АПЧеркасов и невидимки: триэль на перьях

Триэль — это неологизм, обозначающий дуэль между тремя противниками, в которой игроки должны стрелять друг в друга в попытке уничтожить...

Вы находитесь в топике литературной триэли. Страсти разгорелись не на шутку. В уютный литкружок пейсателей ворвался бретёр АПЧеркасов и вызвал всех желающих на литературную дуэль. Никто не решался поднять перчатку. Но нашёлся один смелый герой... А затем и другой… Но кто они, эти невидимки? Загадка!

И вот, когда приготовления были утрясены, я послал участникам следующую депешу:

Перчатка брошена! Вы вызваны на литературную дуэль! Условия. Написать рассказ в прозе от 5000 до 40 000 знаков без учета пробелов. Тема прикреплена в виде двух картин («Портрет Лопухиной» и «Над вечный покоем»). Автор должен использовать оба полотна. Обязательное допусловие: в рассказе должно быть рифмованное двустишье или четверостишье. Срок — прислать рассказ не позднее 12.02.2025 до 21.00 мск. Очередность опубликования будет решена жребием, который бросит орг. К барьеру!

Итак, перед вами три рассказа. Один из них — АПЧеркасова. Другие написали анонимы. Читайте и голосуйте за лучший.

1. Душеприказчик
2. Над вечным покоем
3. На рассвете

Итоги дуэли (крин) — 16 февраля в 21-00 мск. Снятие масок — в этом топике после 21.00.

Публику будут занимать три вопроса:

Какой рассказ лучший?
Какой рассказ написал АПЧеркасов?
Кто невидимки?

Но как бы то ни было наслаждайтесь поединком! Эту дуэль ждали многие. И вот она началась!

Итоги: https://www.yaplakal.com/findpost/140136776...pic2893148.html

Это сообщение отредактировал Акация - 16.02.2025 - 21:12

1. Душеприказчик

Тёплый летний ветер нежно колыхал ветви деревьев, а предзакатное солнце расцвечивало речные воды золотистыми бликами. Павел, сжимая в руках томик стихов, брёл по узкой тропинке, когда до его слуха донёсся переливчатый девичий смех. Он замер, очарованный этими звуками.

За густыми прибрежными кустами открылась картина, от которой перехватило дыхание: буквально в пяти шагах от него молодые деревенские девушки плескались в прозрачных водах. Их светлые рубашки, намокнув, прилипли к телу, ничего не скрывая, а мокрые волосы блестели в лучах заходящего солнца. Павел, воспитанный в строгости и скромности, почувствовал, как кровь приливает к лицу, но, замерев, не мог отвести взгляд.

Вдруг раздался звонкий визг – одна из купальщиц заметила его. Со смехом и брызгами девушки бросились к берегу за сарафанами. Павел неловко шагнул назад, запнулся о ветку и плюхнулся на землю. Когда он снова встал на ноги и поднял голову, в реке оставалась только одна девушка.
Русые локоны, выбившиеся из простой косы, обрамляли её лицо влажными колечками. Она не спешила прятаться, в отличие от хохочущих подруг. Серые глаза смотрели с лёгким озорством, а полные губы изогнулись в лукавой улыбке.
– Чтой-то ты, барин, столбом встал? – окликнула она, неспешно выходя из воды. Мокрая рубашка облепила её стройное тело, обрисовывая небольшую, но идеальной формы грудь с розовыми ореолами. – Аль девок в жизни не видывал?

Павел почувствовал, как краска заливает лицо. Он, может, и хотел бы отвернуться, но не мог оторвать взгляд от капель воды, стекающих по её шее.
– Меня Лизой кличут, – сказала она, подходя ближе. От неё пахло речной свежестью и полевыми травами. – А ты кто будешь, книгочей?
– П-павел, – выдохнул он, чувствуя, как сердце готово выпрыгнуть из груди.
– Ишь ты, Павлу-у-уша, – протянула она нараспев. – Что ж ты, ровно заяц, дрожишь весь? – Она с озорством взяла книгу из его рук. – Стихи, небось? Грамотный, значит...

Её близость кружила голову. Павел видел каждую чёрточку её лица: маленькую родинку у виска, длинные ресницы, от которых всё ещё стекали капельки воды, чуть заметные веснушки на носу.
– Может, и мне почитаешь? – Лиза придвинулась ещё ближе, глядя снизу вверх. Её глаза казались то серыми, то зеленоватыми, как речная вода.
– Да-да, конечно... – безбожно краснея пролепетал Павел, потянувшись за книгой.
Девушка прыснула со смеху:
– Ну не здесь же! Вечером приходи к старой иве, знаешь, где она?
Павел кивнул, не в силах произнести ни слова. Лиза рассмеялась – звонко, словно колокольчик, – и протянула ему книгу обратно.
– Не робей так, – шепнула она. – Не съем я тебя... ежели только сам не попросишь!
Со смехом она упорхнула к подругам, оставив Павла в полном смятении чувств. Он смотрел ей вслед, любуясь лёгкой походкой, изящным изгибом шеи, игрой солнечных лучей в мокрых волосах. Впервые в жизни его сердце наполнилось сладким волнением, пьянящей смесью смущения и восторга.

До вечера оставалось несколько часов, а они казались ему вечностью. Старая ива... Он уже представлял, как будет читать ей стихи в вечерних сумерках, как её серые глаза будут сиять в лунном свете, как…

* * *

Тёплые летние сумерки окутывали реку лиловой дымкой. Три вечера подряд они встречались под старой ивой, где свисающие ветви создавали уединённый шатёр. Павел читал стихи, а Лиза слушала, прикрыв глаза и чуть улыбаясь. Иногда она просила объяснить непонятные слова, и он, чуть робея, рассказывал о поэзии.

В этот вечер всё было иначе. Лиза пришла в лёгком сарафане, её русые волнистые локоны свободно падали на плечи. Она казалась особенно красивой в мягком вечернем свете.
– Пойдём купаться, – вдруг предложила она, лукаво глядя на него. – Вода тёплая, я проверяла.
– Но... – начал было Павел, чувствуя, как сердце забилось чаще.
– Не бойся, – прошептала она, взяв его за руку. – Никто не увидит. Только луна да звёзды.
Её ладонь была тёплой и нежной. Она потянула его к реке, и он пошёл, как заворожённый.

Остановившись у самой кромки воды, Лиза обернулась к нему. В сумерках её серые глаза казались почти чёрными.
– Закрой глаза, - попросила она мягко.
Павел послушался. Он почувствовал, как её пальцы скользнули по его ладони, услышал шелест одежды и лёгкий всплеск воды
– Теперь можно смотреть, – донёсся её голос.
Она стояла по пояс в воде, лунный свет серебрил её плечи. Павел, не раздумывая, шагнул к ней.

Вода была действительно тёплой, как парное молоко.
–Ты дрожишь, – заметила Лиза, подплывая ближе. – Замёрз?
– Нет, – выдохнул он. – Это... это из-за тебя.
Она улыбнулась и вдруг оказалась совсем близко. Её мокрые ресницы слиплись стрелками, на губах дрожали капли воды.
–А ты совсем не такой робкий, каким кажешься, – прошептала она, глядя ему в глаза.
Павел не помнил, кто потянулся первым. Просто вдруг её губы оказались совсем рядом – тёплые, мягкие, с привкусом речной свежести. Первый поцелуй вышел неумелым и торопливым, но второй... Второй был как стихи, которые он ей читал – нежный, трепетный, полный невысказанных слов.

Лиза отстранилась первой, тяжело дыша. Её глаза сияли в темноте, как звёзды над головой.
– Ты очень красивая, – прошептал Павел, осторожно касаясь её щеки.
– А ты... ты особенный, – ответила она тихо. – Совсем не такой, как другие барчуки.
Они плавали в лунной дорожке, говорили шёпотом, смеялись. Время остановилось в этом зачарованном круге света, где существовали только они двое, только первая любовь, только этот волшебный момент между детством и юностью.
Позже, провожая её до околицы, Павел впервые понял, что значит настоящее счастье – это когда сердце готово разорваться от переполняющих его чувств, когда каждое прикосновение запоминается навсегда, когда весь мир кажется прекрасным, потому что в нём есть она.

Вскоре Павел уехал в город, заканчивать учёбу. Перед отъездом они встретились у той же старой ивы. Лиза была непривычно тихая.
– Воротишься? – спросила она, теребя край сарафана.
– Конечно! Вот только экзамены сдам...
– Долго ждать-то?
– До весны.
Она кивнула, глядя куда-то вдаль, за реку, где догорал закат.
– Я тут буду, – сказала тихо. – У ивы нашей. Как первые листочки появятся, так и приходи.

В тот вечер она впервые не смеялась. Только смотрела на него долго-долго серыми глазами, словно пыталась запомнить каждую черточку его лица. А когда прощались, вдруг коснулась простенького крестика на шее:
– Хочу тебе матушкин крестик отдать, чтоб не забыл меня там, в городе своём... Вдруг не свидимся боле?
– Не нужно! Обязательно свидимся, – горячо возразил Павел. – Вот увидишь, как только весна...
– Ну гляди, – перебила она. – Буду ждать.

Зима выдалась лютая. Письма от родных приходили редко – все дороги замело. В февральском письме матушка вскользь помянула, что Лизавета-крестьянка сильно простыла на речке, полоща бельё. "Хворает девка", – написала матушка, и больше ничего.

А в марте пришло письмо от няньки – та всегда писала Павлу тайком от родителей, по-свойски. Старая женщина жалела его детскую любовь. "Лизонька-то наша преставилась, – писала нянька корявыми буквами. – В горячке всё тебя звала, просила к иве сводить, как листья появятся. А на Сретенье, как звон к заутрене пошёл, так и затихла. Спит теперь на погосте, у самой реченьки. Последний день всё крестик свой теребила, приговаривала – не успела, мол, отдать..."
Павел перечитывал это письмо, не видя букв от слёз. За окном падал мокрый мартовский снег, а он всё думал о несбывшемся обещании, о крестике, который она так и не смогла ему передать, о весенних листьях, которых она не дождалась.

* * *

Прошли годы. Весенний свет, прозрачный и чистый, заливал гостиную особняка на Пречистенке. Павел Михайлович Третьяков стоял у высокого окна, рассеянно наблюдая, как солнечные блики играют на полированном паркете. Каждый визит в такие дома таил в себе обещание новых сокровищ для его коллекции, но сегодня что-то особенное витало в воздухе, словно предчувствие.
– Павел Михайлович, прошу сюда, – голос хозяина дома вывел его из задумчивости.

И вдруг время остановилось. С портрета на него смотрела она – или её призрак из далёкого лета 1849 года. Те же серые глаза, тот же лёгкий поворот головы, та же едва уловимая улыбка на полных губах. В простом белом платье, на фоне вечернего сада, девушка казалась видением, соединившим прошлое и настоящее.

Сердце пропустило удар. На мгновение в ушах зазвенел давно забытый смех, запахло речной свежестью и полевыми травами. Павел Михайлович шагнул ближе к портрету, всматриваясь в каждую черту. Нежный овал лица, россыпь едва заметных веснушек, задумчивый взгляд из-под длинных ресниц – всё было словно списано с его воспоминаний.
– Боровиковский, – прошептал он, узнавая руку мастера. Только этот художник умел передать в женских портретах ту особую одухотворённость, то неуловимое сочетание земного и небесного.
– Портрет Марии Ивановны Лопухиной, – подтвердил хозяин. – Написан в девяносто седьмом. Прекрасная была девушка...
– Была? – что-то дрогнуло в груди Павла Михайловича.
– Да, умерла совсем молодой. Чахотка.
Он снова всмотрелся в портрет, и теперь увидел то, чего не заметил сразу – тонкую вуаль грусти в серых глазах, словно предчувствие краткости земного пути. Как и его Лиза, эта девушка словно принадлежала не земле, а небу.
– Я хочу приобрести этот портрет, – его голос прозвучал неожиданно твёрдо для хозяина дома. – Назовите вашу цену.
– Но помилуйте, это семейная реликвия...
– Прошу вас. Она должна быть в галерее. Такая красота не может принадлежать одной семье – она должна принадлежать всей России.

В тот вечер, сидя в карете, Павел Михайлович думал о удивительном переплетении судеб. Первая любовь, так похожая на весенний цвет – яркая и недолговечная, теперь вернулась к нему в образе другой девушки, давно ушедшей, но обретшей бессмертие на холсте. И в этом было что-то правильное, словно замкнулся круг, соединивший юношеские грёзы с делом всей его жизни.

Портрет Лопухиной открыл в нём новое понимание своего призвания. Он собирал не просто картины – он собирал мгновения красоты, чтобы сохранить их навечно. Как тот летний вечер у реки, как серые глаза Лизы, как нежный поцелуй с привкусом речной воды – теперь всё это будет жить в его галерее, превратившись в часть великого полотна русского искусства.

* * *

Осенние краски проникали сквозь высокие окна галереи, окутывая портрет Лопухиной особым сиянием. В утренние часы, когда залы были ещё пусты, Павел Михайлович любил приходить сюда. В тишине, наедине с портретом, он словно возвращался в то далёкое лето, когда первая любовь открыла ему глаза на истинную красоту мира, научила видеть в простом - божественное, в мимолётном — вечное.

Скрип паркета возвестил о появлении Крамского. Художник часто навещал галерею, и их беседы об искусстве порой затягивались до вечера.
– Снова у портрета Лопухиной, Павел Михайлович? Что же так притягивает вас к нему? – голос Крамского был мягок и понимающ.
– Всё пытаюсь разгадать его тайну, Иван Николаевич. Вы знаете её историю?
Крамской присел на банкетку, задумчиво глядя на портрет:
– Мария Ивановна была удивительной женщиной. Многие искали её руки, но сердце она отдала молодому Лопухину. Современники восхищались её умом и душевной красотой. А через год после свадьбы… Чахотка. Двадцать три года – и всё... Взгляните на розы в её руках. Боровиковский словно предвидел – они уже начинают увядать...

Павел Михайлович приблизился к портрету. И правда – в нежных лепестках роз таилась едва уловимая печаль увядания, как и в той лёгкой полуулыбке, так похожей на улыбку его Лизы.
– Рассказывали, в последний раз её видели в церкви, – продолжал Крамской. – Она молилась перед образом Богородицы. А через неделю её уже не стало. Муж так и остался вдовцом. Знаете, её называют русской Моной Лизой...
– Лиза... – прошептал Третьяков, и в памяти вспыхнуло: серые глаза, мокрые локоны, звонкий смех у реки.
– Действительно, есть в ней что-то загадочное, – Крамской не заметил его волнения. – Эта улыбка…

Павел Михайлович молчал, вглядываясь в знакомые черты. Теперь он видел в портрете нечто большее – словно сама жизнь, хрупкая и прекрасная, застыла на холсте, успев отразиться в полотне мастера прежде, чем угаснуть.
– Вы правы насчёт сходства с Моной Лизой, – наконец произнёс он. – Тот же взгляд, будто знающий что-то недоступное нам. Та же тайна в улыбке. Только наша, русская… – В его голосе звучала нежность, понятная лишь ему одному.
– И та же загадка жизни и смерти, – тихо добавил Крамской. – Леонардо писал живую женщину, а создал символ. Боровиковский писал земную красавицу, а запечатлел образ уходящей молодости.

Третьяков коснулся рамы портрета. Два образа слились в его сознании – юная купальщица с серыми глазами и прекрасная женщина с букетом роз. Обе ушли, но обе остались – одна в его сердце, другая на холсте. И в этом тоже была своя тайна, доступная лишь истинному искусству.

* * *

Мастерская Левитана встретила Третьякова полумраком и запахом красок. Едва переступив порог, Павел Михайлович замер перед огромным полотном на мольберте.
Тяжёлые свинцовые облака нависали над одинокой церковью, стоящей на крутом берегу. Внизу расстилалась бескрайняя водная гладь, сливаясь с горизонтом в единую серую бездну. Покосившиеся кресты на погосте тянулись к земле, будто уставшие странники, ищущие последнего приюта.
– Над вечным покоем, – тихо произнёс Левитан за его спиной.

И вдруг Третьякова пронзило острое чувство узнавания. Этот взгляд в бесконечность – он уже видел его прежде. Дважды. Первый раз – в серых глазах юной купальщицы, когда она, стоя по пояс в воде, смотрела куда-то поверх его головы в летние сумерки. Второй – в загадочной улыбке Лопухиной, в той самой недосказанности, что таилась в уголках её губ.
– Исаак Ильич, – его голос дрогнул, – вы знаете портрет Лопухиной?
– Боровиковского? Конечно. Русская Мона Лиза...
– Взгляните, – Павел Михайлович шагнул к картине, – здесь то же самое. Тот же взгляд в вечность. У Боровиковского он спрятан в улыбке молодой женщины, а здесь... здесь он разлит по всему холсту, по всей этой бескрайней дали.
Левитан молчал, но Третьяков, охваченный внезапным пониманием, продолжал:
– Она умерла совсем молодой, через год после написания портрета. И в её глазах уже было это знание – то самое, что вы написали здесь. О хрупкости всего земного перед лицом вечности.
– Вы правы, – тихо отозвался Левитан. – Только русская душа может так заглянуть за край бытия. В России небо пропитано вечностью, поэтому всегда так низко нависает над землёй.

Третьяков вздрогнул, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Теперь он понял, почему эта картина так взволновала его. В ней он увидел отражение той самой тайны, что преследовала его всю жизнь – тайны красоты, познавшей свою конечность. Как глаза Лизы в последний вечер у реки, как улыбка Лопухиной, предчувствующей свой короткий век.
– Я покупаю её, – произнёс он твёрдо. – Она должна висеть рядом с портретом Лопухиной. Это две части одной истории – повесть о красоте, которая знает о смерти, и о смерти, которая хранит красоту.

В тишине мастерской его слова прозвучали как молитва. За окном падал снег, укрывая Москву белым саваном, а на холсте тяжёлые облака всё так же нависали над маленькой церковью, хранящей тайну жизни и смерти, любви и красоты, мгновения и вечности.

* * *

В своём кабинете Павел Михайлович засиделся до позднего вечера. Перед ним громоздились письма от художников, сметы, планы расширения галереи. Но мысли его витали далеко от бумаг, возвращаясь к двум картинам, что сегодня впервые оказались рядом.

Весь день он украдкой наблюдал за посетителями галереи. Они останавливались между портретом Лопухиной и "Над вечным покоем", переводя взгляд с одной картины на другую, словно чувствуя незримую нить, соединяющую их сквозь десятилетия.
– Что вы чувствуете, глядя на них? – спросил он у молоденькой курсистки, застывшей перед полотнами.
– Она словно прощается, будто видит что-то за пределами комнаты, – ответила та тихо. – А потом поворачиваешься к пейзажу и понимаешь – вот оно, то, что она видела, вот куда она ушла…

Его размышления прервал стук в дверь. Вошёл Крамской, отряхивая снег с шинели.
– Задержались сегодня, Павел Михайлович?
– Да вот, всё думаю... – Третьяков подошёл к окну, за которым кружился редкий снег. – Помните, Иван Николаевич, как мы с вами когда-то спорили о назначении искусства? Я ведь тогда считал, что главное – сохранить работы русских художников для потомков. А теперь вижу – дело не только в сохранении.
Он помолчал, вглядываясь в темноту за окном, где зажигались первые фонари.
– Каждая картина – как окно. Одни смотрят в прошлое, другие – в вечность. А все вместе они складываются во что-то большее... – он запнулся, подбирая слова. – Как в храме: каждая икона сама по себе прекрасна, но только вместе они создают то единое целое, ради которого храм и строился.
Крамской усмехнулся в бороду: – Так вы, выходит, не галерею строите, а храм?
– Может, и так, – серьёзно ответил Третьяков, – может и так. Только храм этот не мой – он принадлежит России. Я просто... душеприказчик, не более того.

Когда Крамской ушёл, Павел Михайлович ещё долго стоял у окна. Где-то в глубине затихающей галереи две картины беззвучно разговаривали друг с другом через десятилетия – портрет молодой женщины, словно знающей свою судьбу, и пейзаж с низким небом над одинокой церковью. Два полотна, как две стороны одной медали, рассказывали вечную историю о жизни и смерти, о красоте и её скоротечности, о любви и памяти.

А может, это просто память его сердца связала воедино два образа: серые глаза Лизы, смотрящие куда-то поверх его плеча в летние сумерки, и тяжёлые тучи над погостом, хранящие ту же самую тайну, что он всю жизнь пытался разгадать.

За окном продолжал падать снег, укрывая Москву белым покрывалом, стирая границу между землёй и небом – совсем как на картине Левитана. И в этой белой тишине яснее, чем когда-либо, он понимал: всё, что он делал все эти годы – собирал галерею, спорил с художниками, торговался за каждую картину – было лишь исполнением завещания, оставленного ему той далёкой летней ночью, когда красота впервые открыла ему своё лицо.

Она давно прошла, и нет уже тех глаз
И той улыбки нет, что молча выражали
Страданье — тень любви, и мысли — тень печали,
Но красоту её Боровиковский спас.
Так часть души её от нас не улетела,
И будет этот взгляд и эта прелесть тела
К ней равнодушное потомство привлекать,
Уча его любить, страдать, прощать, молчать.
(Я. Полонский)

Это сообщение отредактировал Choke - 13.02.2025 - 10:08

2. Над вечным покоем

Я как всегда проснулась от звуков фортепьяно. Гостиная от моей комнаты через коридор, и я всегда слышу, когда Софья Петровна начинает играть. Она встаёт рано, как птичка, и ещё до завтрака устраивает концерт. Софья Петровна почти всегда играет Шопена — прелюдии, вальсы, ноктюрны. Сейчас звучит его цисмольный вальс. Он как будто специально написан для утра — во второй теме что-то взлетает, взлетает и в самом конце улетает в небеса и так и хочется взлететь вместе с ним.

Я Настя, мне четырнадцать лет. Я живу в усадьбе, но это не потому, что мои родители помещики, просто Софья Петровна взяла меня с собой на лето в съёмное именье, как на дачу. Меня и мою сестру Веру. Вера старше меня на год, матери у нас нет, она умерла, когда я родилась, Софья Петровна была её подругой. А ещё с нами в усадьбе живёт Яков Исаевич Левицкий, он известный художник. Софья Петровна — его ученица, они вместе приехали в Островно писать этюды и каждый день после обеда, а иногда и после завтрака, уходят с мольбертами и красками заниматься, а к ужину Григорий посылает за ними повозку. Муж Софьи Петровны, Дмитрий Павлович Кувшинников — полицейский врач. Пока жена учится художествам, он остаётся на службе и каждый месяц присылает ей сюда семьдесят рублей.

Звучат последние ноты цисмольного вальса, а это значит, что пора вставать, я себе дала слово, что встану, когда Софья Петровна доиграет. Да и часы в гостиной только что пробили девять, а это значит, что через полчаса завтрак и нужно умываться и одеваться.

Гостиная вся заставлена этюдами. Софья Петровна ходит между ними и поминутно посматривает на стены, словно примериваясь. Яков Исаевич сидит в кресле и читает вчерашнюю газету, которую принёс ему Григорий.

— Яша, — говорит Софья Петровна, — я хочу вот этот этюд повесить против окна. Да твой, твой этюд… мои пока недостойны. Распорядись, чтобы Григорий вбил гвоздик.

Яков Исаевич встаёт и подходит к Софье Петровне. Он красивый мужчина в уже зрелом возрасте — ему около сорока, а Софья Петровна года на четыре моложе. Они очень подходят друг другу — оба загорелые с чернющими пронзительными глазами, а у Якова Исаевича бородка с аристократической проседью, из-за которой он похож сразу на всех испанцев с картин Веласкеса. Если бы ему ещё усы загнуть кверху…

— Да, Яков Исаевич — настоящий идальго, — кивает Софья Петровна в ответ на моё замечание. — Или нет, он тореадор, — она прыскает от смеха и достаёт платок, чтобы утереться.

В это время в гостиную входит заспанная Вера. Она выглядит как лунатик, потому что ночи напролёт читает новеллы месье де Мопассана, засыпает под утро, а к завтраку опаздывать нельзя.

Яков Исаевич поворачивается к Вере и говорит ей:

— Вера, а ты хотела бы, чтобы сей, — он так и говорит — «сей», — пейзаж висел в гостиной?

Картины у Якова Исаевича очень интересные, он любит писать пейзажи и пишет их так достоверно, что глядя на них, словно утопаешь в листве деревьев, озёрах, в домиках и монастырях.

— Он грустный, этот пейзаж, — вмешиваюсь я. — Яков Исаевич, почему все ваши картины такие… — я подбираю слово, — такие задумчивые?

Мне кажется, что в его картинах я вижу людей, которых там нет. Вот старик в лаптях бредёт по пыльной дороге, опираясь на клюку, а там дальше монах возвращается в стены обители. А обитель — она всегда печальна и горестна. Так мне теперь кажется, и на всех пейзажах Якова Исаевича я вижу эту глубокую тоску, которой, кажется, там и нет, но она есть, она сквозит из каких-то скрытых глубин каждого его полотна.

Вера смотрит на меня осуждающе и перебивает:

— Яков Исаевич, вы великий художник, и никакой печали я в ваших картинах не вижу.

Он задумчиво крутит ус пальцами левой руки, затем говорит, обращаясь ко мне:

— Русская природа такова по своей сути, Настенька. Она всегда будит во мне грусть нереализованных надежд и даром потраченных сил, — вдруг он оживляется. — Иногда я и сам хочу написать что-то этакое… — он закатывает глаза и откидывается на спинку стула, — что-то сладострастное, даже откровенное. Словно женщина в любви.

Вера краснеет. Взрослые никогда не говорят с нами о таком и слышать это от Якова Исаевича мне тоже неудобно. Я не могу участвовать в таком разговоре и опускаю глаза.

— Так все к столу, все к столу, — говорит Софья Петровна, и мы рассаживаемся по стульям.

А Яков Исаевич смотрит теперь на Софью Петровну, он всегда смотрит на неё нежно и ласково, как на цветок и говорит:

— Помнишь, Сонечка, на вечерах у Алексея Николаевича, царствие ему небесное, — он крестится, а затем декламирует:

— Безмесячная ночь дышала негой кроткой.
Усталый я лежал на скошенной траве.
Мне снилась девушка с ленивою походкой,
С венком из васильков на юной голове.

Софья Петровна кивает головой, а он говорит:

— Я хотел бы написать что-то такое, но каждый раз, как берусь, что-то останавливает меня.

— Так, Яша, — нарочито строго говорит Софья Петровна. — Что это за мечты о девушках в васильках? — она не выдерживает своей строгости и снова прыскает, а потом продолжает: — Значит, сегодня начнёшь писать меня на фоне озера. Я сяду к нему спиной, а ты будешь писать с меня…

— Но, Софи́, — говорит он неуверенно. — Ты же знаешь, что я не пишу портреты…

После завтрака они, действительно, собираются и уходят с мольбертом и красками. Яков Исаевич несёт зонтик и складной стульчик для Софьи Петровны, а она сложив в ридикюль кисти, берёт в руку мешочек с красками, мольберт, и оба уходят, помахав нам рукой.

Место, куда они направляются, действительно, очень живописное. Наш дом стоит на холме, а под ним разлито озеро и в центре его островок. Островок этот имеет несколько заводей и бухточек, и мы с Верой… впрочем об этом потом. Если пройти от усадьбы всего версту к юго-западу, то оттуда открывается замечательный вид на него. Я как-то раз оказалась там в ненастье, когда свинцово-лиловые тучи нависли над островком. На высоком берегу, ближе ко мне стоит церквушка, старенькая, не из модных каменных, а совсем ещё та, деревянная, без подклетов, просто как большая изба с куполом и крестом над крышей. А слева от неё — совсем небольшой погост с покосившимися крестами. Меня тогда охватило странное чувство — словно я оказалась в вечности и не могу эту вечность познать или хотя бы понять. Я стояла над этой картиной как заворожённая, и из оцепенения меня вывел голос Софьи Петровны:

— Настенька, сейчас дождь хлынет. Пойдём-ка домой.

Я оглянулась. Они с Яковом Исаевичем шли мимо со своим обычным арсеналом — мольбертами, красками, кистями.

— Хотели пописа́ть немного, да вот погода… — обречённо пояснила Софья Петровна.

Она подошла и встала на краю холма вместе со мной. Лицо её изменилось, она оглянулась на Якова Исаевича и крикнула:

— Яша-Яша-Яша! Быстро иди сюда. Ты посмотри какое здесь… великолепие. Вечный покой! И каково жить здесь — над вечным покоем!

Яков Исаевич, подойдя, одобрительно кивнул:

— Да, действительно, величественно. Интересное сочетание… если бы в церквушке ещё свет горел — было бы вечное и обыденное в параллелях плюс надежды против безысходности… — он махнул рукой на погост. — Впрочем, свет-то можно изобразить. Над вечным покоем — как это точно, Сонечка. Ты удивительная!

Он немедленно стал устанавливать мольберт. Софья Петровна с удивлением посмотрела на него:

— Ты что, Яша! Сейчас же дождь… Не время сейчас.

Уже в усадьбе Софья Петровна восторженно описывала увиденное Вере и вдруг сказала:

— Хотела бы я каждый день видеть такое… каждый день и вечно, даже в Москве. Я бы ради этого…

— Что ты ради этого? — несколько игриво спросил её Яков Исаевич и та, подхватив его тон, жеманно ответила:

— От многого могла бы отказаться, даже… даже от тебя!

Они считали нас с Верой детьми и не считали нужным особенно скрываться. А нас эта иногда всплывающая откровенность коробила, особенно при воспоминании о семейном положении Софьи Петровны.

— Софья Петровна, — обратилась к ней я. — А Дмитрий Павлович приедет к нам хоть к концу вакации?

Она тогда густо запунцовела, встала и вышла из комнаты…

И вот сейчас они ушли туда, на ту площадку, писать портрет Софьи Петровны.

А мы с Верой, как всегда, когда они уходят на этюды, сели в лодку, и Григорий отвёз нас на остров. Часть его заросла рощицей, в роще есть поляна и на ней растёт земляника. Каждый день мы с Верой ползаем на коленях по этой поляне и складываем в рот пахучие красные ягоды. Потом, насладившись их ароматом и набегавшись, мы идём на пляж, купаемся и просто валяемся на берегу. Григорий вбил для нас здесь огромный зонтик, и в его тени мы прячемся от хотя и северного, но довольно-таки злого летнего солнышка.

Сегодня мы отсюда видим силуэт Софьи Петровны на холме, а Якова Исаевича не видим. Мы машем ей руками, но она сидит спиной и не оборачивается.

После обеда, когда мы сидели в гостиной и слушали, как Софья Петровна играет на фортепьяно и поёт, Григорий объявил, что у нас гости. Из Петербурга приехали сёстры Турчаниновы — хозяйки соседней усадьбы в Горке. Узнав, что здесь по соседству отдыхает знаменитый Левицкий, они не могли не нанести визит. Анна Николаевна и Надежда Николаевна были немедленно приглашены войти. Им подали новые приборы и предложили чай.

Увидев их, я невольно вздрогнула — Анна Николаевна, старшая сестра, была удивительно похожа на портрет княжны Марии Лопухиной, написанный сто лет назад. Об этом портрете говорили мистические вещи, и я невольно отвела взгляд от красавицы. А Вера и вовсе отвернулась и больше в её сторону не смотрела. Младшая сестра, Надя, была нашей ровесницей, и её сразу определили сидеть рядом с нами.

А Яков Исаевич посмотрел на неё с интересом и сказал:

— Софья Петровна, посмотри-ка, какие интересные черты у Наденьки, особенно вот так, на треть лица…

Софья Петровна, кажется, не разделяла восторгов Якова Исаевича, но кивнула и пробормотала какой-то комплимент.

Анна Николаевна была одета в лёгкое белое платье, подпоясанное голубой лентой и кажется, даже без корсета. На плечах у неё лежал атласный голубой плат, отделанный мехом. В ушах сверкали брильянты в серебряной оправе. От неё веяло столичным холодом. Лет ей было около двадцати пяти, и она была очень красива. Наша Софья Петровна рядом смотрелась деревенской простушкой.

Зашёл разговор о Петербурге, свете, приёмах. Анна Николаевна регулярно бывала на балах, зналась даже с императорской семьёй. Мы посидели немного с ними, а потом нам стало скучно, мы взяли Надю за руки с двух сторон и ушли в сад. С Надей было весело. Она оказалась очень умной, но озорной девочкой, всё время что-то затевала: то показывала нам па, которым научил её учитель танцев в Институте благородных девиц, то полезла на чердак и нас потащила за собою. А на чердаке, где мы до сих пор не бывали, оказался старый кожаный диван, времён ещё, наверное, Екатерины Великой, и мы валялись на нём то все втроём, то поодиночке, а потом в куче старого тряпья мы нашли сундук с прошлогодними яблоками — нынешние-то ещё не поспели — и грызли их, пока у нас животы не заболели. Потом мы спустились с чердака вниз и все в пыли ввалились в гостиную к ужасу Софьи Петровны, которая тут же потащила нас отмываться.

Анна Николаевна уже собиралась, и Яков Исаевич пошёл их с Наденькой провожать. До Горки тут недалеко — всего полторы версты или даже чуть меньше. Их усадьба даже видна с того холмика на берегу озера.

Уже смеркалось, когда они уехали в своём экипаже. Софья Петровна была в лирическом настроении и в ожидании Якова Исаевича села за фортепьяно. Она заиграла первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Мечтательность этой мелодии обычно вызывала во мне ощущение настороженной ночной тишины, но сегодня Софья Петровна играла как-то по-особому, и из-под её пальцев струилась какая-то внутренняя скорбь или даже тоска.

— А ты чего всё время отворачивалась от Анны Николаевны? — спросила я Веру.

— Так она же вылитая Лопухина, — сказала Вера с таким видом, словно я спрашиваю неимоверную глупость. — А ты же знаешь, что молодым девушкам нельзя смотреть на портрет, а то умрут скоро.

— Так то на портрет…

— Так она же и есть портрет, как будто в неё дух княжны вселился. Княжна-то бедная, и пары лет не прожила после этого портрета, а муж её пригласил медиума, и они вызвали дух Марии, который вошёл в картину. С тех пор все девушки, увидевшие портрет, прокляты — или помрут, или детей не будет…

Тем временем Софья Петровна доиграла до конца, повернулась к нам и сказала:

— Девочки, пора ложиться, — затем она перевела взгляд на Веру и продолжила строго: — И не вздумай читать всю ночь своего Мопассана, иначе я отберу у тебя эту книжку и выброшу.

— Мы хотим дождаться Якова Исаевича, — сказала я просяще.

— Яков Исаевич пойдёт из Горки пешком, — ответила Софья Петровна, — возможно, придёт поздно, так что давайте-ка по постелям.

Уже ночью я проснулась от голосов в гостиной. Я встала, приоткрыла дверь и выглянула в щёлку. Софья Петровна обнимала Якова Исаевича, у которого все брюки снизу были в пыли и говорила нежно:

— Ну наконец-то!

Яков Исаевич отстранял её:

— Сонечка, ну я же весь в пыли, сумасшедшая.

— Пойдём быстрее наверх, — сказала Софья Петровна, а я закрыла дверь и легла обратно в постель.

Со следующего дня наши режимы полностью поменялись. Теперь Надю с утра присылали к нам, а Софья Петровна и Яков Исаевич, проведя положенные два часа над этюдами, уезжали в Горку. Анна Николаевна принимала их там до вечера, когда они возвращались домой.

А через несколько дней, поднявшись, мы не нашли в доме Якова Исаевича. Софья Петровна сказала, что он на охоте. И действительно из лесу раздалось несколько выстрелов, а Софья Петровна печально сказала:

— Год назад он так ни с того ни с сего подстрелил чайку. А когда я ужаснулась из-за этого бессмысленного убийства, бросил её на землю со словами, что вместе с ней бросает к моим ногам свой скверный поступок.

Яков Исаевич вернулся к вечеру без добычи. Ужинать он не стал и сразу ушёл спать, сославшись на усталость. Чуть позже, выйдя из комнаты за водой, я заметила, что Софья Петровна стоит в гостиной над его амуницией и держит в руках патронташ. Увидев меня, она странно улыбнулась и ушла в свою комнату. Я из любопытства заглянула в патронташ и обнаружила, что все патроны на месте.

Следующим утром вместо Шопена звучал Шуман. Сердитые аккорды «Порыва» тысячей молоточков били в мою душу, и я немедленно вскочила, даже не дожидаясь, пока Софья Петровна доиграет. Я выбежала в гостиную в ночной рубахе и невольно бросила взгляд на руки Софьи Петровны — было немыслимо, чтобы эти тонкие ручки с такой убедительностью воспроизводили эти громадные аккорды, которые мог взять даже не каждый мужчина. Софья Петровна немедленно остановилась и сказала мне:

— Настенька, ты почему neglige? Быстро иди одеваться, сейчас Яков Исаевич спустятся.

Яков Исаевич действительно спустился через полчаса и, быстро позавтракав, объявил, что сейчас уходит в Горку.

— Но Яша, — умоляющим голосом сказала Софья Петровна. — Мы же собирались сегодня идти писать мой портрет, ты забыл? Кстати, когда ты мне покажешь, что там получается? Ты всё время накрываешь его и прячешь.

— Да, хорошо, что напомнила, — Яков Исаевич благодарно посмотрел на неё. — Я договорился с Анной Николаевной — теперь я буду дописывать его у неё, а ты потом увидишь сразу результат. Как раз сегодня я должен увезти туда картину.

— А я… — начала было Софья Петровна.

— А ты больше не нужна, мне остались только мелкие штрихи, я допишу их de memoire…

Он быстро собрался, сбегал наверх, и вскоре уже укладывал в повозку своё полотно, завёрнутое в холщёвую ткань. Улыбнувшись нам, он махнул Григорию, и повозка тронулась. Через пять минут только пыль клубилась за поворотом.

Через час из Горки в той же повозке приехала Надя. Софья Петровна ушла к себе и половину дня пролежала там в постели. Мы с Верой были так ошарашены происходящими переменами, что даже не предложили Наде чаю и сами никуда из дому не пошли. До обеда мы просидели в гостиной за разной болтовнёй. Надя была необычно задумчива и рассеяна. В какой-то момент она вдруг вскочила с места и тихо сказала, взмахнув своими ручками:

— Ненавижу её. Ненавижу.

Тихо, но достаточно, чтобы мы с Верой услышали. Мы удивлённо переглянулись, и Вера спросила:

— Ты о ком, Надя? Кого ты ненавидишь и за что?

Она подняла на нас глаза и мне показалось, что они странно блестят. Вид у неё был непонимающий, словно она только что проснулась и не знает, где она.

— А? Да нет, это я так. А знаете, девочки, в прошлом году был бал у Лагранже, — она произнесла фамилию на французский манер, с прононсом, — и там, на этом балу, графиня Зубова…

Последовал очередной анекдот из столичной жизни. Мы с Верой с интересом слушали, нам была интересна эта петербургская богема, даже со всей её грязью и интригами. А может быть особенно из-за них.

В три часа из своей комнаты спустилась Софья Петровна. Она была накрашена, нарумянена и одета в своё лучшее платье.

— Девочки, переоденьтесь, — сказала она. — Через пятнадцать минут мы едем в Горку.

Мы с Верой обалдели, а на лице Нади мелькнуло что-то, похожее на удовлетворение и даже торжество.

Вскоре мы тряслись в нашем тесном тарантасе по пути в Горку. Езды туда было четверть часа. Оказалось, что в усадьбе у Турчаниновых гости. По небольшому усадебному парку туда-сюда сновали студенты, юнкера, какие-то усатые дядьки в фуражках… За столом в беседке шумная компания играла в преферанс. Анна Николаевна была в чудесном белом платье в кружевах и с чёрными розами на груди. Причёску скрепляли брильянтовые заколки, блеск которых в лучах уже начавшего путь к закату солнца ослеплял. Яков Исаевич был с ней, они под руку прогуливались по парку. Увидев нас, Анна Николаевна освободила руку и быстрыми шагами с улыбкой направилась навстречу. Улыбка у неё была как у Снежной королевы, и сама она была как Снежная королева — блестяще прекрасная и настолько же ледяная. Даже карие глаза её выглядели холодно, и она впилась этим мёрзло-карим взглядом в лицо Софьи Петровны. Я повернулась — на лице Софьи Петровны тоже была улыбка, но не холодная, а полная ярости и страсти.

Две дамы остановились друг напротив друга. Яков Исаевич стоял в паре метров позади и прятал глаза. Анна Николаевна сложила руки на бёдрах, Софья Петровна заложила их за спину.

Из карих глаз смотрела злоба, из чёрных — ненависть. Казалось, они смешаются и взорвутся тысячей огненно-ледяных брызг. От этой дуэли у меня даже мурашки побежали, и я от страха отступила на шаг назад.

— Рада видеть вас, дорогая, — сказала Анна Николаевна. — А что ж не предупредили? Я бы экипаж выслала.

— И я очень рада, — отвечала Софья Петровна. — Да мы по-соседски, о чём тут предупреждать.

— А мне Яков Исаевич подарок сделали. Не хотите ли сейчас посмотреть?

— Извольте, — поклонилась Софья Петровна.

Анна Николаевна провела нас в дом. На бюро в гостиной стоял её портрет, сделанный пастелью. Размером он был с большую книгу, уже в раме и с сигнатурой Якова Исаевича в углу.

— Вот посмотрите, какая изящная получилась вещица. Я так рада!

Ещё бы не рада, подумала я. Любая, даже самая мелкая, работа Левицкого стоит тысяч пять.

Софья Петровна побледнела, но овладела собой и, похвалив портрет, сказала, что ей нужно выйти на воздух. Там она подсела в беседку к офицерам. Они стали делать ей комплименты, Софья Петровна кокетничала, давала руку для поцелуев, смеялась, словно одержимая и даже пролила вино на платье. Потом завели фонограф, вращался барабан, а Софья Петровна танцевала по очереди с офицерами, юнкерами и даже студентами. Казалось, она сошла с ума.

Часа через два засобирались домой. Подсаживая нас в повозку, Яков Исаевич, которому места не было, и он собирался идти назад пешком, сказал, глядя на Софью Петровну:

— Вы были неприличны!

— Ах, бросьте, Яков Исаевич, — махнула она и толкнула Григория.

Меня тогда почему-то даже не удивило, что они перешли на «вы». Через минуту я обернулась — усадьба Турчаниновых осталась позади, а Яков Исаевич замер на дороге, словно сомневаясь, вперёд ему идти или возвращаться.

Когда он входил в дом, в гостиной звучала «Лунная соната». Но не мечтательно-печальная мелодия первой части, а яростно-гневная третьей. Учитель музыки в гимназии рассказывал нам, что Бетховен писал её, будучи в ужасном гневе от того, что Джульетта предпочла ему какого-то австрийского графа.

Софья Петровна бросила играть и закрыла крышку. Она подошла к Якову Исаевичу вплотную и сказала:

— Прости меня.

Он молча обнял её, и они ушли наверх.

Несколько следующих дней Яков Исаевич в Горку не ездил. Они с Софьей Петровной снова ходили писать этюды, опять по утрам меня будил Шопен, а мы с Верой и Надей как раньше уплывали в лодке на остров. На четвёртый день Яков Исаевич сказал, что ему нужно сходить в Горку, чтобы дописать картину, которая там оставалась. И ещё дней пять после этого он каждый день уходил туда после обеда с кистями и красками, возвращаясь к ужину.

Через неделю Надя сказала нам, что Анна Николаевна завтра уезжает в Швейцарию, где по совету докторов всегда проводила конец лета. Сама Надя через день-два тоже уезжает в Петербург, где до возвращения сестры будет жить с гувернанткой.

Софья Петровна, кажется, отнеслась к новости равнодушно или даже с огорчением:

— Скучно там будет Анне Николаевне одной-то. Но что поделать, — она вздохнула, — что поделать, если это нужно для здоровья.

Надя весь день была напряжённой и неразговорчивой. Когда я спросила, что случилось, она только посмотрела на меня искоса и сказала:

— Тебе не понять.

И снова замолчала.

К вечеру пришла проститься сама Анна Николаевна. Она ходила по гостиной, расхваливая Софью Петровну за то, что она создала здесь такой «художественный уют», за её заботу о Якове Исаевиче. Восторгалась этюдами самой Софьи Петровны, говорила, что есть в них что-то глубинное, истинно русское. Софья Петровна смотрела на неё с благодарностью, обнимала и говорила разные приятные слова. Анна Николаевна объяснила, что уезжает из усадьбы завтра чуть свет («ах, как не люблю я вставать в такую рань! В восемь ведь только мужики да бабы поднимаются»), поэтому сегодня нужно лечь до полуночи, и она долго не засидится.

Яков Исаевич гостью почти не замечал. Он равнодушно поздоровался с нею и сел читать газеты. Когда Анна Николаевна уходила, он только привстал и кивнул ей головой. Софья Петровна укоризненно посмотрела на него, тогда он вскочил, догнал Анну Николаевну и поцеловал руку.

Утренний Шопен звучал с особенным настроением, за завтраком Софья Петровна вся сияла, а Якова Исаевича не было. Я спросила, где он.

— Он сегодня в семь утра уехал на охоту, — ответила Софья Петровна. — Верхами! Вернётся к вечеру, клялся принести рябчиков на ужин.

Приехала Надя, проводившая сестру. Она была заплаканной и грустной.

— Ты чего? — спросила я. — Из-за отъезда Анны Николаевны? Да ведь на месяц всего!

— Дура ты, — отвечала она мне, всхлипывая. — Она ведь не одна там будет.

— Ну и что, что не одна, — не поняла я. — И хорошо, что не одна, одной-то скучно и тоскливо.

Надя странно посмотрела на меня и промолчала.

К вечеру Софья Петровна стала нервничать и поглядывать на часы.

— Ну что же он задерживается! — говорила она, нахмурившись. — Рябчиков-то ещё надо отдать приготовить!

В восьмом часу раздался стук копыт. Софья Петровна расцвела и побежала во двор. Но это оказался посыльный из Горки.

— Вот, барыня! — сказал он, спрыгивая с коня и подавая ей что-то прямоугольной формы, большое, завёрнутое в холст. — Наша барыня велела привезть аккурат к вечеру. Забирайте! Сказала — на память.

Развернули. Это была картина с тем самым пейзажем — озеро, остров, церковь, погост… Уже в раме, словно подготовленная к выставке. В углу была сигнатура Левицкого. Софья Петровна растерянно посмотрела на посыльного. Тот развёл руками.

— А! — сказал он вдруг, стукнув себя по лбу. — Барыня сказала вам обязательно табличку прочитать.

Мы наклонились над рамой. На деревянной табличке в нижней части рамы была надпись: «Над вечным покоем».

Это сообщение отредактировал Choke - 13.02.2025 - 10:09

3. На рассвете



День был тихий и прозрачный, как бывает только в конце лета, когда воздух становится почти осязаемым от света и тепла. Пётр Аркадьевич Бахматов ехал по широкой просёлочной дороге, окаймлённой высокими дубами, чьи листья уже начали слегка жухнуть на августовском солнце. За дубами раскинулось поле, где ещё стояли пожелтевшие колосья, а вдалеке виднелись кусты, заросшие спелой рябиной.

Усадьба Остен-Гоффенов показалась из-за поворота аллеи неожиданно, словно вышла навстречу гостю сама собой. Это было массивное старинное строение с белыми колоннами, обветшалое, но всё ещё величественное, будто хранящее в себе дух минувших эпох. Сад вокруг дома был запущен, но именно эта запущенность добавляла ему особую прелесть: кусты жимолости и сирени росли где попало, а трава на аллеях была высокой, точно никому уже не хотелось её стричь.

Когда пролётка подъехала к крыльцу, встречать гостя вышел сам барон фон Остен-Гоффен — высокий, стройный старик с седыми усами и внимательным взглядом серых глаз. Он встретил гостя радушно, хотя в его манерах чувствовалась некоторая отстранённость, свойственная людям, привыкшим к одинокой жизни.

— Пётр Аркадьевич, голубчик, наконец-то! — воскликнул он, протягивая руку. Голос его был глубоким, с едва уловимым металлическим оттенком, и сразу располагал к себе. — Добро пожаловать! Я так и знал, что вы не откажетесь погостить у меня. Лиза несомненно обрадуется, она частенько вас вспоминала. Да и Николенька будет счастлив, как вам известно, он горячий поклонник вашего таланта, Пётр Аркадьевич!

При упоминании имени Лизы Бахматов невольно вздрогнул. Мысль о том, что он снова увидит её, заставила его сердце забиться чаще, хотя он и постарался скрыть это под маской обычного радушия.

Велев лакею разобрать багаж гостя, барон проводил его в просторную гостиную, где пахло старыми книгами и свежими цветами, стоявшими в вазах на подоконниках. В углу комнаты тихо тикали большие напольные часы, и этот звук, казалось, наполнял всё пространство особенной тишиной, какую можно встретить только в старинных домах.

— Отдохните с дороги, Пётр Аркадьевич, — сказал барон. — А вечером мы соберёмся за чаем. У нас сегодня будут только свои люди, без лишней суеты.

Остен-Гоффен ушёл, кивнув на прощание, и Пётр Аркадьевич остался один, прислушиваясь к тишине дома, которая, казалось, хранила в себе голоса прошлого, шорохи давно ушедших дней. Он смотрел в окно, где за садом начиналось большое поле, и думал о том, как странно иногда складывается жизнь: вот он, известный художник, приехал в эту усадьбу, где каждый камень и каждое дерево рассказывали свою историю, не для того, чтобы погостить у старого друга, но чтобы вновь встретить тут юную девушку, чей образ он больше года не мог выбросить из головы.

***

В саду усадьбы, вольготно раскинувшейся на правом, высоком берегу Волги, царила тишина. Казалось, сад этот, освещенный нежаркими лучами августовского солнца, целиком погрузился в полуденную дрёму, но из беседки, затерявшейся в разросшейся сирени, доносились негромкие голоса, разрушая сложившуюся картину вселенского покоя.

— Лиза, Лизонька, в этом платье вы чудо как хороши! Если бы вас могла видеть сама Афродита, она должна была бы немедленно умереть от зависти, поверьте мне! Я прошу дозволения написать вас, Лизонька. Но сначала позвольте поцеловать вашу руку в знак восхищения вашей красотой!

Произнеся эту речь, Бахматов отложил мастихин, подошёл вплотную к Лизе, протянул руку и замер, вопросительно изогнув бровь.

Девушка запунцовела и отступила на шаг, её ресницы опустились:
— Что вы, Пётр Аркадьевич, разве можно так говорить? Вы насмехаетесь надо мной, полно вам!

Бахматов улыбнулся, покачал красивой головой с копной тёмно-русых вьющихся волос и вдруг опустился на одно колено: — Лизонька, нежная моя муза, я не устану повторять, что вы прекрасны! Не написать мне больше ни одной картины до конца дней моих, если в моих словах есть хоть слово лжи!

Бахматов не соврал — Лиза, дочь друга Бахматова, барона фон Остен-Гоффена из обрусевших остзейских немцев, семнадцати лет от роду, действительно была красива.

Семнадцать лет — это возраст, когда душа ещё не успела обрести окончательные очертания; подобно воску, только что вынутому из формы, она гибка, чувствительна и хранит в себе отблески всех возможных будущих.

Лицо Лизы поражало гармонией линий: кожа её была бела, словно первый снег на рассвете, а щёки розовели легким прикосновением утреннего солнца. Глаза Лизы, большие и выразительные, вызывали в памяти два озера в горах, где каждый луч света создает новые отражения, каждое движение души — новую волну. Цвет их было трудно определить: то они казались тёмно-синими, как вечернее небо, испещрённое звёздами, то — серыми, словно облачный покров перед грозой. В них плескалась тайна, которую она хранила для себя одной.

Черты лица её были правильны, но не холодны, как часто бывает у тех девушек, которые наделены классической красотой. В каждом её взгляде, в каждой улыбке сквозила теплота, способная растопить сердце самого ярого мизантропа. В разговоре она порой слегка склоняла голову, принимая слова собеседника, и это движение делало её ещё более притягательной.

Её волосы, светло-русые, спадали на плечи мягкими волнами. Они были собраны просто, естественно, так что несколько прядей всегда выбивались, добавляя образу особую непринуждённость. В них не было ни одной заколки или украшения — только их собственная красота, которую ничто не могло испортить.

Сейчас же небольшая грудь Лизы часто вздымалась под корсетом, девушка было открыла рот, чтобы что-то сказать, но не успела.

— П-пётр Аркадьевич, вот вы где, а я-то весь день…

В беседку, размахивая свежей газетой, вбежал брат Лизы, Николенька, сияющий как начищенный пятак.

Оценив открывшуюся мизансцену, Николенька смутился и спросил:
— П-прошу прощения, если п-помешал, но что тут…Лиза?

Бахматов едва заметно поморщился, но тут же поднялся, отряхнул колени и улыбнулся Николеньке:
— Николенька, mon ami, что вы, вы ничуть не помешали и появились как нельзя вовремя. Я уговариваю, да что там уговариваю, буквально умоляю вашу сестру оказать мне честь и разрешить писать её портрет! Я понимаю, что с моим скромным талантом невозможно передать всё очарование Лизы, но я, тем не менее, хочу рискнуть! И прошу вас, мой друг, помочь мне.

Николенька посветлел лицом, поправил очки и, смущаясь, обратился к сестре:
— Лиза, п-право слово, может стоит согласиться? Пётр Аркадьевич талантлив как Аполлон, а ты красива, как… как сама Афродита! Ох, прости…

Выпалив комплимент сестре, Николенька покраснел и смутился ещё больше, хотя это казалось невозможным.

Бахматов с улыбкой посмотрел на страдания юного Вертера, столь явно влюблённого в собственную сестру платонической юношеской любовью, и перевёл взгляд на Лизу:
— Лиза, мне надо съездить в город, закончились некоторые краски. Вечером я планирую пленэр у старого пруда, Лиза, как только надумаете, подходите туда. Николенька, mon ami, я всецело полагаюсь на ваш риторический талант.

***

Впервые Бахматов увидел Лизу год назад, в Петербурге на балу у фон Остен-Гоффенов. Барон, её отец, недавно овдовевший, подошёл к нему во время одного из танцев, держа под руки улыбчивого юношу в мундире студента Горного института, и молодую девушку в простом платье. "Пётр Аркадьевич, laisse-moi te présenter ma seule joie," — сказал он, глядя на них с нежностью, которую редко можно было заметить на его обычно строгом лице, — Лизонька, моя радость и моя дочь, и Николенька, мой сын, моя гордость и мой наследник. А это, mes chers enfants, Пётр Аркадьевич, талантливый художник и мой давний друг."

Бахматов поклонился. Николенька восторженно схватил его руку и начал спрашивать о творческих планах, не забывая восхищаться картинами Бахматова. Бахматов что-то отвечал ему, но если бы его спросили, о чём был разговор, он бы не ответил. Всё его внимание было занято дочерью Остен-Гоффена.

Лиза стояла перед Бахматовым и рассматривала его с лёгкой улыбкой, слегка склонив голову, словно застенчивый цветок, ещё не решившийся полностью раскрыться. Её платье было белым, с едва заметным узором серебряных нитей, а волосы, собранные в простую прическу, отливали мягким светом при луне, проникавшей через высокие окна залы. В её глазах читалась какая-то особенная глубина — то ли мечтательность, то ли спокойная грусть.

Бахматов поклонился Лизе ещё раз, чувствуя, как его взгляд невольно задерживается на её лице. "Чудо как хороша," — подумал он, стараясь сохранять обычную учтивость. Но внутри него уже зародилось другое чувство — гораздо менее целомудренное, но более жгучее и цепкое. Он видел её нежность, почти хрупкость, и именно это пробудило в нём желание. "Какая чистота... Какая потрясающая чистота и невинность…" — думал он, продолжая с бароном разговор, который казался ему всё менее важным.

Когда музыка снова заполнила зал, Бахматов предложил ей руку для танца. Лиза колебалась лишь секунду, прежде чем согласиться, и их пальцы коснулись друг друга. Кожа её была чистой и прохладной, что вызвало в нём странное волнение. Во время танца Бахматов наблюдал за её движениями — плавными, едва уловимо неуверенными, но всё же такими женственными, что каждое па танца подогревало его желание обладать ею.

"Она наивна," — отметил он про себя, замечая, как Лиза смущается от чужих взглядов. — "И именно эта наивность делает её такой привлекательной."

Танец закончился, Бахматов проводил её к отцу, а его мысли уже были заняты ей полностью. Лиза стала для него не просто очередной встречей — она превратилась в цель, которую он был готов добиться любой ценой.

Весной Остен-Гоффены переехали в своё имение где-то на средней Волге и после бала Бахматов их больше не видел, пока барон не прислал ему с оказией письмо с предложением погостить у них.

***
Вечером Бахматов и Лиза встретились у старого пруда, где зеркальная гладь воды отражала желтеющие кроны осенних деревьев. Лиза пришла первой. Бахматов некоторое время наблюдал за ней издали, потом подошёл неслышно, как будто боясь нарушить её мысли или просто волшебство этого тихого часа перед закатом.

— Лиза, — произнёс он, останавливаясь в шаге от неё, — Лизонька, дорогая! — Бахматов сделал голос пониже, более драматичным и чуть хрипловатым, словно нервничая: — Вы должны позволить мне написать ваш портрет.

Она повернула голову, и он увидел её глаза — такие чистые, светлые и ясные, что ему стало стыдно за свои мысли, в которых он хотел растоптать эту чистоту.

— Мой портрет? — переспросила Лиза, слегка улыбнувшись. Улыбка была быстрой, как взмах крыльев птицы, и сразу исчезла. — Pourquoi as-tu besoin de ça, Пётр Аркадьевич? Зачем же вам это нужно?

Он опустил взгляд, будто ища ответ в траве под ногами, потом снова поднял его, медленно, как поднимают тяжёлый занавес перед вторым актом пьесы.

— Потому что... — начал он, но замолчал, понимая, что слова здесь будут лишними. Вместо них он сделал паузу, долгую и значительную, и добавил уже тише: — Потому что вы так хороши сейчас, Лиза, что хотелось бы сохранить это мгновение.

Лиза задумалась, глядя куда-то поверх его плеча, на дальнюю сторону пруда, где листья трепетали от легкого дуновения ветра. Её ресницы дрогнули, точно те же листья, и она ответила, тоже тихо, словно боясь разбудить что-то во власти этого момента:

— Если вам так хочется... Только не сегодня, Пётр Аркадьевич. Сегодня я слишком устала.

Он кивнул, благодарный за её согласие, хотя и отложенное. В её голосе было что-то такое, что заставило его сердце сжаться — может быть, доверие, может быть, что-то ещё, более глубокое и непонятное.

— Когда захотите, Лиза, — сказал он, делая шаг назад. — Я буду ждать.

И они расстались там, у пруда, где вода всё так же спокойно отражала небо, а в воздухе стоял слабый запах прошлогодней листвы.

***

Перед сном Бахматов вышел на балкон, чтобы подышать ночным воздухом. Внизу расстилался парк, и луна серебрила его тенистые аллеи, создавая причудливый узор света и тьмы. Его мысли были заняты Лизой — её лицом, голосом, каждым движением. Он чувствовал себя охотником, который уже видит добычу в своих сетях, но что-то мешало ему утвердиться в этой мысли окончательно.

Бахматов вернулся в комнату и замер на пороге: в глубине помещения, у окна, стояла Лиза. Она была в белом платье, которое казалось почти прозрачным. Её голова была слегка склонена, а руки спокойно опущены вдоль тела. Девушка внимательно смотрела на него, едва заметно улыбаясь.

— Вы... здесь? — он озвучил очевидное, стараясь сохранить спокойствие, хотя сердце его готово было вырваться наружу.

— Да, Пётр Аркадьевич, я передумала, — ответила она тихо, но твёрдо. — Я приняла решение. Это случится сегодня. Если вы хотите написать мой портрет, то я соглашусь... даже обнажённой.

Её слова заставили его внутренне вздрогнуть. Он ожидал чего угодно, но не такой решимости. Она говорила так, словно это было единственным возможным выбором.

Стараясь унять дрожь в руках, Бахматов достал мольберт и начал готовиться к работе. Лиза стояла молча, наблюдая за его движениями. Когда всё было готово, она медленно разделась, не отводя глаз от лица Бахматова. Её кожа блестела в полумраке, будто покрытая тонкой пылью звёзд.

Бахматов растёр краски, смахнул пот со лба и заставил себя писать, погружаясь в процесс, но через некоторое время почувствовал, что его руки всё ещё дрожат. Каждое движение кисти, каждый взгляд на её фигуру пробуждали в нём более сильные чувства, чем желание художника написать картину. Лиза же, казалось, знала об этом. Она подошла к нему, обнажённая, и встала так близко, что их плечи едва не соприкасались.

— Почему вы так странно смотрите? — прошептала она, её голос был мягким, но в нём читалась какая-то странная решимость. Она не была испугана или растеряна, как он ожидал. Наоборот, её взгляд был спокойным, словно она знала, что делает, и давно приняла это решение.

Движения Лизы были настолько естественными, что казались продолжением самого воздуха. Она не спешила, а просто стояла рядом, словно каждое мгновение имело для неё особую ценность. В глазах её читалась какая-то странная уверенность — не та, что бывает у опытных женщин, а скорее внутреннее знание, будто она уже решила всё заранее и теперь просто следовала своему выбору.

Бахматов почувствовал, как его охватывает смесь возбуждения и тревоги. Он всегда считал себя мастером игры чувств, но сейчас понял, что сам стал частью чужой игры. Его руки дрожали, когда он коснулся её плеча. Кожа её была упругой и чуть прохладной, словно лепестки цветов, собранные ранним утром.

— Лиза... — произнёс он, и голос его прозвучал хрипло, почти незнакомо. — Ты уверена?

Она не ответила словами. Вместо этого её руки медленно обвились вокруг его шеи, а взгляд стал ещё глубже, почти пронзительным. В этом взгляде было что-то, чего он раньше не замечал: спокойствие, смешанное с какой-то тайной решимостью.

Бахматов окончательно потерял голову и бросился в разверзшуюся перед ним пропасть.

Их ласки были горячими, но в них чувствовалась и осторожность, словно каждый из них боялся разрушить хрупкое равновесие момента. Когда их губы встретились, он почувствовал, как исчезает последняя защита, которую он пытался сохранить. Воздух между ними стал плотным, почти осязаемым. Каждое прикосновение было словно ударом сердца, каждый вздох — продолжением их общего ритма. Внутренняя борьба между желанием и сомнениями рухнула, оставив лишь острое чувство настоящего. Ничего, кроме настоящего.

Лиза двигалась с удивительной грацией, словно её тело знало каждый шаг наперёд. Её прикосновения были одновременно нежными и решительными, заставляя его забыть обо всём, кроме этих мгновений. Краем сознания Бахматов отметил, что её действия несли в себе опытность, которая противоречила её юности. Это вызвало в нём смешанные чувства: восхищение, легкий страх и даже некое благоговение перед чем-то, что выходило за рамки его представлений.

В эту ночь время потеряло свой смысл. Оставались только они двое, растворённые друг в друге, как будто больше ничего не существовало.

Когда всё закончилось миллион лет или одну секунду спустя, она лежала рядом, её лицо было спокойным, а глаза закрытыми. Опершись на локоть, Бахматов смотрел на неё, испытывая странную смесь восхищения и тревоги.

— И кто из нас кого добился? — спросила она не открывая глаз, и в её голосе прозвучала едва уловимая насмешка.

Бахматов молчал, чувствуя, как его мысли путаются. Он давно понял, что ошибался, полагая охотником себя. После того, что произошло, он не был уверен уже ни в чём.

***
Лиза ушла, когда начало светать. Поцеловала сонного Бахматова в нос, и исчезла.

Утро было тихим и спокойным, как бывает только после летней грозы. Солнце едва пробивалось сквозь редеющие облака, мягко освещая верхушки старых дубов, которые стояли в парке, словно хранители всех существующих на земле тайн. Воздух был свежим, пропитанным запахом влажной земли и цветущей сирени, а вода в старом пруду лежала неподвижно, отражая бледное небо. Птицы начали свой утренний концерт, но пели как-то вяло, будто ещё не проснувшись до конца. День обещал быть насыщенным и долгим.

Проснувшись, Бахматов долго лежал неподвижно, глядя на бледные полосы света, падавшие на потолок, и чувствовал странную тяжесть в груди — не боль, но какое-то смутное беспокойство, будто ночь оставила после себя невидимый след.

Впервые за долгое время он оказался не тем, кто управляет ситуацией. Лиза, с её спокойствием и уверенностью, словно перехватила у него эту роль, заставив почувствовать себя неопытным юнцом.

Бахматов никогда не был человеком, склонным к рефлексии, но сейчас его терзали странные чувства — не столько угрызения совести, сколько недоумение перед тем, как легко она смогла разрушить его планы, сделав их частью своей игры. Он задумался о том, была ли эта ночь случайностью или частью чего-то большего, чего он не видел. Теперь он уже не знал, кто кем манипулировал и кто заплатит больше за эту ночь.

Одевшись, Бахматов спустился к завтраку.

Завтрак подали в просторной столовой, где высокие окна открывались на утренний парк. Солнечные лучи падали на белоснежную скатерть, играя на хрустальных бокалах и серебряных приборах. Барон фон Остен-Гоффен, удобно откинувшись в кресле, читал газету, время от времени делая краткие замечания о последних новостях. Его голос звучал размеренно, будто он хотел сохранить спокойствие этого утра, не нарушать его ритм.

Лиза сидела рядом с братом, её лицо было светлым и безмятежным, как будто ночь принесла ей только приятные сны. Она говорила о цветах в саду, о пении птиц, о том, как прекрасно проснуться рано утром, когда всё ещё пропитано свежестью ночи. Её слова были легкими, как дыхание ветра, а глаза — ясными, словно она действительно ничего не помнила о том, что произошло.

Николенька восторженно радовался каждому мгновению нового дня. Он то и дело бросал на сестру быстрые взгляды, считая их незаметными, но они были слишком явными для тех, кто мог наблюдать. Его очки слегка запотели от жары, которую он сам себе создавал своими эмоциями, и он часто протирал их уголком салфетки, продолжая рассказывать о своих студенческих планах.

Пётр Аркадьевич молча ел, стараясь не привлекать внимания. Каждый звук, каждый голос казались ему чрезмерно громкими, отвлекая от мыслей, которые он пытался загнать глубже, туда, куда они не могли бы вернуться. Он чувствовал себя как человек, оказавшийся в чужом мире, где все правила изменились, а он всё ещё пытался следовать старым. Лиза была такой же, как всегда, — или, может быть, даже более открытой и свободной, чем раньше. Это тревожило его: её непринуждённость, её способность не задерживать прошлое, будто оно не имело значения.

Когда она рассмеялась над какой-то шуткой Николеньки, Бахматов невольно поднял глаза и встретился с ней взглядом. На долю секунды их взгляды переплелись, но она быстро отвела глаза в сторону, словно ничего особенного не произошло. А он снова опустил голову, продолжая есть, но уже не чувствуя вкуса пищи.

Внезапно Лиза обратилась к Бахматову, который молчал, погруженный в свои мысли. Её вопрос прозвучал легко, словно она говорила о чем-то совершенно обыденном:

— Пётр Аркадьевич, — произнесла она, слегка наклонив голову, — не раздумали ли вы писать мой портрет? Я бы очень хотела увидеть, как вы работаете.

Её голос был мягким, но в нём чувствовалась уверенность. Она говорила так, будто между ними ничего особенного не произошло, словно ночь принесла лишь приятные разговоры об искусстве.

Бахматов поднял глаза, удивлённый её открытостью. На долю секунды он запнулся, но быстро взял себя в руки.

— Нет, Лиза, — ответил он, сохраняя учтивую улыбку, — я не раздумал. Напротив, идея становится всё более привлекательной с каждым днём.

Барон, услышав это, опустил газету и одобрительно кивнул, его лицо осветилось широкой улыбкой.

— Превосходно! — воскликнул он. — Когда портрет будет готов, мы повесим его здесь, в зале. Это станет настоящим сокровищем для нашего дома.

Николенька, сидевший напротив, на мгновение застыл с вилкой в руке. Его очки слегка сползли на кончик носа, и он торопливо поправил их, стараясь скрыть внезапное смущение. Что-то в её вопросе и в том, как она смотрела на Бахматова, вызвало в нём странное чувство — нечто между тревогой и ревностью. Он попытался улыбнуться, но его улыбка получилась неуверенной.

— Портрет... — пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к остальному столу. — Конечно, это будет замечательно. Вы же знаете, Пётр Аркадьевич, я всегда восхищался вашим талантом.

Его слова прозвучали чуть громче, чем следовало, и Николенька поспешно вернулся к своей тарелке, чтобы скрыть легкий румянец, проступивший на щеках.

Лиза, казалось, не заметила его реакции. Она продолжала спрашивать о деталях: где лучше всего расположить мольберт, какой свет выбрать для работы. Её лицо было спокойным, а голос — таким же мягким, как раньше.

Когда разговор о портрете затих и только шорох газетных страниц нарушал тишину, Бахматов почувствовал какое-то лёгкое прикосновение к своей ноге. Бахматов украдкой посмотрел на Лизу. Она улыбнулась ему уголками губ тихо, почти незаметно, и он понял, что эта игра только началась.

***

Перед обедом Пётр Аркадьевич решил прогуляться по парку, надеясь встретить Лизу. Он шёл неторопливо, глядя, как солнечные лучи пробиваются сквозь кроны старых дубов, и вскоре увидел их впереди — Лизу и Николеньку. Они шли рядом, о чём-то оживлённо беседуя, и она смеялась, её голос звучал легко, как колокольчик. Сердце Бахматова сжалось: её близость была почти осязаемой, но вместе с тем она казалась недоступной, как отражение на воде.

Он присоединился к ним, и они пошли дальше втроём. Николенька говорил без умолку, рассказывая о своих студенческих делах, а Лиза время от времени поддерживала его, но её взгляд то и дело устремлялся на Бахматова. Его волновало это странное чувство — быть рядом с ней, видеть её улыбку, слышать её голос, но не иметь возможности прикоснуться, сказать что-то важное. Каждый шаг по дорожке, каждое движение воздуха вокруг напоминали ему о том, что она здесь, она рядом, но принадлежит другому миру, защищённому простодушием брата.

Когда они проходили мимо фонтана, Николенька остановился, чтобы протереть очки, запотевшие от жары. Лиза посмотрела на Бахматова, и их взгляды на секунду встретились. Не говоря ни слова, она поднялась на цыпочки и легко коснулась его губ своими — быстрый, почти детский поцелуй, но такой горячий, что ясность ума едва не оставила Бахматова. Она тут же отступила, продолжая улыбаться, словно ничего не случилось.

Прогулка продолжилась, и вскоре Николенька объявил, что собирается заглянуть на конюшню. Он торопливо простился, оставив их одних. Они прогуливались дальше. Лиза замедлила шаги, затем остановилась совсем и, не говоря ни слова, ещё раз взглянула на Бахматова — чуть задумчиво. После этого она повернулась и быстрым шагом направилась обратно к дому, оставив его среди тихого шороха листьев и теней, которые теперь казались более глубокими и значительными. Её молчание тревожило его больше, чем любые слова; оно было полным какой-то непрекращающейся тайны, которую он так хотел раскрыть, но она ускользала, как ручей между пальцев.

***

На ужин заглянул сосед барона, генерал в отставке граф Потыльский. Это был высокий, слегка рыхлый мужчина с бакенбардами и густыми усами, которые он время от времени поправлял ладонью, словно проверяя их безупречность. Он вошёл в столовую с легкостью человека, привыкшего ко вниманию, и сразу занял место во главе стола.

За трапезой граф громогласно рассказывал армейские истории — простые и незатейливо преподнесённые. Его голос звучал бархатисто, а манера повествования была такова, что даже самые обыденные события обретали черты эпоса. Героического, разумеется, если в истории присутствовал сам граф. Лиза слушала его с живым интересом, изредка смеясь мягким, заразительным смехом. Она задавала вопросы, поддерживала разговор, и каждый её взгляд, обращённый к графу, казался Бахматову слишком долгим, слишком тёплым.

«Что она делает?» — думал Бахматов, следя за ней через край своего бокала. Он механически пережевывал пищу, не чувствуя её вкуса. «Она действительно находит эти истории интересными? Или это просто игра?» Его рука невольно сильнее сжала бокал, и хрусталь едва не раскрошился под пальцами.

Аристарх Вячеславович явно был очарован Лизой. Он то и дело обращался именно к ней, называя «ma chérie» или «моя дорогая», и его глаза светились теплотой, встречаясь с её взглядом. Бахматов наблюдал за этим, чувствуя внутри странную тяжесть. «Она же знает, что я... Нет, может быть, она ничего не знает. Может быть, всё это только мои предположения. Но почему тогда она смотрит на него так?»

Барон фон Остен-Гоффен сохранял обычную для себя корректность, вежливо вклиниваясь в беседу лишь тогда, когда это было необходимо. Он слушал графа с вниманием старого военного, который знает цену таким историям, хотя и не всегда разделяет их драматизм. Николенька же весь вечер оставался замкнутым. Он почти не ел, ограничиваясь короткими фразами, когда к нему обращались. Хотя он старался держать себя в руках, его напряжение всё равно чувствовалось: иногда он чуть заметно сжимал вилку, а его очки постоянно сползали на нос.

«Ревнует, — отметил про себя Бахматов, глядя на Николеньку. — Интересно, понимает ли Лиза, что делает? Или она просто забавляется?» Эти мысли вертелись в голове, вызывая в нём смешанные чувства. С одной стороны, он испытывал раздражение от того, что Лиза уделяет столько внимания графу. С другой — её поведение казалось ему загадочным, будто она играла какую-то роль, которую он не мог понять.

Когда ужин подходил к концу, граф продолжал говорить, теперь уже о менее значительных вещах — о погоде, о последних новостях, о жизни в соседних имениях. Его голос звучал всё более расслабленно, и он всё чаще позволял себе улыбаться Лизе, словно желая разделить с ней особую тайну. Она отвечала ему тем же, хотя её улыбки были осторожными, как и полагалось молодой девушке из хорошей семьи.

После того как граф поднялся, чтобы удалиться, барон вежливо проводил его до двери. Когда отец вернулся, Николенька первым покинул столовую, не произнеся ни слова. Лиза посмотрела ему вслед с легкой печалью, но быстро вернулась к разговору с отцом, словно ничего особенного не случилось. Бахматов же сидел, всё ещё погружённый в свои мысли.

«Всё это какой-то странный спектакль, — думал он, глядя на Лизу. — Но кто здесь актёр, а кто зритель?» Он сделал последний глоток вина, чувствуя, как оно горько скользнуло по горлу. Ужин закончился, но вопросы остались, словно тени на стенах, которые не исчезают, даже когда гаснут свечи.

***

Бахматов стоял перед холстом, и кисть его двигалась с почти религиозным исступлением, будто он создавал не просто картину, а пытался запечатлеть вечное. На холсте медленно проступал вид на Волгу — её серебристая лента, отражающая небо, бескрайние луга, уходящие куда-то вдаль, и редкие деревья, которые казались точками на фоне огромного мира. Каждый штрих был продуман, каждое движение руки — осмысленным, как будто он боялся нарушить ту гармонию, которую видел в своём воображении. В комнате стояла тишина, прерываемая только легким шорохом кисти по холсту. Это должно было стать его opus magnum — произведением, которое бы говорило само за себя, передавая то чувство свободы, которое он испытывал здесь, среди этих пейзажей, но что теперь смешивалось с горечью прощания.

Дверь распахнулась, и в комнату вошла Лиза. Она встала у порога, слегка придерживая рукой распахнутую дверь, и её лицо было спокойным, но в глазах читалась какая-то робость. Бахматов работал, не поворачиваясь.

Лиза первой нарушила молчание:
— Mon amour, ты не рад, что я пришла?

— Лиза, — произнёс он тихо, словно боясь нарушить тишину комнаты. — Последние дни я часто думаю о нас... О нашем будущем. Но ты ведь понимаешь, что нам не суждено быть вместе?

Её глаза на мгновение потемнели, будто облако закрыло солнце. Она сделала шаг вперёд, подходя ближе.

— Почему ты так говоришь?

Бахматов покачал головой, глядя ей прямо в глаза.

— Ты дочь барона, наследница его состояния. А я... простой художник, хотя и дворянин. Мир, в котором мы живём, не позволит нам быть вместе. Это правила, которым мы обязаны подчиняться, даже если они кажутся нам несправедливыми.

Она опустила глаза, её руки нервно перебирали край платья.

— Ты ошибаешься, mon amour, — ответила она после паузы. — Большая часть состояния отца уже отписана Николеньке. Он — единственный сын, и это справедливо. Меня же ждёт... мне суждено другое. Возможно, отец найдёт мне выгодного жениха. Граф Потыльский, например, недавно овдовел...

Её слова прозвучали спокойно, но в них сквозила лёгкая грусть. Она подняла глаза, встречаясь с его взглядом.

— Мне не хочется этого, — продолжила она, и её голос стал чуть дрожать. — За эти дни я... я прониклась к тебе тёплыми чувствами. Может быть, это любовь. Я не знаю точно. Но я не хочу терять то, что у нас есть, даже если это всего лишь несколько коротких дней.

Бахматов замер, глядя на неё.

— Лиза, — произнёс он, стараясь сохранить спокойствие, — наша встреча была подарком судьбы. Но такие подарки всегда имеют свою цену. Мы должны принять это, как бы горько оно ни было.

Она сделала ещё один шаг вперёд, теперь их разделяло совсем немного.

— А если я не хочу принимать? — спросила она, её голос был почти шёпотом. — Если я хочу быть с тем, к кому сердце тянет меня больше, чем правила или деньги?

Он молчал, чувствуя, как её слова тревожат его душу. В воздухе повисла тишина, нарушаемая лишь шорохом ветра за окном.

— Ты молодая, — сказал он наконец, — у тебя впереди вся жизнь. А я... я пожил много, я прожил долгую жизнь, со своими грехами и ошибками. Не стоит связывать свою судьбу с кем-то, кто может стать лишь обузой.

Её глаза блеснули, словно она хотела возразить, но вместо этого она опустила голову.

— Тогда почему ты позволил этому случиться? Почему начал всё это, если знал, что должно закончиться?

Он не нашёлся что ответить. Только протянул руку, коснувшись её плеча.

— Иногда люди не могут контролировать свои чувства, — произнёс он после долгой паузы. — Но это не значит, что им следует игнорировать реальность.

Она подняла голову, её глаза были влажными, но она улыбалась — тихо, чуть грустно.

— Реальность... — повторила она, словно пробуя это слово на вкус. — А что, если реальность — это то, что мы сами создаём? Что, если я выберу своё сердце, а не то, что от меня ожидают?

Он покачал головой, хотя в его взгляде уже не было прежней уверенности.

— Это опасный путь, Лиза. И я не хочу быть тем, кто заставит тебя пожалеть о нём.

Она молчала, глядя на него. Затем медленно повернулась и направилась к выходу. На пороге она остановилась, словно собираясь сказать что-то ещё, но передумала. Её уходящая фигура растворилась в сумерках, оставив после себя лёгкий запах духов и странное чувство, которое Бахматову стало уже почти привычным.

Воздух в мастерской стал холоднее, словно её присутствие согревало его раньше, а теперь оставило одну лишь пустоту. Он снова взял кисть, но рука его дрожала, и краски на холсте смешались в беспорядочное пятно. Бахматов отложил кисти.

***

Прошло несколько дней, за которые Лиза не раз украдкой пробиралась к Бахматову. Сегодня они решили, что пора начать работать над портретом.

Мастерская была наполнена вечерним полумраком. Сквозь высокие окна пробивались последние лучи заходящего солнца, мягко освещая Лизу, которая позировала у раскрытого окна в простом белом платье, оперевшись на бюро. Её лицо было спокойным, но в глазах читалась какая-то внутренняя задумчивость.

Бахматов работал сосредоточенно, молча, его кисть двигалась уверенно, словно он уже видел готовый портрет. Но внезапно он опустил руки и посмотрел на Лизу иначе, чем художник. Она почувствовала это, чуть повернула голову, встретилась с ним взглядом, и их глаза задержались друг на друге дольше, чем следовало.

— Лиза, — произнёс он тихо, почти шёпотом, — подойди ко мне.

Она послушно встала и сделала несколько шагов в его сторону. Их лица были близко, а воздух между ними будто замер. Без единого слова они склонились друг к другу, и их губы встретились. Рука Бахматова скользнула Лизе в вырез платья, другая тут же опустилась ниже талии. Девушка часто задышала, легонько куснула Бахматова за губу и обняла его за затылок, вороша густые волосы. Приспустила платье, обнажив грудь.

В этот момент дверь мастерской скрипнула, и на пороге возник сияющий Николенька. Увидев Бахматова, целующего Лизу, замер столбом. Улыбка сползла с лица юноши, уступив место гримасе непонимания, а потом гнева.

— Что здесь п-происходит? П-пётр Аркадьевич… В-вы... Как вы могли? — выдохнул он, заикаясь.

Бахматов медленно отстранился от Лизы, сохраняя спокойствие, хотя внутри всё сжалось от неожиданности. Он не знал, что сказать.

— Николенька, это не то, что тебе показалось, — попыталась объяснить Лиза, поправляя платье, но её слова прозвучали неуверенно, растворясь в тишине момента.

— Не то? — повторил он, его голос дрогнул. Молодой человек сделал шаг вперёд, и в глазах его появился незнакомый доселе холодный блеск. — Не то… Как ты могла, Лиза? А вы, Пётр Аркадьевич... Я всегда считал вас человеком чести, а вы… Вы предали наше доверие, моё и отца!

Лиза попыталась приблизиться к брату, но тот отступил назад, не желая её слушать.

— Не смей говорить со мной! — бросил он. Резко повернулся к Бахматову, от этого движения его очки слетели. Николенька даже не заметив этого, наступил на них ногой, стёкла хрустнули. — Вы должны ответить за это, господин Бахматов. На рассвете. На берегу Волги. Мы стреляемся. До смерти одного из нас. Без секундантов.

Бахматов молчал секунду, затем медленно кивнул, принимая вызов. Его лицо оставалось спокойным, хотя в глазах промелькнула лёгкая тень сожаления.

— Буду ждать, — произнёс он просто, без лишних слов.

Николенька ещё раз взглянул на них обоих, бросил как выплюнул: — Отцу ни слова. Развернулся и быстро вышел, плотно прикрыв дверь. Его шаги затихли в коридоре.

Лиза опустилась на стул, закрыв лицо руками. Её плечи тряслись от тихих рыданий.

— Что же теперь будет? — прошептала она, не обращаясь ни к кому конкретно.

Бахматов подошёл к ней, положил руку ей на плечо, но так и не нашёлся что сказать. Он пытался понять сам себя, но ответ ускользал, оставляя лишь смутное предчувствие неизбежности. Воздух вокруг казался тяжёлым, словно сам вечер затаил дыхание перед надвигающимся рассветом.

Так закончился этот вечер — тихий и спокойный до последнего момента, а теперь наполненный неизбежностью предстоящего утра. За окном солнце уже скрылось за горизонтом, и первые звёзды начали мерцать в темнеющем небе.

***
На высоком берегу Волги всё ещё лежала тишина раннего утра. Небо едва начало светлеть, пропуская первые лучи рассвета, которые мягко касались воды, создавая на её поверхности серебристую рябь. Воздух был свежим, почти прохладным, и от реки поднимался легкий туман, будто природе самой не хотелось быть свидетелем того, что должно было произойти.

Бахматов шёл к месту дуэли, чувствуя в груди странную щемящую боль. Он не испытывал ни злобы, ни ненависти к Лизиному брату, было только отстранённое понимание того, что таковы правила, которые он вынужден соблюдать. Это была не его воля, а чья-то чужая, которая теперь завела его сюда и заставила взять в руки пистолет.

Остен-Гоффен уже ждал его. Они разошлись, измеряя шаги. По жребию Бахматов стрелял первым. Николенька стоял напротив в десяти шагах, отчаянно стараясь сохранять спокойствие. Бахматов поднял пистолет, прицелился и выстрелил. Выстрел прозвучал глухо, пистолет плюнул дымом, Николенька некрасиво дёрнулся. По его рубашке быстро расплывалось бурое пятно. Удивлённо посмотрев на свою грудь, Николенька медленно осел на песок, на колени. Его лицо было бледным, широко открытые глаза смотрели на Бахматова, будто он до последнего не мог поверить в происходящее. Затем рухнул навзничь. Бахматов стоял рядом, глядя на него без особого выражения. Внутри него всё было пусто, он уже давно перестал быть собой.

Из-за деревьев показались Лиза и граф Потыльский, бежавшие к ним. Она бросилась к брату, опустившись рядом с ним на колени. Когда стало ясно, что Николенька больше не поднимется, она поднялась, встретившись взглядом с Бахматовым. Её глаза были сухими, а голос ровным и холодным:

— Вы убийца. Уходите. Я не хочу вас больше видеть. Никогда.

Граф торопливо поддержал её слова, добавив несколько фраз сочувствия. Взял Лизу за талию и повёл к дому.

Бахматов стоял, глядя им вслед. Он всё понял. Теперь он видел Лизу такой, какой она была на самом деле: хитрая, расчётливая, она играла всеми — братом, графом, даже им самим.

Бахматов поднял с песка неразряженный пистолет Николеньки, зачем-то взвесил его в руке. Воздух вокруг казался плотным, будто сама природа ждала чего-то неизбежного. Без единой мысли он поднёс пистолет к виску и спустил курок. Звук выстрела прозвучал глухо, растворившись в утренней тишине. Тело Бахматова рухнуло на песок.

Лиза и граф не успели уйти далеко, они были в нескольких шагах от того места, где Бахматов поднял пистолет Николеньки. Граф с ужасом обернулся на звук выстрела, его лицо покраснело, казалось, что его с минуты на минуту хватит апоплексический удар.

— Не смотрите на это, Лиза, — произнёс он нетвёрдо, не глядя на неё. — Это... это выше моих сил.

Она всё-таки посмотрела.

Стояла неподвижно, глядя на своего брата и Бахматова, лежавших рядом, рука об руку. В её глазах промелькнуло удовлетворение — всё сложилось именно так, как она хотела.

Но почему-то радость не приходила. Вместо неё в груди разливалась пустота, словно что-то важное ушло вместе с ним. «Это было необходимо, — повторяла она себе, стараясь заглушить это чувство. — Я сделала всё правильно. Он сам виноват, он виноват сам» Но её собственные слова звучали слишком громко, слишком напряжённо, будто она пыталась убедить не только себя, но и весь мир вокруг.

Граф торопливо подошёл к ней, предлагая уйти, но она задержалась ещё немного, словно надеясь найти в этой сцене какой-то смысл, который ускользал от неё. На поднимающееся солнце набежала небольшая тучка, будто сама природа не одобряла её победы. Её сердце билось чаще, но это был не триумф — скорее, чувство, похожее на страх перед чем-то неизвестным, что теперь ждало её впереди.

«Я получила всё, что хотела, — продолжала она говорить себе, словно эти слова могли вернуть ей уверенность. — Больше ничего не важно.» Но внутри что-то сопротивлялось этому заключению. Что-то мягкое, почти детское, что она давно научилась подавлять, но которое сейчас пробивалось сквозь все её расчёты и планы.

Она вздрогнула, словно эти мысли причиняли ей физическую боль. Затем решительно повернулась и пошла прочь, позволяя графу взять её под руку. Но даже когда они удалились от этого места, она чувствовала, как образ Бахматова продолжает стоять перед её глазами — его последний взгляд, его спокойствие перед выстрелом. Это воспоминание не давало ей покоя, словно напоминая о том, что она потеряла нечто большее, чем просто опасного свидетеля её игр.

Она снова остановилась, стараясь собрать воедино разрозненные мысли. Поднесла ладонь ко лбу.

Впервые за долгое время Лиза почувствовала, что её тщательно выстроенный мир начинает трещать по швам, поднимая наверх то, что она так старательно скрывала даже от самой себя.

Граф снова обратился к ней, уже более решительно:

— Пойдёмте, Лиза. Здесь больше нечего делать.

Это сообщение отредактировал Choke - 13.02.2025 - 10:11

И это конкурс? Мартышки в капусте.

Когда кото-бобру делать нечего, он конкурсы из ничего выдумывает...

Это сообщение отредактировал JackMcGee - 13.02.2025 - 10:45

1. Душеприказчик

Поэтично, но не просто поэтично ради красивого словца, но и наполнено смыслом. Естественно, я не оцениваю эту работу сквозь призму ЯПа – этот рассказ не из тех, которые взлетают из инкубатора и набирают сотни зелени. Это тихая история, не вычурная и не самовлюбленная, если так можно сказать о тексте. Красивая и мелодичная, оставляющая после себя послевкусие и ряд ярких образов.

Ну вы, блин, настрочили.

Отметился. В обед почитаю, но ставки уже сделал. =)

ЧеширКо
Давай остальные напиши а то читать лень - я тебе доверю. Ты хуйни не скажешь. Потом и проголосуем.

2. Над вечным покоем

За что отдельно хочется похвалить автора, так это за выдержанную стилистику речи четырнадцатилетней девочки. Да, понятно, что такая речь в наше время кажется чем-то запредельным и из области фантастики, но для того времени, на мой взгляд, очень реалистично. Особенно для образованного ребенка. Есть и эти качели, когда мысли обретают подобие взрослого мышления, но затем снова возвращаются в ещё детские образы. Сам рассказ явно проигрывает первому линейностью повествования. В этом нет ничего плохого, но раз уж их приходится сравнивать, то приходится и оценивать по многим факторам. Но написан, опять же, хорошо.

В третьем многабукав, поэтому четать не стал. Выбиру из первых двоих.

Шучу, потом дочитаю. Но от первых впечатления очень приятные. Странно это всё...

Ого, там уже и голосов накидали полное лукошко. Ну чтецы, ну метеористы..

Это сообщение отредактировал ЧеширКо - 13.02.2025 - 11:10

напиши лучше, дерзай!!

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Душеприказчик

"Тёплое" классическое описание, которое заставляет поверить в любовь Лизаньки, в последующее осознание свое миссии мецената.

Утомило несколько, разве что, многократные озарения. Некоторая притяжка тут есть.

Ну что же! Пошли первые комментарии, первые рецензии. Это хорошо!

Вижу, что уже первые голоса отданы за авторов! Кто так быстро читает? Научите технике!

Это была ответочка тому самому бретёру, который подобным образом раскидывал эпитеты к другим яповским конкурсам.
А сам я неоднократно его призывал, напишите чего-нибудь, чтоб "мартышки" потом рты от удивления пооткрывали.

Долго думал, выбирал из первого и третьего.
Голосую за первый.

1. Душеприказчик
Павел, воспитанный в строгости и скромности, почувствовал, как кровь приливает к лицу,
А как к хую приливает не почувствовал?

Русые локоны, выбившиеся из простой косы, обрамляли её лицо влажными колечками.
Знаем мы, что влажными колечками обрамляется...

Она не спешила прятаться, в отличие от хохочущих подруг.
Чота там подруги все первые предложения хохотаются - и глаза небось красные...

Что, барин, столбом встал?
Ну вот! А то к лицу у него прилило... Там ща должно дальше быть: "Ты подняла, тебе и опускать".

Павел почувствовал, как краска заливает лицо.
Опять там чето куда то заливает. Чувствую, скоро краска уже штаны заливать будет, если и дальше он там капли росы на шеях прелестниц будет рассматривать.

как сердце готово выпрыгнуть из груди.
А хуй из панталон, или че там на нем. ПОчему автор упорно не договаривает? Че я тут на полставки договаривальщиком-набубнивателем...

капель воды, стекающих по её шее.
от которых всё ещё стекали капельки воды
Давай, описывай все органы по которым капли воды стекают (воспринимается как близкостоящий повтор).

– Не робей так, – шепнула она. – Не съем я тебя... ежели только сам не попросишь!
Мммм... С проглотом дороже.

любуясь лёгкой походкой, изящным изгибом шеи, игрой солнечных лучей в мокрых волосах.
ЖОПОЙ ОН ЕЕ ЛЮБОВАЛСЯ!!!!! ИБо не написано, что она одетая уходила!!!

Он уже представлял, как будет читать ей стихи в вечерних сумерках, как её серые глаза будут сиять в лунном свете,
... глядя снизу вверх...

Она стояла по пояс в воде, ... заметила Лиза, подплывая ближе.
Эээм... это она как так плавает стоя...

Спит теперь на погосте, у самой реченьки.
Амм.... а что, кладбище у реки делали? Размоет же...

Ну короче дальше большой кусок пафосной сахарной ваты приторной. Там разве что складывается мнение, что ГГ будет теперь мастурбировать не только на "Лопухину", но и "Над вечным покоем".

Автор академически подошел к заданию и написал "Бедную лизу", но с современным уклоном в похоть. Сразу вот прямо: Вот тебе сиськи, вот тебе пещера с влажными завитками - вот тебе жопа, а вот тебе трепетные касания и сеновал "У старой ивы". И даже женится не пришлось после всего. Да и кто бы дал. Может специально сморили, чтобы барин не выдумывал.
Раньше офицеры от приоткрытой щиколотки в обморок валились от перевозбуждения... Короче, тема раскрыта, автор молодец, и подрочил и поплакал.

Это сообщение отредактировал JackMcGee - 13.02.2025 - 11:48

Так. Сначала хрустнуть французской булкой, потом читать.

Не сомневаюсь, ты бы написал "Как кровь отлила от лица и собралась в другом органе"

Ох ты ж, немало написали авторы, даже много успели. 😅 Не ожидал таких объёмов.
Choke а сколько времени ты им давал, говоришь? Тут на ккк месяц дают на такие тексты... Живодёр!

omega42
Бобёр-живодер! Это же почти как порутчик-лазутчик! Рифмы не врут. А то кот кот...

Фразу перечитай - она тяжелая, как булыжник. Я б так не написал бы нифазто!
Вот про потяжелевший низ живота, написал бы возможно.

Если в субботу успею прочитать - то откомментирую. А сегодня и завтра мне некогда.
Я уже говорил, что вот такая вот "блицевость" - это один из многих, но далеко не единственный фактор, за что я все эти ваши "дуэли" терпеть не могу. Голосовать в любом случае не буду, но хотя бы прочитать постараюсь, хотя раньше я это всё и не читал даже принципиально.