Мир Ассоциаций

Вниманию яповцев представляем очередной сборник рассказов конкурса Мир Ассоциаций. Читайте рассказы, выбирайте то, что понравилось больше всего. Голосуйте сразу за три работы!

Напомню, что рассказы написаны по работам нашего хорошего художника Doddy1.

С распростертыми объятиями ждем спонсоров конкурса по адресу:
2202 2080 8631 9598 Сбер, получатель Дарья Александровна С.
В поясненении к переводу не забудьте указать, что это на Конкурс.
Так же приветствуются личные призовые номинации.

0. Экзистенциальные приключения Пятачка. (жаба) в конкурсе не участвует



1. Стоянка - одна минута
2. Карр!а небесная
3. Бойтесь своих желаний
4. Ворон в горшочке
5. Юрчик
6. Паззл
7. Самый верховный суд
8. Страж
9. День рождения
10. Презентация
11. Я не ропщу
12. Ещё один дождь
13. Иные
14. Подшивка Пионерской правды
15. Реникса
16. Мурмурация
17. Сказка дедушки Сатако
18. Эгалите, фратерните и коталите
19. К звёздам
20. Я - это дом
21. Cкрипка
22. Бублик
23. Друг мой, живи!

Бонус:
Легенда о храбром Илко, о прекрасной Евана и злой Едейне
Сперва, оно То, а потом, бац – и Это!

Итоги голосования: https://www.yaplakal.com/forum3/topic2902397.html

Это сообщение отредактировал Акация - 6.03.2025 - 11:36

1. Стоянка - одна минута

– Итак, у вас пропал поезд, большой черный, который «чух-чух»?
– Да, всё так, – мужчина, покрепче прижал к себе старомодный портфель, словно ища в нем поддержку.
– Откуда пропал?
– С полустанка Угловое. Он там в тупике стоял последние сорок лет. А в этом году я проезжал мимо – его не было.
– А с чего вы решили, что он ваш?
– Мой. Мне папа его на пятилетие подарил.
– Документы на него конечно же есть?
– Да откуда…
– Может вам в полицию – заявление?
– Писал.
– И что, приняли?
– Да. Только сказали, мне бы к врачам сходить, провериться. А что проверяться – я здоров. Недавно диспансери...
Он осекся, глядя, на меня. И добавил доверительно:
– Только не будут они искать мой поезд. Подумают, как и вы, что я псих больной.
– А поезд… сколько вагонов?
– Нисколько – это же танк-паровоз Девятый «Пэ». Он сам себе поезд – ему другие вагоны не нужны! Даже тендер.
– А вы женаты?
– Я? Зачем?
– Ну да, зачем вам другие вагоны…
– Что вы сказали?
– Говорю, зачем вам этот поезд?
– Это мой поезд, – пожал плечами мужчина, – Я каждый год на день рождения проезжаю мимо. Выхожу на полустанке. Подхожу к моему поезду. Стою - любуюсь. Потом бегу обратно, в последний момент заскакиваю в вагон и весело смеюсь.
– То есть, вы повторяете то, что случилось с вами в детстве на этом полустанке, когда отец вам «подарил» этот поезд, чтобы вы не расстраивались, что он забыл вам подарок на день рождения купить?
Мужчина смутился.
– В этом году решил не выходить из вагона – колено. Стоянка – одна минута. Вдруг не добегу обратно? И его не было, – печально произнес он, – и вот теперь всё время плачу и капризничаю. Даже кашу не доедаю.
Я смотрел на пустившего слезу сорокапятилетнего ребенка и думал, как бы избавиться от этого шизофреника.
– Давайте так, – мужчина вытер платком глаза, – вы едете со мной на место, разговариваете с людьми. Все выясняете, кто что видел. Ищите улики. Даете мне полную информацию – всё, что сможете найти, получаете деньги, – он похлопал по портфелю, – и мы разбегаемся. По рукам?
– Пожалуйста, – столько мольбы было в его взгляде, что я согласился.

***
– Вот тут он стоял, – мужчина ткнул в куцый занесенный снегом кусочек рельс, ведущий к какому-то полуразвалившемуся зданию с провалившейся внутрь крышей.
– А у вас, когда день рождения?
– В июле.
– А чего тянули?
– Не знаю… Боялся…
Я подошел к рельсам и веником, смахнул снег. Ржавые, древние, заросшие травой, которая жалкими выцветшими пучками торчала между шпал. Как я не смотрел, следов стоявшего тут паровоза не нашел – ни вмятин на рельсах, ни натёкших пятен масла, ни кусков угля. Пришлось браться и за лопату…

– Ну что?
Клиента я отправил сидеть в дом местного смотрителя станции, чтобы не путался под ногами и не доставал воспоминаниями, которыми он меня утомил ещё по дороге.
– Ничего… Никаких следов. Буду опрашивать местных. Веник и лопату вернул, – дед, уже остаграмившийся из моего презента, кивнул.
– А можно вас на секунду?
Я подошел.
– Что такое?
– Наклонитесь. Я писять хочу.
– И?
– А можете меня проводить? Геннадий Васильевич сказал, что удобства на улице, а я боюсь – там собака большая.
Дед, даже не пытавшийся делать вид, что не подслушивает, крикнул:
– Вааась!
Из-за двери высунулся парнишка.
– Чего, деда?
– Отведи гостя до ветру и Варяга отгони.
– Угу, – парень побрел в сени, махнув заробевшему мужику, следовать за собой.

Дед, дождавшись, когда дверь хлопнула, покрутил у виска.
Я вздохнул.
– Чего искал-то там?
– Не поверите – поезд.
– Отчего не поверю? – дед хитро подмигнул, разливая коньяк.
– Хм… А что, есть что искать?
– Ну…Раз в год на этих путях локомотив маневровый появляется. Этакое местная диковина.
– Девять «пэ»?
– Он самый. Может сутки простоять, может неделю – будто ждет. А потом хлоп, и нету, как не было.
– И раз в год этот – летом, в июле?
– Точно так. Сам видел, даже лазил по нему – только там все закрыто. И страшно. А вдруг прямо с тобой исчезнет?
– Странно, что такое чудо, как исчезающий паровоз, не привлекло внимания общественности.
– А забываешь. Вот как он пропадает, так и забываешь сразу про него. Как появится – вспоминаешь. Чудеса! А ты откуда знаешь – вроде не местный?
– А это вот того мутного типа паровоз. Говорит, пропал в этом году – ищем вот.
– А ведь правда, – хлопнул ладонью по колену смотритель, – не появлялся этим летом!
А потом он нахмурился:
– Слушай, а чего это я про «девятку» вспом…

– Нашелся! – клиент влетел в дом, – Выхожу – а он стоит! Пойдемте быстрее!
Мы выбежали, и я даже в поднявшейся пурге, увидел большой черный паровоз.
– Ура! Он нашелся! Нужно было просто не проезжать мимо! А я проехал! Вот он и обиделся!
Из глаз мужика натурально хлестали слезы, которые он смахивал рукавом пальто. В три прыжка он добежал до паровоза и влетел наверх по ступенькам.
– Стоянка – минута! – прокричал он нам. – Нужно успеть внутрь попасть! Мой поезд и я не был внутри! Странно же?
Он уверенно дернул дверь, та легко открылась.
– И совсем не страшно – и чего раньше боялся? – мы слышали его счастливый голос. – Как тут здорово! Интересно, а гудок работает?
И тут же, над станцией, домами, спящей деревней прозвучал глухой, тягучий и печальный гудок. Мы оцепенело замерли. Звук пробирал насквозь, залезал под одежду, холодил кончики пальцев и отдавался тяжестью в сердце.
А потом паровоз исчез. Налетевший порыв ветра заставил на секунду зажмуриться. Когда я открыл глаза – ничего уже не напоминало о случившемся.
Завыл Варяг. Его тут же поддержали другие собаки.
– Пойдемте-ка в дом… – дед заспешил к распахнутой двери.

Дед молча разлил остатки коньяка в четыре стопки.
– За упокой.
Выпили не чокаясь.

***
– А вы как ко мне в дом попали? – дед смотрел на меня так же удивленно, как я на него.
– Извините, но я вообще не знаю, что я тут делаю и где я.
– Тогда уходите.
– Ухожу. Можно в туалет?
– Во дворе.

В туалете я заметил стоящий у стенки портфель, показавшийся знакомым. В боковом кармане нашлись пачка пятитысячных купюр, кнопочный телефон, пенал с цветными карандашами и паспорт на имя некого Николая. Всё остальное пространство было забито детскими рисунками. На всех был нарисован несущийся на всех парах черный паровоз с улыбающимся ребенком в окошке

2. Карр!а небесная



В то мартовское утро 1793-го сицилийское солнце уже вовсю било в узкие окна скромного каменного домика, но достопочтенного дона Пиппино разбудило не оно. Карканье ворона — такое знакомое и такое ненавистное, проникающее сквозь любые стены, сверлило уши и оглашало неприятную новость.

«Проклятие! Опять?» – проворчал старик, скидывая шерстяное одеяло. Кряхтя и морщась, он выпутался из ночной рубашки, сунул ноги в тапочки и поковылял к двери. Заглянув в гостиную, Пиппино громко выругался — в комнате, бесстыже распластавшись, парила в воздухе его Катерина, нежно именуемая Титтиной. Голая, как всегда. Лишь тонкая вуаль, накинутая на тело, свисала до самого пола, но не скрывала почти ничего, и в лучах света отчётливо вырисовывались тончайшие изгибы молодого женского тела. Все, кроме сисек. Потому, что у Титтины их отродясь не было.

Пиппино уже тысячу раз проклял тот день, когда взял в жёны молодую красавицу с окраины родного Ченторби. Друзья смеялись: «Зачем тебе эта доска?» — но богатое приданое перевесило этот единственный, как он думал, недостаток невесты. Ох, если бы только это… Не прошло и месяца после свадьбы, как Титтина, распробовав прелести плотских утех, начала всё чаще домогаться мужа, не давая покоя ни днём, ни ночью, ни в пост, ни в праздник. Чуть больше года выдержал Пиппино такую пытку, а когда понял, что это не кончится никогда, просто задушил жену и, разобрав каменный пол в гостиной, похоронил её глубоко и, казалось, навсегда.

Но то ли камни были недостаточно тяжёлыми, то ли страсть Титтины была сильнее смерти, но иногда она, всё так же красивая, как и в последний день жизни, воскресала и парила в комнате, пока Пиппино её не удовлетворял. К счастью, это случалось уже намного реже и не было так утомительно. Только вот с годами мужская сила иссякла и погасить страсть жены стало всё сложнее и сложнее…

Пиппино глубоко вздохнул и, опустившись на колени, заскулил:
— Титтина, ну сколько можно? Сорок лет прошло, а ты всё не угомонишься. Скажи, что мне сделать, чтобы ты отстала, наконец?

Титтина в ответ лишь подплыла ближе. Так близко, что голова желанного мужа оказалась почти между её коленей. Пыльная вуаль защекотала нос. Старик отшатнулся, громко высморкался в ночной колпак и закрылся в спальне.

Досада сжимала горло. «Ох, разорит меня эта развратница, – ворчал, снимая с крючка старый балахон с капюшоном. – По миру пустит, бестия. Ох, ох!». Одевшись, и ещё немного поохав, он вернулся к жене.

«Ну, пошли, прогуляемся», — буркнул, завязывая верёвку на лодыжке Титтины. Затем, словно козу на поводке, потащил её во двор. Та послушно плыла следом, лишь слегка задевая стены руками.

Во дворе он привязал жену у ворот и уже было побрёл к курятнику, как снова раздался этот отвратительный «Карр!» Огромный ворон сидел на кромке крыши, пялился вниз и нагло горланил. Пиппино завыл от злости, схватил с земли булыжник и, особо не целясь, швырнул в осточертелую птицу. Ворон, глухо крякнув, свалился вниз. Старик не поверил своим глазам. Подошёл. Недоверчиво пнул ногой увесистую тушку. Затем вдруг коварно улыбнулся и понёс ворона за курятник, где немедленно отрубил ему голову и принялся спешно ощипывать.

Скоро Пиппино уже шагал по улицам городка, прижимая к груди мешок с птицей, а Титтина безмятежно плыла за ним, вуалью подметая мостовую. Редкие прохожие здоровались, только женщины опускали глаза и украдкой крестились, а мужчины не стыдясь пожирали глазами едва прикрытые прелести дамы, скользящей мимо по воздуху.

Добравшись до нужного дома, Пиппино постучался в дверь Альфонсо, более известного как Фофо́ – самого лучшего и самого неразборчивого знатока любовных дел в городке. Как только дверь приоткрылась, всучил мешок в руки молодого ловеласа и взмолился:
— Спасай!
Фофо усмехнулся и растопырил два пальца перед носом старика:
— Две! Отныне цена — две курицы. Понимаешь, твоя дама без сисек, а это усложняет дело. Поэтому — две!
Пиппино скрипнул зубами, но согласился:
— Ладно, будет тебе ещё одна. Приходи в десять.

Для Фофо это было не впервой. Уже несколько лет он подобным образом спасал Пиппино от проклятой гостьи, тем самым опустошая его курятник. Не пугала и диковинная любовница. Наоборот, все её странности привносили кое-какую новизну в скучную провинциальную жизнь. Поэтому он с некоторым нетерпением вырвал верёвку из рук деда и вовлёк даму внутрь, небрежно бросив через плечо:
— Зайду. А ты курицу потолще выбери!

…
К десяти у Пиппино всё было готово — самая тощая курица найдена и упрятана в мешок, а сам он, натянув капюшон на глаза, нервно топтался у ворот.

Вдруг удар. Ещё удар. Ещё и ещё… Что-то мягкое, но тяжёлое мутузило Пиппино по голове. Он пытался увернуться, но запутался в своём балахоне и сел на землю. Перед лицом затряслась тушка птицы: измятая, с оторванным крылом, но старикан даже впотьмах узнал её сразу. Фофо зашипел ему в ухо:
— Ты что, старый хрыч, одурачить меня хотел? Сейчас я тебе самому эту мерзость в пасть затолкаю! — затем рывком поставил деда на ноги и продолжил: — А может и прощу, если отдашь мне Титтину навсегда. В чём её секрет? А? Говори!

Старик, услышав это, подпрыгнул от радости, схватил Фофо за рукав и повёл в дом.
— Да ради бога, мой друг! Всего пять тари́ и она твоя. Но придётся попотеть, — он жестом поманил молодчика поближе и шёпотом начал рассказывать, то и дело указывая на пол в гостиной.
Слушатель то краснел, то бледнел, а когда Пиппино кончил повествование, хитро ухмыльнулся:
— Хорошо. Но я хочу пять тари́ за молчание! Значит, с тебя две курицы и мы в расчёте. Неси сюда кирку.
Лицо старика посерело, но деваться было некуда и он поплёлся за инструментом.

…
Незадолго до рассвета Пиппино услужливо проводил до ворот Фофо, нагруженного двумя курицами и мешком с костями Титтины. Затем поставил на огонь котелок с водой и принялся разделывать многострадальную тушку, отвергнутую Фофо. Не пропадать же добру…

…
А в полдень беспокойный сон старика прервал издевательский «Карр!» — на изножье кровати, покачиваясь, сидел тот самый ворон.

«Merda!» — успел подумать Дон Пиппино и помер.

3. Бойтесь своих желаний


- Мишенька, вставай. Я уже блинчиков испекла. – разбудил Мишку такой знакомый голос
- Еще пять минут, баб. – буркнул он, отворачиваясь к стене.
- Вставай, в школу опоздаешь. – потормошила его бабушка.
Вздохнув, Мишка сел на кровати, кутаясь в одеяло. Ненавистная школа! Как же она ему надоела за эти четыре года! А придется еще минимум четыре отдать этой альма-мать-ее-матер, а лучше шесть. И ничего не поделаешь, обязательное среднее образование. Ибо все советские дети должны быть образованы. Еще раз вздохнув, он пошлепал босыми ногами в туалет. Через пятнадцать минут умытый и наряженный в школьную форму с повязанным пионерским галстуком, как положено, Мишка ворвался на кухню. На столе, накрытая сверху тарелкой, возвышалась гора так любимых им бабушкиных тонких блинчиков. Тут же стояла бутылка молока и стакан с этим полезным каждому ребенку напитком. Рядом расположилось блюдце малинового варенья, собственноручно сваренное бабушкой с шести соток. Вкуснотища! На табуретке умывался со счастливой мордой кот Василий, уже успевший откушать вперед этого сони. Глянув на часы, висящие на стене, Мишка охнул, согнал с табуретки наглую черную морду и начал споро закидывать в рот всё это богатство. Запихнув в себя столько, сколько мог, он бегом направился в коридор, где его уже ждала бабуля с курткой в руках. Практически на ходу влетев в зимние полусапожки, пацан вделся в куртку, нахлобучил шапку, подхватил собранный заранее портфель и выскочил в подъезд, дробно застучав каблуками по ступеням. Четвертый этаж, третий, второй, первый, подъездная дверь распахивается…


И именно в этот момент в такой родной и спокойный мир заколебался, подернулся рябью и исчез. Михаил, слесарь-сантехник тридцати девяти лет от роду очумело захлопал глазами. Сон, опять этот сон. Как же не хочется из него уходить… И так тянет назад, в детство, когда его звали просто Мишка Петров, одиннадцати лет от роду, у которого самая большая проблема заключалась в том, что как бы от родаков пару по алгебре утаить. Но сейчас не одна тысяча девятьсот семьдесят шестой год, а уже девяносто четвертый за окном. Зовут его не просто Мишка, а Петров Михаил Федорович. Слесарь-сантехник второго разряда в местном ЖЭКе. И годков ему уже двадцать девять.
В горле сушило. Он сел на кровать, намереваясь сходить на кухню за водой и замер на месте. В кресле, стоящем в комнате, сидел незнакомец. Уличный фонарь давал достаточно света, позволяя его рассмотреть. Мужчина лет тридцати на вид. Старомодный костюм-тройка. Лакированные ботинки. Слишком правильные черты лица и идеальная прическа. В руках держит трость с забавным набалдашником.
-Ты кто и как попал в мою квартиру? – прохрипел Михаил.
- О, у меня много имен. В вашей религии меня называют Сатана. Или Люцифер. – ответил незнакомец.
- И что тебе нужно? – напряженно спросил Михаил ни сколечко не пугаясь и удивляясь этому.
- Душа, конечно. – просто ответил Люцифер.
- Хм, в свете последних событий, я думаю, проблем с поступлением новых душ в вашу «фирму» быть не должно. Тем более, очень я сомневаюсь, чтобы директор «фирмы» лично занимался такой работой. – засомневался Михаил
- Люблю отвлечься от основной работы, понимаешь. Вспомнить молодость. Для меня сходить за душой – это как для вас на рыбалку съездить. – пояснил Сатана.
- Все равно не верю. Чем докажешь, что ты, это ты? – выдал «убойный» аргумент Миша.
На голове незнакомца отросли рога, сверкнула молния, запахло серой.
- Ладно, убедил. – немного испугался Миша – А почему я? Вел далеко не праведную жизнь. Так что и так, и так моя душа в рай не попадет.
- Есть причины. – уклонился от объяснений Люцифер – А почему ты? Считай, выиграл в лотерею. Итак, что ты хочешь? Богатство? Власть? Женщин?
- Богатство? – задумался Михаил – Да вроде у меня всё есть для жизни. А если что надо – заработаю. Власть? Большая власть – это большая ответственность, а мне это нафиг не надо. Иначе давно бы уже в начальники пролез. Женщины? У меня Любка есть, и она вполне меня устраивает. Кстати, почему она до сих пор не проснулась?
- И не проснется, пока мы разговариваем. – пояснил Князь Тьмы – Так что, неужели ты ничего не хочешь?
- В принципе, есть у меня одно желание, правда не уверен, что ты сможешь его исполнить. – засомневался Михаил.
- Я всемогущ! – выкрикнул Сатана и глазницы его полыхнули адским пламенем – Что за желание?
- Хочу вернуться назад, в детство. Двадцатое февраля тысяча девятьсот семьдесят шестого года. Столько ошибок удалось бы избежать. Ах, да. Вернуться полностью сохранив память. – уточнил Миша.
- Всего-то? – ухмыльнулся Сатана – Подписывай контракт.





- Мишенька, вставай. Я уже блинчиков испекла. – разбудил Мишку такой знакомый голос
- Еще пять минут, баб. – буркнул он, отворачиваясь к стене.
- Вставай, в школу опоздаешь. – потормошила его бабушка.
«Неужели получилось?» - мигом вскочил с кровати Мишка. Вихрем ворвался в кухню, на ходу приласкав обалдевшего от такого поворота событий Ваську и с разбега уткнулся в бабушкин живот, крепко обнимая ее руками.
- Баба… - промычал он – Бабушка…
- Ты чего, оглашенный? – растерялась даже не бабушка, а просто взрослая женщина, даже на пенсию еще не вышла. Потом осторожно погладила внука по голове – Ну, будет. В школу опоздаешь. Беги умываться. Завтрак стынет. Давай быстрей.
- Не опоздаю! – счастливо выкрикнул Мишка – Я теперь никуда и никогда не опоздаю!
Захохотав, он скрылся за дверью туалета. Бабушка с легкой улыбкой покачала головой и посмотрела на кота.
- Видал? – спросила она.
Мявом подтвердив, что да, видел, кот продолжил умываться.



Супруга Михаила неприятно удивилась, обнаружив впавшего в кому мужа со счастливой улыбкой на лице, лежащего рядом. Затем заметалась по квартире, решив, что Михаил отдал богу душу и в чем была, побежала к стоящему на углу дома телефону-автомату, вызывать «скорую». Когда врачи «скорой» выносили тело, невидимый для всех Люцифер посторонился и произнес:
- Извини, мужик. Есть вещи, которые неподвластны ни мне, ни даже ЕМУ. В одну и ту же реку невозможно войти дважды. Но ты этого не узнаешь…

4. Ворон в горшочке


Долина утопала в лучах солнца. По небу плыли розовые облака, лёгкий ветерок раскачивал траву, в которой дружно возились букашки, на горизонте, мерно попыхивая белыми колечками дыма, высился вулкан.

Мо благостно вздохнул и открыл калитку, ведущую к дому старшего брата.

Хорк, как всегда, возился в огороде.

— Какая сегодня чудесная погода! — сказал Мо, вдыхая витающий в воздухе аромат цветов.

— Всегда одна и та же, — не оборачиваясь, фыркнул Хорк.

— Не всегда. Рано утром был дождь, а теперь выглянуло солнышко, — довольно щурясь, Мо посмотрел на небо.

— Здесь всегда солнце, а дождь идёт каждые три дня, — пробурчал Хорк, собирая в корзину рассыпанные по грядкам капли дождя.

— А ты всегда недоволен. Пойдем пить чай, — сказал Мо и направился к домику с соломенной крышей.

Неподалёку от крыльца стоял глиняный очаг. Мо опустился на колени и подул на тлеющие внутри печи угли. Очаг тихонько загудел и выплюнул наружу россыпь искр. Мо залюбовался, как искры тают в воздухе, но вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он обернулся — соломенная крыша дома сверкала сотнями крошечных алых огоньков.

— Ты так и не избавился от этих блох, Хорк. Вычеши их граблями и выгони обратно в лес. Добром это не кончится, — сказал Мо.

Из-под крыши послышалось возмущённое перешёптывание.

Хорк молча подошёл к садовому столику и поставил на него корзину. Мо достал из неё большую каплю дождя, положил в чайник и аккуратно проткнул пальцем.

— Сейчас напьёмся чая и двинемся в путь. — радостно произнёс Мо и поставил чайник на очаг.

— Идём прямо сейчас. И запомни, что это в последний раз. Шляться по соседним измерениям... До добра не доведёт, — проворчал Хорк.

— У твоей племянницы завтра день рождения. Я просто обязан приготовить ей ворону, запечённую на углях в горшочке. Это же лакомство, мечта! — Мо взял брата за руку и повёл за собой к калитке.

*

Утро близилось к полудню. Воздух был полон щебетом птиц, верещаньем зверьков, из глубины леса доносилось журчание прохладных ручьев.

— Жаль, что самые вкусные птицы водятся во втором измерении, да? — Мо обернулся к идущему позади него Хорку, — А ты когда-нибудь видел снежных людей из первого?

— Каждый раз, когда мы идём на охоту, ты задаешь мне одни и те же вопросы. Не видел! — буркнул Хорк.

— Они живут в снегах, похожи на духов, летают быстрее птиц, а звуки их волшебных дудочек убивают любое живое существо, — голос Мо задрожал.

Хорк раздражённо замахал руками и прибавил шагу.

— Неужели тебе не хочется поговорить с кем-нибудь? Попить чай, погулять. Живёшь один. Завёл блох... — Мо догнал брата и пошёл рядом.

— Они сами пришли. Мы на месте, — Хорк раздвинул ветки колючего кустарника и толкнул Мо в пульсирующую над травой дыру.

*

Во втором измерении моросил дождь. Ночной парк, освещённый тусклыми фонарями, выглядел пугающе. Из тьмы на дорожку струился туман, зловеще скрипели ветки деревьев.

— Жуть, — Мо выглянул из кустов и быстро осмотрелся вокруг, — Никого. Иди. Ты взял мешочек с сонными ягодами?

Хорк кивнул, вылез из колючих зарослей, где они прятались и, осторожно ступая по мокрой траве, пошёл вперёд.

Приблизившись к дорожке, он вынул из кармана мешочек и бросил несколько ягод в сторону фонаря, вокруг которого бродили вороны. Ударившись об асфальт ягоды замерцали жёлтым светом.

— Овца!
— Козёл!

Из темноты показались две человеческие фигуры. Хорк упал в траву, прикрыл голову руками и замер. Доносившиеся издалека звуки шагов приблизились.

— Дима! Я наступила на что-то.

— Ни черта не видно. Бесишь.

— Ну, Дима. Я туфли испачкала.

Голоса удалились, и Хорк поднял голову. На дорожке лежали три спящие вороны.

В полутьме парке стало пусто и тихо. Лишь мрачно шелестел лес и чернели тени. Хорк выбежал на дорожку, собрал с асфальта в мешочек оставшиеся ягоды, подошёл к лежащим под фонарём воронам и поднял их.

Воздух внезапно задрожал, и с неба стал падать снег. Хорк никогда не видел снега, но сразу понял, что это он. И она... У скамейки стояла девушка и играла на серебристой дудочке. Волшебные звуки окутали парк.
Волосы девушки развевались по ветру, а невесомое, сотканное из снежинок платье колыхалось в такт музыке.

Хорк прижал ворон к груди и сделал шаг назад. Девушка убрала от губ дудочку, и приблизилась к нему:

— Ты из третьего измерения? Я уже видела тебя здесь. Ловишь ворон?

Её голос был похож на нежную мелодию, а синие как лёд глаза смотрели ласково.

Сделав недовольное лицо Хорк молчал, но она продолжала:

— От тебя пахнет солнцем. А у нас в первом только снег, снег...

Девушка подошла ещё ближе и Хорк почувствовал, как вместе с воздухом в его рот и нос влетают крошечные снежинки. Но вместо холода, его обдало обжигающим жаром.

— Что у тебя в мешочке? — спросила девушка.

Хорк взглянул в её глаза, затем на голубую ленту, вплетенную в волосы и громко выдохнул. В то же мгновение платье на незнакомке начало таять. Щёки Хорка порозовели, он охнул и крепко зажмурился.

Когда он открыл глаза, снова шёл дождь. Не было ни девушки, ни мешочка с ягодами, ни ворон.

Сжав в ярости кулаки, Хорк зарычал и бросился прочь.

*

— Теперь расскажи мне, что там произошло! — голос Мо перешёл на писк. — Всю дорогу ты молчал. Где птицы, где ягоды?!

Не сказав ни слова, Хорк вскочил из-за стола, за которым они сидели и пошёл в дом. Через несколько минут на столе стояли банки с вареньем и ящички с фруктами.

— Вот, возьми. И больше не зови меня туда, —
сказал Хорк.

— Но мне нужна ворона! Если их не было и ты потерял мешочек, так и скажи. Не молчи! — вскричал Мо.

Хорк поднял с земли корзину и направился к грядкам.

— Потерял ягоды. А следующие созреют только через сто дней, — вздохнул Мо, плетясь по дорожке к калитке.


Солнце палило нещадно. Хорк полез в карман за платком, чтобы вытереть лоб, но неожиданно достал оттуда не кусок грубой ткани, а тонкую голубую ленточку. Сердце заколотилось.

— Овца! — буркнул Хорк, огляделся по сторонам, поднес ленту к лицу и глубоко вдохнул аромат снега и дождя.

Из-под крыши дома раздались смешки и перешёптывание.

— Ничего. Сто дней быстро пролетят, уж тогда я... — Хорк сжал кулаки и посмотрел на проплывающие над головой розовые облака.

5. Юрчик

- Никогда не начинай рассказ с диалога, - каламбурил Витёк, - начинай диалог с рассказа.

Под фонарь к подъездной скамейке Петровна, по-дворовому и за глаза - Кадычиха, вынесла столик и пару алюминиевых табуреток. С ближних подъездов их старенькой двухэтажки подтягивались соседи. Собирались расписать несколько партий в петуха на интерес, по пятачку с брата - обычное дело для досуга тёплыми июльскими вечерами. Витёк обычно без умолку трепался: то рассказывал про олимпиаду, то анекдоты про генсека, то про планы человечества на дальний космос – давнюю свою и неистовую любовь. Но сегодня с посёлка приехал проведать Петровну сын, Серёга Кадык, и Витёк, как старый дружбан и сосед с детства, присел ему на уши. Кадык явился весь в понтовом прикиде, в олимпийке и кроссах. Вроде ладный парень, при деньгах, а с бабами сплошная невезуха. Пока ручкался со всеми, гремел двумя флаконами Столичной в фирменном монтановском пакете. Петровна укоризненно качала головой:

- Вот раззвенелся. Занеси в подъезд, поставь. Потом заберу.

- Садись, Серый! Рыба, двигайся ко мне ближе, дай место герою, - Витёк протянул Анютке руку, помогая пересесть...

* * *

Витёк с Анюткой были странной парочкой. Он дворовый эрудит и балагур, она - местная мать-героиня. В свои неполные двадцать несла под сердцем третьего уже малыша. На девятом месяце мастерски управлялась с животом. Порхала меж людьми и предметами, как Мохаммед Али на ринге, ухитряясь удобно размещаться на любом подвернувшемся пеньке. Опыт не пропьёшь. Только рядом с Витьком становилась всегда неторопливой, податливой и неловкой.

Алёнку Аня родила в пятнадцать. Секса в Союзе в те времена ещё не было, практиковались только залёты. Одним из них и закончилась Анюткина дружба со старшеклассником Вовкой Белых. Беляш, как звали его в школе, не долго думая, свинтил в армию и, оставшись на сверхсрочку, оттуда в город больше не вернулся, а Анютка, пристроив дочку на попечение матери, со свойственным молодёжи азартом, крепко забухала. Ребята из Вовкиной компании чувствовали вину перед соплячкой, и без лишних слов подливали в её стакан то Агдама, то Топоров, то Медвежьей крови.

Следующего карапуза советские аисты принесли ей в восемнадцать. С отцовством опять вышла неувязка, потому что наверняка, кому из Вовкиных друзей привалило счастье, Анютка не знала, да и не заморачивалась. Вопреки регулярным возлияниям, прекращающимся только на время обострения токсикоза, Сашка родился здоровым. Анюткина мать, которая жила теперь на посёлке со своим хахалем, забрала к себе и полугодовалого внука, махнув рукой на непутёвую дочку.

С Витьком всё было как во сне. Познакомились на дискаче в поселковом ДК, и он сразу утащил её в своё царство слов. Часами слушала с открытым ртом его извилистые мысли и пышные фантазии. Сюда в город к нему перебралась почти сразу. Через неделю он уже знал о ней всё. Исполненный книжного благородства и романтики строил планы. Она только слушала и кивала, счастливая. После рождения Юрчика - а Витёк точно знал: будет пацан - хотели забрать у матери к себе и Алёнку с Сашей. Чтобы Юрчик рос будущим космонавтом, Витёк приклеил на потолок миллион звёздочек из фольги. Иногда звёздочка отрывалась и падала. И тогда Анютка загадывала какое-нибудь нехитрое своё желание.

* * *

Доигрывали уже третью партию. Кадычиха на мальцах пыталась закрыть кон, а Витёк погрузился в образ женского психолога и с харизмой гастролирующего по кафедрам страны титулованного лектора осыпал Серёгу примерами отношений литературных героев, перемежая выступление случаями из их с Анюткой совместной жизни:

- Диалог – это основа! Запоминай, а то так и не женишься никогда. Диалог и история!

Партию закончили и рассчитались. Соседи потянулись по домам.

- Да чё ты учишь, учитель. – Кадык покосился на Анютку, - там на посёлке пацаны за Беляша тебе такие истории в диалогах замутят…

- Заткнись, Серый, - Витёк помрачнел.

- Вить, пойдём, а? - пролепетала Анютка.

- Ну-ка цыц, баба, - гаркнул Витёк,

Анютка вздрогнула, хлопнула глазами, сжалась вся. Витёк опомнился:

- Рыбонька, он же, как брат мне. Молодой и глупый, его учить да учить…

- Я пойду, Вить, - глядя в сторону, Анютка поднялась и засобиралась, - Подустала сегодня. Пойду.

Они с Витьком жили на втором, прямо над Кадычихой, и Анютка захватила свою табуретку занести по пути.

- Да что ты, Ань, я бы сама, - расстроилась Петровна. Но Анютка молча уже зашла в подъезд,- ну ж ты и дурень, Серёжка, олух царя небесного.

- А чё он, ма? – Кадык понуро смотрел на кроссовки.

- Ты, Серый, ещё больше с этой шоблой водись. Так бобылём и помрёшь, бестолочь. Откуда в тебе это? Добрый пацан же был, - Витёк стал подниматься, но Петровна остановила:

- Пойдём к нам, Витюш, посидим немного, а то я уж и не знаю, как этого балбеса образумить, у меня и наливочка есть, да и Серёжа вон чего-то привёз.

И они посидели. Вспоминали детство, Сережкиного отца, Витькину мать. Про Столичную вспомнили уже поздновато. Не нашли. Петровна грешила на Матроса, местного ханурика. Сегодня он не играл, но зато весь вечер наблюдал за игрой, стоя у них за спинами вместе с местными ребятишками.

- Ну ничего, я его завтра на огород припашу, он у меня отработает по полной, - грозилась Кадычиха.

К себе Витёк поднялся уже под утро. Стараясь не шуметь, стал разуваться в коридоре, но вдруг увидел на полу пёстрый пакет. Так, с развязанными шнурками, и поплёлся на кухню. На столе стояла порожняя поллитровка. Машинально нейтрализуя плохую примету, убрал пустую бутылку под стол и на ватных ногах пошёл искать вторую.

Вторая бутылка валялась рядом с тахтой, а на тахте лежала Анютка. Остекленевшие глаза её неподвижно смотрели в потолок, на звёздочки из фольги.

Юрчик лежал рядом с белой, как мел, мамкиной коленкой, скрюченный и синий, так и не вдохнувший ни разу земного воздуха. Пуповина нелепо тянулась от Анютки к маленькому космонавту. Витёк сполз на пол по косяку.

- Ах ты ж, рыба моя, - голос заклокотал и оборвался, - Мы всё просрали, Юра… - прошептал он и заплакал.

6. Паззл


Сегодня я опять чувствую себя грёбаным паззлом.
Каждый раз надо собирать себя по частям, и снова не знаешь, с чего начать. Где правый верхний уголок? Все ли элементы на месте? А точно в мешке, который «я» - только одна головоломка?
Я встряхнул головой, детальки мягко зашелестели, опадая на дно меня ярким цветным узором.

- Кофе? – Аднукес уставилась на меня из угла кухни монокуляром, в котором плясали искры. На столе плевался паром чайник, руки сестры порхали над блюдом, раскладывая тосты.
Кварг, ожидающий, когда ему бросят вкусняшку со стола, приподнял башку, показывая, что видит меня и тихо рыкнул. Я рассеянно погладил его по загривку, отметив, что пёс поседел. Надо сказать детям, чтобы гуляли с ним против солнечного круга.

– Ты сегодня бледный, как зимний циферблат, Тимей. Позавтракаешь?
- Обойдусь. А где близнецы?
- Уже убежали в школу. Сегодня у Стрелочников итоговый экзамен по реляционной топологии.

Я вздохнул и открыл дверь на улицу. В лицо хлестнуло ветром и снежной крупой. Бр-р-р.
Надо двигаться, надо складывать паззл. Кажется, вижу первый лоскут, зеленовато-красный. Пора шагать туда, в лабиринт пустынных улиц.


Сорокалетний фермер Пол сидел на стопке сена в сарае, сжимая в руках охотничье ружьё, нацеленное в рот.
Жена Соня умерла в прошлом году, мать – пять лет назад, с отцом он не общался с момента его ухода из семьи.
Он продал всю живность, ради ухода за которой они жили - вставали в пять утра, занимались уборкой и кормлением. Расторг контракты с поставщиками, уволил сотрудников, свёл к минимуму контакты с соседями.
Бог не дал детей, на ферме с ним осталась только кошка. Сейчас она сидела рядом и внимательно следила за руками хозяина. Что-то с ним сегодня утром было не так.


- Пол, - окликнул я его с порога.
Он вздрогнул, повернул ружьё в мою сторону и нажал на спусковой крючок. Кошка в ужасе прижала уши и порскнула по ступеням наверх, под крышу.
Если бы я мог умереть, то валялся бы в луже крови на дощатом настиле.
- Мимо, - беззлобно констатировал я. – И заряд потратил впустую.
- Убирайся.
- Конечно. Я всегда ухожу.
- Я убью тебя.
- Нет. Ты встанешь и пойдёшь в дом. Потом поедешь в город к ветеринару. Кошке нужна помощь. А потом зайдешь в бар «Пятница».
- Я не пью, - возразил фермер.
- У барной стойки будет сидеть женщина, с которой ты заговоришь.
Пол беспомощно оглянулся вокруг и нахмурился. Киса жалобно мяукнула сверху.
- Иди, - мягко подтолкнул я его. – Мне пора. Время уходит.


Следующий осколок паззла лёг под ноги сразу, как только я вышел из сарая.
Снег сменился дождём, а ледяная дорожка – песком. На скамейке у дома, окруженного цветочными грядками и кустами жимолости, сидела старушка, завернувшись в плед. В руках она держала кружку, из которой периодически отпивала по глотку.
- Мадалина, - окликнул я её и присел рядом.
- Ты пьёшь травяной чай? – спросила старушка и протянула мне свою кружку.
Я улыбнулся и принял горячий керамический горшочек. Он пах восхитительно – чабрецом, мятой, мелиссой.
- Знаешь, я всегда думала, что буду жить очень-очень долго. В нашем роду умирали далеко за сто лет. Мне пока девяносто пять.
- Наверно, твои родственники умели радоваться жизни, - предположил я.
- Нет, они всегда находили, чем заняться. Понимаешь?
- Да.
- Когда не видишь света в конце тоннеля, нет жажды. Понимаешь?
- Твой чай очень хорош, Мадалина.
- Я выпила свою жизнь, Док. И хочу просто опустеть. Как кружка.
Я молчал и смотрел на закат солнца в густой пене облаков, лежащих на глади моря. Мадалина опустила голову на грудь, в пушистый плед и, кажется, спала.
- Пока, - сказал я и осторожно поставил пустую кружку рядом с ней.


Пятнадцатилетняя Елена думала, что жизнь кончилась. Одноклассник Сергей уверял, что любит её. Но оказалось, что все переписки и фотографии сливались в школьный чат, в котором Елены не было.
Она сидела на карнизе крыши девятиэтажки и смотрела вниз. Проблема была в том, что она жутко боялась высоты. А чтобы спрыгнуть, нужно шагнуть на край этой жестяной доски и раскинуть руки. Ведь она должна была лететь, правда?

- Ты можешь выжить, Леночка, - я придержал ее за капюшон толстовки, чтобы она не решилась на полёт раньше. – Выжить. Но остаться прикованной к постели.
Она обернулась и крикнула звонко и злобно:
- Ну и пусть! Пусть они…
- Они забудут тебя через год, - мягко возразил я. – А твоё время будет очень, очень, очень долгим. Поверь.
- Хватит лечить меня, - она шмыгнула и отодвинулась назад. Совсем чуть-чуть.
- Привет маме. Она там тебя уже с полицией разыскивает. Кстати, фотки из чата удалили, а Сережу ждёт беседа с представителями отдела по делам несовершеннолетних.
Девочка тихо завыла.
- А знаешь, что? Ты выйдешь замуж после третьего курса института. И уедешь с мужем-военным на Дальний Восток, а потом в Питер. У вас будет трое детей. Если…
- Если?
- Если ты перестанешь маяться дурью. Вытри сопли. Всему своё время.


Я сшивал лоскуты на ходу, один за другим, стараясь не нарушить рисунок. Сшивал в одеяло, которым хотел укрыться, как только закончу.
Пора было возвращаться домой, чтобы отдохнуть. Послушать рассказы близнецов о делах в школе, прогуляться с Кваргом по сумеречной улице, обсудить с Аднукес рецепты её знаменитых соусов. И раствориться в темноте паззла, до следующего цикла.
Время тоже должно отдыхать. Его убивают, теряют, выбрасывают в мусор. Оно лечит. А кто будет лечить его?


- Пап, пап! Мы сдали, сдали! Вопросы попались самые элементарные!
Туним и Восач прыгали возле меня, дёргая за рукава и размахивая листами с тестами. Сестра разглядывала через монокуляр спиральную галактику в соусной кастрюле, приговаривая «какая дивная антигравитационная опухоль, погляди, Док».

- Надеюсь, шпаргалками не пользовались? – строго спросил я, выхватив один листок.
- Нуу… - смущенно пробормотал Восач. – Бинокуляры можно использовать не только для изучения теории струн.
- Но и для заглядывания в лабиринты квантовой временной концепции, - подхватил Туним.
- Читеры, - подытожил я и встряхнул собранный паззл, проверяя, нет ли дыр в полотне.
Дыр быть не должно. Как в телах больных после операционной.

7. Самый верховный суд

Как же я вас всех люблю, граждане страны моей! Ну возможно не всех, ведь классовых врагов я презираю, а когда придёт время «вешать на столбах», ну вы понимаете…

Но в целом, я вообще весь мир этот чёртов обожаю до дрожи в суставах. Он под крышку полон великих свершений и говна. Он под солнцем движется к рынку, отрицая эволюцию.
И я двигался под солнцем, вот прямо сейчас, на моём УАЗе. Мне было нужно почувствовать скорость, увидеть пейзажи городские и вас, люди, увидеть тоже хочется.

Вы скажете, какая скорость, какие пейзажи, да ещё на УАЗе? А я отвечу — А вот такие, пейзажи, такая скорость. Это сложно объяснить, к примеру, губернатору какому иль владельцу «Камаро». Но люди пропитанные романтикой производственного труда, меня поймут и простят. Простят за всё что я сделал и чего уже никогда не совершу.

Короче, я в дорожном движении, с рёвом пожирал километры латаной дороги и никто мне не указ.

Главное не прое..ть коварные повороты и следить за «зебрами». Людей на улицах в это время суток не особо много, но таки случаются.
Я даже запел (под магнитолу) от любви к вам, люди, песенку добрую, что когда-то исполняли милые шведы из ВИА «ABBA».

I don't wanna talk
About the things we've gone through
Though it's hurting me
Now it's history

О как же это прекрасно, как это светло, как это волшебно. И я давлю на газ, пытаясь выйти в стратосферу, норовя шагнуть за пределы познаний мира, стремясь на время забыть о капитализме.

Но капитализм не забыл обо мне. Вернее не так, обо мне помнил материальный мир, а Бог уже давно как ушёл в свою хижину с томиком Маркса.
Да, дорогие мои, борьба ещё не закончилась. Низы не хотят, верхи не могут.
И вот эти «низы» поджидали меня на чёртовом повороте. С плакатами и флагами встретили они меня этим прекрасным утром 7 октября две тысячи… Ах, бл..!!!

Шара-бах!

И полетели человеки словно кегли, словно торжественные салюты в небо синее. Ноги, руки, удивлённые лица и чей-то кожаный рюкзачок. А ещё плакат запомнился мне со словами «Хватит нам врать!», перед тем как я увидел ствол громадного тополя перед собой.

Он, ствол этот, принял меня грубо и без затей. Взбрыкнул капот, сорвался двигатель, испустил дух радиатор. И я на мгновение закрыл глаза, продолжая петь шведские куплеты. И видимо в этот момент я вылетел из гнезда…

***

А вот вскинув веки, я подобно Вию, узрел всё и даже больше. Дорогу из жёлтого кирпича, железного дровосека и Элли. Взрослую Элли с волосами, волнами расплескавшимися по загорелым плечам. Рядом бегала собачка, болонка, бл…
И сказала мне Элли - «Пошли, дурак в Изумрудный город, там тебя и судить будем». И вроде не Элли была это, а простая русская девушка Анна в сарафане узорчатым. И не дровосек стоял рядом с топором, а гаишник с жезлом. Чуть поодаль, за мной, переминаясь с ноги на ногу, собрались в кучу люди, которые в небо давеча летали. Те самые, что песнь мою прервали. Их я по рюкзакам и плакатам узнал.

Действительно, хватит врать! Вы же по проезжей части пёрлись выражать свои гаденькие экономические интересы. Вот если бы политические, под руководством большевиков, то тогда ладно — виноват я. А так никакой пользы для всего человечества, никакой борьбы. И мне не будет стыдно за бесцельно прожитые годы, ну ни капельки. А вам стыдно.

Но таки что же дальше? Что ждёт меня в грядущем и как вы, люди страны моей, отнесётесь к тому, что атеизм — фуфло?

- А никак — рявкнул мне в ухо дровосек — гаишник, - Ноги в руки и пошёл!
И я пошёл, и все кто за мной был тоже пошли. Короче все пошли, по жёлтому кирпичу куда-то. Куда? А вот куда.

Пришли мы к зданию из зелёного кирпича с вывеской «Самый верховный суд?». Да , читатель, с вопросительным знаком, что согласитесь интригует. Но ничего таинственного не произошло.

Был суд присяжных и был вердикт - «Виновен». Присяжные ещё те экземпляры — сказочные герои в возрасте. Это какой то флэшмоб?
Истцы, те что с плакатами и рюкзаками, радовались как дети, но потом их увели гномы.

А меня, вы не поверите, приговорили к длительному сроку без права на помилование. Вы конечно догадались где мне этот срок тянуть предстояло. Ну конечно же на своей Родине, в своей жизни, в своём теле. С олигархами и «комнадзором», с мошенниками и нейросетью, с Прилепиным и «Царьградом». Это кошмар! Это юридический беспредел!

Я уже был готов к прогулкам по зелёному саду с яблоками. К разговорам на темы искусства и бесконечности, к ваннам солнечным. Я мог бы стать другим, вечно молодым, вечно пьяным… А тут такая пакость. Тьфу!

И опять меня выкинули из гнезда, не спросив разрешения. Да ещё в тот печальный момент времени, когда хлеб был по 16 копеек. Почему всё так нелепо происходит? Словно заезженная пластинка. Не хочу домой!

Ведь после 16-ти копеек, будет 4 октября.

Но пора домой… Вот скажите мне – это много или мало? Эта дорога к дому – обогатит человека или обесценит? Нужно ли так стремиться в родные пенаты, если тебя, к примеру, и тут неплохо кормят, а там, граждане, последний х… без соли? Иль я к мирам далёким стремлюсь всей душой, и не хочу сидеть на кухне с котом уныло попивая пиво под телевизор?

Но, вдруг я заболею или ранен буду арматурой? Вдруг захочу пройтись в трусах по комнатам, в которых каждый угол, каждый ободранный клочок обоев знаком мне по родственному? Тогда да – дома лучше, чем на спине дракона.

А ещё меня за стадионом «Горняк» ждут друзья с красными глазами и горячим сердцами. Бутылочки ждут с известными этикетками. Женщины ожидают и «зверинец» в РОВД. «Какой там нах... космос?», как говорила одна пенсионерка, общественный активист.

А и правда, чего я тут забыл? Элли с болонкой? Зелёный кирпич или жёлтый? Идите к чёрту!

Дома жизнь кипит и пенится перед грядущей революцией. И бегать можно по земле с призывами или молитвами, пока тебя не поймают, восторженного, где-нибудь возле памятника Ленину.

И тогда мир улыбнётся белозубой улыбкой, а у Комсомольского пруда рыжий уличный барабанщик навалит таких волшебных ритмов, что все пролетарские самосознания проснутся враз.

А может и стоит прожить заново эту, свою жизнь, чтобы не жёг позор за мелочное и подленькое прошлое? Стоит, как вы думаете, а?

8. Страж

Раньше Петька думал, что война — это весело. Как на картинках в книжках, которые он раньше любил читать. Там юные красноармейцы лихо рубили саблями беляков. Те, как один были с унылыми висячими усами и выпученными глазами и их нисколько не было жалко. Петька представлял себя мчащимся на лихом коне с горячими боками, ветер свистит в ушах, сабля сверкает над головой, из горла рвется крик.

Война оказалась совсем не такой. Она была скучной и страшной. Война была голодом, холодом и тьмой.

Раньше Петька совсем не страшился темноты и смеялся над теми, кто боялся. Пацаны со двора любили проверять друг друга на храбрость, забегая в подвал - кто дальше. Петька всегда входил туда вразвалочку, руки в карманах, проводил дольше всех в темноте, выходил и, цыкнув слюной, говорил что-нибудь небрежное. Да и обычных детских страхов Петька не опасался. Когда пацаны собирались вечером на лавочке и рассказывали про Черную руку и тому подобную лабуду, он всегда начинал их высмеивать. Сам Петька не то, что бы ничего не боялся, но страхи свои считал взрослыми, солидными. Что его похитят шпионы и начнут выпытывать военную тайну. А как же, папка-то у него не кто нибудь, а красный командир.

Но теперь пацаны рассказывали совсем другое. Про то, как старуху из соседнего дома крысы живьем съели. Про то, как по городу ходит Людоед, заманивает ребят в подворотни и там убивает. В эти страхи верилось. И тьма была теперь другой, липкой, обволакивающей. Легко было не бояться темноты, когда вот он, выключатель. Щелкнул и залил всю комнату ярким светом. Но электричества давно не стало. По вечерам жгли коптилку, а ее так просто не зажжешь. Да и спички слишком ценными стали.

И приходилось Петьке лежать в комнате под двумя одеялами и стараться выбросить из головы дурные мысли, потому что тьма не рассеивалась до рассвета, ведь на улице тоже было темно, фонари погасила война.

Петька тяжело вздохнул, поддергивая санки с ведром воды. Пацанов-то во дворе осталось, раз-два и нету. Кто в эвакуации, а кто и того, помер.

Он доволок санки до своего парадного, чуть-чуть передохнул. Санки не стоило оставлять на виду, могли спереть, так что Петька спрятал их под лестницей, да еще и привалил хламом. Осталось самое неприятное. Надо было одолеть восемь пролетов лестницы со ступеньками, скользкими из-за наплескавшейся воды.

Пыхтя, Петька все же дотащил ведро до двери квартиры, открыл ее и зашел внутрь. В коридоре было темно. Он дотащил ведро до кухни и поставил на пол, потом пошел в их с мамой комнату. Когда Петька вошел, мать повернула к нему худое землистое лицо.

-Как сходил, сынок? Сильно устал?

-Че там уставать-то, до колонки всего, не до реки же, - буркнул Петька в ответ.

-Помощник ты мой. Сходи-ка, сына, к Варваре Степановне, отнеси ей водички, а то она еле ходит.

Петька выругался про себя. Соседку он не любил, а тут еще и делиться с ней таким трудом добытой водой. Но ничего не сказал, а пошел на кухню. Там он зачерпнул ковшиком воду, и стараясь не расплескать, пошел в бабкину комнату. Петька стукнул в дверь, и не дожидаясь ответа, вошел внутрь. И замер возле входа, открыв рот.

Бабка сидела в кресле, глаза ее были закрыты, а у нее на плече сидел кот. В другое время Петька бы так не удивился, но к этому времени кошек он не видел уже месяц. Съели ведь всех. А старуха как-то умудрилась сохранить любимца. Петька подошел к креслу и потрогал бабкину руку. Она была ледяной.

Когда Петька рассказал, что соседка померла, мать чуть всплакнула, а потом пошла в комнату старухи. Когда вернулась, в ее руках была шкатулочка. Мать вывернула ее на стол, покопалась в хламе и нашла золотое колечко. Петька смотрел на нее, не решаясь спросить про кота. Мать истолковала его пристальный взгляд по-своему.

-Ей ведь уже ничего не надо, а нам выживать, - и смущенно отвела глаза. – Пойду-ка я сынок, на базар схожу.

Когда мать ушла, Петька снова прихватил ковшик с водой и зашел в комнату старухи. Кот снова сидел у нее на плече. «Прятался, наверное», подумал Петька. Он обратился к коту:

-Слышь, как там тебя, будешь Барсик. Жрать тебе нечего дать, самим нету. Вот, водички попей.

Петька поискал глазами по комнате и нашел в углу консервную банку. Налил туда воды и вышел.

***

Петька тяжело заболел и третий день метался в жару. Приходил врач, осмотрел и что-то начеркал на бумажке. Вручая ее Петькиной матери, врач хотел сказать: «и усиленное питание», но осекся и, стараясь не встречаться взглядом с женщиной, ушел.

Мать присела на кровать, положила прохладную руку на лоб и сказала:

-Ты потерпи, сынок, до утра уж как-нибудь. Идти надо мне на крышу, дежурить. И так уж свою очередь раз пропустила.

Когда мать ушла, страх темноты обрушился на Петьку с невиданной силой. Тьма лезла в глаза и уши, давила на грудь. Он будто бы находился глубоко под водой и все не мог всплыть. Вдруг кровать покачнулась, как будто бы на нее кто-то сел. Несмотря на слабость, Петька вскрикнул. Что-то мокрое ткнулось к нему в руку. Спустя секунду ужас отхлынул, и мальчик сообразил, что это был кот. Слабой рукой он погладил кошачью голову.

Через некоторое время Петьке снова стало плохо, сознание мутилось. В полубреду он вдруг понял, что в городе стало слишком много мертвых. Мертвый город становится сильнее живого. И он хочет забрать и Петьку. Мальчик ощутил в комнате знакомый омерзительно-сладковатый запах. Ему казалось, что ледяные пальцы смыкаются на его горле. Неожиданно Барсик зашипел и завел кошачью боевую песнь. И тьма будто испугалась кота, отступила. Петьке стало чуть легче, он уснул.

***

С той ночи Петька стал выздоравливать. И все стало складываться как-то удачнее. Мать сменяла отцовский костюм на целый мешок крупы. Потом и от самого отца пришло письмо, и, самое главное, денежный аттестат. Вторая зима далась легче всем. Многие, кто пережил самую страшную зиму, выжили.

А кот пропал с той ночи. Петька его всюду искал, плакал. И спустя много лет, вспоминая Барсика, у Петьки, давно уже Петра Сергеевича, наворачивались слезы и жгло чувство вины.

9. День рождения

Солнце садилось в просвет леса, тянущегося вдоль реки. Ниже по течению бобры повалили несколько деревьев, и здесь образовалась запруда, затянутая по краям зеленью. По серой ряби воды плыли пылающие облака.
Верхушки елей прострелил последний луч, и сияющий морок схлынул. На небе проступили первые звёзды. От воды потянуло сыростью.

Вера допила вино в три глотка и отсалютовала горизонту пустой бутылкой.
— Весь мир у наших ног, Бархан. И мы не знаем, что с ним делать.

Женщина сидела на куче лапника, под сосной. Рядом, головой на её коленях, лежал белый пёс с рыжими подпалинами.
— Бархашка, а тебя кому? – она погладила собаку по жёсткому загривку. — Кто с тобой по три раза гулять будет, а? На кровать под одеяло не пустят. Накормить-то, накормят.

От выпитого вина слова наползали друг на друга. Вера почувствовала подкатывающую тошноту. Прислонила голову к шершавому стволу.
«На кой чёрт ты потащила с собой собаку?»
Сердце привычно сжалось.

Женщина встала, подошла к берегу, ухватилась за тонкий ствол берёзы, склонившийся над небольшим глинистым обрывом, и заглянула в воду.
Собака залаяла, разбивая звенящую тишину.

* * *

Знакомый с детства чёрный Форд Фокус заехал во двор, стукнув в повороте подвеской.
Ксюша резко махнула рукой, чуть не вырвав запутавшиеся в пальцах волосы, и поспешила к вылезающему из машины брату.
— Почему так долго?
— Издеваешься!? Ты позвонила пятнадцать минут назад. Я чуть в жопу какому-то дураку на светофоре не въехал. У тебя ключи с собой?
Ксюша кивнула.
— Почему сама не поднялась?
Она отвела глаза и протянула ему связку ключей.
— Не надо. Я свои взял.

В квартире было пусто, чисто и тихо.
— И куда она делась? — Ксюша заглянула в ванную из-за плеча Кирилла.
— А я почём знаю? Я её утром поздравил. Голос, вроде, весёлый был. Ты-то поздравила?
— Я с трёх часов звонила. И на сотовый, и на домашний. Она трубку не брала. Я чего и испугалась.

Кирилл внимательно посмотрел на сестру.
— Вы опять поругались?
— Не совсем.
— Ладно, потом. Посмотри, их машина стоит?
— Нету.
— И собаки тоже. Гулять, может, уехали?
— Ага. Ты сам помнишь, когда она за руль последний раз садилась?
— Ну садилась же.
— Всё равно, почему на звонки не отвечает? Ещё и в день рождения!
— Она его всегда терпеть не могла. Смотри-ка!

Перед кроватью стоял большой пластиковый ящик со снятой крышкой. Внутри лежала скрученная в рулон пенка, жестяная кружка, стопка одноразовых тарелок, бумажные пакетики с сахаром.
Кирилл порылся в коробке.
— Её костюма нет. Папин лежит, а её нет.
— Она в лес что ли уехала?
Ксюша накрутила на пальцы прядь волос и закусила её так, что на бледных щеках выступили желваки.
— Оставь волосы в покое, — сказал Кирилл, мягко убирая её руку от лица.

* * *

Веру вырвало и стало легче. Она зябко поёжилась. Августовский вечер оказался не таким тёплым, как обещал день.
— Может, костёр разведём, Бархан?
Она достала из нагрудного кармана коробок спичек, потрясла его, и тут же неловко ударила себя по шее, отгоняя комара.
— Мы как-то, только поженились, собрались в лес с друзьями. На автобус опоздали, приехали следующим, а никто не встретил. Слышишь, Барханище?
Пёс навострил уши.
— Пошли их искать, забурились в болото, а там мужики с автоматами! Зона какая-то охранная. Вышли к пруду у деревни. А ночь уже. Звёзды. Пачка сосисок с собой, бутылка водки и одеяло.

Она выудила из глубокого кармана на брюках баллончик и побрызгала на руки, шею, полоску носков над кроссовками.
— Сели на берегу. Костёр разводить страшно, вдруг пожар устроим. Сосиски соленющие. Из воды только водка. И коровьи лепёшки кругом. И тут слышим, гул. Словно самолёт взлетает.

Вера подняла с земли сухую ветку.
— А наплевать, Бархан. Пусть горит... Знаешь, что это было? Комары!
Она вдруг рассмеялась.
— Папа тогда сказал, что мы идиоты. Надо было водку выпить и вырубиться. А мы чего-то не рискнули. Ходили вдоль берега по очереди. Один сидит в одеяле, другой ходит. Чтобы комары не догнали.

Вера принесла от реки несколько камней, уложила их кругом на притоптанную траву. Стащила к центру найденный хворост. Отмотала кусок туалетной бумаги от смятого рулона, сунула под ветки. Зажгла спичку.
Маленький огонёк в лунном свете на излёте лета.

* * *

— Из-за чего вы на этот раз поругались?
— Да не ругались мы!
— А если честно?

Они уже объехали лесные родники, куда родители раньше ездили за водой. Проехались по дороге к заброшенной базе, где катались на велосипедах.
— Может в полицию?
— Ага. Сдались мы им в пятницу к ночи.
— Лиза Алерт?
— Ищи номер. Ещё идеи есть?

Ксюша вдруг оторвалась от телефона и согнулась пополам, быстро дыша и всхлипывая на каждом вдохе.
— Тихо, тихо.
Кирилл остановил машину на обочине, приобнял её за плечи.
— Не истери. Рано ещё. Она у нас крепкая. И умная. Хотя, иногда, дура дурой, конечно.

Ксюша затихла. Распрямилась, повернула к брату мокрое лицо.
— Она сказала, что Костя — козёл винторылый, и меня бросит.
— И?
— И он меня бросил!
Кирилл коротко рассмеялся.
— А у меня Машка беременная. К маме своей уехала. Советоваться.
— Вот коза!
— Ага.

Они помолчали, глядя каждый в своё окно.
— Слушай, почему мы так не можем, а? Как они. Помнишь, как она папу всегда встречала? Как Бархан. Только что хвостом не виляла.
— Не знаю, Ксюш. Может, научимся ещё.
— Кир, а помнишь, мы за грибами ездили? Место между рекой, дорогой, деревней и ЛЭП. Папа еще в навигаторе точку поставил.
Ксюша ткнула пальцем в экран под приборной доской.

* * *

Ночью ей снилось, как прорастает трава сквозь кожу. И мицелий щекочет вены. А с неба летят Персеиды.
Потом пришёл отец. Улыбался сквозь всполохи огня. А муж гладил по голове и лицу. Нежно, как утренний ветер. Целовал глаза и щёки. Потом, зачем-то, лизал ухо. Когда попытался откусить, она проснулась.
— Бархан, фу! Это что!? Ящерица?

Вера откинула с живота обмякший трупик. Собака выхватила его на лету, укоризненно посмотрела на хозяйку и положила добычу рядом с потухшим костром.
— С голоду мы с тобой не пропадём. Да, Барханище? Значит, будем как-то жить.

Горло саднило. Страшно хотелось пить.
Издалека, со стороны дороги, навстречу бледному рассвету протянулось тонкое: «Мама! Ау!»

10. Презентация

Пары в котле были разведены, служащие раскладывали стопки картонных карточек на столике у механизма размером с локомотив, демонстрирующего сквозь сплетения металлических профилей каркаса множество осей, шестерен, зубчатых реек и тяг, окружающих массивный барабан, покрытый прихотливым узором в виде множества небольших выступов, с паровым приводом сбоку каркаса.

Сэр Чарльз чувствовал себя свадебным генералом на мероприятии, которое состоялось лишь благодаря его научному и инженерному гению. Но легкое недомогание, пусть и не сумевшее удержать его от явки, позволило отказаться от его ведения. И потому он к определенному, как следует признать, своему облегчению переложил все хлопоты по организации и проведению презентации на чужие плечи.

На некотором расстоянии от открытой стороны фахверка, внутри которого были установлены механизм и паровой котел – правее его, был устроен импровизированный партер, заполненный креслами, и отделенный промежутком от скамей временного деревянного амфитеатра, выстроенного для публики попроще. Интервал был заполнен шеренгой гвардейцев в красных мундирах и высоких меховых шапках.

Публика уже заполнила места, негромкие разговоры сливались в многоголосый шум, оттеняющий мелодию God save the queen, с воодушевлением исполняемую марширующим невдалеке гвардейским оркестром.

В очередной раз оглядев остающееся пустым кресло рядом с собой, сэр Чарльз мысленно задался вопросом: «Где же Джорджиана?».
Названная в честь своей родной бабки внучка годами чуралась его после того, как он забросил уроки с ней, убедившись, что ее способности в области математики крайне заурядны, и второй леди Ады из нее не выйдет. Его даже принялось грызть чувство вины. И тут она совершенно неожиданно проявила горячее желание присутствовать на публичной демонстрации работы его механизма. Даже выхлопотала пропуск на мероприятие. Но так и не появилась.

Сэр Чарльз встал и поприветствовал подошедшего сэра Бенджамина Дизраэли, на чьем лице читалось выражение именинника на собственном Дне Рождения.

Когда Дизраэли отошел, старинный друг сэра Чарльза – сэр Джон Гершвиль, сидевший поодаль, - с улыбкой произнес:
- Кстати, дошли ли до вас слухи о том, что сэр Бенджамин щеголяет нынче новым слоганом? Мол, девиза «Британия, правь морями» уже совершенно недостаточно. Что теперь наиболее актуальным является лозунг «Британия, правь умами». Он ведь и вправду считает постройку вашей машины своей заслугой.

- Имеет на это определенное право. Именно благодаря ему в пятьдесят втором возобновилось государственное финансирование моего проекта. И именно благодаря его хлопотам я был удостоен титула.

- Друг мой, простите, у вас такой вид, что вы словно чем-то крайне озабочены. Разве закрытые испытания машины вчера не прошли успешно?
- Вчера задача была в два раза проще. Впрочем, это было мое ре…

В этот момент странная фигура, облаченная в длинную, до самых пят, накидку с капюшоном, пройдя мимо отступившего в сторону гвардейца, направилась прямо к машине, где и сбросила свое одеяние. Сэр Чарльз оторопел – его взору предстала его внучка, одетая в невообразимый наряд. Вкруг тульи кожаной шляпе обвилась жемчужная нить, ниже, над прямыми полями – были водружены модные паромобильные очки, на шее красовался изумрудный кулон в серебряной оправе. Поверх тонкотканной, едва ли не ночной, сорочки, чей подол едва укрывал колени, стан юной девы стягивал светло-серый корсет из мягкой кожи с чашечками на персях. Поверх него свисали на кожаных шнурках жилетные часики с серебристыми крышками и черный кошель из столь же мягкой кожи. Обута она была в грубые ботинки из воловьей кожи, на толстой каучуковой подошве.

А звонкий голос принялся выкрикивать невообразимое:
- Нам следует остановиться! Наша индустриальная цивилизация попирает все естественные законы природы! Мы должны…
Голос потонул в хлопках, шипении и треске магниевых вспышек фотографов. Следом по команде вступил грохотом барабанов, гудением и пронзительными взвизгами духовых военный оркестр, придвинувшийся вплотную к фахверку.

«О Боже, какой конфуз!», - сэр Чарльз, прикрыв глаза ладонью, едва не простонал вслух. Глаза он открыл, лишь услышав голос секретаря сэра Бенджамина Дизраэли:
- Не беспокойтесь, пожалуйста. Юную леди уводят. Сэр Бенджамин обернул все в шутку. Вы же знаете его красноречие и находчивость. Но дело не такое шуточное, ваша внучка пала жертвой тлетворной иностранной пропаганды. Мы вчера как раз объявили персоной нон-грата одного атташе французского посольства, устраивавшего вечеринки для нашей благородной молодежи. Новые луддиты, так и не понявшие, что их просто используют.

Тут секретарь достал записку и протянул ее математику.
- Что это?
- Ваша записка. Пока тут происходил переполох, двое работников принесли ящик с запасными перфокартами, показав ее караулу
- Я не давал такого распоряжения. Почерк схож, но я ее не писал. А куда поставили ящик?
- Кажется, внутрь помещения.
- Пойдемте!

Не успели они сделать и двух шагов, как где-то за машиной раздался взрыв, и тут же потянуло дымом.
Публика вскочила со своих мест, роняя брошюрки, где был описан способ решения и итоговые значения той первой задачки, которую аналитическая машина должна была отработать публично. Вычисления чисел Бернулли, описанное Адой Лавлейс, с исправлением единственной сделанной ею ошибки, в четвертой строке, и расширением до пятидесятого числа.

Он бросился внутрь постройки, уже поняв, что было спрятано в ящике. В голове грохотал один вопрос: «Она знала?».
В клубах не рассеявшегося еще дыма оценить ущерб, нанесенный механизму, было затруднительно. Но несколько механиков получили ранения, включая того, кто обслуживал котел.

Он попросил секретаря успокоить публику и организовать вывод людей. Сам же направился к паровому котлу, чтобы стравить пар. И тут, к своему ужасу, обнаружил, что предохранительный клапан поврежден.
Выскочив к публике, Чарльз Бэббидж закричал что есть сил:
- Бегите, скорее бегите!

11. Я не ропщу


Никто не знает нашего секрета.

Она появляется тогда, когда нужна мне.

Когда отчаяние холодит душу, когда порыв низменной страсти сбивает меня с пути. Когда животный страх охватывает всё существо. Когда захлебываюсь в слезах или истерическом веселье, когда хочется вырвать собственное сердце и растоптать его... Или подарить этот глупый, тлеющий кусок кому-то, кто уже готовится растоптать его сам.

Или, когда я сам того не зная, балансирую на краю бездны, а вокруг, замерев, все только и ждут, когда же наконец рухну, чтобы самим вскрикнуть, услышав глухой удар нелепого тела о твердь — ведь всем так не хватает развлечений, а тут — я.

Или когда слышу пение пули, пролетающей мимо — ведь меткие пули, успевающие предупредить о себе, очень редки.

Можно подумать, что она нужна мне всегда. Но это, несомненно, было бы преувеличением. Моя жизнь, слава богу, слишком скучна. Я могу позволить себе подолгу не вспоминать о ней. Это, конечно, некрасиво с моей стороны. Но даже в эти периоды затишья я знаю, что она следит за мной, встречает и провожает цепким взглядом, как будто записывает в гроссбух мой каждый шаг, сверяет, вычисляет, оценивает.

Она даёт мне право на одиночество. Она не навязывается. Я полюбил одиночество благодаря ей. Я не имею ввиду физическую изоляцию. Многие люди сходят с ума в окружении таких же, как они сами, не имея возможности поставить зарубку на стену, — в толпе не с кем поговорить. Другие впадают в уныние, если им некого укусить, унизить, раздавить. Другие, и таких большинство, беснуются, если никто не кусает, не унижает, не давит их самих. Но она научила меня отстраняться даже посреди толпы, научила, что право на одиночество — это свобода, а ничего дороже свободы не бывает.

Я способен ощутить её присутствие в любой момент, когда необходимо. Но по-настоящему, во всей красе, она является только во сне. Обычно я забываю свои сны, едва успев проснуться. Но не эти яркие, отрезвляющие, щемящие, когда я оказываюсь перед ней.

Она быстрым движением откидывает прядь тёмных волос и внимательно, изучающе смотрит на меня. Бывает, от этого взгляда становится не по себе, но надо лишь потерпеть. На смену холодной твердости приходит согревающая нежность. Иногда на этом сон прерывается. Досадно, но она никогда не задерживает меня дольше, чем следует, и это милосердно с её стороны.
Если достаточно лишь взгляда, то это хорошо. Это значит, я не успел заблудиться и могу выкарабкаться сам. Тогда я просыпаюсь с теплым ощущением в груди и ясностью в голове, чтобы тут же спокойно заснуть снова, а утром, поднявшись, точно знать, как поступить — очень приятное ощущение.

Но если слышу её голос, значит, я натворил дел. Значит, заслужил. Она достаёт тетрадь, открывает — читает очередное имя. Её голос может быть низким, грудным или высоким, пронзительным. Это её хирургический инструмент, которым она искусно вскрывает нарыв, врачует меня, зашивает, но всё — на живую, задевая нервы. Как бы ни было больно, смотрит она ласково, понимающе. И новое имя — моя новая цель, въедается в меня, погружается глубоко. А если случай особенно тяжёлый, то я удостаиваюсь прикосновения её руки. Закончив работу, она легонько сжимает мои пальцы, затем, едва ощутимо, гладит по голове, и боль уходит. Накатывают слёзы, и из груди вырывается стон, уносящий меня прочь от неё, разрывающий пелену сна.

Прошло много лет. Я бываю у неё всё чаще, задерживаюсь всё дольше. Я точно знаю, что однажды она не отпустит меня. Там, в углу её кабинета, ещё ютится, дожидаясь моего возвращения, маленький детский стульчик. Я уже вижу, как тихонько усаживаюсь, обхватываю колени и терпеливо жду, пока она закончит работу.
Тогда настольная лампа погаснет, и она улыбнется мне, встанет, возьмёт за руку, и мы пойдем навстречу свету, наружу. И больше уже не расстанемся.

Я не могу похвастаться хорошей памятью.
Но эту фотокарточку я помню наизусть. Ее отобрали у меня ещё в интернате. Глумясь, разорвали и сожгли на моих глазах. А потом испугались, встретив мой взгляд. Глупые, глупые дети. Они думали, что будут жить вечно. Они думали, что раз сильны тогда, то уже никогда не станут слабыми. Я им честно сказал — им следовало прикончить меня сразу. Они не поверили, хотя и заподозрили неладное, но всё же надеялись увидеть, как я плачу, как я умоляю их отдать мне это помятое, засаленное, драгоценное для меня чёрно-белое фото. Я же просто стоял и смотрел, как тлеют обрывки на облезлой плитке пола в туалете. Для таких, как они, нет ничего ужаснее презрения. Поэтому меня ещё и избили. Сбили с ног, обрушились бессильным гневом маленьких кулачков, изношенных ботиночек — таким наивным, но уже и таким по-взрослому неумолимым. Я стерпел, молча. Их возбуждённые звонкие голоса словно накрыло звуком мощного водопада, унесло прочь, приглушив, а я лежал, вымазанный в собственной крови и пепле, и блаженно улыбался. Тогда она явилась мне в первый раз.

Да, я не могу похвастаться хорошей памятью. Но я запомнил своих мучителей. Всех до единого. Мальчиков, девочек, воспитателей. Много, очень много времени прошло прежде, чем никого из них не осталось. Я прошёл армию. Я выжил в горячих точках. Я вернулся живым и ещё более одиноким, чем раньше. Я выследил и нашёл каждого. В отличие от того маленького и тщедушного меня в интернате, никто из них не смог достойно принять свою судьбу, хотя я каждому предоставлял такую возможность. Они плакали, умоляли, визжали. Никто из них не услышал колыбельную, пропетую предназначенной для него пулей.
В её тетради ещё много имён. А значит, мне предстоит ещё много хлопот. У неё своя работа, у меня — своя. Пока я не закончу, мы можем видеться только так, как сейчас. Но я не ропщу. Мы всё успеем. Подглядеть, сколько ещё осталось, невозможно, но в одном я уверен: моё имя в тетради тоже есть. И оно записано последним.

Когда посторонние люди — а они все посторонние, в притворном сочувствии называют меня сиротой, я лишь снисходительно улыбаюсь. Ведь откуда им знать про наш секрет?

12. Ещё один дождь



Дождь ненадолго прервался, чтоб ночные бабочки размяли свои крылышки.

– Какой цветник, Frauen!
– Желаешь развлечься, Freier?
– Развлечься? Ха, не просто желаю, я хочу запомнить эту ночь навсегда, красавицы. В нашей корпорации сегодня праздник. Теперь он будет и на вашей Linienstraße. Я хочу получить незабываемые удовольствия…

Только неоновый свет с улицы создавал обстановку, переливаясь по невзрачной комнате.
– Может не всё сразу?
– Ты что?! У меня только одна ночь. И я воспользуюсь ей на все марки.
– Тогда раздевайся, а я пойду попудрить носик.

Из ванной появилась совсем юная обнажённая фигура с затянутым корсетом.
– Я ж сказал, всё сразу!
– Какой торопливый. А моя киска тебя не привлекает?
– Да-а, обожаю бритые лобки, да ещё такие выпуклые. Иди ко мне.
Она повалила его на спину и начала ублажать.

– Ну давай, насаживайся!
– Ах-ха, как пожелаешь.
Женское обличие стало возвращаться к привычной для себя форме.
Из влагалища резко вздыбился костяной клык.
– Незабываемые удовольствия? Ты их получишь…

***

Подросли мои икринки. Удалось выходить только двоих. Но и этого хватило мне сполна. Расплата за то сиюминутное влечение к неземной красотке.

Теперь мы ячейка общества. Только лучше бы оно про нас не знало.
Старшая дочурка (дочурка, кхм) повадилась исследовать все злачные кварталы Дортмунда. Тянет её в родные места. Сегодня взяла с собой братика.
Но что я могу поделать? У них свой рацион. А те отбросы никакой пользы этому обществу не принесут.

Отбросы. Год назад я сам в такой же дождливый сентябрьский вечер, потерявшись в клоаке каменных трущоб, встретил её.
Почему она выбрала именно меня? Нет, не ради лакомства. Хотя уж лучше б так.
Что во мне есть такого, что я был удостоен той сомнительной чести?

Её стальной взгляд затянул сквозь миры наслаждения. И не отпускал все недели, которые мы проводили с ней в заброшенных квартирах пустующих зданий.
При этом, она ни разу не позволяла снять с себя одежду всё это время.
Удивления это у меня не вызывало, учитывая в каких апартаментах она предпочитала встречаться. И я не настаивал.
И то, что я получал, превосходило любые банальные соития, которые у меня были прежде. Вот только её жар не согревал, а обжигал всё внутри холодом своих прикосновений.

В ту ночь, которая оказалась последней, она всё-таки решилась раскрыться передо мной. Мне казалось, что это стало возможным благодаря моему очарованию. Отчасти, так оно и было. Я никогда не торопил события и был учтив с ней. И сейчас ожидал, что мы перейдём на новый уровень отношений. Только я и вообразить себе не мог на какой.
Она, наконец, сбросила верхнюю одежду, представив моему взору то, о чём я так долго мечтал. Они были бесподобны, упруги. Сосочки стремились вверх своим остриём.
Казалось бы, настало время своей дланью сорвать эти персики.
Но, насладиться этим великолепием у меня не поднималась рука.
Нет, не из-за моей природной скромности.
Потому что …их было шесть!
– Ты ждал этого? Я тоже. Так непросто найти того, кому можно довериться. А особенно передать самое ценное…

Она повалила меня на спину и впилась всеми сосками в плоть. То, что должен совершать был я с её телом, она проделывала со мной. Толчками всё сильней надавливая на мою грудь. Пронзающая боль. Под кожу из её папиллы стали втискиваться ниппелевидные отростки. В шесть проколов, не сбавляя фрикций, стали продавливаться некие округлые субстанции. Мерзко. Но вместе с тем я испытывал запредельное блаженство.
Правда это было то удовольствие, какое испытывает паук, поняв слишком поздно, что не он был хищником в этой сватке, – когда оса уже начала откладывать в него личинки.

Прежде чем расстаться со мной, она наградила меня ангельским поцелуем, прикоснувшись своими мандибулами к моим губам, забрав последнюю волю. Ничего человеческого в ней уже не было. Но мне было всё равно. Я избранный. Я мечтал только выполнить великую миссию. Их вымирающий вид не должен кануть!

***

Видимо, помимо икринок она впрыснула в меня эссенцию заботы о потомстве.
Неописуема та трепетность, которую испытываешь, когда волдыри на груди растягиваются настолько, что сквозь них становятся различимы глазки твоих головастиков.
И не передать словами горе об утрате четырёх любимчиков.
Но вины моей в этом нет!
Братики с сестричками пошли на становлении старших особей.
По идее, я должен был последовать за ними. Но меня они почему-то не тронули.
Может их поразил мой любящий взгляд? Нежные поглаживания по их складчатому серо-зелёному лобику?

Первая отцовская строгость: я не позволил единственно оставшейся доченьке из моего левого сосочка доесть младшего братишку из аппендикса.

Росли они быстро.
Их рыбий взгляд становился всё более осмысленным. И всё более жаждущим познания.
Познания чужой плоти.
Только соскочили с папиной груди и уже съели соседского кота.

А дальше всё шло по нарастающей. Хотя меня они по-прежнему почитали. Ещё бы, столько любви я вложил в эти чешуйчатые комочки ненависти.

***

Но сегодня, с меня как пелена спала. Со всем ужасом мне открылось всё то безумие, в котором я пребывал весь прошедший год.
Меня использовали. Даже не осеменителем. А как субстрат для чужого выводка.
Как я мог с ними нянчиться? С таким склизким отродьем.
Я был ведом чуждыми инстинктами.

Но сейчас, я непременно от них избавлюсь. Чтоб спасти собственный род!
Только вот не поздно ли? Даже мысли они могут выуживать своим обонянием.

***

Дождь зарядил с новой силой. Неон расплёскивался под моими шагами.
Я нашёл их, где и предполагал.
За последние часы они несколько подросли. Да, так всегда происходит, когда…
В моей голове звучит песнь звёздной любви.

Но за пазухой ждал топор. Просто подойти поближе и забыть весь этот кошмар, вернувшись обратно к своему посредственному существованию…

В тусклом свете стальных трассировок ливня начертался знакомый, до боли в груди, силуэт. Серые глаза вновь во мне разожгли яркие воспоминания той первой встречи.
Неужели снова я не смогу устоять?

– Ну, бегите, встречайте мамочку…

13. Иные


– Рогатые! Рогатые едут!

Я выглянул в окошко кареты и чуть заметно скривился. Наш отряд неторопливо двигался по разбитой дороге и деревенские дети стайкой неслись рядом, оглушительно вопя.

Рогатые. Давненько я не слышал этого слова в свой адрес, лет десять так точно. И впрямь – захолустье.

Рогатые – это мы. На карете, спереди на крыше, возвышаются две декоративные башенки, символ Священного Трибунала. Уменьшенная копия столичных Двух Башен, нашего проклятого дома.

Издалека действительно похоже на рога.

Адьютор сидит напротив, впившись в мое лицо своими глазами, затянутыми мутной белесой пленкой. Зрачков не разглядеть, но почему-то всегда кажется, что взгляд его направлен прямо на тебя. Адьютор неподвижен и сосредоточен, тщательно ловит каждое мое движение.

Впрочем, я привык и не обращаю внимания.

Вот и деревня. Я выбираюсь из кареты, пытаясь не замечать боли в коленях. Тело затекло от долгой дороги, и каждое движение даётся мне нелегко. Время, словно ушлый торговец, охотно одаривает мудростью в обмен на здоровье, да только кой прок мне с той мудрости? Разве что понять, что тебя безжалостно облапошили.

Претор провинции уже здесь, вместе со своим отрядом. Повезло. И ему – гонец удачно перехватил мою карету на пути в столицу, да и нам – конечно, мои слуги обучены ратному делу, но их не сравнить с двумя десятками профессиональных военных.

Претор молча склоняет голову. Он не знает, как держать себя в разговоре со мной, и поэтому от него отчетливо тянет вязкой смесью раздражения и страха. Чуть позади маячит молодой человек, в его бледном лице неуловимо проскальзывают черты самого претора. Скорее всего, сын.

Я не собираюсь облегчать претору задачу, коротко киваю в ответ и спрашиваю:

– Где?

Он несколько мгновений тщетно пытается поймать взгляд вставшего рядом со мной адьютора. Это бесполезно – адьютора интересует только его подопечный – я.

Претор понимает, что пауза слишком затянулась и скупо начинает ронять слова:

– Крайняя изба, там, – его рука в перчатке указывает на дом невдалеке. Можно было и не спрашивать – дом окружен, солдаты с обнаженными мечами настороженно стоят неровной цепью, со всех сторон доносится нервный собачий лай. Псы всегда бесятся, когда чуют иного.

– Кузнец местный, звать Данис, – продолжает претор, – вчера еще нормальный был, ночью переметнулся, дочь и жену порвал. Хорошо, сын мой тут был по надобности, – он кивает назад, – они с солдатами сумели его в избе зажать. И то двух человек потеряли, пока гонец за подмогой обернулся.

И впрямь, повезло. Первый день, иной еще совсем слаб и дезориентирован, поэтому и жертв немного. Будет нетрудно.

Моя Бестия чует соплеменника, бесится внутри и просится наружу. Я снова киваю претору. Нужно соблюсти формальности.

– Сим приговариваю человека, – тут я запинаюсь, но вовремя вспоминаю имя, – Даниса, по воле своей впустившего в мир наш иного, к смерти, и приговор сей, я, домитор Священного Трибунала, карающая длань Господа нашего Двуединого, приведу в исполнение.

Я делаю всё как положено, проговариваю слова сентенции громко и медленно, стараясь не обращать внимания на собачий лай. Местные опасливо толпятся в отдалении, солдаты в оцеплении жадно вслушиваются и напряжение прямо на глазах отпускает их.

Когда-то давно я произносил эти слова с гордостью. Позже они стали казаться мне излишне пафосными. А теперь я не чувствую ничего.

Адьютор делает шаг и застывает справа от нас. Он кладет руку мне на плечо, и от его прикосновения Бестия воет и начинает бесноваться еще сильнее. Я закрываю глаза, набираю полную грудь воздуха, привычно отпускаю контроль …

…и несусь прочь от Старшего. Рядом с ним, справа ослепительный белый столб, он жжёт и пугает. Прочь, дальше, дальше, туда, где так привлекательно пахнет едой и откуда доносится запах новорожденного.

Вот и он.

Присосался к своему носителю и жрет, захлебываясь, даже не почувствовал моего присутствия. Мелкий, еще неразумный, беспечный.

Я убиваю его одним касанием.

Носитель скорчился в углу, он непрерывно, раз за разом, проживает свои последние воспоминания. Теперь он пуст, и я, дрожа от предвкушения, проскальзываю внутрь.

Я смакую последние воспоминания носителя. Вот несколько чужих поймали молодую самку из его помета и пытаются спариться с ней. Носитель пытается им помешать, но получает несколько ударов и отключается. Следующее воспоминание еще слаще – самка и другая, та, что постарше, уже мертвы, и осознание этого заставляет носителя проложить дорогу. Открыть путь.

И рождается иной. Так нас называет мой Старший.

Я жадно и торопливо глотаю боль и отчаяние, пытаясь унять вечно терзающий меня голод. Но внезапно поводок натягивается, меня выдергивает обратно…

… и я прихожу в себя, моргаю на свету, пытаюсь унять дрожь в теле. Адьютор пытливо смотрит на меня. Если я потеряю контроль – он умрет.

Но тогда умрет и привязанная Бестия.

Белые глаза адьютора тщательно ощупывают мое лицо.

Лицо. Не лицо у меня сейчас, но маска, черты искажены и обезображены до неузнаваемости. Как и всегда после встречи с иными.

Я раздраженно отталкиваю адьютора и хрипло бросаю претору:

– Сожгите тело.

Не хочу оставаться здесь ни минуты более.


***


Я сижу у костра.

У Бестии превосходный нюх. Поэтому я прекрасно знаю, кем были те трое, что спьяну решили позабавиться с деревенской девкой, дочерью кузнеца. Двоих из них он уже убил сам, сразу же после того, как переметнулся.

Я ловлю себя на мысли, что опять забыл его имя. Старость.

Завтра утром сына претора найдут с собственным кинжалом в горле. Мы почти на предельном расстоянии, но Бестия сумела дотянуться и теперь сыто спит внутри меня.

Я – домитор Священного Трибунала, карающая длань Господа нашего Двуединого. Я не должен поддаваться искушению чувств, я бесстрастное орудие, что выковано в подвалах Двух Башен. Воспоминание о том дне, когда я получил Бестию, надежно похоронено мною в глубинах памяти.

Я сижу у костра и улыбаюсь, отвернувшись от подозрительно смотрящего на меня адьютора.

Я – домитор. Рогатый. Но я все еще человек.

А человек слаб.

14. Подшивка Пионерской правды

Я снова засиделся, оцифровывая пожелтевшие листки, которые притащил Стасян в огромном чемодане неделю назад.

Притащил, честно говоря, на растопку, но я выпросил три дня на сортировку, сославшись на то, что планетарный сканер всё равно простаивает с тридцатью процентами заряда.
Макулатурой оказалась подшивка Пионерской правды, датированная 1970–72 годами. Сначала я решил, что меня подводит зрение — ну не могло так случиться, что газеты не рассыпались за полтора века. Но выглядел этот артефакт очень натуралистично, поэтому я сутками не отходил от сканера, стремясь перевести в цифру как можно больше странных лозунгов: «Шагайте по жизни под Ленинским флагом!», «Разгорайся, пионерский огонёк!», «Навстречу весне и счастью».

Я понятия не имел, что за ленинский флаг, пионерский огонёк или весна. Но под каждым заголовком шёл убористый текст, и я утешал себя мыслью, что мне ещё предстоит во всём разобраться.

На растопку была отдана уже добрая половина газет, сканер держался бодро, выдавая цифру в восемнадцать процентов, и я радовался, что ещё через неделю приступлю к чтению.
Прервал меня тот же Стасян.
— Не надоело, Вась?
Он наверняка помнил, что я Игорь, а «васькал», демонстрируя неприязнь.
Я залебезил:
— Так ведь у растопщиков полно бумаги, я спрашивал. Мне тут ещё чуть-чуть...
— Глаза у тебя красные. Когда спал в последний раз?
Я призадумался, а потом честно ответил:
— Не помню.
Стас нахмурился:
— Хреново. Но мне выбирать не приходится, вырубай эту шарманку. Пойдёшь со мной напарником.
— А Михалыч? — попробовал нащупать пути к отступлению я.
— Михалыч в лазарете, медичка говорит, новый штамм, — Стасян зло сплюнул, угодив на пачку ещё неоцифрованных газет.
Я поморщился.
— Чего кривишься? На вот, — он сунул мне в руки холщовую сумку. — Через десять минут жду тебя на выходе, — буркнул и исчез за границей света.

Я вытащил из сумки защитный крем, нанёс на лицо, уши и шею. Затем попшикал дезинфектором в рот и ноздри, закашлялся, но тут же опасливо заткнул рот руками — услышит кто, всю стоянку переполошит. Нацепил краги, респиратор, а солцезащитные очки пока оставил на лбу — чтобы добраться до выхода без травм, потребуется всё моё зрение. Закинул похудевшую сумку на плечо, воткнул в неё индивидуальный пластик с водой. Неизвестность пугала, да и оставлять древнюю подшивку не хотелось. Я вздохнул, выключил сканер, сразу оказавшись в полумраке. Поморгал, привыкая, и побрёл на выход.


За пределами стоянки царило рыжее марево. Под подошвами хрустел и рассыпался металл.
Стасян, не особо таясь, уверенно повёл меня в сторону трущоб. Минут семь я просто шёл молча, пытаясь ни обо что не запнуться и не отстать. Дышалось через респиратор паршиво, а очки выкрашивали повсеместную ржу в насыщенную сепию.
И всё же не удержался, поравнялся со Стасяном и глухо пробубнил:
— Мы ваще куда?
Тот меня понял, но не ответил, ускоряя шаг.

Через пятнадцать минут с меня градом катился пот. Я успел подумать, что надо бы отдышаться и нанести ещё защитного крема, как в этот момент Стас откатил ногой пластиковую бочку, неведомо как тут оказавшуюся, и мы вышли на открытую площадку.

Наверное, раньше тут был какой-то сквер, потому что привычного потрескавшегося асфальта не наблюдалась, только рыжая пыль под ногами. А впереди... Я решил, что пот застил мне глаза. Поморгал, но видение не исчезло.
В десяти метрах от нас стоял пионер. В точности, как на картинках в древней подшивке. Красный платок на шее, белоснежная рубашка с коротким рукавом, шорты и смешная треуголка — тоже красного цвета. А ещё в руке треугольная марля на палке. Тоже удивительно белая.
Я выругался, а Стас поднял руку, призывая к молчанию.

Пионер стоял прямо, глядел на нас, как мне показалось, дружелюбно и молчаливо.
А потом обернулся. И в этот момент я понял, на что он смотрит — я тоже видел это.
Огромная тихоходка, раздувшаяся от человеческой плоти, степенно летела к пионеру. Я всегда считал, что их размеры — преувеличение, байки стариков. А вот поди ж ты... В ней было добрых шесть метров. Глянцевые бока лоснились от токсичной слизи, пищеприёмник сокращался, напоминая широченную, но короткую трубу. На лапах загибались когти.

Пионеру, да и нам тоже, следовало бежать. Бежать немедленно. Но и он, и мы стояли.
Потом он сделал странное: достал из кармана шорт странный предмет, напоминающий раковину, напичканную шестерёнками, поднёс ко рту и произнёс:
— Я пришёл с миром. Какой сейчас год?
Из ракушки раздались булькающие звуки — те самые, что так пугают нас по ночам.
Тихоходка остановилась и забулькала в ответ.
Ракушка проскрипела:
— Без-вер-да.
Пионер застыл. Кажется, он не знал, что спросить ещё. А тихоходка покачалась и направилась к нам.

Честно, я не знаю, откуда у Стасяна взялось оружие. Но сначала он разрезал пополам тихоходку, а потом лучом задело пионера.
Случайность? Наверное. Я много думал об этом позже.

И когда мы молча тащили обезглавленного мальчишку, запихивали его в воронку, наблюдая, как из лейки появляется алый, быстро окрашивающийся в ржавый цвет фарш. И потом, когда я спросил Стаса, не видел ли он ракушку пионера, а он ответил, что и пионера-то не видел, а у меня поехала от недосыпа крыша.

И сейчас думаю, что всё дело в неточности перевода. Эти реликтовые твари, над которыми экспериментировали десятилетиями, пытаясь убить вакуумом, заморозкой и радиацией, стали токсичными по вине наших предков. Скорее всего, фразу «без-вер-да» стоило перевести как «без вреда».
Но теперь без ракушки этого не выяснить.

А ведь Стас точно знал, куда и когда идти.
И на вылазки с Михалычем они ходили регулярно.
Да и протеиновые батончики на стоянке не переводились...
И тот чемодан с подшивкой... Скорее всего, он стоял где-то не полторы сотни лет, а года два — ржа быстро превращает всё в труху.

В общем, выход у меня один — найти упоминание ракушки на страницах газет, чтобы попытаться договориться с тихоходками.
А ещё лучше — проследить за Стасом. Ведь если пионеры как-то попадают в 2122 год, то и я могу отправиться в 1972-й?

Ну правда ж, могу?

15. Реникса

Грязь была черная, жирная, густая и, сволочь, очень липкая, она никак не хотела отираться от новенького, цвета жирафьего брюха, плаща и габардиновой юбки. – Какая мерзкая, но, надо признать, на редкость качественная грязь, - промелькнула мысль, - импортная наверное.

Удивительно, но туфли почти не пострадали, они просто сияли и, вообще, были как будто их только что вынули из коробки. Вишнёвый новенький Пушкин, брошенный ей в спину из проезжающей машины, окатившей её вышеупомянутой очень качественной грязью, лежал рядом в луже и старательно набирал воду, смачно чавкая колонтитулом. – Все поэты - козлы! – с яростью подумала она и сжала в кармане плаща книгу Дмитрия Громова «Тихие травы». Выбор именно этой книги был обоснован одной-единственной причиной – весом и размером. При вполне средних размерах книга была увесистая и с очень острыми углами. – Да вот хрен вам! Я всё равно попаду! – и она, прижимая к себе портфель, продолжила путь к стоящему в кустах на пустыре покосившемуся дому с оторванной ставней и провалившейся крышей. Долгие тренировки почти не приносили результата, в большинстве случаев она просто не попадала в цель, не говоря уже о силе броска. – Сегодня мне точно повезёт! Точно!

Дойдя до развалюхи, она зашла за угол и затаилась. - Еще рано, минут через 10 пожалует, - злорадно подумала она и замерла в ожидании.

Из притормозившего на остановке автобуса вышел молодой парень в куртке с капюшоном и лохматой собакой, поправил поводок и парочка направилась на пустырь. Молодой человек не торопясь шел за семенящей собакой и что-то бормотал под нос. – Чудак, мастак, бардак, пятак, чувак… Во! Пятак! Он заулыбался и дернул за поводок. Момент был подходящим. Неуклюже размахнувшись, она с криком канадского лесоруба: - Ха!, метнула Громова в молодого человека и, о чудо, попала! Молодой человек непонимающе поднял глаза, нехотя переходя из мира грёз в окружающую действительность, увидел валяющуюся книгу, поискал глазами «книгомёта», не нашел и неуклюже упал на траву, шепча: - Дни хлЮпки и осЕнни, они убили Кенни! Сволочи!... Хохочи, замолчи, кирпичи… И затих, шурша нейлоном.

Девушка тихонько отошла подальше, и, ускоряя шаг, зашлёпала к виднеющейся невдалеке средней школе. - Я попала, я попала! - билась в голове мысль, - знай наших, прозаики всегда поэтов делали, всегда!!! Взять хотя бы того же Дантеса, ведь какие человек интересные письма писал…

Подходя к школе она на какой-то момент потеряла бдительность, заглядевшись в окна своего кабинета на втором этаже. /Третье окно слева/. Этого момента хватило, чтобы из кустов безмолвно вылетела какая-то книга в синей обложке, больно стукнула её в плечо, и упала рядом, добавляя в несправедливую картину мира шуршание страниц, смешивающееся с шумом убегающего человека. – А.Разумовский «Эрративы в поэзии начала ХХ века. Том 2. ОБЭРИУ», - отметила для себя девушка, с трудом удержавшись на ногах и потирая ушибленное плечо.

Мужчина средних лет, бегущий сквозь кусты, злорадно хохотал и то и дело поправлял сползающие с носа очки. Уже почти выбравшись из кустов на асфальтовую дорожку он наступил на пивную бутылку и поскользнулся, больно ударившись лицом о стоящий рядом пень. Поднялся, вытирая кровь с лица. Двигать челюстью было больно. – Вроде говорить могу, - подумал мужчина. В этот момент из пролетающего вроде бы по своим делам Яндекс-беспилотника что-то сбросили. Сброшенным предметом оказалась упакованная в прозрачную пленку книга с обложкой нежно-бирюзового цвета, на которой был изображен усато-бородатый молодой мужчина с рыжим котом на руках. Камнем книга упала вниз и стукнула мужчину по голове. - Теперь не могу, - пронеслось в голове мужчины, - дня три точно. Механический голос с небес запоздало произнёс: - Соблюдайте осторожность, срочная доставка!

Через пару часом мужчина неторопливо плавал в бассейне в компании с прелестными обнаженными девушками, и читал им стихи:

С вами мне не тесно

В зарослях бамбука,

Доставайте чресла

И берите в руку…

Что было с чреслами дальше никто так и не узнал – с вышки для прыжков в воду точно на голову мужчине упал томик сочинений Брюсова - Избранная Проза. 1989г. Мужчина раскинул руки и распластался на глади вод. Его одинокие ягодицы вызывающе смотрели в высокий потолок, а пятка правой ноги предательски подёргивалась. Девчонки дружно заверещали, а одна из них, самая сочногрудая побежала в раздевалку, теряя по дорогу тапочки. Достать из бассейна книгу никто не догадался, и потому о размашистой надписи на форзаце «Лучшему шпаломёту сайта» так никто никогда и не узнал.



В 18.03 из дверей бассейна «Москва» вышла девушка, легко спустилась по ступеням и села в припаркованный возле скамейки белый Nissan Qashqai . После чего она отправила SMS-ку, содержащую только три слова: puzon dostarczyła bratu, и, резко набирая скорость, уехала по солнечному проспекту.

…

На лавочке рядом с небольшим аккуратным домом на окраине дачного посёлка, раскинувшегося на самом берегу небольшой реки, скрытой от глаз зарослями черёмухи, сидел пожилой мужчина. Он потянулся, оглядел свой двор, старую Ниву, электровелосипед, небольшую теплицу, потрогал ложе стоящей рядом пневматический винтовки, устало вздохнул, закурил трубку и почесал лоб, прямо в том самом месте, где виднелся след в форме треугольника, после чего вернулся в большую залитую солнечным светом комнату и посмотрел на огромную доску, которая занимала половину стены. На ней было много всего: фотографии мужчин и женщин, кнопочки, стрелочки, разноцветные шнурочки. Большая часть фото была перечеркнута. Взяв черный маркер, мужчина перечеркнул одну из немногих оставшихся незачеркнутыми фотографий и стер одну из стрелочек, ведущих к ней, на фотографии был изображен высокий моложавый мужчина с седыми волосами и рукой на перевязи.

- Уже скоро, Кондратий, уже скоро!

Где-то высоко в горах, не в нашем районе, старый матерый олень поднял голову к свинцово-темному небу и громко заревел.

16. Мурмурация


Дмитрий Иванович Менделеев не спал уже целую неделю. Причиной его бессонницы были химические элементы, которые он вот уже третий год пытался упорядочить, распихать по полочкам, коробочкам, баночкам, скляночкам и ретортам, если одним словом, то - систематизировать. Но элементы, как озорные чертенята, не желая признавать никаких систем и порядков, продолжали существовать одним пространным и хаотичным списком.

По алфавиту вставать элементы отказывались категорически, потому как Менделеев никак не мог определиться каким алфавитом пользоваться.

Русским? На Западе не поймут! Латинским? Не поймут в России! Китайским? Вообще никто ничего не поймет.

Дмитрий Иванович в очередной раз попробовал уснуть, но сон не шел. На секунду-другую Менделеев проваливался в сон, как в густую черную трясину, но его тут же выбрасывало.

- Да чтоб оно все пропало, - заорал Менделеев на всю квартиру, обессилев от бессонницы.

Кукушка в часах, собиравшаяся известить всех, что минуло три часа ночи, в испуге прокудахтала что-то невнятное и спряталась в своем домике от греха и от ученого-химика подальше.

Менделеев заорал пуще прежнего:

- Прохор! Подь сюды немедля!

В комнату вбежал заспанный и ничего не понимающий Прошка.

- Удочки готовь. На рыбалку двинем.

- Как можно, Митрий Иваныч, ночь на дворе?

- Вот как раз к утренней зорьке и доберемся, - взгляд Менделеева был тверд и безумен одновременно. — Не ерепенься и не пудри мне мозги, Прохор. Не то осерчаю.
Примерно через три часа Прохор с Менделеевым в лодке рассекали воды Финского залива. Тишину и водную гладь нарушали только всплески весел.

- Красота-то какая, Прохор! — шептал Менделеев, продолжая вертеть в голове химическими элементами. Прохор в ответ уныло кивал головой и отчаянно клевал носом.

Менделеев закинул удочку и сосредоточенно смотрел на поплавок. Мысли его продолжали витать где-то далеко. В этот раз чертенят не было, металлы и газы переместились в военный гарнизон с высоченными заборами и вышками по периметру. Теперь элементы предстали в воспаленном сознании Менделеева солдатами-новобранцами из Жмеринки, которые ни бельмеса не понимали, никак не могли построиться в колонны и путали лево с право.

- Ну, что ж ты делать-то будешь, - Менделеев смачно сплюнул в воду. - Ни так и ни эдак, хоть плачь, а тут еще и рыба куда-то вся запропастилась, будь она не ладна.

Только успел Менделеев закончить свою гневную тираду, как у поверхности воды в двух саженях от лодки появилась медуза. Следом вторая. Через минуту студенистые и полупрозрачные существа заполонили все пространство вокруг лодки.

Медузы двигались в каком-то странном, но явно упорядоченном, танце по часовой стрелке. Покружившись какое-то время вокруг лодки, существа изменили направление движения на противоположное и повторили свой танец. Завершив кружиться, медузы застыли на какое-то время и затем выстроились в странную геометрическую фигуру. Менделеев не относил себя к математикам, но его знаний хватило, чтобы определить в фигуре правильный равносторонний ромб. Через десять минут ромб стал квадратом, а потом превратился в куб. Его грани уходили в глубину залива. Дмитрий Иванович чуть не упал в воду, пытаясь разглядеть всю фигуру.

- Это же когда медузы научились основам геометрии? Или я за этой химией что-то пропустил? — недоумевал Менделеев и продолжал вглядываться в воды Финки.

Медузы не обращали никакого внимания на стенания человека и продолжали свой фантастический танец.

- Будь я не химиком, а биологом и опиши мурмурацию у медуз, то стал бы самым знаменитым из ныне живущих биологов, - Менделеев посветлел лицом и вновь погрузился в созерцание танца медуз. Теперь он старался не пропустить ни одного па и менуэта в исполнении морских гадов. О смене своего научного профиля он решил подумать немного позже.

Прошка продолжал спать, не выпуская из весла.

- Прохор, мать твою, плывем домой, - заорал Менделеев так громко, что первые гребки Прошка сделал пребывая в плену Морфея.

Прямо с причала Менделеев помчался в университет, где выдернул с лекции профессора биологии Лютикова и поведал ему про виденную им мурмурацию медуз.

Лютиков, слушая Менделеева, менялся в лице и взгляд его к концу монолога о медузах и их поведении наполнился грустью и печалью. Профессор биологии с жалостью смотрел на химика.

- Дмитрий Иванович! Милейший! Завязывали бы вы свои опыты с пропорциями соединения спирта и воды. Как есть до добра не доведут. Видите ли, климат у нас не для медуз. Если бы вы сие зрелище наблюдали в Крыму, то я еще может вам поверил, но чтобы в пяти верстах от Адмиралтейства? — тут Лютиков положил руки на плечи Менделеева и участливо посмотрел ему в глаза. - Привезите лучше спирт мне, я в нем лягушек заспиртую.

Разгневанный Менделеев не нашел, что ответить на гнусные намеки профессора биологии и ушел не попрощавшись.

У себя дома Менделеев открыл заветный шкафчик с опытными образцами, достал бутыль с прозрачной жидкостью с этикеткой «40 %» и водрузил ее на свой стол.

Остаток вечера химик только пил и материл Лютикова.

- Наука не простит тебе подобной дикости, а я не забуду слов, тобою сказанных, и докажу мурмурацию медуз, - Менделеев грозил кулаком воображаемому Лютикову и тряс бородой.

Бутыль вскоре опустела.

- Не удивительно. Это всего лишь штоф. Что тут пить-то? - произнес Менделеев, икнул и немедленно уснул.

Ему снился удивительный сон. Медузы активно мурмурировали, восхищая Менделеева своим танцем.

В какой-то момент колыхание студенистых тел прекратилось, медузы выстроились в таблицу со множеством клеток, внутри которых они начали составляться в символы химических элементов: H, Li, B, C, N, P, Cu, Zn, Ag, Hg, Pb… Один за другим они занимали свои клетки. За всеми этими перемещениями наблюдал восхищенный Менделеев.

Химик продолжал спать. Не открывая глаз и не отрывая головы от «Справочника металлов», химик прямо на столе карандашом повторял таблицу, нарисованную медузами, и заполнял ее клетки символами: H, Li, B, C, N, P, Cu, Zn, Ag, Hg, Pb, N, Be, O, Fe, K, Ca, Cl, Al, F…

17. Сказка дедушки Сатако

Ребятишки шумно галдели, сгрудившиеся вокруг очага. Старый Сатако, прикрыв глаза, посматривал на них через дымок своей трубки, и улыбался краешками губ. Внуки — великая радость!


«А я сегодня видел огромного оленя!» - перекрикиваk остальных маленький Папако, - «Вот такие вот рога, и, когда бежит, свист такой громкий, даже ушам больно!»
«Да не бывает такого!» - заявил Нойко, - «Враки! Скажи же, дедушка Сатако?» «Да, дедушка, расскажи, бывает такое?» - тихо попросила Хадне, закутанная в шубу до самых глаз.
Сатако отложил трубку, и дети, как по команде, затихли. Только черные бусинки глаз блестели в тишине. Огонек весело потрескивал, бросая блики на стены чума, да шипел, закипая чайник. Снаружи доносился гул и завывания метели, что накрыла становище еще два дня назад.
- Бывает — не бывает… Легенду вам расскажу — а вы уж думайте тогда сами, - сказал Сатако. - Только слушайте тихо!


В старые времена, когда прадед моего прадеда еще не родился, жил на свете великий охотник. Илко его звали. Был он сильный, и ловкий, и зверя знал повадки. Умел силки ставить, копал ловушки, добывал и пушнину, и на медведя ходил без страха. Волков не боялся, бил метко, и, говорили, что ни от кого он свой взгляд не отводил — ни от врага, ни от зверя.


Но однажды повстречал Илко девушку, что жила недалеко от края тайги. Звали её Евана, и красотою своей она была известна далеко от дома. Многие мужчины хотели взять её в жены, дарили ей богатые подарки, ничего не жалели, да только никому она согласия не давала.


Взглянул храбрый охотник в её глаза, и дрогнуло у него сердце. Отвел взгляд Илко, не смог сразу посмотреть на нее прямо.
- Чего же он так испугался? - спросила Ханде, но, вспомнив, что дедушка просил его не перебивать, еще глубже закуталась в шубу.
- Испугался? Нет, он не испугался. Но увидев девушку, почувствовал он, как сердце его забилось неровно, а руки, которые могли крепко сжимать копье, будто ослабли. Илко был поражен сильным оружием, от которого нет защиты.
- Неужели ядом? - выкрикнул Нойко, вскочив на ноги.
- Нет, Нойко, то оружие куда более сильное. Красота Еваны сразила Илко.


Из под шубы послышалось веселое хихиканье, а Нойко разочарованно хмыкнул.
- Красота Еваны зажгла любовь в сердце Илко. Собрался с силами храбрый охоник, чтобы поговорить с возлюбленной.
- Тоже мне, охотник, - хохотнул Папако, - девчонки испугался.
- А сам то от меня убежал, когда я тебя поцеловать хотела, - сказала Ханде.
- Да не испугался я! Просто противно же!
- Ладно, тихо вы! - строго сказал Сатако, - а не то рассказывать дальше не буду.
В чуме снова воцарилась тишина, и дедушка продолжил.


- Сказал Илко Еване, что любовью полно его сердце. Обещал он ей добыть любого зверя, соболей, куниц, лисиц — без счета принести к её ногам. Но лишь рассмеялась в ответ Евана. Сказала, что у нее и так полно и мехов, и самоцветов, и каждый день ей дарят из все больше. Тогда Илко пообещал Еване, что добудет для нее такой наряд, которого никто из людей доселе не видел, под стать её красоте. С те обещанием он вернулся домой, собрался и пошел в тайгу.


В те дни жила в тайге Едейне. Злой колдуньей была она. Жила она в смой дремучей чаще, в старом пне, а вокруг кругом росли поганки. Не любила людей Едейне. Путала им тропы, заманивала в топкие места, в непролазные буреломы, чтобы человека сковал страх, и он стал навечно её послушным слугой. И вот узнала она, что ходит по тайге Илко. Слава о его умении достигла даже Едейне, и решила она околдовать охотника. Но сколько не пыталась ворожить, сколько не жгла ядовитых трав, ничего не получалось у старой ведьмы. Огонь любви в сердце Илко берег его от зла. Тогда она сама вышла на тропу перед охотником, и сказала, что не сможет он найти в тайге того, что ищет. И что она поможет ему, если тот согласится охранять её земли от других людей.
- И что, он согласился? - выкрикнул Папако.
- Согласился, ведь ни о чем он не думал, кроме как о Еване.
- Вот глупый Илко! - сказал Нойко.
- Глупый? - усмехнулся Сатако, и на некоторое время мечтательно прикрыл глаза, вспоминая о чем-то своём.

- Да, пожалуй, глупо поступил Илко. Едейне дала ему платок, тонкий и прозрачный, с чудесным узором, который сплели для нее таёжные пауки. Никто и никогда не видел такое чудо! Илко бросился к любимой и отдал ей подарок колдуньи.
Удивилась Евана такому подарку. Обрадовалась, закуталась в платок и засмеялась. Но тот час сковала её паучья ткань накрепко, упала Евана и заснула крепким сном. Пытался Илко разорвать платок, но ничего не вышло — крепче камня были его нити!


Из под шубы, где сидела Ханде, послышался негромкий всхлип. Дедушка взял с очага закипевший чайник, не торопясь налил себе чаю, подул немного и громко отхлебнул. Первым не выдержал Нойко.
- И что же сделал Илко?
- Илко бросился в тайгу, искать Едейне. Не любовь, а жажда мести наполнила его сердце. И колдунья легко спутала тропы, выведя Илко прямо к своему пню. Переступил охотник грибной круг и тут же обратился в большого оленя. Засмеялась тогда Едейне — теперь вечно будет Илко обходить её земли. А Илко понял, что попался в сети колдуньи, и от тоски взревел, да так, что слышала этот рев вся тайга, и тундра слышала, и люди, и звери.


Снаружи метель будто завыла сильнее, и дети дружно ахнули. Сатако продолжил.
- И услышала этот крик Евана, хотя и спала колдовским сном. Любовью к Илко тот час наполнилось её сердце, и разорвала она тонкую ткань платка. Но тут же и сама стала такой же легкой, прозрачной и невесомой, и, вместе с дымом от очага, взлетела к небу. Стала ветром Евана. Полетела она над тайгою. Нашла она пень Едейне и вырвала его с корнем. Гнала она злую колдунью на север, до самого моря. И там, в вечных льдах, сгинула Едейне навеки.
- А что же Илко, так и остался оленем? - спросил Нойко.
- Да, остался. И Евана так и осталась ветром. Но теперь, иногда, люди видят, как скачет могучий олень, и ветер в его рогах громко свищет. Это Евана поет свою песню для любимого Илко. Нет их больше среди людей, но теперь они навеки вместе.
- А я говорил, что бывает! - восторженно закричал Папако. - Я буду таким же смелым охотником, как Илко, но только влюбляться не в кого не буду!

Это сообщение отредактировал Акация - 20.02.2025 - 11:16

18. Эгалите, фратерните и коталите

С палубы донеслось шипение стравляемого пара, затем стапели отошли, и «Мими-Августа Ангальт-Нейстрийская», гордость Имперского воздушного флота, сверкая начищенными медными боками отвалила от причала и начала набирать высоту.

Я поджёг сигару и затянулся, откинувшись от стола.

Отец Мартин отвернулся от окна и подытожил:
— Вот вам, дети мои, и вся правда о всеобщем равенстве до последнего гроша.

Подцепил с тарелки комок квашеной капусты и отправил его в рот.

Сэр Ричард фыркнул и уставился на капуцина. Тот дожевал закуску и разлил всем остатки из бутылки.

— Что вы на меня так смотрите, сэр Ричард? Для вас открытие, что в Ассамблее большинство противников сегрегации, сиречь, сторонников перемен? Члены Ассамблеи точно такие же твари Божьи, как и мы с вами, они тоже идут в ногу со временем. На них тоже давит общественное мнение, все эти «Homo amicus canis», «Хартия Согласия» и разные Зелёные. А на носу выборы, и к избирателям надо прислушаться.

Сэр Ричард рыкнул и оскалил жёлтые клыки.

Ичиро Гонсалес нацелил монокль на отца Мартина и спросил:
— А позиция Святого престола? Разные ли мнения у самого Папы, Плуто IV, и его камерленго, Алессандро? И что думает Курия, ведь там частенько отсутствует единое мнение?

— Святой престол выжидает, сын мой. Несмотря на то, что Папа - канем, а камерленго хуман, согласие между ними по этому вопросу давно достигнуто. И в Курии тоже. Папа Плуто железной рукой, вернее, лапой, давно навёл порядок среди этой братии.

Ичиро вопросительно поднял брови:
— И?

Капуцин огляделся по сторонам, навис над столом и понизил голос:
— Ab imo pectore…

Ичиро с Ричардом, не сговариваясь, склонились ближе. Даже я не утерпел, и тоже вслушался.

Член Святой курии промокнул губы салфеткой и заговорщическим тоном поведал:
— Ab imo pectore, друзья мои, я не имею права говорить об этом никому, даже своим однокашникам по университету Святого Христофора, — после чего откинулся на спинку стула и довольно захохотал.

Сэр Ричард с Ичиро поджали губы и недовольно насупились.

Я затянулся сигарой, улыбаясь в усы, но не вмешиваясь.

Сэр Ричард почесался и буркнул:
— Ладно, бестолку спорить. Но вы всё равно не докажете мне, что хуманы и канемы рождены равными! Канемы умнее. Это доказано лучшими умами Сеттер-Спаниельской Академии Всех Наук. Мозг канема больше хуманского, восемьдесят три процента всех изобретений по статистике Палаты Костей и Весов сделаны канемами. Хуманы сак!

Гонсалес повернулся к канему и раскрыл рот.

— Лучше помолчи, Ичиро, — сэр Ричард говорил уверенно, как и должен вещать преподаватель академии, коим он был, — природа сама распределила роли. Наш мозг на тринадцать процентов больше вашего, наша способность к логическому мышлению развита лучше, и уж точно мы не подвержены тем примитивным эмоциям, что туманят разум хумана.

Ичиро откинулся на спинку кресла и усмехнулся — искренне, без злобы:
— Ричард, старина, ты когда-нибудь слышал о квантовых счётных механизмусах? Они в миллион раз быстрее хуманского мозга. Но вот скажи мне, почему эти машины до сих пор не взяли власть над миром?

Сэр Ричард наморщил лоб, словно решая сложное уравнение:
— Эээ... Потому что они просто машины?

— Точно! — Хуман хлопнул ладонью по столу. — Размер мозга или количество нейронных связей — это еще не гарантия мудрости. Взять хотя бы ваше пристрастие к иерархиям. У нас, людей, более гибкие социальные структуры, что позволяет нам быстрее адаптироваться к изменениям.

Ричард фыркнул, но уже не так уверенно:
— Ну хорошо... А как объяснить, что все великие изобретения сделаны нами?

— А кто их воплощает в жизнь? Кто строит ваши города, чинит машины, добывает ресурсы? Мы, хуманы. Чего бы вы делали со своими изобретениями и своими гениальными мозгами без нас? Размышляли бы до сих пор о природе вещей, попутно гоняясь за зайцами? Ладно, может, вы в среднем и умнее нас, чего не скажешь лично о тебе, сэр Ричард, но у вас лапки! Ладно, лапищи. Не приспособленные к мелкой моторике.

Сэр Ричард оскалился и щёлкнул зубами:
— Не зарывайся, жалкий хуманишко! Может, у меня и лапки, но куснуть я могу зубами!
— А я и не боюсь твоих зубов, о великий канем! — Ичиро расхохотался, — кстати, если бы ты так же часто чистил свою шерсть, как оскаливаешь клыки, команда бы так часто не пылесосила палубы на этом судне!

Сэр Ричард снова фыркнул, но теперь уже с легкой улыбкой на морде:
— Ты просто завидуешь моей блестящей шерсти, Ичиро. У тебя же есть только эти жалкие волосинки на голове, которые вы называете "прической". Кстати, когда ты последний раз мыл свою? Неудивительно, что хуманы носят шляпы — чтобы скрыть это безобразие.

Ичиро провел рукой по своим коротко стриженным волосам:
— Зато у меня нет нужды каждое утро вычесывать из себя целые коврики шерсти! Представляю, как твои слуги радуются каждый раз, когда видят, что ты превратил свой кабинет в собачью конуру.

— Слуги?! — возмутился Ричард. — Это твои сородичи! Вы сами просили нас взять вас на работу, потому что вам нужна была еда и крыша над головой!

— Ну да, — согласился Ичиро, пожимая плечами, — зато теперь вы не способны обходиться без нас. Так что это мы вас приручили, а не наоборот.

Ричард театрально вздохнул, откидываясь на спинку кресла:
— Как всегда, ты умеешь испортить мне удовольствие от интеллектуальной победы, старый хуман. Но знаешь что? Я все равно умнее тебя.

Отец Мартин тем временем посмотрел на меня, сощурив глаза:
— Ваше Совершенство, вы молчите с момента отбытия из Парамарибо. Между тем нам интересны ваши мысли по поводу грядущего синклита Ассамблеи. И по поводу равенства хуманов и канемов тоже.

Мне стало скучно. Я зевнул и начал вылизывать плечи.
— Мне-урр всё равно, Мартин. Вы можете суетиться как вам угодно, уравнивать канемов и хуманов, дружить, воевать, но миропорядок останется неизменным: этим миром правим мы.
Фелисы.

Я махнул лапкой и подозвал официантку:
— Милая, будь любезна мне ещё кошачьей мяты, а моим друзьям то же, что и обычно.

Отец Мартин, сэр Ричард и Ичиро склонили головы и синхронно произнесли стандартную формулу:
— Будьте счастливы, Ваше котейшество!

19. К звёздам

Стоявшие уже несколько дней сухие морозы, после внезапных оттепелей, будто холодными оковами обездвижили город, сдав его неподвижное тело в лапы зимы. Улицы обесцвеченные инеем, в ранних сумерках становились серы, а люди всё больше старались отсиживаться дома или поменьше двигаться, сохраняя драгоценное тепло.

Начавшийся снег, поваливший крупными хлопьями, заметно повысил температуру застывшего декабрьского города. Освежая, поникшие от прошедших когда-то оттепелей, усталые сугробы, белые хлопья прятали замерзшую грязь мостовых и площадей Санкт-Петербурга. Укрывая толстым слоем пушистой шубы крыши, каналы и мосты, снег превратил серую столицу в пантеон дворцов ярко сверкающих, хрустально золотыми оттенками, в свете жёлтых фонарей.

Представитель вечно спешащего жить студенчества, широко шагал по Невскому проспекту, кутаясь в поднятый воротник казённой шинельки. До этого подгоняемый морозцем он, очарованный снегом, сбавил шаг и осмотрелся, любуясь метаморфозой большого города.

- Тартыга ты вшивая! - услышал он ругань. – Надо было тебе так в проклятый винт засиживаться, чтобы по темну шарахаться! - голос не молодой бранившейся женщины казался знакомым, парень остановился и развернулся. Ответ захмелевшего супруга он не разобрал.

Чета неспешно пересекала пустой Невский наискось, рядом с новыми трамвайными путями.

Узнав приближающихся встречных, молодой человек поднял руку.

- Добрый вечер Екатерина… - трамвайный звонок, лихо брызнувший из показавшегося из-за угла вагона, не дал ему договорить.

Дама, напуганная звоном трамвая, заполошно «подхватила» мужа и резко метнулась в сторону. Пропустив трамвай, она враз переключилась с мужа, на спешащий вагон, и с новой силой зашлась запасёнными ругательствами.

- Что б тебя черти ели! Чтобы ты на том свете на мосту провалился!… - кричала она в след спешащему вагону.

- Екатерина Матвеевна, здравствуйте! - перебил молодой человек поток брани.

Дама, сверкнув хмельными глазами, лишь на секунду остановилась перевести дух.

- Чтоб тебя пополам разорвало! Чтоб собака в канаве доедала…

- Ну, зачем же вы так?! – повысил голос наш герой, не выдержав сквернословий. – Это же наше будущее! – добродушно попытался он сбить пыл бранящейся.

- Ты что ли, Яков Исидорович? – прервала ругань дама. Щурясь, она с трудом узнала во встречном, репетитора своей дочери.

- Так точно! – молодой человек обменялся приветствием с супругом дамы и улыбаясь, опустил ворот.

- Чтоб нам такое будуще, за какие прегрешения?! – грозно переключилась она на студента. – В небе проволока, в земле желез вёрсты, не людям не птицам не житьё! Искры как у чортовых копыт! Так ещё и брянчит, проклятый! За каки грехи нам такое!? – она широко, небрежно перекрестилась, выпучила глаза и двинула на молодого человека. Однако, перехваченная под руку мужем, увлёкшим её в сторону, пошла за супругом.

- Зато проще стало, - благодушно желая успокоить даму, не переставал улыбаться парень, держась рядом с парой. – От Восстания до Большого доехать можно, через весь город почти.

- Будто извозчиков нет, - шипела в ответ женщина. – Токма вам голодранцам транвай подавай.

- Извозчик - извозчиком, а тут электричество, - шёл студент с четой. – Сто извозчиков заменит и ещё останется! – с удовольствием повествовал он.

- Вот ужо вас голыдьбы, катать не перекатать, - ехидничала в ответ дама.

- Да что трамвай, - не унимался студент, воодушевлённый живым откликом. – Скоро на всех улицах будет и автомобиль электрический, и паровоз, и на резиновом ходу - без рельсов. Со временем и лошадь заменит, такой транспорт. И через десять – двадцать лет, будет поле пахать такой железный помощник, - он посмотрел на слушателей. – А потом и аэропланы будут электрические и реактивные! К тому времени не десять вёрст в час будет ехать вагон, а сто – двести вёрст, - светлые картины техники будущего воодушевляли, молодого человека.

- Эдак тебя занесло брехуна! Рактивные! Ишь ка, подишь ка! Рад бы в рай, да жопой об край! – не собиралась сдаваться дама, но уже не кричала.

- Будете вы до Москвы не за день добираться, а за час, - не обращая внимания на желчь замечания студент.

Окончательно поняв, что с блаженными спорить - зря "нервы трепать", Екатерина Матвеевна не прокомментировала мечтательные рассказы молодого человека. Его восторженность и увлечённость сбивали её гнев, и хотя студент раздражал необычностью своих сказок, теперь она возмущалась, бубня под нос.

– А лет через пятьдесят, - глубоко вздохнул и осмотрелся студент. – Когда появится ракетный двигатель, разработанный по записям господина Циолковского, полетит наш трамвай в космос. Не в таком конечно виде как сейчас, но наверняка в похожем. Вырвется такой вагон из снегопада земли и полетит, преодолевая звёздное пространство. Прорываясь через созвездия как через снег, мы будем летать не только вокруг земли, но и на другие планеты, - невольно подняв голову к невидимым из-за снега звёздам, он уже летел сквозь снежинки как сквозь скопления галактик, названия которым ещё не дали. – И полетим мы не от Кадетской до Николаевского моста, а от Питера до Марса, до Ориона, - молодой человек торжественно посмотрел на своих невольных слушателей. – А вы ругаетесь, - спокойно подытожил он свой монолог.

- Возьми-ка нам извозчика милый, - приказала мужу дама, с опаской шагнув подальше от студента.

Следовавший за ними догадливый ванька, оказался кстати. Тут же забравшись в высокую коляску, дама с покровительственной усмешкой глянула на оставшегося на улице студента.

- Вот и лети милый!… – зло усмехнулась она и хотела было продолжить, но провалившись внутрь от резкого движения коляски, лишь громко засмеялась.

Молодой человек не услышал желчи и издёвки в словах дамы. На прощание он махнул рукой исчезающей впотьмах, карете прошлого, и улыбаясь, уверенно зашагал сквозь снег, как сквозь звёзды. Представляя как в скором будущем, он в вагоне ракетного трамвая, стартовав из заснеженного Питера, рванёт сквозь звёзды к новым мирам.

20. Я - это дом

У берёзы за окном серёжки трепетали на ветру, словно прилежные ученики шептали, заучивая, историю жизни дерева. Каждый год она рождала их заново – нежные, хрупкие соцветия, хранившие память о всех вёснах её жизни. В этом году их было особенно много, они свисали с ветвей золотистым дождём, каждая – как маленькое сердце, бьющееся на ветру.

Их история началась здесь же, у этой берёзы, когда дерево было молодое и стройное, как и они сами. Маша прекрасно помнила тот день, когда Сашка опустился на одно колено среди опавших серёжек и, чуть смущаясь, протянул ей тоненькое колечко.

Их любовь расцветала, как дерево по весне, каждый день распуская новые соцветия—воспоминания.

* * *

Первыми их заметили птицы – странных жуков, блестящих и чёрных, появившихся словно из ниоткуда. Они кружили вокруг берёзы, примериваясь к нежным цветкам. Дерево, казалось, взволнованно вздрагивало, но держалось, укрепляя кору, наращивая защиту ради своих драгоценных серёжек.

В тот же день Саше озвучили диагноз. Деменция. Начальная стадия.
— Вам нужно подумать о будущем, — сказал молодой врач, старательно пряча сочувствие за профессионализмом.


— Может, не всё так плохо? — прошептал Сашка той ночью, когда они впервые остались наедине после визита к врачу. — Может, пройдёт ещё много лет, и…
— Ты боишься, — перебила она мягко.
Он кивнул.
— А ты?
— Я тоже. Но если мы начнём сейчас, если оставим друг другу что-то…
Он долго смотрел на неё, словно пытался прочитать её мысли. Потом взял её руку и сжал.
— Хорошо. Давай начнём.

Они начали создавать опоры для будущего – медленно, осторожно, словно расставляя вехи на тропе, которая однажды станет запутанной и туманной.

Сначала было смешно и неловко. Саша сидел перед камерой, держа в руках чашку кофе, и говорил:
— Эм… Привет, будущий я. Ну или будущая Машка. Не знаю, кто из нас сейчас смотрит это. Но если это ты, Маша, то я хочу сказать, что ты самая красивая женщина на свете!

Маша смеялась, записывая, а потом садилась на его место и с шутливой строгостью отвечала:
— Саша, если это смотришь ты, то помни: ты всегда был ужасным водителем. Но я всё равно люблю тебя и за это! Поэтому если ты забудешь, какой кофе любишь, я буду помнить за тебя. Две ложки сахара, капля молока… и буду делать его для тебя, пока смогу!

Ещё были письма. Она писала ему, он — ей. "Если однажды ты забудешь, как сильно меня любишь, знай: это неважно, потому что я люблю тебя за нас обоих". Они писали их друг для друга, для той версии себя, которая однажды может не узнать лица напротив.
Фотоальбомы наполнялись медленно, с заботой. Они собирали их, как собирают сокровища — осторожно, с любовью, понимая, что однажды эти страницы могут стать единственной связью с тем, кем они были. К фотографиям добавляли пояснения: "Это мы в первый день весны, ты смеёшься, потому что я сказал что-то глупое". "Это твои родители, ты похож на них, правда?". "А здесь ты сказала, что будешь любить меня, даже если я стану забывать твоё имя. Не забудь! :) ".

* * *

Жуки наступали. Берёза теряла свои серёжки одну за другой, но продолжала бороться. Её ствол креп, корни уходили глубже в землю, стараясь удержать цветы памяти. Она не сдавалась – каждое утро распускала новые соцветия взамен утерянных.

Однажды ночью Маша разглядывала игру теней за окном. Сашка уже спал, а она никак не могла уснуть. В её голове вертелась одна и та же мысль: а что, если она просто не сможет? Что, если когда-нибудь она будет смотреть на него и чувствовать только раздражение и усталость? А что, если в какой-то момент он окончательно перестанет быть собой, и тогда всё это — письма, записи, альбомы — окажется бесполезным и глупым? Она посмотрела на старую фотографию на стене, где они держались за руки. Потом услышала, как муж во сне что-то бормочет, и прислушалась.
— Люблю тебя, птичка… — прошептал он сквозь сон.
Это было их давнее прозвище, смешное, почти забытое. Она вспомнила, как Сашка так называл её, когда они только начинали встречаться. Такая мелочь, но именно она вернула ей уверенность. Он был здесь. Пока он здесь, она не может уйти. Маша поудобнее устроилась, взяла его за руку и позволила себе заснуть.

* * *
Иногда им казалось, что они создают для себя лабиринт, а не тропу. Будущее было пугающим, непредсказуемым, зыбким, но пока ещё было время, пока ещё можно было цепляться за моменты, за память, за общее прошлое...

Жуки добрались до сердцевины дерева. Они вгрызлись в те ветви, где хранились самые важные воспоминания.
Наступил новый день.
Маша наклонилась к мужу, как всегда по утрам, и провела рукой по волосам.
— Доброе утро, любимый.
Он посмотрел на неё, и в его взгляде впервые было что-то новое, неуловимо чужое.
— Ты кто? — спросил он наконец.
Дерево содрогнулось от боли.

Маша застыла, на мгновение ей показалось будто чёрные жуки хлынули на неё потоком – облепили кожу, заползли под одежду, затянули в кокон паники. Она не могла пошевелиться, не могла дышать – копошащиеся жуки глушили мысли, чувства. На миг показалось – всё, выхода нет, но она не дала им победить.

Она глубоко вздохнула, собрала все силы, что у неё были, и обняла его, крепко, как могла.
— Я — это дом, — сказала она тихо. — Я — это свет в окне. Я — это твоя любимая песня. Я — это все наши вчера и все наши завтра.
Он задумался, нахмурился, словно пытался поймать что-то ускользающее, и наконец кивнул. — Хорошо, — сказал он. — Тогда я рад, что ты здесь. И улыбнулся ей.

В тот вечер она открыла ноутбук, включила видео, записанное несколько лет назад. Он был там — здоровый, смеющийся, уверенный. "Если ты смотришь это, значит, мне страшно. Значит, я уже что-то потерял. Но ты — моя память. Ты — моя любовь. Я верю тебе. Даже если однажды я забуду, что тебя люблю, помни: ты всегда была и будешь моим сердцем".
Она остановила видео, прижалась лбом к экрану, словно могла почувствовать тепло мужа через стекло.
За окном шелестели листья берёзы. Её новые серёжки были не такими, как прежде, но по-своему прекрасными. Они были крепче, словно закалённые в борьбе. Жуки всё ещё кружили вокруг, но у дерева была новая сила.

— Я помню за нас обоих, — шепнула она. — Я помню, любимый.

21. Cкрипка

- Мусор вынес, а ведро газетой не застелил! Наказание, а не ребенок, - мать не смотрела на Костю, а, опустив глаза, бубнила будто бы сама себе, - Такой же бестолковый, как твой отец! Уроки-то хоть сделал? А со скрипкой у тебя как? Опять пропускаешь?

Подперев руками огромные бока, женщина замолчала и изобразила строгий взгляд.

К своим тринадцати годам Костя уже знал, что, когда мать в таком настроении (а она была в таком настроении почти всегда), на ее вопросы лучше не отвечать: какой бы ни был ответ - получишь подзатыльник, поэтому сначала отмалчивался, а потом по стеночке юркнул в свою комнату. Запираться нельзя: при звуке закрывающейся щеколды мать разозлится, начнет стучать, кричать, еще и вырвет его единственную защиту от внешнего мира - ту самую щеколду; так уже бывало. Поэтому подросток просто затаился и, как всегда в таких случаях, начал мелко-мелко рвать первую попавшуюся бумажку. Кажется, сегодня это была какая-то тетрадь... Скорее всего, нужная.

Уроки он сделал. К учебе парень относился как к неизбежности, которая его не особо радовала, но, в общем-то, и не утруждала. Ума на стандартную программу ближайшей к дому районной школы у него хватало даже с запасом, свой средний балл «4» он получал без особых стараний... А что еще надо? Мать ворчала, что мог бы и отличником быть или поступить в какой-нибудь лицей или гимназию, но Костя не видел в этом никакого смысла, поэтому плыл по течению. Он вообще не любил напрягаться и выделяться.

А вот скрипку ненавидел лютой ненавистью. Этот пиликающий звук пробивал голову не меньше, чем вечное недовольство родительницы. Уже три занятия подряд были пропущены. Учитель то ли еще не звонил матери, то ли звонил, но ее не было дома. Конечно, все обязательно вскроется, и будет скандал. Но это потом. А сейчас - попытаться уснуть: она придет мириться, вести нудные разговоры о будущем, о том, как добра желает и прочая, прочая.... Спать! Лучше спать! Или притвориться! Притворяться больным или спящим подросток научился давно.

- Повернись-ка, - в вечно ворчливом голосе Екатерины Евгеньевны послушались нотки одобрения, - руку подними! Теперь пройдись! Не давит? Не жмет?
- Мам, штаны какие длинные! Неудобно! - поморщился Костя.
- Большое - не маленькое! Отдадим тете Вере - подошьет, - к матери вернулся ее недовольный тон, - Длинные ему! Мозги б тебе подлиннее! Снимай! Берем!

«Красавчика какого вырастила», - подумала женщина, и глаза ее увлажнились.
- Чего стоишь, бери и пошли, еще туфли выбирать, - рассчитавшись за костюм, прикрикнула она на сына. - Ты больной совсем, что ли? Что творишь? Чек не рви!! Вдруг возвращать придется!



- Мусор вынес, а пакет не положил! Ну в кого ты такой, а? Как мой бывший! - Наталья не смотрела на Костю, а лишь привычно бубнила как будто сама себе, держа под мышкой Сережу. Тот безвольно висел, привыкший к такому обращению. Пиликающий, как плохо настроенная скрипка, голос матери, казалось, не имел на него никакого воздействия.

Отношения с Наташей сначала были похожи на сказку. Костя не обладал ни большими деньгами, ни красотой, ни харизмой - в общем, всеми теми качествами, без которых, по его мнению, он девушкам неинтересен. Но, вопреки ожиданиям, точнее - отсутствию оных, симпатичная второкурсница сама пригласила его на танец на какой-то студенческой тусовке. Тусовки Костя тоже не особо жаловал, а ходил туда по инерции, «чтобы не выделяться». Он по-прежнему не любил выделяться и напрягаться, а поступил туда, куда баллов хватило - на факультет прикладной математики. Мать, конечно, была недовольна, она видела сына юристом или экономистом, но к ее бурчанию Константин уже привык.

И вот случилась первая серьезная любовь по имени Наталья. Парень как-то ожил, повеселел, стал думать о будущем. Счастливом будущем с любимой женщиной. А оно оказалось обычным: студенческие отношения с нехитрой романтикой, не то чтобы внезапная, но все же неожиданная беременность, съемные квартиры, попытки накопить на первый взнос, все время прерывающиеся бытовыми необходимостями.

Вуз к тому времени оба oкончили, успели поработать, поэтому жена получала декретные и собиралась при первой возможности выйти. Все было не так плохо. Но Костя считал, что заслуживает лучшего и большего. Поэтому сейчас, опустив глаза, не слушал жену, а лишь мелко-мелко рвал рекламные листовки, захваченные по пути из почтового ящика. Обрывки падали в ведро, прямо в только что постеленный мусорный пакет... И Костя этому обрадовался - не на пол, жена не будет ругаться.

- Кость, ты пойдешь на выпускной к Сереже? - голос женщины был, как обычно, нервным, недовольным. Она явно ждала отрицательный ответ.

Муж ответил «Да», однако точно знал, что не пойдет.

Он вообще не любил куда-то ходить. А выпускной сына - это просто какой-то позор. Почему позор, Константин не знал, но чувствовал однозначно. Еще этот дурацкий костюм, который жена и теща выбрали одиннадцатикласснику. Длинные рукава, штанины. Да, тетя Света подошьет быстро, аккуратно и недорого, но вот это все - зачем? Парню это нужно?

Один раз он (не без настойчивости жены) уже почти решился на разговор с сыном - и про выпускной, и про планы на будущее, и вообще про жизнь. Но, зашедши в комнату Сережи, обнаружил, что тот спит. «Ну и хорошо, ну и славненько» - подумал отец, хотя где-то в глубине души испытал легкое сожаление. Очень в глубине и очень легкое. Сейчас же, закончив разговор с супругой, он смял рекламный проспект, валявшийся на столе, и продолжил работать.

- Мусор вынес, а ведро бросил посреди корридора, - жена с раздражением смотрела на Сережу, - Я споткнулась, чуть не упала. Такой же бестолковый, как твой отец!

Сергей Константинович, только что пришедший с работы и не успевший раздеться, схватил какие-то бумажки, лежавшие на столике в прихожей (кажется, это были квитанции ЖКУ), смял их, разорвал надвое и побежал прочь из квартиры. Не меняя тона, Ольга крикнула ему вслед:
- Хлеба купи и молока два пакета!

А он все бежал, бежал, бежал...

22. Бублик


Бублик полюбил Луну мгновенно.

С первого взгляда и до последнего вздоха.

А в обычный лес он попал из-за проблем с рогом, хотя до полной нонлюминисценции он не дотягивал. Не дотягивал, к неудовольствию волхвов, да и всё тут!

Если бы всё кончилось полным фиаско, его услали бы в Гужевую деревню, к другим единорогам, чей рог никогда не светится.

Если б рог зажёгся как положено, он стал бы одним из избранных в Радуга-сити, ведя праздную жизнь картазона-аристократа, лишь иногда отправляясь в обычный мир, чтобы явиться чокнутому пророку, проводить в мир иной отмаявшегося вельможу, начинить принцессу нужным генофондом или вывести из западни отряд с важным персонажем.

Но рог то тлел, то моргал как сломанная гирлянда, не желая светить в полную силу.

Целый год пятеро деловито серьёзных волхвов ежеутренне наведывались к Бублику, снимали с рога магниты, отключали потенциометры и измерители электростатического поля, отвязывали мешочки с осьминожьей печенью, пропитанной экстрактом ипомеи трёхцветной, и осведомлялись, как его рог.

Рог - не мог.

И тогда, дабы не бесить племя в Гужевой деревне превосходством, а в Радуга-сити – неполноценностью, его спихнули, от греха, в обычный лес. До выяснения.

Ни ссылка, ни командировка. Каникулы?

Бублик твёрдо решил разобраться с рогом своими силами и занять причитающееся почётное место в Радуга-сити.

Его ещё вспомнят!

Впервые очутившись в обычном лесу, Бублик очумел!

Над чёрной щёткой сосен, застывших в безветрии вкруг залитой серебром поляны, огромным рябым тазом сияла Луна.

В волшебном мире Луны не бывает, и Бублик влюбился до беспамятства.

И вообще, ему здесь понравилось. Работать не надо. Никто не стоит над душой и, главное, можно не соблюдать спецдиету для радужной дефекации.

Маны ущербного рога вполне хватало, чтобы не бояться местных хищников, не мёрзнуть и влачить созерцательный образ жизни.

На первое время – сойдёт.

Надо бы, конечно, заняться рогом и определиться с перспективами. Но это потом. Сначала оглядеться.

Через пару недель неволшебной жизни, Бублик ощутил странную щекотку внизу живота и вздрогнул.

Отличником он не был, предпочитая физиологии физику, но то, что долгая жизнь в обычном мире грозит появлением lĭbīdo, знали даже закоренелые гужевые и страшно этого боялись.

Какая радость от «вечного зова», кроме проблем? То-то и оно.

Днями Бублик дрых в непролазной чаще у лесного озерца. Ночами, до одури налюбовавшись луной, лазил по садам дачного посёлка, притулившегося у опушки, выискивая самые лакомые яблоки, груши, морковь, не брезгуя и продуктами, которые хранились в сенях и сараях. Особенно салом. Благо, обычные заборы и запоры для волшебного зверя не проблема.

Борясь с животовой щекоткой, он однажды так нализался соли в чьей-то сараюшке, что блевал потом весь день и полночи. И самогон, запасы которого были почти в каждом дворе, его не впечатлил.

Драло горло, несло, как по носу палкой, а эффекта - ноль. Волшебный организм считал такой алкоголь ядом и напрочь его блокировал.

Можно было вдарить по мухоморам, растущим в любом из миров, но стать мускариноликом Бублик планировал лет через пятьсот-семьсот, ближе к зрелости.

Ещё через месяц, к осени, он едва не залип на прелести, набирающей на зиму жирок, молодой лосихи. Но стоило ей обернуться, наваждение схлынуло. Страшная горбоносая морда убила романтический настрой, да и лося Бублик считал почти другом.

Но щекотка не отпускала, и изгнанник начал понимать, чем пугали премудрые волхвы.

Ночной рейд по дачному посёлку проблему не решил.

Человеческие самки хоть порой и доставались единорогам, но только по работе. Искреннего интереса они, увы, не вызывали.

Включив невидимость, Бублик прокрался к какой-то, как и положено, девственнице, но переступить через себя так и не смог.

Потеряв надежду найти лёгкий путь, волшебный конь бродил в тоске по светлому березняку, сочиняя стихи. Об этом побочном эффекте томления плоти волхвы тоже упоминали.

Вдруг в подлеске что-то шевельнулось. Чья-то прелестная мордочка потянулась к тонким веточкам берёзки.

Бублик разглядел юную косулю, объедающую молодые побеги.

Голова закружилась.

Жахнув маны в чакру «неотразимость» и в чакру «неосязаемость», забыв, что одно мешает другому, забыв, что разумен, Бублик ломанулся к ней.

Почти наскочив на прелестницу, одетую в коротенький мех цвета жухлой травы с волнительными белыми пятнами на стройных боках, единорог одумался.

Нельзя же вот так, из засады! Неправильно! Одно дело по работе, с какой-нибудь монашкой, а другое… Несмотря на волшебное воспитание, Бублик был не лишён порядочности.

Встав на дыбы, белый в яблоках красавец, с мерцающим антрацитовым рогом, во всём своём великолепии возник из стелс-режима всего паре метров от косули и громко заржал.

Косуля была потрясена. Она замерла, уставившись на блестящего кавалера.

Бублик приблизился и, поведя рогом, томно пригнулся, чтобы ощутить нежный запах молодой плоти.

В эту секунду ретивая самка испугано метнулась и, конвульсивно лягнув единорога, мгновенно скрылась в лесу.

Удар был силён. Острые копытца рассекли тонкую кожу на носу и у самого рога магической коняги. Где-то глубоко лопнули капилляры, и в гайморовы пазухи хлынула волшебная кровь.

Наполнившись ею, пазухи, бывшие до того диэлектриком, мгновенно превратились в резистор. Ток, который шёл мимо, потек теперь, согласно первому закону Киркгофа, через резистор, замкнул цепь, и едва мерцавший рог засиял как маленькое солнце.

Жаль, увидеть это было некому. Косуля была далеко. Единорог - в отключке.

Через пару месяцев, уже умея произвольно включать и выключать рог, Бублик снова стоял в том самом месте, где проник когда-то в обычный мир. Он любовался полнолунием, заливающим волшебно преображённый первым снегом лес.

На его мощном крупе трепетно покоилась нежная щека косули. Он не глядел на неё, но чувствовал её тепло и знал, что не телепатирует волхвам о роге, даже ради всех удовольствий Радуга-сити – лучшего города всех миров.

Да и со жрачкой тут, если честно, куда лучше.

23. Друг мой, живи!

Если бы Бог сказал: «Иван, я могу взять в Рай только одного из вас: тебя или Хрюнтика. Решать тебе!». Я бы, конечно, не раздумывая согласился терпеть жаркие сковородки и кипящие кастрюли Ада, только бы мой кот Хрюнтик был по-настоящему счастлив. Но я знаю, что в Раю он бы скучал по мне. Ведь неверно говорят, что коты живут сами по себе и презирают своих хозяев. Да и, по правде сказать, я не был хозяином Хрюнтику в полном смысле этого слова. Мы были друзьями.

А всё началось одним осенним вечером, когда я бродил после дождя по улицам города N. Сюда я приехал от скуки, хотел развеять хандру после расставания с любимой. Небо было очищено от туч, и мне в душу глядело раскинутое зыбкое и далёкое полотно Млечного пути. И я воображал, как на меня из центра галактики глядит око Чёрной дыры, которая когда-нибудь затянет в свои объятия и Солнце, и Луну, и Землю, и растворённого в извечных атомах меня.

Наслаждаясь свежестью вечернего воздуха, я погружал себя в ту атмосферу умиротворения, за которой блаженство, покой и чувство скорой смерти. За размышлениями я не заметил, как попал в старый парк, в котором я любил читать Чехова в погожий день и думать о жизни, о любви.

Вдруг я услышал пискливый голосок, будто плакал ребёнок.

Я пошёл на зов, писк раздавался из кустов.

— Кис-кис-кис.

Ко мне вышел серый котёнок, хвост торчком, и жалостливо посмотрел мне в глаза своими зелёными глазами. Я погладил нового дружка, и он замурлыкал.

— Кто же оставил тебя тут одного, где твоя мама?

Я обшарил кусты. По всему выходило, что потеряшка был один. Других котят или кошки не было.

— Ну пойдём со мной!

Я посадил котёнка за пазуху и пошел в гостиницу. По пути зашел в магазин и купил жирное молоко, пачку корма и небольшие пластиковые тарелки.

В номере в одну тарелку налил молока, а в другую положил корм. Малыш сначала с жадностью кинулся пить, а затем, напившись, стал есть влажный корм, наклоняя голову на бок и тщательно пережёвывая. При этом котёнок, который оказался мальчиком, урчал. И мне казалось, что он подхрюкивает, как маленький поросёнок.

— Будешь называться Хрюнтиком.

Через три дня я вернулся в свой родной город R вместе с пушистым другом.

Я уходил на работу, и Хрюнтик ждал меня. Перед уходом я говорил ему, чтобы он не скучал.

— День пройдёт быстро, дружок. Отдохни за меня.

И он послушно отпускал меня на работу.

Я работал бухгалтером по расчёту зарплаты. Мой рабочий день заключался в поедании тортов и пирожных, между перекусами мне приходилось нажимать на кнопки и отвечать на дурацкие вопросы работников «Когда придёт зарплата?». Хотя зарплата приходила всегда вовремя — двадцатого и пятого числа месяца. А если день выплаты выпадал на выходной или праздник, то работники получали деньги накануне.

Как только часы показывали шесть вечера, я вставал, шёл по длинному коридору офиса, сбегал по лестнице, чтобы не ехать в переполненном лифте, выходил на парковку, садился в авто и ехал на другой конец города.

Вечером, когда открывал дверь, видел Хрюнтика, который сидел на коврике. Хвост был обернут против часовой стрелки вокруг лап, и как только я входил, кот медленно вставал, задирал хвост, мявкал и шёл ко мне тереться о ноги.

И каждый вечер я был счастлив. И мой Хрюнтик был счастлив тоже.

Но коты долго не живут. Пятнадцать лет — это всё время, которое было отмерено судьбой Хрюнтику. Он заболел внезапно. Ничего не ел, только немного пил. И долго умирал. Отказала печень. Врач сказал, что надо усыпить. Но я не мог. Я делал обезболивающие уколы. И смотрел, как у Хрюнтика слезятся глаза.

Я положил подстилку с Хрюнтиком на кровать рядом с собой и спал в обнимку. И вот однажды утром я проснулся, а он нет.

Я взял коробку из-под обуви и положил туда Хрюнтика. Прихватил с балкона сапёрную лопату, сел в машину и поехал в город N, совсем забыв предупредить руководство, что не приеду на работу. Это был понедельник, пятое число, и в тот день работники нашего предприятия впервые за двадцать лет не получили вовремя зарплату.

Я приехал в N под вечер. Город утопал в осени, недавно прошёл дождь, день был похож на тот, в который я встретил Хрюнтика и забрал его домой.

Я оставил машину на парковке, взял коробку с Хрюнтиком и лопату, и вошел в парк. Я не помнил, где именно повстречал Хрюнтика. Но, думаю, это не важно. Я нашёл место рядом с большим дубом и подумал, что здесь моему другу будет спокойно. Выкопал яму, положил туда коробку и закопал.

— Покойся с миром, Хрюнтик. И спасибо тебе за то, что ты был в моей жизни. За всё спасибо. И до встречи в лучшем из миров. Жди меня, и мы встретимся.

Я встал на колени подле могилы и плакал горько. Мне было тяжело. Душа рвалась на части. О мир, как же ты несправедлив! Почему жизнь даётся на время и зачем у нас забирают друзей? Я спрашивал и спрашивал, но Вселенная не отвечала.

Когда вернулся домой, долго не мог поверить, что меня никто не встречает. Что Хрюнтик не сидит в коридоре на коврике с обернутым против часовой стрелки вокруг лап хвостом, не встаёт, не мявкает, не трётся о ноги, радостно мурлыча.

Подстилка, пустые миски да игрушки-пищалки — вот что осталось после Хрюнтика. Квартира без моего друга была пустой. А время шло медленно, будто стрелки кто-то придерживал.

Страдал я безмерно. Не передать ту боль и ту опустошённость, которые я испытывал. Чувство тоски давило. Не хотелось ни есть, ни спать. Я делал всё по инерции словно механизм, в который вложена определённая программа и который должен каждый день её выполнять, не понимая зачем.

Я думал: «А что, если бы не было в моей жизни Хрюнтика? Тогда бы я не испытал эту боль утраты... Зачем привязываться к кому-то, если этот кто-то всё равно умрёт и ты будешь страдать? А если ты умрёшь первым, то будет страдать тот, другой, что тоже нехорошо. Так может быть не нужна человеку любовь, не нужна дружба?».

В поисках ответа я бесцельно бродил по жизни. Пока однажды не услышал «мяв» — и тогда жизнь снова наполнилась смыслом и снова захотел жить.

А Хрюнтик, мой дорогой Хрюнтик, счастлив в другой жизни. Ведь иначе быть не может.

Друг мой, живи!

Бонус 1. Легенда о храбром Илко, о прекрасной Евана и злой Едейне

Ветер севера могучий
Покрывает льдом и снегом
Лес и тундру. И от века
Жизнь по капле выпивает
Ледяным своим дыханьем.
Ты ли спел мне эту песню?


Или ветер тёплый с юга
Что приносит издалёка
Лето. Пусть и не надолго
Возвращая к жизни тундру.
Согревая сердце людям.
Ты ли спел мне эту песню?


Только знаю, было это
В пору ту, когда мой прадед,
Что для прадеда был дедом
Молод был. Тогда случилось
То, о чем теперь я
Вам открою в этой песне.


Слушайте сейчас, о люди
Эту песнь о храбром Илко,
О красавице Еване,
О любви и злой Едейне.
Было это, помнят люди!
Пусть теперь начнется песня!


Жил в ту пору храбрый Илко.
Слыл охотником искусным.
Знал зверей тайги повадки,
И следы читать умел он.
Знал силки, ловушки знал он,
Не боялся он ни волка,
Ни царя тайги — медведя.
Им в глаза смотрел без страха,
Крепче лишь копье сжимая.


Но не мог смотреть он прямо
Только лишь в глаза Еване.
Девушки, что красотою,
В сердце поразила Илко,
Только тот её увидел -
И ослабли его руки,
И смущенно взгляд отвел он.


Но собрался храбрый Илко
С духом, и сказал при встрече:
«О, Евана! Пред тобою
Я склоняюсь. Знай теперь же!
Для тебя одной добуду
Я любого зверя, где бы
Не скрывался он, и шкуры
Соболя, песца, лисицы
Я отдам тебе без счета,
Лишь бы только ты моею
Стала».


Но тогда Евана
Только засмеялась громко.
«Знаешь ты, о бедный Илко,
Что лишь за мою улыбку
Обещают мне оленей
Сотню, или самоцветов
Нарты полные. А ты же
Хоть силен, умел и ловок,
Чем ты сможешь угодить мне?
Посмотри, на мне лисица,
Соболь греет мне ладони.
Что же у тебя такого
Есть, чтобы пришлось по нраву
Мне?»


И молвил Илко
«Знай, Евана, что достану
Для тебя наряд достойный,
Что не видывали люди
Никогда, и ты, быть может,
Перестанешь тут смеяться
Надо мной». И Илко тут же
Взял копье своё, и суму,
И отправился на поиски
Небывалого наряда.


Но не ведал бедный Илко -
Красота порой мужчину
Вдохновляет на безумства!
Но и часто только горе
Принести она способна!


В глубине тайги дремучей,
Среди кедров вековечных,
Что растут от дней начала
В самой тёмной топкой чаще.
Что обходят стороною
Звери. Там, в глуши скрывался
Пень, что был размером с гору,
Окруженный плотным кругом
Из грибов, что человеку
Только смерть несут от яда.


Там жила тогда Едейне -
Злые козни претворяя,
Путала она тропинки,
Заводила в буреломы,
В топи гиблые манила,
Чтобы тот, кто ненароком
В её чаще оказался,
И, отчаявшись вернутся
Снова к людям, превратился
Для нее в слугу до срока.
Срок же был тот в жизнь длинною.


И, по воле рока злого,
По тайге скитаясь, Илко
Оказался на дорожке,
Что вела в Егейне руки.
Но огонь любви, что Илко
В сердце нес, обжег Егейне.
В час когда она хотела
Заманить к себе мужчину.


Колдовство Егейне старой
Рассыпалось, будто рыхлый
Лёд весною, что на солнце
Тает. И тогда старуха
Пень покинула свой древний,
Вышла на дорогу к Илко,
Ему ласково сказала:
«Что ты ищешь тут, охотник?
В гиблой чаще, в буреломе?»


И ответил храбрый Илко,
Рассказав ей о Еване
О любви своей безмерной
И о поисках безуспешных.
«Ты упорен, смелый Илко» -
Говорит ему Егейне,
В своем сердце замышляя
Подлость. - «Ищешь ты напрасно!
Нет в тайге большой такого,
Что склонит к тебе Евану.
Понапрасну только время
Ты растратишь в поисках тщетных.


Только не печалься Илко!
Я тебе помочь желаю.
Есть платок у меня тканый.
Тонкий и почти прозрачный.
Невесомый, и узором
Шит, что не придумать людям.
Выткан был он пауками.
Мастера они умелы!
Год от года патину
Они ткут, творя искусно!»


И возрадовался Илко,
Но продолжила Едейне:
«А взамен, ты должен будешь
Охранять мои пределы,
Обходить тайгу дозором,
Чтобы люди не посмели
В чаще мой покой тревожить».
Согласился смелый Илко,
Не предал словам значенья
Он схватил платок и мигом
Побежал назад, к Еване.


Любовь часто застилает
Нам глаза, и слух снижает.
Сердцем думал храбрый Илко,
Разумом забыл он думать.
Поразилась тут Евана
Небывалому подарку.
Невесомый, словно воздух,
И прозрачней вод весенних
Был платок, его накинув,
Смехом залилась Евана.


Только в тот же миг упала,
Словно сон её опутал,
И, глаза сомкнув навеки,
Погрузилась она в дрёму.
Разорвать пытался Илко
Ткань, что будто смертный саван
Покрыла теперь Евану.
Только где там! Не под силу
Колдовское снять творенье!


Понял тут, что был обманут
Илко. Во весь дух помчался
Снова в лес, искать старуху.
И по воле злой Едейне
Он проник в густую чащу
Куда путь другим заказан.
И увидел пень огромный,
Окружен вокруг грибами.
Страха в сердце не имея
Преступил он внутрь круга!
И тот час Егейне чары
Подлые вступили в силу.


Испокон все люди знают -
Круг грибной — то ведьмы чары
Но обидой и любовью,
Жаждой мщения сжигаем,
Позабыл могучий Илко
Об опасности, и тут же
Обратился он оленем -
Гордым жителем таёжным,
Чтоб по воле злой колдуньи
Сторожить её пределы.
И, печали полон сильной,
Закричал могучий Илко!
Его рев тайга слыхала,
Его рев слыхали люди.
Был отчаянья он полон
И тоски невыносимой.


И Евана через сон свой
Услыхала крики Илко.
Её сердце разгорелось,
Воспылав к нему любовью.
Тот, над кем она хотела
Посмеяться. В одночасье
Для нее дороже жизни
Стал, и, напрягая силы,
Разорвала она саван,
Сбросив колдовскую дрёму.

Только чары злой Едейне
Непросты, коварны были!
Сбросила платок Евана,
Но сама стала прозрачной,
Невесомой, словно дымка,
И, смешавшись с серым дымом,
Что давал очаг домашний,
Она в небо воспарила,
Обратившись южным ветром.


Ветер рвал в тайге деревья,
Завывал средь буреломов,
Пень трухлявый, что был домом
Для колдуньи, он разрушил.
Выгнал старую Едейне,
И, до самых вод холодных,
Льдами скованных навеки
Гнал её он через тундру,
Рвал одежду, бил наотмашь
И с тех колдунью злую
Не видали больше люди.

Так закончилось преданье,
Что нашептывал мне ветер,
Может статься, то Евана
Песню спела мне однажды?
Было так! Теперь Евана
Стала ветром, и, бывает,
Люди видят днем оленя,
Что могуч и статен телом.
И в его рогах ветвистых
Ветра голос, то Евана
Поёт Илко свою песню.
И несется храбрый Илко
Обходя тайгу и тундру.
Своим ревом громогласным
Отвечает он любимой.
Они вместе, и так будет
Пока солнце светит в небе!