Триппер-дача. Четвертый рассказ Василия Семеныча

Четвертый рассказ серии «Василий Семеныч и другие. Похабные рассказы». Предыдущие части называются: «Впечатлительный», «Пятьсот веселый» и «Пчелы и минометы».


— Отъёбся! — на втором слоге голос Василия Семеныча упал тяжело, как топор, после короткого замаха.
— Как… отъёбся? – прошептал Ромка. – Почему отъёбся?
— А так...., — сверля Ромку cуровым взглядом объявил Семеныч. — Теперь все. Не будешь больше.
— Так ведь я… второй раз только, — признался мой приятель. В его глазах стояли слезы.

— Иные и того не успевают. Не поебавшись дохнут, — заметил Семеныч. — Так что там доктор сказал? Чесотка?
— Норвежская, — простонал Ромка. – Я говорю ему: «Может, я в душевой подцепил?» А он лыбится: «Нет, это зепепепепе». «Какое такое зепепепепепепе?» спрашиваю, – Ромка запутался в одинаковых слогах. — А он: «ЗПППП, молодой человек, — это заболевание, передающееся преимущественно половым путем». И ржет. Приколист, блин. Мазь вон выписал. Серную...
— Ну ка, дай посмотреть. – Семеныч протянул руку. – Тьфу, бля, ну и вонь! Ладно, паря, не ссы. Хуйня все это.
— А почему вы говорите «отъебся?»
— Шучу я. Мне тожетак говорили. Дважды. А я вон до сих пор иногда..., — Семеныч разгладил усы.
— А кто вам, дядя Василий, так говорил? – заинтересоваля я. – Расскажите!
— Да были люди… в белых халатах, — хмыкнул Василий Семеныч. – Ладно, так и быть, слушайте сюда, салабоны...

Когда Офелия моя померла, заскучал я, паря. Пить стал крепко. Это я сейчас бутолочку белой употреблю вечерком и в люлю. А тогда и три, и четыре выпивал – а все не помогало. Мысли разные, лезли. Такие мысли, что ну их нахуй… Это вы умные, в институтах учитесь, а я кто? — слесарь, мне много думать вредно...

Как-то перед октябрьскими подходит ко мне кореш мой деповский Юргис Шваранавичюс, литовец из высланных. Хотя какой он, в пизду, литовец? Название одно. Он ту Литву и не помнит, сопляком совсем приехал. По-ихнему две вещи сказать только и мог, и то какие-то ебанутые. И меня еще, сволочь, научил: «Бук свейкас, купранугарис». Это «будь здоров, верблюд» значит. И еще «чулк биби сениво зуйко» — соси хуй пожилого зайца.

— Пожилого? – Ромка, забыв про свою редкую болезнь, расхохотался.

— Ну, — подтвердил Семеныч. — Полиглот, блядь. Мамка его, что ли, таким словам научила? В депо Юргиса этого все Швариком зовут. Имечко-то хуй выговоришь. Ну, в общем, подходит Шварик ко мне и говорит: «Развеяться, Семеныч, тебе надо». А я и без него знаю, что надо. Только вот как? А он мне: «У тебя ж хата свободная. А тут праздники на носу. Надо, чтоб мимо не прошли. Я договорюсь с Варькой из столовой нашей, она подружку позовет. Жене спизжу, что на дальнем участке авария. И отдохнем». «Все бы тебе ебаться на стороне», — говорю. «А хули», — отвечает. – «Ебля — дело богоугодное. И очень от хандры помогает». Ну, почесал я кумпол: «Ладно. Только пусть Варька двух подружек приводит. Витька, брат мой, тоже будет».

Ну, чё, купили водки. Бабы жратвы с собой принесли. Поварихи, как никак. Сели за стол. Налили. Сначала, как водится, за праздник. Потом за хозяина, за меня то есть. За родителей покойных. За женщин. За нашу железную дорогу, само собой. За футбольную команду «Локомотив». Хуй знает, за что только не пили. Бабы водку жрут не хуже нас со Швариком. Красные сидят. Жарко им. Расстегнулись, титьки наружу полезли, как тесто. Cтопку ебнешь и титькой занюхиваешь — то Варькиной, то Дашкиной.

Дальше память у меня пятнами пошла. Помню, принес я какие-то шубы да тулупы старые и постелил их тут же в комнате, рядом со столом, чтоб, если кому отдохнуть захочется, далеко не отходить. Потом за Черепановых еще пили, за обоих вместе и за каждого в отдельности. Потом вижу — Шварик Варьку на тулупе драть начал. А Дашка уж меня за фёдора ухватила. Ну, я ее завалил. И пошло-поехало. Свистопляска, да...

Просыпаюсь я среди ночи. В жилетке меховой, какая сейчас на мне, но без штанов. И жопы голые кругом. Хорошо, я Шварика быстро опознал. А то и до греха недалеко. Он, Шварик, весь рыжим мохом поросший – фашист, бля. А три жопы потолще – те бабские.

Витька, братан мой, харч метнул в углу с непривычки. Он у меня непьющий, а тут пришлось. Дух стоит – аж я ебу. Овчина, блевота и пиздятина. Дышите глубже, проезжаем Сочи...

Выходных у нас было три дня. По кругу еблись. Озорно. И вот ведь что, паря, характерно. Каждая баба на свой манер шкворится. Одна подмахивает, взбрыкивает, как кобыла необъезженная, гоп-гоп! Другая жопой по полу елозит из стороны в сторону. И кусается. Третья дрожит этак мелко и когтями по тулупу шкрябает. У каждой в ебле своя повадка. И какая она, эта повадка, сказать нельзя, пока бабу ту не отдрючишь.

Я с той поры когда женщину вижу, думаю – а как она ебется? И заметил я, паря, что ежели с такой мыслёй на бабу смотреть, она чувствует это. И, как бы это сказать, тает, что ли, добреет к тебе душой...

В общем, так и отдыхали, культурно. Проснешься — к столу. День, ночь – какая хуй разница? Стопку-другую въебал, закусил. Если есть кто неспящий, побеседуешь. Если нет, так и хуй с ним. Сам себе компания. А как захмелеешь – так на тулупчик, к бабам. Одной сиськи помнешь, второй. Глядишь, кто и проснется.

— А в рот брали? – спросил Ромка, краснея. – Ну, бабы, в смысле?
— Это еще зачем? – удивился Семеныч. – Не, все по-людски было, без этих, извращений.
— Целомудренно, — Ромка хихикнул.
— А ты не скалься, — прикрикнул на него Семеныч. – Бабы, конечно, не целки. И мудрёного в этом деле ничего нет. Только не блядство это, когда с душой. Иной раз увидишь на улице, или там в кино – сосутся вроде, обжимаются, а глаза у обоих ленивые. Так, от нехуй делать сосутся. Вот это блядство. Тьфу! А когда с душой – не блядство. Хоть ты со всем городким общепитом переебись.

Бабам, им тоже хорошо. Три мужика сразу. Шварик – тот долбит часто, но мелко, как дятел. Я вот обстоятельно люблю, с потягом. А Витька, братик мой – тут вообще особый разговор. Он ведь у меня впечатлительный, и с бабами не очень у него сложилось. Он когда проблевался да поспал немного, я его на Зинку положил, да в жопу чуток подтолкнул. Ну, он и приноровился понемногу. Осторожно так ебет. И гладит ее везде. Нежный… А Зинка, та тоже Витьку вроде жалеет да голубит. И спали потом в обнимку. Я на Зинку после этого — ни-ни. Хотя жопа у нее… Такая, бля, жопа!..

От нахлынувших воспоминаний на лысине Семеныча крупными каплями выступил пот, и глаза сверкнули зверксим блеском. – Жопа, паря, у Зинки как… как ..., — Семеныч искал подходящий эпитет.

— Как орех? – подсказал Ромка.
— Да какой там на хуй орех! – Как эта..., – пытаясь передать незабываемый образ, Семеныч расставил ладони в стороны. – Как… как бабочка! Каждая булка – белое крыло. И родинки на них — как узор...

Ну, порадовался я за брательника. А потом отрубился снова. Просыпаюсь поссать. Вижу — Дашка и Варька рядом храпят, а больше никого нет. Захожу в туалет, он у нас совмещенный, спасибо Никите Сергеичу. Витька мой в ванне лежит, весь зеленый. Опять хуево ему. Зинка над ним наклонилась. А Шварик сзади пристроился и ебет её почем зря, на свой крольчачий манер. Зинка лицо Витьке целует, а жопа, что на бабочку похожа, Швариковском хую навстречу порхает, и еще вращается так слегка, будтно шуруп заворачивает. Такие они, бабы. Сердце в одну сторону смотрит, а пизда в другую. А о чем в это время башка думает – вообще хуй поймешь.

Тут, паря, разозлился я чё то. Схватил Шварика за ухо, да с Зинки и снял. А та жопой все крутит. И пизда дышит, как живая. У меня у самого федор подскочил, как ванька-встанька. Насилу глаза отвел.

«Хорош», говорю я Шварику. — «В комнате вон — две лежат, ебись не хочу. А Зинку не трогай. У них с Витькой любовь». А Шварик: «Иди-ка ты, Семеныч, на хуй!» Ну, ебнул я ему. Помахались мальца. Я его тазиком алюминиевым в нос охуячил. Весь пол мне, сука, кровищей закапал. Зинка под шумок в комнату съеблась. А Шварик обиделся и домой ушел...

На работе потом так и ходил, залупленный. Не разговаривал со мной. А на четвертый день стало мне вдруг ссать больно. И из хуя закапало. А я не знаю, чё делать. Я ж, почитай, всю жизнь женатиком проходил, и такого сраму у меня не было никогда. Напужался и двинул к врачу сдаваться. Прихожу, а врач-то – баба лет за пятьдесят, рожа злющая. В залупу мне заглянула и орет: «Назовите ваших партнерш». Нашла, блядь, фигуриста. Ну, не сдавать же девок этой жабе. «Не помню», — говорю. Врачиха еще больше взбеленилась: «Придется вспомнить. А еще пожилой человек». И стыдить меня стала, как пацана. Ну, надоело мне это, я и сказал ей про зайца – пожилого — по-литовкки, как Шварик научил. А потом по-русски повторил. Та в крик: «Всё, отъёбся ты, старый козел. Я тебя упеку на принудительное лечение». Ну, я ведьму ту еще раз куда подальше послал и ушел.

А утром менты забрали меня в диспансер строгого содержания. По-блатному если, на триппер-дачу. Ну, или в триппер-бар – по-разному говорят. Диспансер этот – штук восемь деревянных бараков за колючей проволокой. Трипперные, сифозные, пищеблок, и еще какие-то. Мужские и женские отделения – отдельно.В каждом корпусе менты дежурят. На окнах — решетки.

Больше половины народу — с зоны. Разрисованы с ног до головы. И порядки соответствующие. Бичей тоже дохуя. Страшные попадались, аж пиздец. На рожу посмотришь, вроде человек, а вроде и нет, – Семеныч поежился.

Месяц мне там куковать надо было. Хотя болезнь эту, мне потом сказали, одним уколом можно начисто вылечить. В таком месте столько сидеть – охуеть можно. Мне, правда, было полегче. Я ж слесарь. К тому же, несудимый. Короче, через недельку-другую я по территории ходил без сопровождения. Дверь там навесить, решетку поставить, ключ какой выточить. Плевая работа.

Как-то раз починял я сарай. Вижу — две бабы идут от пищеблока к сифозному корпусу, кастрюлю с супом тащат. В фуфайках драных обе, да в кирзовых сапогах, краской перемазанных. Сколько им лет – бес его знает, может сорок, а может и все шестьдесят с лихуем. Смотрю я, паря, на ту, что справа, и думаю: «Интересно, а как она ебется?». Та заметила, остановилась. Потом кастрюлю на землю поставила, товарке что-то шепнула и бегом ко мне. Я ее в сарай затащил, посадил на верстак, а она уже халат задирает.

Никогда я, паря, так не ебся, как с той сифилитичкой. Начал как обычно — медленно, с проводкой, а потом чё-то на меня нашло. Жизнь свою вспоминать начал по ходу ебли. Детство барачное. Борьку Чуносого, что Витьку, братика моего, на всю жизнь искалечил. Тут меня, паря, такое зло взяло… И стал я ту бабу долбить по-страшному. На! На! Получай! – Семеныч вдруг вскочил и несколько раз ударил тощим животом в крышку стола.

— Ну, подустал, обороты сбросил, отдохнул маленько, а потом врачиху вспомнил, что меня на курорт этот упекла, ментов, деповского парторга товарища Семеникина, Горбачева проститутку меченую, и раздухарился снова. – Нате вам, cуки! Нате, мать вашу в душу! На! На!!! – Стол закачался снова.

Мы с Ромкой смотрели на Семеныча с изумлением и страхом.

— А баба-то тоже бог один знает сколько с мужиком не была, глаза выпучила, хрипит, извивается, сиськами своими, плоскими как лопухи, меня по ебальнику хлещет, а под конец обоссала и верстак, и меня. Только я не замечаю ничего. Ебу ее, как в последний раз. Тут Фелька мне привиделась… Даже поцеловал сифозницу эту… А потом вспомнил, что Фелька-то померла, и по-новой разозлился. Так разозлился! Чё, безносая, думаешь, боюсь тебя? А вот хуй тебе! Иди-ка сюда, гнида! Я тебя прямо тут, на триппер-даче и отъебу. Вот тебе! На! На!!

В общем, как мы сарай тот не развалили, не знаю. А когда вывел я бабу ту на улицу, под ручку, чтоб не упала, вижу товарка ее стоит, она на стреме была. Пизду мнет, лыбится во все три зуба, а глаза голодные. Ну, пожалел я ее, поманил рукой, на верстак, подружкой обоссанный, посадил, и по новой...

Семеныч сделал паузу и потянулся за очередной «Астрой». Мы с Ромкой вспомнили, что нужно дышать.

— В отделении, само собой, осмотры были. Процедуры разные. Одна, особо мерзкая, «Сулико» называлась… Ну его на хуй, рассказывать про такое… В общем, нашли у меня потом в анализах целый букет. Тут мне доктор и говорит: «Все, мужик, отъёбся ты!» Во-второй раз, стало быть. И давай стращать: «говори, когда и с кем, а то сядешь за распространение венерических заболеваний». Только я уже был ученый. «Не знаю ничего. Это вы в первый раз проглядели». В общем, отступились они от меня. Но на месяц лечение продлили.

Я когда с триппер-дачи вернулся, прихожу в депо. Парторг товарищ Семеникин мне мозги ебать начал моральным моим разложением, уволить грозился. Разволновался, глаза выпучил, дергается весь. А я смотрю на него и сарайчик тот вспоминаю. И смешно мне. В общем, обошлось. Где они слесаря такого найдут? Я вам, паря, так скажу: ежели кто мастер хороший, он не то что баб — верблюдов ебать может, купранугарисов, по-литовски если. Так что вы учитесь, паря. Ученье – свет.

*
Месяца через два Ромка, чуть не плача, рассказывал дяде Василию и мне о новом походе в поликлинику.

— Захожу в кабинет, а там тот же молодой доктор, приколист. «Ба, знакомые все лица!» — говорит. — «Чем на этот раз удивите?» Я ему по-научному объясняю: «У меня фауна». А он ржет: «Что, мамонты?»
— И где ты, Ромка, баб таких шелудивых находишь? – удивился Семеныч. — На вокзале, что ли? Или у себя на факультете этой, блядь, филологии?
— Потом посмотрел все-таки, — продолжил Ромка, оставив вопрос Семеныча без ответа. — «Фтириаз у вас, молодой человек.Иначе говоря, площицы...»
— Мандавошки у тебя, — скорректировал диагноз Семеныч и прогудел. – «Всё. Отъёбся...»



© Бабука

Не, все по-людски было, без этих, извращений...

Как и за предыдущие рассказы Василия Семёновича...жЫрнай крест и !!!

Душевный человек Семеныч. Здоровья своего ради любви не пожалел.

Все каг всегда. Автору крэстище

респект автору, свою молодость вспомнил, как в КВД раз пять с трипаком бегал

Душевное повествование.

Ух ты а я думал про Семеныча больше небудет.. там ж вродь логический конец был)) А тут такое, пасиба Штирлиц порадовал паря)))

Плюсанем.. че нам жалко что-ли?

хех добрый рассказик.. Мне не хватает внимания со стороны окружающих. Обнимите меня, кому не лень. эх молодость молодость .. было дело

порадовался за Семёныча

Ржал как больной!

Реально аффтар молодца! Сильно понавилось, прочитал все ранние рассказы по Семеныча, вот только«Пятьсот веселый» чо-то не нашел

"Каждая баба на свой манер шкворится. У каждой в ебле своя повадка. И какая она, эта повадка, сказать нельзя, пока бабу ту не отдрючишь."
- очень уж формулировка пондравилась....точненько подмечено...))

Ну а чё.
Было уж как-то "Чай не спид, а остальную хуйню лечили. Херово, но лечится."

Штирлицу плюc за стабильность.

ГетьманЗагайдачный - читай! что-то ссылку не нашла
500 веселый.
55Иногда по ночам Василий Семёныч кричал во сне. Могучий и
тоскливый звук, порождаемый непонятно каким органом высохшего
тела, метался по квартире, отскакивал от стен, усиливался
собственным эхом и, ворвавшись в комнату постояльцев,
заставлял моего соседа Ромку и меня вздрагивать и просыпаться.
Что именно Семёныч кричал, мы разобрать не могли. Жуткие вопли
вскоре стихали. Но однажды Василий Семёныч устроил концерт
минут на двадцать и останавливаться, похоже, не собирался.

Первым не выдержал Ромка.
- Как же достал этот алкаш! Воет и воет. Пошли разбудим его,
а?

Мы соскочили с кроватей и пошлёпали босыми ногами в комнату
хозяина квартиры. Семёныч лежал на спине, закрытый до
подбородка одеялом. Невероятные усы рассекали подушку строго
напополам. В свете луны узкое лицо, обычно жёлтое и
морщинистое, казалось бледным, абсолютно спокойным и даже
почти благородным. Мне вспомнилась иллюстрация из книги,
изображавшая мёртвого Дон Кихота.
- Кажись, перестал, - шёпотом сказал Ромка.

В ту же секунду оба уса подпрыгнули вверх, приняв положение
«без десяти два», и Семёныч исторг трубный стон, от которого у
нас с Ромкой подкосились ноги и стало нехорошо на душе.
- Феляаа! – Мой слух с трудом выковыривал непривычные
звукосочетания из вязкого, как смола, баса. – Фелькааа!
Я протянул руку, чтобы потрясти дядю Василия за плечо, но не
успел.
- Офелия! – новая рулада едве не повалила меня на пол. –
Офелия! Где ты, ёб твою маааать!! Офелияааа!!
Мы с Ромкой переглянулись.
- Гамлет, блин, - хихикнул приятель.

Любопытство прогнало сон. Мы постояли над Семёнычем несколько
минут, ожидая, не начнёт ли железнодорожный слесарь Василий
Семёныч призывать Джульетту или Дездемону, но напрасно.
Семёныч издал ещё два или три стона, уже более привычным уху
тембром, перевернулся на бок и затих. Представление
закончилось.

Следующим вечером Ромка спросил Семёныча:
- Дядь Василий, а чё это вы по ночам так орёте? Спать
невозможно.
- Ору? Я? – загудел сконфуженный Семёныч. – Ну, извиняюсь,
паря. Ревматизм у меня. Ноги ноют, особливо в холоде. Ну, я в
мастерской грелку себе электрическую заебенил, ставлю в ноги
на ночь. Бывает, выпимши реостат-то лишку перекручу, ну меня
жар и хуярит по пяткам. А проснуться не могу... По утру все
ноги в пузырях...
- Прямо как в аду, - сказал я, поежившись.
- А хули, ад и есть, - согласился Семёныч.

Самодельная грелка, истязавшая дядю Василия по ночам, была
одним из двух продуктов его электрического гения, обнаруженных
мной в квартире. Вторым продуктом был унитаз. Точнее, не весь
унитаз полностью, а его сидение. Мягкое, упругое, обшитое
телячьей кожей, оно было чрезвычайно удобно. А главное,
повернув тумблер, вмонтированный Семёнычем в стенку туалета,
сидящий мог включить обогрев. Температуру Семёныч
отрегулировал идеально, и вставать с унитаза не хотелось.

Подобное сибаритство плохо сочетались с суровой наружностью и
лексиконом Василия Семёныча. В конце концов, я не выдержал и
спросил, что подвигло его на дизайн и постройку.

- Да я ж не для себя, – оправдывался дядя Василий. – Мне на
хуй такой сральник не нужен. Об мою жопу орехи колоть можно.
- А для кого тогда, дядя Василий?
- Так это...для Офелии..., - сказал Семёныч, помрачнев.

Снова услышав это имя, я вздрогнул. Ромка очень пристально
смотрел на Семёныча.
- Для какой... Офелии.... дядя Василий? – медленно произнёс
мой приятель.
- Какой, какой... для Фели... Офелии Тимофеевны покойницы...
жены моей.
Отчество Офелии меня обрадовало: главное, что не Полониевна.

- Так у вас, дядя Василий, жена была? – спросил Роман,
округлив глаза.
Простая мысль, что Семёныч за шесть десятков лет жизни мог
успеть, как большинство людей, жениться, не приходила нам в
голову.

- Сорок годов без малого...
Семёныч встал, подошел к стене и снял с неё небольшую
фотографию, которую я раньше не замечал. Она совершенно
затерялась среди табуна аляповатых разноцветных лошадей,
нарисованных Витькой, странным братом дяди Василия.

- Вот, - Семёныч протянул нам карточку в резной рамке.
С фотографии смотрела немолодая женщина, с крестьянским
широким носом и скорбно сжатыми губами.
- Аааа, - неопределённо протянул Ромка. Я промолчал.
Семёныч около минуты смотрел на портрет, потом осторожно стёр
со стекла пыль, повесил фотографию на место и закурил.

- Тесть мой ветеринарный фельдшер был в колхозе. Учёный хуй,
книжки читал. Вот и выебнулся, назвал дочку Офелией, -
усмехнулся Семёныч. – А сестру её – ту вообще Бианкой, прости
господи.

Одна загадка разрешилась, но оставалась вторая. И её тут же
озвучил мой бесцеремонный сосед.
- Василь Семёныч, а чё, и вашей жены такая нежная жопа была,
что обогрев требовался? Не принцесса, вроде... Хотя, имечко,
конечно, ещё то...

Дядя Василий смерил Ромку тяжелым взглядом.
- Вот ведь, блядь, какой ты ушлый. Имя тут ни при чём. Страх у
неё был. По-научному – фобия, – объяснил Семёныч, подняв
палец.
- Какая такая фобия? – спросил я, полностью заинтригованный.
- Обыкновенная. Фобия как фобия... У тебя, Ромка, ещё бы не
такая образовалась. Ты бы, стервец, вообще срать перестал...

Василий Семёныч, в этот вечер пивший «Зубровку», налил
полстакана, опрокинул себе в глотку, крякнул, и начал рассказ.

- В пятдесят пятом годе это было. Я в городе работал, а на
праздники ездил в деревню к родителям. От райцентра на
попутках, а до него - на поезде пригородном, номер пятьсот
восемь. Сейчас в плацкарту садишься как король, и баба в
фуражке тебе сразу крахмальное белье и чай с сахаром. А
пятьсот восьмой – был дело другого рода. Вагоны товарные,
только с нарами и печкой. Народу в них набивалось до ебеней
матери, нар не хватало на всех, прямо на полу сидели. Ну, дым
коромыслом, кто спит, кто бухает, кто песни орет, кто ещё
чего...

- А кто и ебётся поди? - с надеждой в голосе предположил
Ромка.
- Тебе годов-то сколько, ебака? Семнадцать? Ну, тогда понятно,
- усмехнулся Семёныч, закуривая. – Может, и ебался кто по
углам... Расстояние – вёрст сто пятьдесят всего, а ехали
долго, часов пять, а бывало и все семь выходило. И ведь хуй
угадаешь – лотерея. Поезд-то местного значения. То стоит, как
вкопанный, скорые да товарняки пропускает, то несётся как
голый в баню, так, что от тряски душа вон выскакивает. Ну,
народ этот поезд пятьсот весёлым и окрестил.

Семёныч хлебнул ещё зубровки.
- А самое весёлье в поезде было по нужде ходить. На станциях
сортиры были, хоть и под самую крышу засранные, пирамидально.
А в вагонах – ни хуя, они ж товарные. А что делать, если в
дороге приспичит? Не в вагоне же гадить, чай не звери.
Мужикам, ежели по маленькому, просто – дверь в сторону
отодвинул и поливаешь как со шланга. Посрать – оно сложнее.В
одиночку не справиться. Один присядет, жопу наружу выставит -
подальше, чтоб говно обратно в вагон - как этот, блядь,
бумеранг - не залетело, а второй его за руки держит. Если едем
быстро, катяки долго вдоль состава летят. На бреющем... Ну, а
бабы, само собой, только таким макаром.

Под Новый год – жуткий мороз ебашил - еду я в пятьсот весёлом.
Против меня девка сидит. Девка как девка, в юбке длинной, в
пуховом платке да валенках. Я и лица толком не рассмотрел, как
ни гляну – она глаза опускает. Остального и вовсе не видно под
пальтом-то. Едем, едем. Девка копошиться начала. И так сядет,
и этак, то повернется, то привстанет. А потом, к соседке
наклонилась и на ухо шепчет чего-то. Обе встают и к двери
начинают пробираться. «До ветру захотела», - думаю. – «Эх,
заморозит пизду, дура, не пизда будет, а эскимо». Ну, открыли
они дверь. Ветер ледяной ворвался. Баба девку собой загородила
и держит. Ну, а та свои дела делает, навесу. И тут, то ли стык
попался особо злоебучий, то ли чё, только вагон тряхнуло так,
что я чуть с нар не ебнулся. Баулы да сумки попадали. Баба-то,
что возле дверей стояла, оборачивается – глаза выпучила, и
вопит чего-то. А девки и не видно.

- Неужели упала? – спросил я, задержав дыхание.
- А ты, бля, догадливый, - похвалил Василий Семёныч, - Ясен
хуй упала. Пизданулась на полном ходу. В чистом поле. А поезд
- знай хуярит себе, еблык-еблык, еблык-еблык... Народец
притих...А хули делать? Стоп-кран не дернешь. Нету его.
Короче, паря, не знаю я, что на меня нашло, только вскочил я и
к двери. Будто во сне. Рожу высунул – мне ветром чуть нос на
хуй не сдуло. И мелькает всё – деревья, столбы, аж в глазах
рябит. Ну, зажмурился я, чтоб не так страшно было, Господа
бога помянул, да и прыгнул.

Лечу я себе, зажмуренный, а на душе тошно. Когда, думаю, уже
приземлюсь куда-нибудь. А все не приземляюсь. Только глаза
стал открывать, и тут меня как кувалдой в бок ебнули, с
размаху, и закрутилось все. Это я по насыпи вниз катился.
Снега мало было, хоть и мороз. А когда тормознулся, наконец,
все нутро болит, и дышать могу только мелко, как собака. Потом
чуток в себя пришел, руками-ногами пошевелил – вроде целы.
Поднялся и пошел вдоль насыпи. А пятьсот весёлый – тот уже до
горизонта почти доехал. Иду, девку ищу. Смотрю, впереди вроде
валенки торчат. Подхожу – точно, лежит. Не шевелится. Юбки
задрались, срам один.

- Ну, вы б её, Василий Семёныч, пока тёпленькая, - хохотнул
Ромка.

Ладонь Семёныча, непропорционально большая и темная от табака,
вьевшегося в кожу масла и металлической крошки, опустилась на
затылок не успевшего увернуться приятеля.

- Я тя, пиздобола, самого щас, пока тёпленький... Штаны её
бабские на неё натянул, юбки поправил. И к лицу наклоняюсь,
слушаю. Вроде дышит, а вроде и нет. Хуй его разберешь на
ветру-то. По щекам постукал – лежит как мертвая. Ну, чё тут
делать? Поднял я её, на спину взвалил и полез по насыпи.
Кое-как выволок её наверх. Тащу на горбу по путям. В груди
режет, будто бритвой. Так и пиздуем, с перекурами. А сколько
пиздовать, кто ж его знает. И понимаю я, паря, что не донести
мне её, что нам обоим пиздец скоро придет, если чуда какого не
случится.

Вдруг вижу - вдоль полотна шпалы старые лежат, снегом
присыпаны. Тут меня и осенило. Если просто на путях встать,
машинист тебя переедет на хуй и все. И него и инструкция такая
– не останавливаться из-за разных мудаков. А если чего большое
на путя положить, дело другое. Тут состав вообще под откос
ебнуться может, глядишь и зассыт машинист. Стал я те шпалы
таскать, да поперек полотна накидывать. А девку под насыпь
снёс, да пальтишком своим накрыл. Мне-то оно один хуй без
надобности, если переедут.

Сел я на шпалу, закурил и жду. Замерзать уж начал. Вдруг слышу
– «Ууууууу, бля!». Идёт, родимый. Я вскочил, руками машу, чтоб
заметили. А паровоз – гудит и гудит, грозно так: «На хуууууй!
На хуууууй!» Совсем близко уже. Ну, думаю, всё, здравствуй,
Пизда Ивановна. Встречай гостя. Только тут машинист по
тормозам въебал. Скрежет и скрип стоит, как еб твою мать. Стал
состав скорость сбавлять, но один хер прямо на меня катится и
свиристит пиздецки. Метрах в пятнадцати только остановился.

Выскакивают из паравоза двое и ко мне, с матюками. Я им про
девку объянить хочу, да помощник, здоровый как буйвол, мне с
размаху по ебальнику - хрясь. Я и с копыт долой. А машинист,
хоть и старый уже пердун, меня в бока, и без него, пиздюка,
переломанные, пинает. Отвели душу, в общем. А когда уставать
начали, я слово вставил. «Милы люди,» - говорю, - «мать вашу
разъеби совсем, пока вы меня тут пиздите, девка под откосом
замерзает. С поезда выпала». Подобрали, в общем. И меня с ней.
Даже водки из заначки дали глотнуть.

До станции добрались, а там я её в железнодорожную больницу
сдал. Меня и самого там до утра оставили – четыре ребра
сломаны оказались. А на следующий день пошел я девку
проведать. Не чужие ведь, чай, теперь. Она в себя пришла.
Смущалась всё сначала. А потом улыбнулась. Она когда
улыбалась, красивая была... Через три месяца поженились.
Хорошая баба оказалась, хозяйственная и ласковая. Только после
этого случая по нужде в холоде ходить не могла. Все там у нее
скукоживалось. Говорю вам русским языком – фобия у неё
образовалась. И потому, где бы мы ни жили, я всегда сортир для
Фели утеплял. А когда квартиру получили, с удобствами значит,
я толчок этот и замастачил. Аккурат к восьмому марту.. То-то
моя Фелька радовалась, - улыбка на лице Семёныча смотрелась
странно. Впрочем, она так же быстро исчезла. – А вот детишек
бог не дал – отбила она тогда себе нутро, видать.

- Что же вы, Василь Семёныч, на другой не женились, раз такое
дело? – спросил мой практичный приятель.
- А Фельку куда? Снова с голой жопой на мороз выкинуть? Только
кто бы за ней в этот раз прыгать стал? Ты-то вот, Ромка, не
стал бы. И таких как ты на свете до хуя. Слишком до хуя. Почти
все... Так и жили, пока Офелия моя прошлым годом не померла. Я
студентов тогда брать стал. С вами, обалдуями, всё весёлее...

*

Пятьсот весёлый поезд, вместе с пассажирами, давным-давно
скрылся в депо моей памяти и встал где-то на одном из самых
дальних путей. Я вспомнил о нем много лет спустя, в городе
Токио. На унитазе в номере гостиницы при помощи пульта с
множеством кнопок и экраном на жидких кристаллах можно было
включить обогрев, отрегулировать напор, направление и
темературу воды во встроенном биде и сообщить фаянсовому
джинну много других заветных желаний. Сидя на удивительном
изделии, которое местные жители именуют «онсуйсенджобенза»-
или на западный лад «вошуретто» - я думал, что дядя Василий
его бы обязательно оценил. Электрику с механикой, и вообще. И
ещё я думал о том, о чём Василий Семёныч – я в этом абсолютно
уверен – никогда не говорил со своей Офелией, но чего в её
жизни было неизмеримо больше, чем в придуманной жизни её
знаменитой тёзки. О любви.

Ну наконец-то нового рассказа от Семеныча дождались! Автору как всегда спасибо огромное - читать приятно.

Читается на одном дыхании! Спасибо за порцию позитива!

ГетьманЗагайдачный
http://www.yaplakal.com/forum6/st/0/topic2...=&#entry5174656

KrasotkaSju
Мадам, а просто ссылочку дать не судьба?
Надо поизвращаться непременно?

ЗЫ: учитесь пользоваться "Поиском"!

Это сообщение отредактировал Штирлиц - 29.04.2010 - 05:15

сцупир! и улыбнуло и взгрустнуло! Семеныч - душевный мужик по ходу.
Штирлиц

Готичненько. Тема ебли с сифилитичками и поварихами полностью раскрыта. Дяде Васе- жирный Мне не хватает внимания со стороны окружающих. Обнимите меня, кому не лень.

Есть,что вспомнить.....
Понравилось!