97
Из подъезда навстречу выходят двое. Русские. Старуха и дед с кривой ногой.
- Ребята! – кричит дед, и падает на колени. Кривая нога ему мешает. Я не знаю как описать его дальнейшие движения – идет на коленях, ползет, волочется по снегу – в общем, передвигается в нашу сторону, вытянув вперед руки, и не переставая кричит:
- Ребята! Русские! Родные! Пришли! Ребята!
Больше дед ничего сказать не может. Подползает и начинает всех подряд обнимать за ноги, целовать, тыкается в штанины лицом, словно собачка или ребенок, который потерялся, но наконец нашел своих родителей.
- Ребята! Пришли, миленькие! Пришли, родимые! Ребята! Не уходите больше! Не уходите! Ребята!
Старуха тоже плачет. Она целует всех по очереди, её слезы холодят кожу.
- Ребята! - кричит дед, – Они каждую ночь приходили! Семь раз выводили меня расстреливать! Они меня пытали! Ребята, не уходите!
Дед ломается в крике напополам, падает в снег и рыдает. Он в полной невменяемости. Это сложно описать словами, если сам не видел. Человек годами – годами! – жил в постоянном ужасе. В каждодневном ожидании расстрела. И теперь все эти годы выплескиваются из него одномоментно.
Концентрация безумия войны.
От меня опять уплывает ощущение реальности. Не может этого быть со мной, москвичом, молодым парнем, бакалавром юриспруденции, в европейской стране двадцать первого века.
Это кино такое.
Хроника Великой Отечественной.
Освобождение Освенцима.
Хатынь.
Но это не со мной. Не здесь. И не сейчас.
Похоже, все испытывают примерно то же самое. Никто не говорит ни слова. Никто не наклоняется и не поднимает деда. Мы стоим и смотрим, как он вошкается под ногами, цепляется за штанины, целует их и плачет.
Это не человек - сгусток страха и истерии.
В такие секунды очень остро осознаешь свою собственную… уязвимость, что ли. В общем, понимаешь, что ты не центр Вселенной. То есть, ты это понимал и раньше, а теперь ощущаешь. Ощущаешь каждым атомом своего мочевого пузыря. Превратить в животное можно любого, вопрос лишь времени и желания и ты, оказывается, ни хрена не исключение. Калибр пять сорок пять – это так слабо. Ни в коем случае не попадать в плен.
- Ребята! Русские! Родные! Не уходите больше!
- Мы не уйдем, отец, - говорит Игорь. Он берет его за плечи и пытается поднять, но старик уже не может стоять. У него нет сил – не физических, моральных. Человек ушел из его тела, а на его место пришел инстинкт: увидел людей - стань меньше, пригнись, не вздумай стоять прямо.
- Не отец я вам, ребята! – кричит он. – Мне двадцать семь лет всего! Двадцать семь!
Этому деду двадцать семь лет...
Мы остаемся с ним недолго, всего несколько минут. Он рассказывает, что выжил только потому, что большим осколком раздробило колено, оно срослось криво и он почти перестал ходить самостоятельно. Поэтому боевики не брали его, как мусор, на рытье траншей и не расстреляли. Старуха – его мать. Сколько ей лет, непонятно. Выглядят почти одинаково. Что едят и чем живут вообще, не знают.
Самое паскудное, что с нашим приходом в жизни этого человека не изменится ничего. Мы сейчас уйдем, и все. Солдаты в ста метрах справа, в ста метрах слева, в ста метрах спереди и в ста метрах сзади, но его подвал все равно принадлежит бородатым отморозкам. Наш взвод обозначает линию фронта только в его голове, и тыла как не было, так и нет. И этой ночью они опять придут, наверное.
Мы ушли.
Не знаю, что с ним стало. Выжил он, или добили. И если выжил, то сколько прожил после нас.
Мне кажется что все равно – недолго.
© starshinazapasa
yaplakal.com