159
от автора: первая книга
тутглава 1
В курной избе всё было нараспашку — окна, двери и даже лаз в погреб, но это не помогало. Жарко было, не по летнему душно и от того зноя вся приказная строка вот уж который день пряталась в самых укромных местах. Все кроме Истомы.
Подьячий Истома Пашков был не таков и стойко терпел выпавшее на его долю тяжкое испытание. Разоблачившись до подрясника он кис на привычном ему рабочем месте, за писчим столом силясь снискать себе расположение от начальства. За трудами маялся, потел, непотребно чесался и каждый час требовал себе крынку с холодным квасом, но места не покидал. Все-то другие, по-разбежались, а он при деле вот, трудится. Старается, бумаги перебеляет. Вот уж дьяк, дядюшко Никифор Егорыч, опосля обедни придёт, да глядишь и похвалит. Кого, скажет, за место себя оставлять, когда года приберут? Ась? А никого исполнительнее Истомушки и не найтить. Вот, заместо себя и походатайствует, ждать-то недолго уже, пару годков, да и только. А там ужо, он своё крепко возьмёт. Благо есть с кого. С Верхотурских охотников, скажем, по пятнадцати пудов с каждой подводы отчёт ведут, а возят по осьмнадцать. Где ещё два пуда? А вот они, тута, в бумагах. Была бумага и нету. В старой - одно число, а в новой - другое, поменьше. А за то, Никифор Егорыч и подарки дорогие берёт. Ноют ямские, слёзы горючие льют, а возют так, что у лошадей хребты на ходу ломаются. Всё потом, у них, волки съели, и ну давай сказки сочинять. А кто составляет сказки? Ась? Истомушка. За каждую лошадку, за каждого охотника и не за-ради подарков, а уважения для. Заставлять бы их, татей, расписываться в тех бумагах, да неграмотна ямская слобода, всё, за них, подьячие отдувайся. Грех на себя бери. Да придёт время и собирать камни будут ужо они, охотники да ротозейники. Сила-то вся, в бумагах, уж такая сила — дамасским клинком не срубить.
Жирная зелёная муха пролетела прямо под носом. Истома отшатнулся в испуге, хлопнул себя по лицу отчего нерасторопная тварь угодила прямо в чернильницу. Поминая про себя Вельзевула, он попытался извлечь её при помощи гусиного пера, поддел кончиком, но хитрое животное и тут устроило сраму. В тот момент, когда проносил муху над столом, он чихнул, да так смачно, что уж верно без бесов не обошлось. Так чихнул, что и подумать страшно, а бесовская подмога упала прямо на документы и бессовестно забрызгала чернилами всю работу. Подьячий ахнул и едва не осрамил собственный рот матерными словами. Бесы не иначе, да что же за наказание-то такое! Дядюшка же вот-вот, с проверкой.
В сенях тяжело затопали. Подьячий бросился прятать испорченную бумагу, но это был вовсе не дьяк Никифор Егорыч. В избу, сопя и покашливая, вошёл Верхотурский кат Щука Иванович, по прозвищу “Поцелуй”. В красной рубахе на выпуск, борода до пояса, могучий и потный. Он устало присел у входа на лавку для ожидальщиков чем привёл Истому в совершеннейшее изумление.
— Что случилось, батюшка? Да на тебе же лица нет! — ахнул он всплеснув тощими как плети руками.
— Жарко. Устал. Обидели.
Щука Иванович всегда разговаривал отрывисто и зараз, больше одной фразы не говорил. Подьячий заглянул ему в глаза и метнулся к открытому окошку.
— Прошка! Прошка — квасу с ледника! Да живой ногой, нето за виски оттаскаю!
Крикнул, а сам, смятую бумажицу, да за створкой в щели и спрятал. Про собственную беду забывать не след. Спрятал и обернулся заискивающе улыбаясь.
— Да кто же тебя батюшка-то обидел? Кто осмелился?
— Тати. Инквизитором…Облаяли. Всю. Жизнь. Верой. Правдой. Обидно. Запороть бы их? А? Насмерть?
Истома непонимающе заморгал. Какие тати? Колодники? Разбойные людишки села Синцово? Дак, они, таких слов, сроду не знают. Инквизитор, надо же!
Он воздел глаза к закопчённому потолку пытаясь вспомнить, кто же это у ката сегодня в пытошной? С утра вроде, только…
— Валерка и Дениска Безродные?
— Они. Довели. Валерка, особенно.
И тут кат зарыдал, закрывая со стыда лицо большими ладонями. Подьячему стало ясно - случилось непоправимое. Чтобы Щука-то, да Иванович…Он на похоронах своего деда не плакал. Деток раскольничьих порол, троих насмерть и только перекрестился, девок запытал без счёта, а тут…Да и кто его посмел обидеть? Эти двое, в колодках. Может, Слово и дело государево? Надобно расспросить.
В избу вбежал Прошка, босоногий мальчишка лет десяти стриженный под горшок. Он был одет в льняные портки и рубаху, а к груди прижимал тяжёлую крынку опасаясь расплескать её ненароком. Истома испугался ещё сильнее и лично вытолкал байстрюка взашей. Не хватало ещё, чтобы тот увидел катовы слёзы. В сенях Прошка схлопотал затрещину, а затем подьячий ласково спросил его — не видел ли он, порождение Ехидны, сейчас, чего лишнего?
— Как же, видел, у вас, батюшка Щука Иванович…— начал было отвечать Прошка и за то заработал вторую затрещину. После чего, всё тем же ласковым голосом Истома повторил свой вопрос.
— Никого не видел, — хлюпая носом признался мальчик. — Один вы в избе, вот вам крест святой. А все, другие, они ушли на реку. Можно и мне тоже?
— Можно, — милостиво разрешил Истома. — А буде кто спрашивать, ты скажешь, что я был один. Иначе…
Подьячий многозначительно дёрнул себя за узенькую чёрную бородку, скосил глаза и показал язык изображая повешенного. Прошка испуганно вздрогнул и закивал всем видом показывая, что он уразумел и больше такого не повторится.
Отобрав у мальчишки крынку с квасом он вернулся в избу и сам с уважением поклонился Щуке.
— Утоли жажду, батюшка, сделай милость.
Щука пил мелкими глотками и благодарно хлюпая носом. Истома ждал нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и только, когда тот вдосталь напился, начал задавать осторожные вопросы. Он скромничал по двум причинам: первая - это дело Валерки и Дениски Безродных заключавшееся в их бессовестном преступлении, а вторая - это сам кат. Спросишь неправильно, тут-то, он тебя по лику-то и дерзнёт. А кулак у него, будь-здоров. Быка с ног сбивает одною левой, а уж как он подковы гнёт — залюбуешься.
На разговоры ушло около часа. Сначала они говорили в доме, а уж, когда, там стало совсем невыносимо от пекла, вышли на свежий воздух и договаривали уже возле конюшни. Истома отметил, что у приказного терема действительно было пусто. Не соврал Прошка. Подьячие вместе с дворней сбежали на реку, вопреки правилам и даже коней увели освежиться. Только вдалеке, у ворот, в самом теньке дремала ленивая стража. Пара стрельцов с бердышами. Заходите - люди добрые, берите, что хотите. А ну как набат? Как же он не заметил? Нужно непременно наябедничать дядюшке. Жара всё, жара.
Истома не успевал вытирать ладонью взопревший лоб. Солнце палит немилосердно. Аж голова разболелась. И с безродными этими, непонятно, как дальше быть. Появились они в Верхотурье две седмицы назад, опозорили самого Верхотурского воеводу, а за то - дыба положена и плетей без счёта, а там, сколько вытерпят. Так, эти хорьки Филистимлянские, цельную неделю под плетью хаживали и не сдохли. И тогда было велено лично воеводой проверить их на гнилую кровь. Безродных закинули к Роже, тот посмотрел и заявил, дескать, они обычные людишки. А опосля, священноиноков приглашали. Тоже сказали, чисты они. Ну, не могут же церковь и Рожа заодно быть? Самое паскудное, они совершенно не ругали Царя-батюшку и нигде его в своих речах не упоминали, словно бы, и не знали, что существует великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Русии самодержец. Необычайно странные людишки. Откуда явились - не знают. Ведут себя как блаженные. Где находятся и кто нынче власть, им неведомо. Семь дней их допрашивали и всё бестолку. Подьячий Голиков скажем, который допросы вёл, спорил, что они подосланные от Джунгар, так проспорил и за то, на людях пил с позором чернила, да опосля за порчу имущества ему ещё от самого Никифора Егорыча прилетело.
Истома лелеял мысль всё же подловить безродных на срамных словах в сторону царской личины или хотя бы в колдовстве, ведь тогда разрешено кричать “Слово и дело” — а уж опосля их можно было смело везти в Тобольск, где стоял приказ Тайных дел, а уж там, судьбу безродных, в-раз бы решили. Но увы. Не колдуны, и не ведьмаки: Рожа подтвердил, поскольку сам он - колдун навозный. И образование у них имеется, считают похлеще кабатчика и лавочника-жидовина дающего всем желающим деньги в долг. Знают грамоту. Знают много странных и умных слов. Инквизитором - ката обозвали, опять же. Да и ещё, иначе, по-всякому. И кромя того драться умеют лихо. Но и не казаки. Казацкому сотнику, когда их вязали, нос своротили на бок, да так лихо, что казаки теперь на безродных в большой обиде. Кажный день к тюрьме ходят, прямо к окну где эти колодники сидят. То по маленькому ходят, а то и по большому. Да ещё с катом ругаются, требуют им безродных на суд отдать. Мол, некрасиво, когда стольник с кривым носом, ибо смеются над казаками, позор, мол, это для них. Кат бы и рад отдать, но воевода запретил, памятуя что помимо стольника безродные умудрились избить аж пятерых казаков и двое из тех страдальцев по сию пору лежат, встать не могут. Любопытственно, что две седмицы, они вели себя смирно, стойко терпели наказания, а тут, Щуке Иванычу вздумалось спозаранку поучить своих подмастерьев Глузда и Ерёму, вот он и отдал им колодников. По двадцать “горяченьких” прописал, а сам наблюдал за ревностным исполнением. И сверх того, пообещал тому подмастерью, кто доведёт безродных до крика, выставить ведро браги холодненькой, за старания. Вот и постарался Ерёма, посыпал кнут солью, а гнусный Валерка, которого он плетил, возьми да взбеленись. Вначале он ругал подмастерьев, называл их кишками овечьими в кои арабы да пастухи свои срамы засовывают, потом обзывал их отхожими местами куда черти нужду справляют, а когда Щука Иванович потребовал, чтобы наказуемые вели себя прилично, то переметнулся на него и так прошелся по всей его родне до самого дальнего родственника, что кат схватился за сердце. Там было всё: связи порочные супротив естества, страсть к употреблению всякой отвратной пищи, нездоровые душевные расстройства и более всего досталось матери Щуки Ивановича, которою Валерка обвинил в том, что она сожительствовала с целой татарской ордой, от чего её сын не может по ночам спать без плётки.
Истома даже записал самые обидные слова метя предоставить их дядюшке.
— Сатрапы, живодеры, убийцы, палачи, изверги, кровопийцы, мясники, мерзавцы, сволочи, — перечислял он вслух проверяя записал ли правильно:
— А вот это, что за слово? Педерасты?
Щука Иванович кое-как объяснил, что, когда он шёл от пытошной по дороге повстречал иноземного купца Клавдия, из итальянцев который. Ну тот, который усы крючком завивает. И тот ему, хихикая, разъяснил, и педерастов, и инквизиторов. Тут-то, у него в глазах и померкло.
— У кого? — на всякий случай уточнил Истома поскольку обижать иноземных купцов до побоев было опасно даже палачам, если конечно за первыми не имелось доказанной вины и какого розыска, да и то, всем известно, трогать иностранцев нельзя, ведь они в государеву казну серебром кланяются. А какое серебро с ката? Только слёзы горькие, а Щука Иваныч мог нечаянно… Но тот клятвенно заверил, что итальянца он не бил, хотя очень хотелось. Тот ему мол, глазки, так и строил с намёками.
Услышав это подьячий с облегчением выдохнул.
— Нет, к прискорбию общему, против них, нужного мне слова, — с сожалением произнёс он подводя итоги расспросов. — Вот если бы доказать, что они колдовали? Может, колдовское слово, то - инквизитор? Но, нет же. У католиков они имеются и это вполне почётный, уважаемый труд: ведьмов искати. Перетрудился ты, батюшка, на солнцепёке, отдохнуть бы тебе.
— Какой же. Почётный. Срам один! — по медвежьи заревел было Щука Иванович, но тут они оба осёклись ибо заслышали знакомый звон колокольчиков.
— Свят-свят, сам воевода едет! — мелко закрестился подьячий оглядываясь на ворота, а кат мигом пришёл в себя и попросил, чтобы его окатили водой. Нельзя ему видите ли, перед хозяином в таком виде. Они побежали к колодцу. Истома старался, но поскольку к тяжёлому труду был сызмальства слаб и не привычен, то пришлось Щуке самому встать на ворот и крутить его дабы добыть водицы. Он выполнил сам всю тяжёлую работу, а за то, Истома щедро окатил его водой из ведра, с сожалением отмечая, что и в колодце она тоже тёплая. До чего же страшна погода. Дождика бы, свежести. Не дошло бы до пожаров в городе, а то сухость такая, что аж трава вся в округе пожухла и под ногами трещит.
Заспанные стрельцы открыли ворота и во двор въехала расписная колымага ведомая вереницей лошадей. Колокольчики на дуге коренной лошади особенные, из самой Вятки. Позвякивают хрустально-тревожно, а сами из чистейшего серебра. Истома с детства мечтал, что когда-нибудь и у него будет своя карета, ну или хотя бы возок, но именно с такими вот, важными колокольчиками. Ни у кого ведь больше таких нет, на заказ кованы. И звон ангельский, замечательный, истинное сокровище, почти такое же, как воеводские дочки. Старшая Акулина, скажем, особенно хороша. Крупом так водит бессовестно, что Истома уж который год по ночам не спит, всё ворочается. Да не посвататься к воеводиной дочке увы, рылом не вышел. А у него, между прочим, лицо красивое, прыщи кажный день давит, не то что иные дурные писари, да только тому кто родился в хлеву, а не на пуховой перине, необычайно сложно проявить себя и заслужить божьей милости. Вот если бы он, дядино место занял, тогда - да. На него бы ещё посмотрели. Поморщились, бы, но посмотрели. А для того надо обрасти жирком, накопить казну и заручиться поддержкой от иных полезных людей. Тогда и сватов засылать можно будет. Но то не сейчас. Сейчас, он для Акулины лишь чушка, строка приказная, вынь, прости господи, да растери.
Следом за колымагой во двор въезжали верховые. Только почему-то казаки, а не стрельцы из личной охраны. Истома присмотрелся к вознице управлявшему колымагой и тихо присвистнул. Не смотря на то, что тот укрывал лицо чёрным платком по разбойничьи, он узнал его. Казацкий сотник Дурло, собственной персоной. И с каких это пор, он у воеводы за извозчика будет? Не иначе издалека ехали, колымага грязна от дорожной пыли. Он пересчитал верховых. Ну точно: десять казаков и сотник, этим сам чёрт не брат. Да только откуда же они приехали?
Памятуя о отсутствии дворни, он сам бросился к колымаге стремясь оказать свои услуги и помочь воеводе-батюшке, но Дурло ему не позволил и ловко стеганул кнутом торопыгу чуть пониже спины.
— Пошёл прочь, оглашенный!
— Ай!
Было так больно, что Истома не выдержал и запрыгал как заяц почёсывая пострадавший зад. Сотник насмешливо хмыкнул, соскочил со своего места и сам-лично занялся услужением. Первым из колымаги, к удивлению подьячего вышел всего приказа начальник, его собственный дядюшка Никифор Егорович, а уж только потом сам Верхотурский воевода Сидор Михайлович Подгорецкий, не старый ещё мужчина, с большим и солидным пузом, в белой иноземной рубашке с пуговицами и манжетами. Он тяжело ухватился за предложенную сотником руку и кряхтя выбрался на свет Божий.
— Ох-ты, укачало меня. Сморило, — сообщил он будто бы всем окружающим и тут же обратился к дьяку недобро посматривающего на свой терем:
— Никифор, а где народец-то? Аль случилось что?
— Не ведаю ещё воевода-батюшка, но я это немедленно разузнаю, — строгим голосом отвечал тот и словно только сейчас заметив своего племянника, всё тем же голосом спросил у него ответа. Истома тут же вытянулся будто стрелец на военном смотре и доложил, что он тут один работал с раннего утречка, а между тем остальные, сленились и сбежали на речку Туру, а вслед за подьячими сбежала вся дворня и ни одной лошади больше нет. А если Никифор Егорович его словам не доверяет можно подтвердить у стрельцов - вон у тех, что у ворот шапками рты закрывают.
Глава приказа было нахмурился, но заметил скромно стоявшего в стороне мокрого с ног до головы Щуку Ивановича, улыбнулся и поманил его к себе. Кат неспеша подошёл и принялся целовать руки начальникам. Сначала воеводе, а потом и дьяку, потому как подчинялся обоим.
— Что это ты Щука, такой мокрый? — добродушно спрашивал воевода.
— Жара, — скромно потупясь отвечал он.
— А сидельцы не беспокоят, батюшка? — ласково спросил дьяк.
— Всё ладно, — шаркая ножкой отвечал Щука польщённый таким вниманием.
— Да как же ладно-то, батюшки? Щука Иванович - вы что про себя стесняетесь? — изумился Истома, который надеялся, что кат доложит о очередном проступке Безродных и когда понял, что тот и не собирается, то решил лично проявить содействие. — Валерка и Дениска, снова озоровали, обзывали слуг государевых, при исполнении, скверно ругались, а батюшку нашего - больше всех. Вот, у меня записано. Наказать бы их построже да дать подлецам укорот.
Он протянул дьяку бумагу, где были записаны все ругательства. Никифор Егорович принялся читать шевеля губами. Читал и охал. Щука Иванович задрожал. Более всего он боялся вновь услышать про инквизитора.
— Вслух читай, — приказал любопытный воевода.
— Да, как бы…Неприлично сие, — засомневался дьяк.
Воевода отобрал у него бумагу и сам взялся за чтение.
— Сатрапы, ага. Козлы вонючие…Ну, допустим…Так, а вот это слово неразборчиво Педе…Педо…Что сие значит? Что за Педе?
— Расты, — услужливо подсказал Истома. — Содомиты по нашему, но только из тех, кто себя жонками считают и стало-быть, они снизу.
— Но ведь тут получается, что не просто Педе, а ещё и инквизиторы, — задумчиво проговорил Сидор Михайлович. — А инквизиторы такие бывают?
— Слышал я, воевода-батюшка, что в Гиспании, инквизиторы сплошь такие. У них это называется: “допрос с пристрастием”, — припомнил дьяк.
Кат не выдержал и упав на колени ткнулся головой в сухую будто прах землю.
— Не губите! — простонал он.
— Тьфу-ты, Щука! Вставай. Я не приказывал тебе землю лицом чесать! — расстроился воевода.
— Не встану!
— Он из-за Безродных в большой печали. Наказал бы их до смерти, но нельзя, а вы знаете, какой он честный, — объяснил странное поведение палача шустрый подьячий.
Это была правда. Все знали, что Верхотурский кат был суров, но в тоже время честен до невозможности. Сколько приказали плетей — столько и всыпет, но ничего сверху от себя не добавит ибо запрещено сие. Так же было и с другими наказаниями, более того, в своей честности Щука дошёл до того, что когда ему буквально разрешали творить с узником всё что захочешь, он назначал свою меру, средненькую и ничего в довесочек сам же себе не разрешал. Вот сегодня-то его безродные и подловили на слове. Он сказал подмастерьям по двадцать “горячих” - колодники получили по двадцать и уж только тогда, ушлый шиш Валерка начал ругаться. А кат и поделать ничего не мог. Он сам себе запретил и потому потерпел незаслуженную обиду.
— А-а, вон оно что, — протянул воевода и сам, собственными руками, принялся поднимать с земли верного своего слугу.
— Да ты утешься Щука. Утешься, — приговаривал он. — Наступает конец твоим страданиям. Всё уже решено, осталось только, обсудить малость.
— И то верно, — поддержал воеводу дьяк. — А вот, за свои слова, они нам, батюшка, ответят - по закону и совести! Да и ладно это, что лишних глаз нет. Пойдёмте-ка все, в терем. Погутарим.
Воевода и дьяк взяли и повели ката под руки, как своего друга и верного старателя, а Истома было приладился следом, но казачий сотник был уже тут как тут. Он отвесил подьячему такой справный поджопник, что тот сразу понял, что он - “не все”. А “все” - это Воевода, дьяк, кат и он, сотник. И дабы более в этом никто не сомневался жуткий Дурло приказал своим казакам охранять терем и никого не пускать внутрь пока “Сидор Михайлович оттудова ножками и не выйдут”.
yaplakal.com