я сегодня отчебубу им чучу. Внутри меня зрело и наливалось гноем какое-то новое ощущение. Набухал пузырь остервенелого наслаждения, как пить дать, оставалось только проткнуть. В комнате темно, а я вспоминаю, зачем мучил себя три года? Куда они делись?
Стемнело. Встал, посмотрел на часы. От силы моего взгляда часы испуганно замерли. Двадцать один ноль-ноль. Время работает на меня. Пора на гастроли. Ровно три года назад хитроватый доктор картинно возложил мне руки на голову и посвятил в Белого Ворона. С тех пор меня штырила только ненависть. Я возненавидел солнечный свет, праздники и улыбаться. На улыбку уходило калорий больше, чем, разгрузить машину с цементом. Чем отпахать две смены на заправке. Я должен улыбаться пидарасам каждый свой день. Когда становилось особенно клёво, по вечерам, я брал кухонный тесак, совал его в рукав и выходил гулять. Мне нравилось бродить и наблюдать за прохожими. Все они не знают, идут, как ни в чём не бывало, а ведь висят на волоске. Каждый. Каждому я могу, я во власти проткнуть горло прямо сейчас, вот так, вот так… до хруста, до тёплого всплеска… до мякоти… А они идут, живые, довольные. Ебанутые. А у меня раскалённый тесак, я завёрнут в ночь, и любой из вас отдаст мне долг, даже не пикнув, вон в тех кустах…
Я уже был на пороге, когда зазвонил телефон.
Аллооу…- нежно проворковала жена, - Замниборщ? Ты ещё дома? Ты ещё жив? Ну что ж, желаю отлично отдохнуть. И это… Замни-ка борщ, он в холодильнике, для тебя приготовила. Ха-ха-ха-ха-ха…
Это было вчера. Наряженный и надушенный, словно жених на выданье, я пошёл и купил куракао. Она покорно легла в мои дрожащие руки. Внутри её перекатывалось синее безмолвие, таящее истину, таящее медленное, невыносимое счастье, на кончике языка моего в обнимку нетерпеливо плясали ангелы и черти, я бегом заныкался куда-то в темноту и, до ломоты сцепив клешню на горле куракао, одним могучим рывком сломал ей целку.
Всё.
...И вот, наступило сегодня.
Квантовый переход благополучно завершён. Кажется, всё продолжает быть. Ещё не открыв глаз, знаю что день, даже утро, свежий воздух…. Открываю глаза: так и есть, лежу очень правильно, по фен шую, головой на восток. Это полезно. На мне мелькают тени, меня вежливо переступают, покашливают, тихо переговариваются там вверху, где головы. Я живу у них под ногами, внутри меня отлив, синий океан куракао ушёл, оставив голый песок, камни, сушняк. Меня выбросило на берег и теперь мне надо снова отрастить руки, ноги, жабры и научиться дышать. В принципе, я такой же член общества, только лежачий. Чтобы не привлекать внимания, поворачиваюсь на бочок и подпираю рукой голову, типа устал и прилёг. Типа так удобнее.
Мы на остановке. Мы ждём автобус.
А люди всё же прикольные. Зря я их ненавидел.
Пусть живут, только надо похмелиться.
А уже потом, непременно найти доктора, который меня кодировал, и отрубить ему ногу. Левую.
Пускай тоже поживёт. Сейчас трупом быть не модно.
евгений борзенков
yaplakal.com