Конкурс страшных рассказов на ЯП к 31 октября. Читаем ленту!

31 пост с рассказами

Добро пожаловать в ленту ужасающих, леденящих душу рассказов! Читайте и голосуйте за истории, которые понравились. Пишите комментарии — авторы с нетерпением ждут отзывы на свои кошмарные творения! Рассказы расположены по количеству знаков от меньшего к большему. В скобках указаны знаки без пробелов не считая названия.

1. Колыбельная (629)
2. 666 (666)
3. Я захлёбываюсь счастьем (666)
4. Сумрачной ночью (726)
5. Сон (1412)
6. Вика (2037)
7. Пробуждение (2072)
8. Огонек (2144)
9. В телефоне (2791)
10. Скверна (3073)
11. Последнее испытание (3994)
12. Утро (4236)
13. Жизнь старого Джо (4282)
14. Искупление (4877)
15. Гаврюша (5484)
16. Тяжкий сон (5580)
17. Предупреждение (5869)
18. Ночь Кровавой Луны (6300)
19. Совесть не лечится (6666)
20. Дальний рейс (6666)
21. Сквозь снег (7738)
22. Идель (8634)
23. Парадигма (10064)
24. Преображатель (10756)
25. Охота (12193)
26. Тайна старого графа (12414)
27. Корабль (13053)
28. Яма (13216)
29. Метаморфоза (15603)
30. Тихое место (19666)
31. Кто там? (20417)

Проголосовать можно за три рассказа. Голосование продлится до 21.00 по мск 6 ноября. Итоги голосования и срыв покровов — 7 ноября. Авторам запрещается раскрывать авторство до выкладки итогового поста. Терпите, не поддавайтесь на провокации! По решению организаторов сроки голосования могут быть увеличены.

В ленте НЕ приветствуются:
— необоснованная, неконструктивная критика работ
— голословные обвинения конкурсантов, пользователей и оргкомитета в нарушении конкурсных правил
— обсуждение политической ситуации в мире
— избыточное употребление нецензурных выражений
— высказывание догадок относительно авторства работ
— призывы к голосованию за ту или иную работу
— личная переписка

Категорически запрещена накрутка голосов! При разглашении авторства работа снимается с конкурса.

По условиям конкурса в ленту принимались как рассказы, так и стихи. Лимит по знакам — от 666 до 20666 без учета пробелов +-66. Рассказы с одинаковыми знаками расположены по хронологии поступления. Тематика конкурса — «Ужасы, мистика, сверхъестественное».

Это сообщение отредактировал Акация - 5.11.2023 - 14:00

1. Колыбельная (629)

Спи, сынок, усни, мой милый,
Баюшки-баю…
Не страшись нечистой силы —
Всех я прогоню!

А за черной-черной дверью…
Ты еще не спишь?
Черная рука всё ищет:
Где же мой малыш?

Мышь летучая забилась
В ужасе в сенцах,
Мертвецы зашевелились
У себя в гробах.

Выйдут — и пойдут рядами,
Свой презрев приют.
Колыбельную с дождями
Для тебя споют.

И луна висит так низко…
Страшно… посмотри!
Вот они совсем уж близко…
Прямо у двери…

Вурдалак в окошко смотрит:
Спишь ты иль не спишь?
Ой, а кто у нас тут мокрый?
Что же ты дрожишь?

Не трясись, как лист осины,
Хоть зловещ тут мрак.
Ты ж не муха в паутине.
Победи свой страх!

Я куплю тебе в награду
Сбрую и коня —
И ускачешь навсегда ты
С ветром от меня.

А пока пусть месяц светит
В колыбель твою.
Спи, сынок, отстаньте, бесы,
Баюшки-баю…

2. 666 (666)

— Ты понимаешь, что я могу пить только человеческую кровь, а от твоего сока могу и дуба дать?

— Мне наплевать, зима близко, кусайте, Игорь Матвеевич! Я скоро гнить начну. Зачем я тогда надела именно костюм Тыквы… Либо умрём, либо…

Чтобы придать Игорю Матвеевичу решительности, Таня придвинула АК-47 поближе к его голове.

— Ну вот, а Вы боялись, надо рассказать другим превратившимся в свои костюмы, что лекарство есть, бежим скорее!

— Ты беги, Танечка, ты молодая, а я ведь теперь опять немощный старик.

Таня пустилась по склону, а Игорь Матвеевич поднял брошенный автомат: «Эх, Танечка, не жила ты на пенсию, не знаешь, как ноют вены, а теперь и не придётся…»

Игорь Матвеевич добрёл до юного тела, смотрящего своими голубыми немигающими глазами в серое небо.

— Прости, но мне нравится новый мир.

3. Я захлёбываюсь счастьем (666)

Запыхавшись от погони
Кулаками морщины разглаживая
Скоро время назад уйдет
Расскажи об этом каждому.

А ты сиди и жди свой час, скоро он придёт за нами.
И Азбукой Морзе подмигивай мне
Я сделаю вид
Что этот мир открыт для нас

Новой суетой день
Нас светом обескуражит
Фредди, новые песни споет
Ну а как же иначе?

Когда время мчится вперед
Чтобы день не гонялся за днем
Ты часы ненавистные жжёшь
Огнем, мечом в твоих попытках убежать

К сердцу плачущих нищих прижмет, приголубит и погладит
На огонь, который не гаснет укажет
Скоро время назад уйдет
Расскажи об этом каждому

Скоро время ускорится так что ты забудешь кто ты и откуда
Скоро время ускорится так что у тебя будет только цель нет пути отхода
Скоро ты увидишь как Элвис новые песни споет и Фредди ему соло даст.
Скоро живые будут завидовать мёртвым.

4. Сумрачной ночью (726)

Сумрачной ночью березки шумели
И на луну одиноко глядели.
По лесу девочка в тапочках шла,
Платьем за сучья цеплялась она.

Лес окружал безобидную кроху.
Листья шумели, в лесу кто-то охал.
Сыч-изувер на малышку глядел,
Будто сожрать ее тело хотел.

И вот на полянку девочка вышла.
Заяц стремглав пронесся вприпрыжку.
Серые волки за зайцем бежали,
Зубами своими ему угрожали.

Но заприметили девочку волки.
Та безобидно стояла у ёлки.
Крупный вожак зарычал на малышку:
Явно хотел прокусить ей лодыжку.

Девочка вмиг расклад оценила
И на луну шакалом завыла.
Бедные волки прижали хвосты —
Поздно метаться: попались глупцы.

Звери попятились, вожак зарычал.
Он принял от девочки первый удар.
Малышка пробила ему позвонки.
И это было весьма мастерски.

Рухнул подкошенный мертвый вожак.
Из кожи его пошили пиджак.
Добрые люди! Не злите детей!
Они порою опасней зверей!

5. Сон (1412)

Как обычно, руководство объекта и власти активно подавляли любые слухи, и вот, спустя всего двое суток, зараза стала расползаться с такой бешеной скоростью, что бороться стало вовсе бессмысленно. По всем каналам было объявлено запереться дома и ждать, сколько возможно, не выходя на улицу. И надеяться на чудо.

— Помните: вирус передается через прямой тактильный контакт с инфицированным, поэтому не прикасайтесь к лицам, имеющим признаки заражения. Желаю всем нам удачи, — с интонацией прощания закончила сообщение диктор.

Младший брат был в гостях у друга с самого утра, пока родители ездили в магазин. Суббота же.

— Мам, вы с папкой закройтесь, а я за ним схожу. Не переживай, я быстро.

Мы посмотрели друг другу в глаза, обнялись, и я вышла.

Десять минут туда и десять обратно. Раньше это казалось быстро. Но вдоль домов уже лежали люди с чёрно-зелёными язвами, похожими на грибок. Пока что их было всего несколько…

Брат был наготове, его аккуратно вытолкали через приоткрытую дверь и тут же заперли замок. Я взяла его за руку и велела смотреть только вперёд. Знала, что всё равно будет косить глазами по сторонам, но главное — ни к кому и ни к чему не прикоснуться случайно. А тела… Что ж, говорят, что детская психика довольно гибкая.

Не помню, как мы дошли. Помню только сильно сжатую ладошку и нестерпимую тишину на обычно шумной улице. И стук крови в ушах.

Два оглушительных оборота ключа в замке. Тишина вязко вползла из подъезда в квартиру.

— Мам, — позвала я. Виски вдруг застучали ещё сильнее, голова была готова треснуть от давления. Отпустила руку брата и, не разуваясь, держась за стену, на тряпичных ногах двинулась в комнату. — Мам!

Мама лежала на кровати, лицом к стене.

6. Вика (2037)

Утро у Вики выдалось суетливым. Сначала мама вспомнила о необходимости проверить, все ли необходимые тетради и учебники берет ее дочь в школу, а для 7 класса их надо много. Потом вдруг выяснилось, что пятно от ручки на рукаве после стирки расплылось и блузку срочно нужно переодеть. А когда мама с криками — Я ОКОНЧАТЕЛЬНО ОПАЗДЫВАЮ! убежала на свою работу у Вики неожиданно сломался ключ в замке закрываемой двери, при этом телефон остался на пуфике в прихожей. Его она со всей этой суетой благополучно забыла.

До уроков было еще полчаса, а если сократить дорогу и пойти в школу напрямую мимо старых домов, давно расселенных и ожидающих сноса, то вполне можно успеть на уроки и даже немного поговорить с подружками.

Раннее утро поздней осени, серое и пасмурное, еще только начало приобретать гордое название «утро», когда девочка вышла из подъезда и пошла в сторону школы. Она ходила по этой дороге как правило из школы и в компании сверстников. Но иногда, когда опаздывала, она быстро пробегала по этой всегда пустой и неосвещенной улице подсвечивая себе фонариком телефона.

Мама строго настрого запрещала ей ходить здесь и пугала всяческими страстями и грозила жуткими карами за непослушание. Быстрым шагом, тщательно вглядываясь под ноги чтобы не вступить в лужу или грязь она спешила проскочить этот неуютный участок.

Впереди виднелась какая-то возня, – собачки играют, подумала Вика и ускорила шаг чтобы быстрее пройти мимо. Она не боялась собак, иногда подкармливала их остатками школьных обедов и в целом никакой тревоги у нее они не вызывали.

Собачья свадьба, которую пыталась обойти девочка, привлекла достаточное количество крупных псов, встревоженных близостью течной самки и агрессивных к друг другу.
В момент, когда Вика уже практически обошла стоящую в узле пару, один из менее удачливых ухажеров вдруг гавкнул на нее, девочка отпрянула в сторону.

Ее резкое движение послужило спусковым крючком для своры, сначала в её ногу вцепился какой-то из мелких псов, потом подлетели остальные, повалили на землю, Вика страшно закричала, от боли и страха, она беспрерывно кричала еще несколько минут, пока ее рвали на куски. Крик прекратился только тогда, когда кто-то из псов вцепился ей в горло и перегрыз трахею. Те несколько минут что она еще оставалась жива были наполнены ужасной болью и страхом. Последней мыслью в ее угасающем сознании было — Мама, как же я расскажу об этом маме, она же расстроиться.

7. Пробуждение (2072)

"Эй, кто здесь? — спросил я и не услышал собственного голоса. Меня окружала беспросветная тьма. Не было видно ни звезд, ни другого источника света. Я глянул под ноги, но и ног тоже не увидел. Как я здесь очутился? Помню только, что проснулся, открыл глаза — правда толку от этого было мало, и все. Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не ощущаю. "Кто я?" — сам собой возник в голове вопрос. Не помню. Вдруг что-то мелькнуло, словно дальняя зарница. "Где я?" Не знаю. И снова вспышка прямо передо мной, будто кто-то пытался ударом камней добыть искру. "Почему я?" Вспышка. Но в этот раз свет не угас. Он завис рядом, маленький слепящий шарик. "Это я создал тебя?" Свет моргнул, прибавил в мощности и увеличился в размерах. И от этого тьма вокруг стала еще более темной. Она словно старалась задушить свет, залить его своей чернотой. Но он не сдавался. Я постарался оглядеть свое тело, но как ни старался увидеть его не мог. "Так. Что же делать?" Я опять посмотрел на то место, где должны были бы быть мои ноги, но вместо них увидел отражение шарика света в зеркальной глади. "А это еще что такое?" Вода. Внезапно гладь покрылась рябью, разбив отражение на множество бликов, и я ощутил как что-то прохладное коснулось моего лица. "Это, кажется, ветер?" Ветер. Из воды поднялся каменный пик и послышался тоненьки свист — это ветер зацепился за него. "Выходит, отвечая на вопросы, я могу создавать ответы. Но где же взять больше вопросов?" И тьма вокруг усеялась множеством звезд.

Прошло немного времени, пока я придумал время. Потом планеты вокруг звезд. Вскоре мне надоело смотреть на пустынные шарики, летящие по орбитам, и я спросил — "Что такое жизнь?". И планеты ожили, зашевелились, через пару мгновений моря закипели и в них начали стайками носится рыбы, еще через мгновение по суше стали носится стада разнообразных животных. Не все планеты были одинаковы, так как на один вопрос можно было ответить по-разному. Но одна планетка мне приглянулась больше всего. Все-то в ней было ладно. И развивалась она стремительней всех, видимо, чувствуя мое к ней внимание. Я так забавлялся, глядя как она растет, что даже решился на вопрос "Как бы ее назвать?" дать ей имя — Сущь. И в этот же момент одна из обезьянок, взяв в лапы старую корягу, начала на песке что-то рисовать...

Потерял счет времени, наблюдая за ними. И зачем я его только придумал? Бывшие обезьянки уже запускают ракеты в космос в поисках ответов на мои вопросы. Найдут ли? Не знаю. Знаю лишь, что устал и очень хочу спать.

8. Огонек (2144)

Маленький городок, затерянный среди тёмных лесов, скрывал множество тайн. Жители его боялись ночи, потому что именно в это время царствовало страшное зловещее существо. Таинственному существу дали имя «Огонёк», так как оно сияло светом, пробираясь сквозь густые ветви деревьев.

Однажды в глубокую ночь, когда все дома уже погрузились в тьму, по всему городу стали расходиться тревожные слухи. Весьма дерзкий молодой человек рассказывал, что вышел на прогулку в лес и увидел самого Огонька. Горе-счастливчик утверждал, что Огонёк имел тело, полное пугающих ожогов и литров крови, а у него из глаз летели искры, как стрелы.

Поначалу его история вызвала множество насмешек и неуверенные улыбки. Но вскоре люди стали исчезать один за другим. А ночами слышались глухие крики ужаса, и кому-то из смельчаков удавалось выбраться. Он содрогаясь и в холодном поту, несчастный, истязался описать тот кошмар, который ему выпал воля случая. Его глаза видели то, что никто не должен знать.

Город погружался во тьму. Но есть одна девушка, нахождение которой в проклятом городе стало непостижимым феноменом. Её звали Вивьен, и она не боялась Огонька. Противоположностью ночного кошмара, она была облечена в свет.

Однажды, под видом мрачной ночи, Вивьен тайно отправилась на обширные просторы леса. Шаги участились, и полная тьма начала окутывать её кожу. Но она не останавливалась и шла все дальше. Проникнув в самые глубины леса, Вивьен увидела существо, источник всех страхов города.

Огонёк лежал перед ней, и его очи горели пламенем. Вместо страха девушка испытывала лишь благоговение. Она подошла ближе, и изумилась, поняв, что у Огонька безмолвные слёзы текли из его глаз.

— Что с тобой? — тихо прошептала Вивьен, протянув руку.

Существо исторгало глухой рык, его глаза излучали печаль и беспомощность. Но оно ни на мгновение не пребывало в покое. Огонёк внезапно отделил свою руку от всех местных страхов, от многих лет страданий, и, коснувшись Вивьен, стал поглощать её свет. Его тело рассыпалось на части, а существо растворялось в девушке.

Небеса раскрылись, и с утренним сиянием весь город был полон света. Жители, ожидавшие новых ужасов, были поражены прекрасным видом. Некоторые сказали, что видели Вивьен, облеченную в свет, как отдавала свою последнюю каплю света Огоньку.

Городок больше не боялся тьмы. Вся жизнь была пронизана огненным светом Вивьен, героиной, спасшей всех от многолетнего ужаса. Легенда о Огоньке осталась в прошлом, но огонь в душах людей другой был — огонь надежды, преображающий страх в светлое будущее.

9. В телефоне (2791)

Это случилось осенью прошлого года, незадолго до Хеллоуина. А началось всё из-за того, что на моём телефоне начала "умирать" батарея. Я заказал себе новую на "Алиэкспрессе", а пока её ждал, мне приходилось мириться с тем, что заряда хватает на полдня. И вот в один не очень прекрасный день батарея резко разрядилась и больше не захотела заряжаться. Мне срочно был нужен какой-нибудь аппарат на время до прихода новой батарейки, и я зашёл в ближайший ломбард взять что-нибудь не очень плохое подешёвке. Выбор был невелик, и я взял средненький телефон с более-менее приличной батареей.

На обоях этого телефона была фотография какого-то парня, лицо которого было искажено гримасой невыразимого ужаса. Я решил сменить обои, но почему-то это у меня не получалось. Более того, я попробовал найти эту самую фотографию в памяти, чтобы её удалить, но и это у меня не получилось. Эта фотография не давала мне покоя, и я решил сменить аппарат. Зайдя в этот же ломбард на следующий день, я попросил продавца показать мне ещё телефоны. В двух из них на обложках также оказались фотографии людей, лица которых искажены ужасом. Продавца это тоже озадачило, но ничего внятного о происхождении аппаратов он сказать не мог.

А вечером в одном из местных пабликов я увидел пост о пропаже того самого парня, чьё фото было в моём новом телефоне. Я написал админу паблика, и через пару часов он написал мне контакты того, кто начал поиски. Мы быстро договорились о встрече на завтра в обед.

Мы встретились в пиццерии неподалёку от моего офиса. Искал пропавшего тоже молодой парень, представившийся его братом. Я показал ему странный телефон и рассказал историю его появления у меня. Он предложил, чтобы я отдал аппарат ему, а он купит мне какой-нибудь на замену. Я согласился и сказал, что произведём обмен вечером. Мы расстались до вечера. А я решил, что не будет лишним показать телефон спецам - неподалёку была контора по ремонту мобильников. До вечера я остался без телефона.

После работы я сразу же побежал в фирму по ремонту. Парни сказали мне, что в телефоне установлено скрытое приложение "Wishmaster", которое и показывает данную фотографию на обоях. Ни удалить приложение, ни прошить аппарат заводской прошивкой у них не получилось. Я отдал пятьсот рублей за диагностику и поспешил на встречу с братом пропавшего. Он передал мне нового бюджетного "китайца" в обмен на мобильник брата.

С тех пор прошла неделя. Я просматривал местные паблики в соцсетях, но ни о "моём", ни о других пропавших больше ничего не было. Сегодня на почту пришла батарейка к моему основному аппарату,и я решил, что это хороший повод связаться с братом пропавшего - ведь запасной телефон мне больше не нужен. Но тот не отвечал ни по телефону, ни в соцсетях. А по дороге домой я увидел странную рекламу. Это была надпись краской на стене. Она была похожа на рекламу наркокурьеров, но бросалс\яь в глаза куар-код, что было нехарактерно для такого рода объявлений. Я притормозил и прочитал текст рядом с куар-кодом: "Мгновенная доставка всего! Скачивай Whishmaster!" Я достал "запасной" телефон, вставил в него одну из двух симок и навёл камеру на куар-код. На экране появилось приглашение установить приложение "Wishmaster", логотипом которого была состоящая как бы из кровоподтёков пентаграмма на фоне кричащео черепа с глазами, полными ужаса. Я испугался.

10. Скверна (3073)

Беззвучное прокатывающееся громовое рокотание проникало в самые глубины моих сознания. Ночь была тяжелой и зловещей, словно над городом завис дух Великого Скверна, рассылая свои жуткие исполины по глухим улицам. Хмурые тучи скрыли луну, оставляя всю округу в трепете и неизвестности. В эту ночь, согласно пророчеству, мир потерял свою невинность, и теперь жители города готовились к подвигам, о которых они даже не смели думать.

Меня зовут Эмилия Бондерли. Я не священник и не охотник за душами, но судьба свела меня с группой людей, узников этого пришествия зла. Мы были готовы стремительно встретиться с нечистой силой, пролить свою кровь во имя света, если только сможем победить.

Некогда живописный и теплый городок теперь забыт богами, все здания и улицы окутаны дымкой утраченных времен. Все, кто остались в нем жить, обратились в мертвые тени. Эти скверные существа принимали облик обычных людей, но их глаза были упавшими и пустыми. Явления сверхъестественного стали обыденностью, а разговоры о духах и злых силах превратились в обычные житейские беседы. Мы же знали, что их цель – поглотить всю нашу жизненную силу.

Однажды, когда темнота преобладала над светом, мы получили послание из глубин ада. Старая книга с пастырскими надписями и магическими символами была найдена в заброшенной часовне на окраине города. Утверждали, что это потерянные страницы из секретного дневника самого дьявола.

На них описывались действия, необходимые для вызова Великого Скверна и подчинения всех существ ада воле демонов. Пораженные ужасом, мы поняли, что наш город превращается в адское пекло, и мы должны разобраться, как повернуть время вспять.

Через дни и ночи без сна мы глубоко изучили книгу, приложив все свои усилия, чтобы найти среди символов ту ключевую, освобождающую силу. Наконец, после бесчисленных безуспешных попыток, нам удалось найти путь к разгадке загадки.

Рассвет весь городок купал в своих лучах, но над нами висела пелена опасности. Мы собрались на главной площади, и я, предварительно очертив пентаграмму на земле, прочел заговор, который должен был вернуть наш мир в исходное состояние.

Слова из моего рта вырывались сильной энергетической волной, и земля дрожала под нашими ногами. Весь город был охвачен сверхъестественным пламенем, и нашия магическая сила нарастала, мешаясь с фотонами утреннего света.

В тот момент, когда силы стали на пределе, великая тьма решила проявиться. Откуда-то снизу, из земли, началось вознесение проклятого Великого Скверна. Он рассекал воздух криками злобы и болезненной тоски, заполняя всю площадь своим кошмарным присутствием.

Мы продолжали читать заговор, все громче и громче, надеясь пробиться сквозь эту колыбель кишащего зла. Великий Скверн обернулся нас, его глаза сверкнули жгучим огнем, и он попытался сокрушить нас мощным ударом.

Но мы были готовы. Магическая сила, которой мы обладали, была ярче, сильнее и железобетоннее любых чувств. Мы отразили его атаку и великим треском разбили знаки зла, которые он держал в руке. Темная тень сжалась и сочилась злобой, пока мы не продолжали наше чтение.

С каждым словом, с каждым знаком мы все больше и больше подавляли Великого Скверна, пока он наконец не был полностью истощен. Темная сила в его глазах затухла, и мы взмыли в воздух, пока весь город не был окутан золотым светом освобождения.

Эта битва навсегда останется в моей памяти. Мы праздновали нашу победу и восстанавливали разрушенный город. То, что было, уже никогда не вернется, но мы сделали все возможное, чтобы предотвратить еще одно появление Великого Скверна.

Темные времена пришли к концу, и теперь мы знаем, что свет может победить любую тьму.

11. Последнее испытание (3994)

Она, как обычно, проснулась поздно. Не хочется доставать свое тело из теплой постели, но дела себя сами не сделают. Ночь была беспокойная, мало того, что Она часто просыпалась, так по всему телу постоянно проходил озноб, мышцы то сводило, то отпускало. Она знала, что ничего страшного в этом нет, но хочется выспаться как раньше. Что же сегодня много дел, надо подготовиться к Белтайну. Навести порядок дома, подготовить все для встречи праздника. Что сегодня было ночью. Ах, да они опять появлялись из темноты углов, из-под кровати. Ну как малые дети, ей-богу вот сколько раз им говорить, чтобы не мешали спать. Но духи есть духи. Они всегда следуют за ней. В два часа ночи что-то уронили на кухне, сами же убрали, потому как знают, что будет на них ругаться.

Если бы Она их не видела, как простые люди, было бы все намного спокойнее, хоть пляшите на ней, ничего бы не почуяла. Но их видит с детства, теперь научилась общаться, вот такие дела. Свечи, травы и прочие ингредиенты готовы, не хватает еще одного вещицы, шерсти мертвой кошки. Ее любимая кошка умерла несколько месяцев назад, сослужив хорошую службу в борьбе с лярвами, бесами и прочей нечистью.

Кошка лежит в сундучке в маленькой кладовке подвала, где все жители дома хранят всякий хлам. Она взяла ножницы пакетик и ключ от кладовки. Освещения в помещении нет, приходится держать дверь открытой, не хочется, чтобы соседи знали про необычное сокровище ведьмы, ну где в городе держать необходимые предметы для ритуалов. Она открыла пыльную крышку сундучка, подняла покрывало, в которое была завернута кошка, надо отрезать несколько клочков шерсти. От кошки осталась мумия, глаз нет, рот в оскале, шерсть свалялась, но это была любимая кошка ведьмы, поэтому у ней опять сердце сжалось от тоски при виде своей любимицы. «Спи спокойно, я очень люблю тебя и знаю, что ты на меня всегда смотришь».

Она никогда не принимала участия в шабашах, а как бы хотелось, как Маргарита намазаться чудесным кремом и полететь на Лысую гору. Сегодня ее день, предстоит сдавать экзамен Ему и ждет этого с нетерпением, жизнь или забвение будут итогом этой встречи. Она прошла отличную школу жизни и смерти, взлетов и падений, добра и зла, ее ломали, били и уничтожали. «Да хватит пускать уже сопли, все будет хорошо». Настроение было боевое, поэтому дом сверкал чистотой, все было готово к приему дорогого гостя.

Ведьмин час, на улице темно, тихо, все добропорядочные граждане видят десятый сон и только она сидит за столом с зажжённой черной свечой, слева от нее расположилась любимая кошка. Как же хороша сейчас, нет следов болезни, которые так изменили ее перед смертью. Взгляд любви и преданности в голубых глазах кошки говорит о том, что она готова побороться за нее даже после смерти, пушистый серый хвост напряжен, понятно, что так просто кошка хозяйку свою не отдаст Ему. Справа примостился Хозяин, ему не нравится участвовать в таких мероприятиях, но лохматый мужичок привык к ведьме она лучше всех знает, что ему надо, как к нему обращаться, да и вообще привык к ней как к старым шлепанцам. Теперь он не прячется от нее как раньше, вот он во всей красе, но лучше бы она спать легла. Вторым рядом от ведьмы расположились души тех, кто при жизни был с ней знаком, кто не смог уйти домой, не упокоенные, им надо держаться к ней ближе сегодня, возможно Он смилостивится над ними и отпустит. В дальних темных углах те, кого Она называет своими защитниками, те кто всю жизнь находятся рядом с ней и вытаскивают из всех передряг. Часы показали три часа, сейчас все начнется. Она смотрит на огонь свечи, закрывает глаза и медленно погружается в небытие. Время останавливается, вся нежить по углам замирает.

Постепенно начинает чувствовать на спине холодок, слабый, который проникает во все части тела, замораживает кровь, сердце бьется медленно и гулко, по телу прибегает мелкая дрожь. Ей должно быть страшно, жутко страшно от того, что Он все же пришел и Она в его власти. Он пришел отправить ее на вечные муки или освободить от бесконечных страданий. Комнаты нет, нет дома, нет квартиры, нет города. Все проваливается в черную бездну, если она закричит или откроет глаза, то больше ничего не будет, ни кошки в чулане, ни домового, ни заблудших душ, которые хотят попасть домой, ни ее, но ведьма не испугается и выдержит последнее испытание. Отовсюду раздаются шум, дикие звуки, крики. «Кто это кричит моя нежить или я уже в аду?» Холод сковал все тело, в мозгу возникают воспоминания мерзких и грязных сцен из жизни, как будто заново переживет эту жизнь. «Ну начинай рыдать, жалеть себя, просить о пощаде.» Бездна бесконечна, Она летит, и вся нежить с воем и плачем падает вместе с ней.

Она, как обычно, проснулась поздно. Не хочется доставать свое тело из теплой постели, но дела себя сами не сделают. Она начинает новую жизнь.

12. Утро (4236)

Когда вырубился свет Семён чуть не пустил слезу, проклял весь этот убогий мир и себя «конченного неудачника»: мир — за устроенную подлянку, себя за склероз — три часа без единой сохранки! Это же почти целая вечность… это теперь все с начала… это… Это — пиздец.

Что же делать? До школы еще почти два часа. Прогулять не вариант… Спать? А кто или что будет в силах его разбудить… кофе… вот кофе и поможет сформулировать мысль…

На кухне Семён умножил проклятия миру. А на себя, за только что выплеснутые из чайника остатки воды готов был наложить руки, но вовремя подвернувшийся под ногу Мурзик слегка разрядил ситуацию загромыхав при незапланированном приземлении банками в коридоре.

Светало.

Ни света, ни воды, ни газа как оказалось, в квартире у Шикиных не было. Возможно, если бы Семён был немного старше — он бы насторожился, если бы был чуть умнее — начал бы думать, но третьи сутки почти без сна (родители на выходные свалили на дачу, вышла долгожданная игруха, да и энергетики продавали в соседнем ларьке без всяких ограничений) сделали своё дело.

Семён думал одну мысль — как не уснуть, ведь предки будут к обеду и тогда… Но даже эту унылую мысль ему не суждено было додумать хоть до какого-нибудь логического или не очень завершения — за окном, открытым в это жаркое августовское утро, кто-то заголосил, срываясь на режущий ухо визг. Прошла невероятно длинная минута, но визг так и не прекратился, постепенно обрастая хрипом рвущихся голосовых связок и стал лишь немного глуше из-за недостатка воздуха в лёгких.

Семён сел, потом встал, и снова сел. Подскочил к окну, но так и не отдёрнул желтоватую от тысяч выкуренных сигарет занавеску. Снова вернулся на табуретку, закрыл уши руками, затравленно огляделся по сторонам, почти не узнавая привычную обстановку квартиры и, больно ударившись о край стола рванул в ванну, где, корчась в безудержных судорогах вывернул желудок наизнанку. Обессилев, он с трудом дополз до унитаза и жадно, горстями начал плескать себе на лицо воду из бачка, тереть его руками, не замечая кровавых царапин, оставляемых скрюченными в агонии пальцами.

Ужас не проходил. Тяжёлый, первобытный, необъяснимый и, как тогда подумал Семён — бесконечный.

Вопль за окном продолжал трансформацию: сначала окончательно переходя в хрип с визгливыми всхлипываниями, потом без них, затем в сдавленное шипение со свистом, но даже в последней стадии оставаясь именно воплем, воплощением бесконечного ужаса и безысходной безнадёжности.



Тишина. Она заставила Семёна подскочить, ударив по нервам хлеще любого будильника. Его бил озноб, затёкшее тело не слушалось, руки не гнулись.

«Это же был сон?! Я просто вырубился в ванной. Надо в школу. Или уже не надо» — плотная, ватная тишина душила мысли снаружи, изнутри пульсируя болью рвалась оглушительная тошнота. Пошатываясь, он побрёл на кухню, где долго бездумно стоял, вглядываясь в пустой циферблат «Электроники-5». Механических часов в доме не было.

Семён с опаской покосился на окно. Неуверенно отдёрнул занавеску. Солнца стало настолько больше, что постепенно возвращающееся зрение служило сознанию Семёна скорее помехой к восприятию увиденного.

А смотреть было решительно не на что — пустой двор, пованивает гарью…

Семён приложил руку козырьком. Слева, в тени соседней хрущёвки, за клёном, дети в песочнице, тётки вроде сидят… идут… нет — они… они висят. Крепко зажмурившись, непослушными, чужими, холодными руками Сёма неловко размазал по лбу выступивший ледяной пот. Глаза, не желая мириться с наблюдаемой картиной брызнули слезами.

Виси они на осинах — удушенные, расчленённые, на кольях или хоть размотанные миномётным ударом, виси они прям везде вокруг по кустам и заборчикам, он уже бежал бы снимать «жесть» пока менты все не огородили.

Но тётки висели в прыжке, на бегу, с распростёртыми в каком-то обречённом отчаянии руками. А дети просто сидели в песочнице.

Минуты шли.

Тётки висели, дети так и не донесли лопатки до ведёрок.

Семён успокоился. Внутренне обречённо смирился и как-то обмяк.

Слева замерло всё, от соседнего окна, через двор, до хрущёвки напротив. Вот правее дерево живое, покачивается, а левее застыло — как в янтаре и птицы и облака, и солнце.

«Сдох? Не. Голова раскалывается, сушняк адский, холодно…»

— Есть кто живой? — пятясь от окна не своим, предательски взвизгнувшим фальцетом он заорал надсадно и резко.

— …о живой… живой… вой… ой… — Непривыкшее к щемящей невесомости безмолвной тишины эхо унеслось, раскатываясь как в горном каньоне, — …ой …ой …ой.



— Сбой, Светлейший…
— Межевание произведено штатно, но доступа к секторам нет. Течение времени хаотично нелинейно. Изнанку скрутило как мы и предполагали, но бесконтрольно с нашей стороны и, очевидно, не без внешнего вмешательства.
— Мы и сами полностью изолированы.
— Судя по собранной информации это вариант 2012B, его шанс при симуляции оценивался примерно в тринадцать стотысячных процента.
— Все сто сорок четыре тысячи избранных заперты по разным секторам на неизвестный срок вместе с…
— Хватит. Готовьтесь. Изъять надо всех.
— Будет исполнено.

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 01:59

13. Жизнь старого Джо (4282)




Джозеф Бенкон наслаждался своим честно заработанным уикендом. Теплый летний ветерок обдувал их женой, сидящих в плетенных креслах на веранде собственного дома. Да именно их «собственного» дома, последний взнос по кредиту был выплачен в прошлом месяце. Стабильная, интересная работа с перспективами дальнейшего роста, высокая заплата. Да иногда приходиться задержатся на работе и даже поработать в выходной. Но сегодня у него заслуженный уикенд. Летнее солнце нагрело внутренний дворик, в котором на недавно купленных качелях, весело смеясь, неторопливо раскачивалась их шестилетняя дочь. Красивое розовое платье ребенка взлетало и садилось в такт. Джо смотрел на мелькающие салатный бант, синие туфельки, платье, и широко улыбался дочери, медленно попивая из высокого стакана лимонад со льдом.

Джо был счастлив. Новый и просторный дом, со стенами выкрашенный белый цвет и зеленой крышей. Дом распологался в новом презентабельном пригороде, район с городом соединяет широкое шоссе, что позволяет Джо быстрее возвращается с работы домой, даже если задерживается дольше обычного.

К невысокому деревянному заборчику, со стороны своего двора, подошёл сосед Гарри. Посмотрев через заборчик во внутренний дворик и на веранду, спросил:
— Привет Джо, как дела?
— Все хорошо Гарри, сегодня очень хороший день. — Улыбаясь ответил Джо.
— Что планируешь делать сосед? — спросил Гарри пристально посмотрев на Джо.
— Сегодня ничего. Я отдыхаю, работа изводит постоянными отчетами. Но завтра я хочу купить лучшего мяса и сделать барбекю под соусом собственного приготовления. «Придёшь к нам?» — спросил, все также улыбающийся Джо.
— Конечно Джозеф, обязательно приду с семьей, с меня выпивка — ответил Гарри, и отошёл от забора.

Гарри зашел в дом и поднялся на второй этаж в спальню, окна которой выходили на внутренней двор Джо. За окном лил мелкий моросящий осенний дождь. Старик Джо, со шрамами от ожогов на руках и лице, сидел в старом с многочисленными следами ремонта плетеном кресле, в руке его был зажат высокий стеклянный стакан. Пустой, грязный стакан с трещиной. Второе кресло валялось на полу старой, прогнившей от времени веранды. Дом бывший когда— то белым, сейчас стал темно серым, облезшая краска и время сделало свое время. Окна второго этажа со следами старого пожара были заколочены. В заросшем сорной травой дворе стаяли ржавые качели. Старик Джо вставал с кресла медленно подходил к ним, раскачивал сиденье, и возвращался обратно в кресло. Смотрел как качается сиденье, держал стакан в руке и улыбался. Когда качели останавливались, Джо снова вставал и шел к качелям и по новой раскачивал их. На сиденье качели лежало розовое детское платье, а на земле синие туфельки.

Гарри тяжело вздохнул. У старого Джозефа началось очередное обострение, либо перестал пить таблетки, либо забыл это делать. Придется звонить его доктору. Сосед Джозеф безобидный, просто он видит свою погибшую семью и проживает свой последний счастливый уикенд. Кошмар начинается ночью, он вспоминает гибель семьи. Всю ночь кричит, стонет и рыдает. Неутолимая боль рвет душу старика. Крики боли, подхваченные ветром, далеко разносятся по улице. Его кошмар переходит к соседям, не давая им спокойно спать. В эти ночи соседи в страхе вызывают полицию и врачей.

Более сорока лет назад Джозеф до ночи задержался на работе, приехав в темноте он увидел разгорающийся пожар в детской, огонь уже начал вырываться из окон. Выпрыгнув из машины, он ринулся к двери, краем глаза заметив темный убегавший в ночь улицы силуэт человека. Не помня себя, он кинулся на второй этаж, рывком открыл дверь в детскую. Огонь взревел, сжигая одежду и оставляя обширные ожоги. В чадящем дыму он увидел жену и ее связанные веревкой руки, огонь жадно лизал уже мертвое тело. Дым и жар закрыл глаза, спалил волосы, кашель драл горло. Пожарные приехали поздно, потушив детскую обнаружили тела жены и дочери. Остальной дом удалось спасти. Версию убийства никто не рассматривал, следов преступления не было. Джо никто не поверил, как верить потерявшему рассудок. Причиной пожара посчитали неисправность электропроводки.

С тех пор Джо повредился рассудком, перестал узнать близких знакомых, видел лишь дочь и жену. Страховая выплата, компенсация от строительной компании и социальное пособие позволили Джо жить. Несколько лет лечения в клинике смогли вернуть его в реальность, в реальность боли и уныния. Джо вернулся домой под постоянным наблюдением врача и приемом препаратов. Много лет Джо живет в своем старом доме. Проживая бесконечные серые дни полные боли воспоминаний и разрушенной мечты.

Но иногда Джо возвращается в свою счастливую жизнь, где он молод, здоров и вместе со своей счастливой семьей, живет в своем новом доме. Именно в это время он по-настоящему живет. И никто из соседей никогда не выводил старика из его грез днем, когда он счастлив, помогали только ночью, когда его внутренний кошмар и боль заполоняли соседние улицы.

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 02:00

14. Искупление (4877)

Он очнулся от тупой боли в пояснице. Во рту стоял привкус бетонной пыли, пересохший распухший язык царапнул нёбо. Он с трудом проморгал засыпавший глаза песок, но в окружающей кромешной тьме зрение было бесполезно, или...
Ослеп?! Он инстинктивно дёрнулся и немедленно поплатился — приступ слепой паники был безжалостно раздавлен адской болью: будто стальные крючья впились в позвоночник и, кроша рёбра и разрывая нервы осколками позвонков, рванули хребет из тела.
Перед глазами полыхнуло алым, но вместо вопля боли из пересохшего горла вырвалось невнятное, еле слышное сипение.
Нет, так не пойдёт... Он несколько раз вдохнул затхлый подвальный воздух вперемешку с бетонной пылью. Нужно успокоиться и оценить последствия падения.

Руки слушались. Но правая была придавлена весом тела и ей было не пошевелить, зато левой, сквозь сыпучий мусор и обломки камней удалось дотянуться до нагрудного кармана, где лежал запасной фонарь.
Тусклый огонёк неожиданно сильно резанул по глазам.
Зрение есть — уже неплохо.
Он лежал на боку, возле груды обломков бетонной лестницы по которой спускался. Последнее, что осталось в памяти — поплывшая из-под ноги ступенька, опрокинувшая его во тьму, на торчащие штыри ржавой арматуры.
Ох, не нужно было лезть в этот подвал...

Мощности фонарика едва хватило осветить груду обломков, а далее и с противоположной стороны всё терялось в непроглядной тьме.
Батарейки стоило бы давно поменять, но они, проклятые, не попадались. Магазины с ними разграбили в первую неделю после удара.

В полуметре перед собой он увидел присыпанный серой пылью ботинок. Знакомый ботинок. Свой.
Осторожно дотянулся до него, дёрнул и... обнаружил в ботинке ногу. Собственную, неестественно гнущуюся, перебитую ногу. Из штанины, придавленной куском лестничного пролёта, торчал обломок кости. Но боли не было. И это испугало больше всего.
Он судорожно ощупал пространство вокруг себя левой рукой.
В районе поясницы она наткнулись на бетонную балку, под которую не удалось подсунуть даже ладонь.
Тело ниже пояса, за исключением переломанной, выдернутой из суставов ноги, оказалось под бетонным завалом. Позвоночник, очевидно, перебит. Значит спасения нет. Это конец. Оставалось только ждать в надежде умереть раньше, чем поднимающаяся волнами от поясницы нестерпимая боль заполнит всё тело.
Паника неожиданно быстро ушла, уступив место апатии. В опустевшей голове билось о стенки черепа одно единственное слово: "безнадёга".

Неизвестно сколько он так пролежал, когда его внимание вдруг привлёк тихий шорох в чернильной темноте. Показалось? Нет! Снова шорох. И ещё раз.
Молнией полыхнула дикая, безумная надежда, сжигая напрочь инстинкт самосохранения:
— Помогите! Эй! Кто там? Я здесь! Помогите!
Он пытался кричать, сам того не понимая, что издаёт лишь едва слышный хрип. Затем прислушался. Шорох стих.
Мучительно, стараясь не тревожить спину, он откашлялся, выплюнул кровь перемешанную с цементной пылью. Перед глазами в калейдоскопе боли снова заплясали багровые пятна.

Скорее всего, он снова потерял сознание от боли, потому что когда в следующий раз приоткрыл глаз, фонарик светил заметно слабее.
Но знакомые шорохи стали гораздо ближе, гораздо громче, гораздо чётче. Теперь в них можно было опознать едва слышные шаги чьих-то лёгких ног. Или лап. Кто-то подбирался поближе, пока он лежит без сознания.

Вот в тусклом свете фонаря стало видно, как из-за завала осторожно выглянуло животное. Для крысы слишком большое. Кошка? Собака? Скорее всего. Кого ещё зверя может занести в лежащий в руинах войны город?

Подождав, пока тёмный силуэт приблизится почти вплотную, он из последних сил махнул рукой с фонарём в сторону приближающейся твари.
Перед тем, как снова потерять сознание от навалившейся адской боли он успел увидеть маленькую ладошку, тянущуюся к ботинку с культей его ноги...

Когда он в следующий раз пришёл в себя фонарик едва мерцал. В полуметре перед ним на корточках сидел ребёнок, лет шести. На невероятно грязном лице его, неотличимом цветом от одежды и волос, мерцали белки глаз.

— Простите. Я думала вы мёртвый. Я подожду. Простите. Очень хочется кушать.

Навалилось сразу всё: злость, ненависть, жалость, сострадание, беспомощная ярость и, внезапно, неисчерпаемая бездна вины.
— С кем ты тут? Как тебя зовут?
— Юля. Я живу тут совсем одна.

Единственное, что он, раздавленный как таракан, смог выговорить:
— Юлечка, прости нас.
— За что? Вы же мне ничего плохого не сделали!
Снова перехватило дыхание. А может, такой конец — это искупление? Может плоть — это лучшее что он может оставить после себя? К чёрту душу… или нет?
— Сделали, Юля, сделали. Знаешь, я скоро умру, а ты... поступай как собиралась. Ешь. У меня только одна просьба. Пожалуйста, помолись о нас!
— Хорошо, но я не знаю как. Я не умею!
— Это просто. Я научу тебя, запоминай: "Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля…

Слабеющий, запинающийся, срывающийся в неразборчивое бормотание лихорадочный шёпот вознёсся, растворяясь бесследно в мёртвой тьме, над умирающим и хмурившей лобик Юлей, старательно запоминающей слова. Шёпот стих.
После короткой паузы девочка виновато произнесла:
— Простите. Я только начало запомнила.
— Это ничего, Юлечка, этого достаточно, просто повторяй начало, за нас, за всех... пожалуйста, повторяй...
Дядя затих.

Она коснулась ладошкой его лица. Подождала. Но дядя больше не шевелился.
Тогда Юля принялась старательно повторять слова молитвы. Те, что запомнила.
Они взлетали мотыльками, путались многоголосым эхом в мёртвой тишине многоэтажной подземной парковки, неслись сквозь ставшую ей привычной за месяц темноту куда-то вверх.

Слова молитвы обо всех дядях и тётях, молитвы, которую они заслужили:
— Отче наш, ежа неси, но не беси... Отче наш, ежа неси, но не беси...

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 01:41

15. Гаврюша (5484)

Стол, накрытый старой, местами прорезанной, клеенкой, был живописно уставлен нехитрой закуской: нарезанная копченая колбаса, тарелка с вареной «в мундире» картошкой, банка с солёными огурцами, миска маринованных грибочков и большое овальное блюдо с селёдкой, порезанной крупными кусками и щедро заваленной кольцами лука. Венчали этот натюрморт подзапотевшая бутылка водки и пара стопок.

— Ну, давай, за получку! — поднял свою стопку средних лет мужчина, одетый в сине-черный рабочий костюм со светоотражающими полосками. — В этом месяце контора что-то расщедрилась, а, Сергеич?

— Так мы и пахали как проклятые, — ответил второй, сидящий за столом мужчина. Одет он был по-домашнему — в застиранную футболку с давно не читаемой надписью и старые треники. — Так что, как говорится, нет повода не выпить. Давай, Иваныч!

Мужчины сдвинули стопки, ловко опрокинули внутрь себя их содержимое и потянулись к закуске. Иваныч наколол на вилку маслянистый грибок, а Сергеич потянулся к селёдке. Но тут из-под стола раздалось громкое, настойчиво-требовательное «Мяу!».

— Вот же наглая морда! — пробурчал Иваныч. — А ну, брысь!

— Да погодь ты, — шикнул на товарища Сергеич, кидая под стол большой, жирный кусок селёдки. — Держи, Гаврюша, кушай.

— Гаврюша, кушай, — передразнил друга Иваныч. — Не сильно жирно ему будет? И давно ты кошатником заделался?

— Нихера я никем не заделался. Да, только, ему — не жалко.

— С чего вдруг?

— Всё равно не поверишь, — вздохнул Сергеич. — Давай, наливай лучше.

— Э, не, ты это... Сказал А — говори Б. Где ты вообще этого котяру взял?

— Давай еще по одной, и, так и быть, расскажу.

Мужчины выпили еще по стопке, и Иваныч выжидательно уставился на приятеля.

— Хату эту я не за дорого взял, повезло. Хозяйка, бабка старая, уступила прилично. Сама на большую землю собралась, то ли к детям, то ли… А вот кота забирать не стала. Сказала, что он бы и не согласился уехать.

— Кто, кот?

— Да, так мол и так, его это место, и не может он отсюда уехать.

— Еб...сь бабка под старость лет?

— Я, знаешь, сильно не возражал — а ну как передумает? Пусть, говорю, живёт.

— А она что?

— Попросила кормить его хорошенько. Особенно, говорит, селёдку он любит, чтобы слабо-го посола и пожирнее.

— Так ты его с тех пор и кормишь?

— Да с хера ли? Я вообще котов не люблю. Ну, кидал ему, что придётся, окна не закрывал, думал, отощает да и сбежит. Он, конечно, орал поначалу, ну я его и тапком, а иной раз и но-гой наподдавал. Так и жили.

— Дык свёз бы его в лесок поблизости да и кинул?

— Да, как-то… Жалко? Ты дальше слушай. Стал я замечать, что кот этот чудной какой-то. Как ни приду с работы, а он на кухне сидит и вон в тот угол смотрит.

Сергеич протянул руку в дальний от стола угол кухни. Иваныч посмотрел в указанном направлении. Угол как угол. Чёрная паутинка, растрескавшаяся побелка…

— А чего там?

— Ничего! В том то и дело. Нихера там нет, и не было никогда! А он — смотрит. Иногда часами сидел, не отрываясь. Я на него и орал, и прогонял — да толку?

— Ну и пусть бы себе сидел?

— Да раздражает же! Короче — достал он меня однажды. Прихожу со смены, а он — опять… Ну я ему пендаля такого зарядил — думал помрёт… Откуда ж я знать-то мог?

— Чего?

— Ты, давай, наливай, не жалей. В холодильнике вторая лежит.

— Да держи, держи, алкаш! Ну, чего дальше было?

— Эххх, хорошо пошла. Так… На следующий день это было. Прихожу домой — а он опять. Ну ёп твою налево!

— Упёртый, значит!

— Ага. Ну, думаю, да и хрен с тобой. Паскуда ты, говорю, никудышная. Тварь бесполезная. И стал его крыть по всякому, и по матушке и по остальным родственникам… А он возьми — и обернись!

— В смысле? Жрать опять просил?

— Нет. Вообще не так. Молча голову ко мне повернул и уставился.

— На понт решил взять?

— Да нет, ты слушай! Он же вот туда смотрел, а повернулся примерно в твою сторону.

— И чего?

— Так он только голову повернул! И по часовой! Прикинь?

— Это ж… градусов двести с лишним...

— Вот вот! Слышно было, как в шее кости хрустят. Глаза вылупил и смотрит!

— А ты?

— А я — на него смотрю. Страшновато стало. Сидим, в гляделки играем. А он потом возьми — и моргни! И вот тут я уже натурально охренел. Закрыл-то он два глаза, а открыл — четы-ре!

— Это как это?

— А вот так! А потом опять — и стало уже восемь! Я потом уже и не считал, да только смотрело на меня куча глаз. Навроде как у стрекозы…

— Ну, Сергеич, ты…

— Сам попросил рассказать — так хоть не перебивай. Смотрю я на тварь эту, а сам к стене прижимаюсь. Иначе грохнулся бы уже. И тут он встал и ко мне подходить начал. А с каждым шагом — вроде как подрастает. Лапы длинные сделались, будто кости изнутри вырос-ли. Шерсть комками на пол падает, рот открыл — а там зубищей в два ряда! И слюна капает. Рёбра с боков шкуру прорвали. А он всё идёт, медленно так. И — ни звука!

— Бежать надо было, раз уж такое привиделось?

— Какой там бежать? Я со страха дышать как забыл! А тварь голову на бок наклонила, вроде как изучает меня… Вот тут, Иваныч, я, честно сказать, обоссался.

— Если не врёшь — так тут и обосраться не грех!

— Вот! Нависла эта тварь надо мной, рост уже под потолок примерно! Подняла свою лапищу, из которой когти по полметра торчат, и к горлу тянется. Я уж думал — всё, порешит она меня. Но тут слышу, из прихожей, кот как заорёт!

— Погоди-ка, какой кот?

— Гаврюша, ясное дело.

— Так ты же сказал, что кот в эту хренотень превратился?

— Да не кот это был! Это тварь, наверное, прикинулась, чтобы я сразу дёру не дал! Так вот. Как Гаврюша закричит! Громко так, с рёвом, шерсть дыбом, спина дугой. Тварь как будто током ударило. Подпрыгнула она и на кота уставилась. А тот идёт себе, прямо на неё, и орёт. Тварь назад подалась, и давай к углу пятиться. Кот к ней — та лапами в стены уперлась — и к потолку! А Гаврюша еще ближе подошёл, смотрит на неё и орёт, орёт не переставая. И видно — хреново этой твари становится. Уж она и извивалась, и тряслась, а деваться не-куда — в угол загнали! А потом… Как будто испарилась она.

— То есть как — испарилась?

— Исчезла. Растворилась в воздухе. Хрен её знает. А Гаврюша снова на прежнее место сел, и в угол этот пялится. Я кое-как перекурил — и бегом в магазин. Самой дорогой селёдки ему купил. Ну и больше не бил, само собой. Так теперь и живём.

— Ну, Сергеич, трындеть ты мастер!

— А я говорил — не поверишь! Да я бы и сам в такое не поверил…

Кот вальяжно вышел из-под стола, пару раз облизнулся, сел и уставился в угол. Только теперь Иваныч обратил внимание на несколько царапин на стенах, оставленных будто бы когтями.

— А знаешь, — задумчиво проговорил Сергеич. — Может это он специально?

— Кто?

— Гаврюша конечно! Перестал следить за нечистью этой, чтобы она напугала меня как следует? Зато теперь сытый всегда ходит, и селёдку раз в неделю ест?

— Мда, дела…

— Ладно, чего там, наливай что ли?

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 02:02

16. Тяжкий сон (5580)



Он очнулся от громкого стона, своего стона и боли, нечеловеческой головной боли. От боли его сначала скрючило в позу эмбриона, а затем выгнуло дугой. Перевалившись сбоку на живот, он уперся ладонями в холодную сырую землю. Кругом темнота и бесконечная головная боль. Привстав на четвереньки, он пополз прямо пока не уперся в какой-то деревянный стеллаж, дальше вдоль него до угла, ещё дальше вдоль земляной стенки и ещё один угол. «Какая-то яма или могила» -мелькнула мысль, тут же отразившись болью. Глаза постепенно привыкли к мраку, тусклый сумрачный свет с потолка через щели в деревянном настиле очертили предметы. Яма, квадратная яма с наклонной лестницей по середине. Он подошёл к лесенке и неуклюже стал по ней подниматься, тело все затекло и не хотело гнутся. Старая лестница, холодная и влажная древесина, с сильным запахом тлена. Встал на третью ступеньку, поднял руки и вверх и толкнул крышку лаза. С трудом выбрался из лаза, огляделся. Он внутри маленькой избы, вздыбленный трухлявый пол, треснувшие рамы окон, дырявый потолок и сумрачный свет. «Погреб, я очнулся в погребе, как я туда попал?» - тихо спросил сам себя. Все, также мучаясь от головной боли пошёл к темному провалу двери. Вышел в сени, толкнул дверь на улицу.

Пространство за дверью обдало прохладой, медленно начал идти вдоль стены дома, сквозь кусты высокой, с человеческий рост, крапивы. «Крапива еще зеленая, конец лета» — подумал он. Дошел до столбов ворот, сами створки деревянные валялись тут же с вырванными металлическими петлями. За воротами открытое пространство улицы. Ночь, затянутое темными тучами ночное небо, не видно ни звезд, ни луны. Вышел на середину, разбитая грунтовая дорога, узкая колея, следы копыт, темная вода луж. «На телегах здесь еще ездят, и скот по улице гоняют» — это мысль болью отдалась в голове. Он обернулся, небольшая покосившаяся, провалившаяся в землю по окна, черная от времени изба, на два окна, трухлявые наличники, раскрытые ставни, крыша с большими провалами в гонте. «Наличники, деревянные ставни и крыша, покрытая гонтом, это не мое время. Где я?»- подумал он.

Резкий, холодный порыв ветра, принес затяжной, глухой вздох. Что большое проснулось в дальней стороне улицы, с лева от него. Тут же его объял страх, нет не страх, а ужас, он не должен с этим встречается. Посмотрел в даль улицы, темнота срывала уже третий дом. На против него в обгоревшем доме что громко скрипнуло. Затем там же раздался треск рвущейся ткани. Он побежал по улице прочь, не оглядываясь. Он бежал, но ни звуков шагов, ни хлюпанья воды в лужах не было слышно. Только его равномерное дыхание, и негромкий скрип и треск позади него. Деревенская улица медленно заворачивалась вправо, сумрак открывал лишь ближайшие строения, покосившиеся избы с провалами окон, проплешины пожарищ, упавшие заборы. К стойкому запаху сырости прибавился запах гари и едва уловимый сладкий аромат тления. Ледяная вода обжигала ноги, его начал бить озноб, порывы ветра толкали назад. Ужас, не проходящий ужас только усиливался, а ещё боль, разливавшаяся от головы вниз по всему телу толчками, сбивавшими с темпа бега. Он замедлился, обернулся. За изгибом улицы что-то с треском развалилось, тяжёлая беззвучная поступь, ощущаемая только мерным вздрагиванием почвы, что шло за ним.

Бег, снова бег, обжигающе холодный воздух в легких, головная боль и страх, липкий страх. Он устал, он выдохся, остановился, прислонившись к черному липкому столбу. Наклоненный столб, привязанный проржавевшей проволокой к бетонному пасынку, на верху столба керамический изолятор с мерно раскачивавшимся куском провода. «Надо спрятаться, затаится» — подумал он. Стал оглядывается, подходящего места не было. Полуразвалившиеся дома смотрели черными провалами окон, выбитые ворота и двери, сорванные куски металлической кровли. Дворы пугали чернотой, заросшие колючим кустарником и крапивой, мусором от развалившихся дворовых построек. Нет он туда не пойдет, улица должна куда-то вывести, тут должны быть люди. Он пересилил себя и пошел дальше по улице, которая все также с подъёмом изгибалась вправо.

«Люди, где люди» — задавал он себе вопрос. И тут он их увидел, белые кучки костей то тут то там валялись по улице. Скелеты не до конца вывалившиеся из окон, валявшиеся во дворах и порогах дверей. Он остановился, пытаясь понять, что их всех убило. За спиной раздался сухой старческий хохот. И взгляд полный злобы уперся ему в спину. Не оглядываясь, он снова побежал, вверх по улице, по широкой колее полной холодной грязной воды. Отпрыгнул в сторону, ближе к домам на жесткую высокую траву, и побежал по ней. Хохот старика не прекращался, бил по голове молотком, не отставал и казалось, что это зло его сейчас догонит. Не в силах бежать он обернулся. Высокий старик, скрытый серым балахоном до земли и надвинутым на голову капюшоном, быстро приближался. Черный провал вместо лица, в темноте провала клубилась чернота без блеска глаз и зубов. Из-под рукавов виднелись длинные узловатые пальцы с черными длинными ногтями. Вся грудь и рукава балахона обильно заляпаны темно багровыми потеками крови. Миг и чудовище оказалось перед ним, руки взметнулись с целью схватить за горло. Он отшатнулся, споткнулся, упал на спину. Вскочил хотел рванутся, но старик схватил его за плечи, рванул на себя разворачивая лицом к себе. Вновь потянулись узловатые пальцы к лицу. Он отмахнулся от ужаса скрещёнными руками. Старик вцепился в запястья, провал под капюшоном возвышался над его лицом, ледяной ужас сковал дыхание. По рукам разлился могильный холод, тело пронзило болью. В черноте капюшона жадно заурчало.

Сильный свет обжог глаза, боль стрельнула в голове, полились слезы, хриплый стон вырвался из онемевшего горла. Свет пропал, человек в белом халате убрал фонарик, положил руку на грудь. «Успокойтесь, не надо ничего говорить. Вы попали в аварию, сильно повредили голову, впали в кому. Сегодня мы вас из нее вывели. Вы слышите меня. Моргните глазами.» — улыбаясь сказал врач. Он устало моргнул. Затем врач поднял его кисть, стал проверять пульс. У видев свою руку он вздрогнул, сердце забилось в страхе, на запястье отчетливо виднелись темные синяки от пальцев чудовища. Пришла медсестра, начала протирать лицо и пытается напоить водой, горло обожгло болью.

Он остался один в палате, лежал и смотрел в потолок, боясь уснуть. С ужасом ожидая момента, когда веки закроются и он обратно провалится в эту черноту бесконечной улицы, в вечный сумрак ночи, в царство смерти. Давящей болью довило осознание того, что повторной встречи с ужасом он не переживет.

17. Предупреждение (5869)

Сразу прошу извинить меня за сумбурность мысли. За нескладные предложения. Я далеко не писатель. Нет! Но я использую все возможные методы, чтобы открыть людям истину. И такой, повествовательный способ тоже годится.

Но это и попытка предупреждения, и способ рассказать о своем знании. А также и способ кое-что проверить. И может быть найти подтверждение тому, о чем я хочу рассказать. И, наконец, я надеюсь найти таких же как я, обремененных этой ношей.

Короче. Мы не владельцы этой планеты. Есть и другие. И они среди людей, как не банально это звучит. Не знаю почему их не видят люди. Видимо, это игры нашего сознания. Мы живем, не видя собственного носа. Наш мозг так устроен, что отсекает то, что нам видеть не обязательно. Но стоит скосить взгляд…

Вот и «этих» можно увидеть. Скорее всего, способов существует много. Я обладаю одним из них. Те, кто обладали другим — погибли при мне. Таких смертей я видел две. В одной из смертей я уверен полностью — эту женщину точно убили «эти». В виновности «этих» в смерти юной девушки, произошедшей на моих глазах, я до конца не уверен. Но я забегаю вперед.

Никаким особым зрением я не обладаю. Однажды на охоте я свалился в овраг и об корень какого-то дерева здорово приложился головой. Это послужило триггером к появлению у меня такой штуки, как «сонный паралич». Вам, наверное, знаком этот термин. Это не такое уж и редкое явление у людей. Хотя, ни у одного моего знакомого, ни у знакомого знакомых этого не наблюдается.

На всякий случай – поясню. Сонный паралич происходит во время сна, отсюда и сонный. Возможно, у кого-то он происходит и во время бодрствования. Но у меня сонный паралич всегда возникает во сне. Или когда засыпаю, или когда сплю. Это состояние, когда ты не можешь пошевелить телом, но понимаешь, что не спишь. Это похоже на смерть, которую ты наблюдаешь со стороны. Не глазами со стороны. Как бы глупо это не звучало, изнутри со стороны, потому что телом ты не владеешь. Это ужасное чувство, — тягостное. Особенно неприятное оно потому, что выйти из этого состояния самостоятельно невозможно. По крайней мере, у меня не получается. Но стоит только до меня дотронуться, толкнуть или качнуть кровать — я окончательно просыпаюсь. Вот более точное для понимания определение: cонный паралич — это когда часть твоего сознания проснулась, а вот тело не проснулось совсем. Так будет понятнее.

Не буду описывать тот ужас, когда это произошло со мной первый раз. Как я пытался завладеть собственными мышцами, и ничего не получалось. Позже я научился справляться. Точнее сначала я научился справляться с паникой, а потом уж и с параличом. Тут два выхода, или спокойно погрузиться в настоящий сон. Или вопить, привлекая внимание. Вопить – это громко сказано. Жена слышит тоненький писк, жалобный скулёж. Хотя мне то кажется, что я громоподобно ору. Это первая способность которой я обучился.

Вторая — я начал чувствовать чужое присутствие. Но сначала я списывал это на эхо своей психики, на страх, порожденный страхом. Пока не обрел третью способность. Во время паралича я сумел открыть глаза. Глаза могли быть плохо сфокусированы, могли быть в положении, из которого я ни черта не видел. Это уж как повезет, потому что я не мог ни вращать глазное яблоко, ни фокусировать зрение. Но видеть мог!

Первое, что я увидел — склоненную фигуру над моей спящей женой. Сгусток темного вещества, бесформенная куча темного материала. Ореолом матово мерцал свет ночника, очерчивая силуэт. Ночник находился на стене где-то за «этим». Но свет через бездонный мрак этой твари не пробивался. Голова твари повернулась и резко приблизилась к моему лицу. В мрачной ее тьме ярко светились две бусины. Голова была настолько близко, что будь я в состоянии бодрствования я уловил бы дыхание и запах этой твари. Она некоторое время водила своими глазами бусинами по мне, как будто принюхиваясь, как будто что-то искала.

Такого панического страха я еще не испытывал. Ну может быть один раз, когда в детстве, забавляясь с мальчишками пробегали вечером через кладбище. Я растянулся прямо в середине, непонятно обо что спотыкнувшись. Да, ужас был схожим.

Голова «этой» отодвинулась и, как и ранее склонилась над моей женой. В последствии, реакция «этих» всегда была одинаковой. Сколько бы их не было, как только я открываю глаза, их головы резко приближаются к моему лицу, и что-то во мне ищут. Я догадался что - признаки сознания.

Не знаю, как называть это существо. Существ. Их бывает сразу несколько. Тварь, тень, «это»! Я ни как их не называю. И думаю, звать их никак и не стоит. Они убивают, обнаружив на себе чье-то внимание.

Я задремал в Домодедово, в аэропорту. И почувствовав приближение сонного паралича. Когда засыпаешь, и грань между бодрствованием и сном еще не стерлась, возникает чувство потери контроля над нервными окончаниям. Его не описать словами, но оно есть. И вот… все звуки исчезли, мысли остались, притупленный страх и отсутствие чувства тела. Я сконцентрировался на веках и открыл глаза.

Напротив седела женщина. Как и все в зале, смотрела в смартфон. Что еще делать в ожидании. Я видел ее весьма туманно. Были и другие люди, но с ними было хуже – так, расплывшиеся красками пятна. Рядом, справа от нее я привычно заметил две склонившиеся темные фигуры — «они». Твари резко повернули ко мне свои головы, как обычно изучая меня. А дальше случилось страшное.

Она оторвала взгляд от телефона и посмотрела мне сразу прямо в глаза. Многие люди, чувствуя на себе взгляд, безошибочно находят глаза смотрящего. Она смотрела на меня секунду или две. Нахмурилась, видимо понимая неестественность моего внимания. И вдруг, глаза ее расширились от испуга, она повернула голову и стала смотреть на «них». Она разглядывала их, могу покляться, переводя взгляд с одной головы на другую. «Эти» переключились на нее. И я заметил, как и другие твари стали приближаться…

Дальше я рассказывать не буду. Это тяжело. Как она кричала. Как над ней столпились, люди. Я сразу проснулся от толчка соседа, тоже вскочившего ей на помощь. А я сидел дальше и просто наблюдал. Я знал, что помогать ей бесполезно, успел увидеть в том своем измененном сознании, что всё…

Другая, совсем молоденькая девушка умерла в отделении банка. Я стоял, прислонившись к стене. Но в этот раз никакого сна, и «этих» видеть не мог. В остальном все тоже самое. Она взглянула на меня, стала озираться по сторонам, закричала, а потом умерла. Во мне нет уверенности, что в ее смерти виноваты «они». Хотя думаю, что они.

«Эти» не появляются в стесненных условиях. Я не видел их в метро или автобусах. Там сложно находится в состоянии паралича, любая встряска будит. Но за короткие мгновения заметил, что «тех» там нет. Похоже, больше всего они любят квартиры. Видимо, они чем-то питаются у людей. Но чем я не знаю. И я не знаю наносят ли они какой-то вред или нет. Они есть не всегда. Я не замечал, чтобы жена чувствовала себя хуже, независимо от того, была тварь или нет.

Вот коротко и все. С накоплением опыта и изучения «этих» я буду расширять этот рассказ. Но пока все. Теперь вы знаете. Я вас предупредил.

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 02:04

18. Ночь Кровавой Луны (6300)

— Нюрка, стой, сука, куда ты чешешь? Стой, говорю, не трону, блядь.

Мужичок, опершись рукой о стену, принялся свободной нашаривать подмеченную краем глаза массивную ветку, погрузив ладонь в рыхлое месиво мокрого снега. Выдернув ее, он чертыхнулся – ветвь был переломана посередине, и конец ее болтался на жиле из волокон. Мужичок огорченно отбросил ветку, и снова сипло завопил что есть мочи:

— Стой, Нюраха, куда ты так резво пиздуешь? Я же говорю, бля буду, не трону.

Оттолкнувшись от холодной влажной стены, на разъезжающихся в мокрой жиже ступнях, валкой походкой снова двинулся вниз по безлюдной улице, периодически оглашая темноту новой порцией нецензурной брани.

— Ты мой лютик, я твоя тычинка… Нюра, ебана в рот, стоять я сказал, хули ты не слушаешься? Все равно от меня не съебешься. Я тебя хоть на краю света… и отмудохую тогда так… так что лучше стой.

И снова вперед, шатко, но неуклонно – по покрытому скользкой грязью черновику тротуара, минуя облупившиеся, расчерченные трещинами стены и покосившиеся заборы, прорываясь сквозь нимбы желтого света редких фонарей туда, где вдалеке, в конце улицы, окончательно сгущается тьма.

Момент был решительный. Либо он, либо его. Это он осознавал кристально отчетливо. Вообще, за последний месяц с ним произошло удивительное преображение. В последнее время на него стала частенько нападать жуткая ясность мысли, которая рождала страшные в своей очевидности подозрения, перерастающие в абсолютную уверенность. Он вдруг обнаружил, что стал понимать всю подноготную окружающих его сволочей детально и выпукло, словно разглядывал это на проявленной высококачественной фотографии, с самой мельчайшей точностью. И особенную подлость натуры каждого из них, и самые что ни на есть мерзотные мотивы их поступков. Эта предельная ясность мысли случалась с ним исключительно по пробуждении или темными вечерами, и практически вне зависимости от степени охмеления. Эти мысли обладали способностью моментального его протрезвлять.

И вот, однажды, в приступе такой ясности мысли, его вдруг озарило открытие. Он понял, что происходит. Почему Нюрка, его жена, в последнее время какая-то не такая. Не, то что с Семеном путается, он и так подозревал. Но не приходило в голову ему раньше очевидное. То, что она замыслила его извести. Чтоб потом с Семеном жить. Например. Но по-хитрому, так, чтобы комар носа не подточил. Он понял, куда она отлучается. Не, к Семену, наверняка, тоже, но главное – в поселке, на улице Концевая, в одном из домов, как утверждают, живет старуха, ведьма-гадалка. И вот к ней она сейчас и ходит. Ну, неудивительно – улица полузаброшенная, мало кто там живет, зато предостаточно старых, пустых, заколоченных домов. Самое место старой ведьме.

Но он и сам теперь таков, что палец в рот не клади, и никому даже не обвести его вокруг пальца. Раньше вот что было бы: он наверняка бы после стакана – другого начал бы жаловаться кому-нибудь. Да тому же Семену, забыв на час, какая тот сволочь. И, конечно, его жена бы мигом узнала о его подозрениях, и тогда пиши пропало. Но теперь то он умный — ни словом, ни намеком. Просто дожидается подходящего момента. И вот он, похоже, настал. Нюрка, уложив дочку спать, отпросилась к Маньке, проведать. Манька жила рядом, через улицу. Он и ухом не повел, когда она собралась, но стоило ей выйти за дверь, он, несмотря на то, что уже немалую малость употребил, быстро собрался и устремился вслед. Крадущейся, как ему казалось, походкой распугивая ворон, он пытался на ходу высмотреть в темноте силуэт своей ненаглядной гадюки. Не видно. Неужто упустил? Вдруг в свете далекого фонаря мелькнула знакомая фигура. А, нет, вот она! С-сучка эдакая, шасть мимо поворота к Манькиному дому. Точно, в сторону Концевой, тварь подлючая, блядь подколодная. Он знал, он ведь знал!

И вот он преследует ее по Концевой, уже не скрываясь. Куда она теперь денется. К ведьме свернет? Но она уже прошла последний жилой дом, теперь тут одни заброшенные строения да глухие заборы. Туда не свернет – побоится ноги себе переломать.

Удивляет только прыть, с которой эта кособокая дура чешет по улице. Как же она еще из сил не выбилась, со своей-то хромотой? Как он ни старается – ему все не удается к ней приблизиться. Но близок уже конец — улица упирается в овраг, мосток через него ломанный – переломанный, с настилом из наполовину прогнивших досок, с обвалившимися перильцами, а за ним, по другую сторону оврага — крохотная опушка густой чащи. А с этой стороны, в стороны — все густо заросло кустами, поди еще продерись.

Он давно уже перестал орать, утомленный погоней, и, сосредоточенно пыхтя, просто шлепал по жиже, упрямо вперед. А в голове вертелось досадливо: «да хоть бы сама себе шею свернула, тогда и делать ничего не придется».

Призрачный лунный свет, принявшийся темнеть, стробоскопом выхватывал одинокую фигуру человечка, то растворяющуюся в тенях, отбрасываемых темными, заброшенными постройками, то выныривающую из тьмы на едва озаренные бледным сиянием прогалины меж затененных участков.

«Вот ты где, сучка подлая, теперь никуда не денешься!», — он едва не заорал со всей оставшейся мочи, но вовремя удержал рвущийся из глотки звук. Зачем кричать, если всё можно сделать по-тихому?

Нюрка застыла на краю оврага, повернувшись спиной к улице, словно что-то высматривала там, в чаще. Мужичок перешел на мелкий, редкий шаг, стараясь продвигаться как можно более бесшумно и незаметно. А в голове злорадная мысль: «это ты хорошо место выбрала». Именно на этом участке на дне оврага валялись куски железобетонных блоков, ощетинившихся торчащими в разные стороны концами прутьев арматуры. Он досадливо морщился и замирал, когда в очередной раз жижа издавала чавкающий звук под ногой, но Нюрка, казалось, настолько была поглощена разглядыванием чего-то там на другой стороне оврага, что никак не реагировала на эти предупреждения.

И вот, наконец, он в шаге от жены. Он поднимает руки, готовясь толкнуть ее в спину, а за спиной на происходящее взирает из-под угольно-темной брови набежавшего облака потускневшее, налившееся краснотой циклопическое око Луны.

Шажок, руки выброшены вперед — но они распрямляются полностью, пронизывая пустоту. От неожиданности сделав еще один шаг и покачнувшись, мужичок начинает размахивать руками словно ветряная мельница своими крыльями, пытаясь удержать равновесие на краю оврага. Ему это почти удается — но вдруг что-то мягкое с усилием толкает его меж лопаток. Мужичок с безмолвным криком срывается с края и плашмя летит на дно оврага, ровно на кусок железобетонного блока, выставившего ему навстречу арматурную прутину. Она, прорвав одежду, пронзает его насквозь тело, протыкая печень. Теряя сознание от невыносимой боли, он странным образом на миг успевает ощутить, как нечто оборачивается вокруг его тела, запеленывая собой, словно саваном — мягким, но прочным.


Оно, выбравшись из оврага, скользит в чащу — усваивать впитанную эссенцию чужой души.

Теперь отлежаться месяц, и снова — словно охотник, ловить очередного человечка в силки, сплетенные из струн его собственной душонки, в которые Оно вложит созданные Им фантомные образы, как кусочки сыра в мышеловку. Незримо копаться в этих струнах, настраивать на свой лад, чтобы звонко отыграть на них убийственную мелодию, финальные аккорды которой прозвучат в очередную ночь Кровавой луны, случающуюся лишь считанное число раз в году.

Ночь, когда прозрачной твари только и дозволено поглотить чью-либо замызганную душонку, испивая ее с последним дыханием жертвы.

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 01:57

19. Совесть не лечится (6666)

Совесть не лечится, её можно только продать. Но то, что можно легко продать, ничего не стоит.

В самом сердце тёмной ночи —
Невозможно найти свет,
Можно открыть глаза и не увидеть свою протянутую руку
Бессонница... Я не могу заснуть....

Раньше я беспокоился,
Думал, что быстро сойду с ума,
Но на самом деле это долгий процесс.
Провоцирующий на крайности, я заблудился в темноте.

Дрынь трынь звонок, опять.
Ох как же тяжело дышать, как будто. Как будто. Что кто, где как. В очередной раз. Снова, проснулся в холодном поту.
Я чувствовал своё дыхание, с каждым выдохом выплёвывая тепло своего тела. Холодный пот и только пот отделяющий меня от конечной точки невозврата
Дав всё, всё! Ёб вашу мать рука запуталась в проводах зарядки. Телефон упал на пол и развалился на части. Только собрал всё в кучу, снова звонок.

— Да!
Не той стороной вверх ногами, Алё! Чё надо?
— Герман у нас срочный заказ.
— Сильно надо? Вы знаете сколько сейчас времени?
— Заплачу в два раза больше.
— Вы у меня пятый на очереди, в пять раз.

После недолгой паузы, прокашлявшись в трубке ответили
— В шесть раз, деньги переведу прямо сейчас, информация нужна в течении часа.
— Меня деньги не интересуют, надеюсь в этот раз будет интересный заказ. Короче диктуйте дату, время и место.
— Можете отдать эти деньги на благотворительность, хотя…
— Что Хотя? От вас только дата время, и место.
— Смотрите почту.
— Работаю.

Эти люди, а вернее их данные они далеко, они как бы есть и их как бы нет. Спросили ответил. Я просто даю информацию, но моя информация как острая игла может поразить в самое больное место и какой бы шарик не был раздутый, он лопнет. Это лирика. Работаю. Погнали.

Вводные данные девочка, 8 лет, проблемы с сахарным диабетом, таак тут хорошо. Есть за что зацепиться. Небольшая заторможенность в развитии. Критический момент будет через две недели.
Заказчик успеет всё сделать красиво. Что нужно сделать? Куда ударить? Как толкнуть падающего?
Перепроверю ещё раз, да всё так, лучше отделить от опекунов и дать, своего прикормленного, чтобы выдал побольше глюкозы, так есть шанс…

Стоп! Непереносимость к антибиотикам пеницилиновой группы.
НУЖНО! Вывести на скандал, фиксировать со свидетелями и забрать из семьи, потом оформить как ненадлежащий уход. Изолировать и побольше, побольше. Побольше глюкозы и пенициллина! Как следствие отек Квинке, Пусть ещё уберут лактозу и больше сои и орешков.
Огромная масса информации, накладываясь пластами, одна на другую, подтверждали мои догадки. Всё так и есть.

Как вариант. Точно, разодрать конечность, подождать и дать пенициллин. Анафилактический шок.
Противорвотное, чтобы организм не чистился. Пусть всё останется внутри, а передать подарок, тортик например от лица бабушки. Там бабушка мешает.
Детский организм не справится, в итоге новый опекун станет распоряжаться имуществом по прошлому завещанию. БИНГО! Я сорвал джекпот.
А сюжет стал получаться. Потом ещё и ещё, я забыл когда я ел и ходил в туалет. Это увлекало меня в какую то диковинную трубу которая закручивалась как улитка, набирая обороты, и за каждым поворотом был ещё один заход или приход? Никогда так меня не пёрло. Может быть в этом и был смысл моей жизни?

— Надо покурить и ещё раз перепроверить.
Да всё так и есть. Эта девочка, невинный ребёнок как будто раскрытая книга, я закрыл эту книгу. С ней всё закончено.
Слепая ночь легла у ног. Не могу продышаться, кашель. Надо выйти подышать. Брожу по дому как во сне. Разбудили среди ночи и покоя нет нигде, Хотя бы подышать одним человеком.

Сонный рассвет встретил меня холодом и паром изо рта. Ххххы. Ух ты а если дунуть дымом. Сигареты отсырели, и кое как разожглись.
— Миии, мяууу. Что такое, откуда звук?

Котёнок, мелкий, но пушистый несмотря на мокрую шерсть, хвост пистолетом. Чёрно белая спина.
Я опустился на мокрую землю и взял его на руки. Пойдём домой братишка, у меня был такой же как ты. Брат мой, Эдуард Алексеевич, а ты получается, Семён Эдуардович. Он ушёл забрав с собой в свою последнюю девятую жизнь всё моё дерьмо. Всё, не всё.

Внезапно сзади кто то подошёл и дотронулся до плеча. Он стоял передо мной и виновато оглядывался. Вот дескать смотри тут такое дело. Как то так получилось. Гроза местных бандитов. Дикий ёбарь-террорист и просто убийца. Нет никого. Вообще никого. Только мелкий котёнок, который промок и пищит, но хвост пистолетом! Помнишь у тебя был был братка, а его сынко, давай жрать чё смотришь?
Пойдём племянник хренов, что то ты совсем плохо выглядишь.
Вот в чём проблема, а я не мог понять. Нужно срочно позвонить, звонить среди ночи, вот пусть тоже не спит. Работаем!

— Андрей, детали я сохраню, всё как всегда в черновиках, там бабка мешает. Давай на неёё посмотрим.
После недолгой паузы, прокашлявшись, в телефоне прозвучало
— Это моя мать.
— Она мешает твоему плану, я не могу подсказать как и что. Но мне нужна полная картина.
Нужно составить полную картину. Или давай просто сделаю пару раскладов.

— Это моя мать.
Мне всё равно. Это твоё препятствие! Нужно максимально ослабить и ударить, ты что? Я тебя не узнаю!
— Это моя мать.
— Это препятствие, которое стоит у тебя на пути, подумай и прими правильное решение.
Так срочно в интернет, хроника по ДТП, во Владимирской области. Период конец октября. Начало ноября.

Есть! Бинго! Руководитель. Повелитель судеб, и хозяин газет, заводов и пароходов. Попал в дтп. Разбился насмерть. Ехал с внучкой, тёщей и дочерью.
Кто-то уйдет, кто-то вернется
Кто-то найдет новое солнце
— Миии, мяууу. Что такое, откуда звук? Сёмка ты чтоли? на тебе молока. Не хочешь?. Пойду прилягу. Уже рассвет в полную силу лупит. Надо жалюзи опустить солнце мешает.

Только задремал. Да что же такое. Только начал засыпать как будто по голове кувалдой, может магнитные бури? Эдька? Тьфу блять Сёмка. Ты чего творишь?
Зелёные глаза смотрели прямо на меня, не мигая. На моей груди сидел зверь и рычал, шерсть дыбом. А может он не шипел а улыбался. или скалился, как улыбка чеширского кота.

— Что не нравится? Это просто информация надо перепроверить. Таак бабка. Бабка. Опасность переломов, и паданий с высоты.
Что по здоровью? Хоба остеопороз. Прогрессирует?. Точно. Какая прелесть, что имеем. Хы-хыхыхы. Аннушка уже разлила масло. Нужно подарить её на ближайшие выходные, обувь на плоской подошве, а ещё лучше немного без палева помазать маслом.
Ну а что? В вашем регионе прогнозируют грозы, ливни, пойдёт бабка и упадёт, переломается вся. Останется инвалидом. Сломает шейку бедра и всё, потом бери её голыми руками. Поторопись! На всё про всё два-три дня!

Да отлично, именно так как я люблю.
Собрав в кучку, отправил полнейший отчет, по бабке и девочке, это не люди, это уже отработанный материал.
Начинается новый день
И машины туда-сюда...
Раз уж солнцу вставать не лень,
И для нас, значит, ерунда.
Муравейник живет,
Кто-то лапку сломал — не в счет,
А до свадьбы заживет,
А помрет — так помрет...
Я не люблю, когда мне врут,
Но от правды я тоже устал,
Я пытался найти приют,
Говорят, что плохо искал.

Ответ не замедлил себя ждать
— Принято!
Ух хорошо то как. Пойти покурить и посрать? Телефон всегда с собой. Почитаю чё там происходит.
Только устроился, дрынь трынь дрынь!
Плохой до мозга костей,
П-п-п-плохой, п-п-п-плохой, плохой до мозга костей...
— Слушаю какая проблема, кто мешает? Ах вам ставку на поединок. Так как его зовут, а как соперника?. Ага. Сделаю…

Ух сегодня хорошо пошло. … таак они достойны друг друга. У одного на этот бой поставлено всё, а другой на расслабоне, почему?
Деньги получит. А первый то уже всех задрочил, как не в себя тренируется. В хорошей форме, для него этот бой знаковый.

Ух ты даже сексуальные извращения вышли, да чувак реально загнался. У него крышу рвёт., что там с деньгами?
Получит…
Бой договорной, будет ничья, или вообще ничего не будет, но по первому прилетит, так что его неиспользованная энергия его же и сожжёт.
— Алё не ставьте на этот бой, это договорняк. Там не будет проигравших и выигравших. Шоу, ради шоу.

Пойду яичницу пожарю, ведь у меня в личке ещё прилетели заказы. Информация. Просто что как и куда.

Это сообщение отредактировал Choke - 31.10.2023 - 02:06

20. Дальний рейс (6666)

Историю эту раньше я никому не рассказывал, боялся, что в дурку закроют. Так и держал в себе, а теперь и самому не верится, что такое могло быть. Тридцать лет прошло, сейчас решил написать, выплеснуть из себя, устал я молчать. Ни жены, ни детей я не нажил, как-то не получилось у меня.

В конце восьмидесятых — начале девяностых я рейсовиком, дальнобоем, то есть, начал работать, колесил по всей стране, грузы разные возил, времена тяжёлые были, а так хоть что-то да перепадало на жизнь, копеечку железно заработаешь. Неделями в кабине ночевали, гостиниц на трассе тогда мало было и все наперечет.

Шли тогда с напарником с Олёкминска на Красноярск, это под три тысячи вёрст. Навигаторов как сейчас, тогда не было, дорожные атласы тоже не у каждого были, армейские трехверстки поди найди еще, ну и как-то заплутали, заехали в глухомань таежную, срезать решили. Знать бы, как оно повернется, сам бы себе язык откусил, когда Женьку сказал по той грунтовке ехать. Дорога есть? Есть, значит, куда-нибудь да выедем.

И вот темнеть начало уже, а мы все по лесу едем да едем, ни деревенек, ни машин, ни людей, ничего вокруг. Солнце почти село, когда ту отворотку я увидел, чуть не проехали, а там и крыши домов за ней. Делать нечего, может хоть местные дорогу подскажут, да и на ночевку станем, а поутру разберемся что к чему.

Свернули, я за баранкой сидел уже, Женек рядом посапывал. И когда доехали до тех домов, уже не по себе как-то стало, какое-то чувство непонятное, свербит как будто что-то. Ни огонька, ни фонариков ни каких, темно хоть глаз выколи, и тишина кругом. Покричали, ничего в ответ. Брошенная деревня, таких по матушке России-страдалице пруд пруди. Избы темные, скособоченные, стекол нет, изгороди покосившиеся везде. И ни звука, хоть бы сова там прокричала какая или волк провыл — ничего.

Ну ладно, нашли избу более-менее целую вроде как, а рядом банька. В ней и решили заночевать, стены бревенчатые, окошко узкое, стекол давно нет, так хоть хозяин мохнатый если придет, то не пролезет. Крючок само собой накинули и дрын принесли, в ручку сунули на всякий случай. Ружье я тогда с собой всегда возил, бандитов хватало в те годы на трассе, его и на ночевку взял, в карманах патроны с картечью восьмеркой и жаканы.

Разложились, перекусили не помню чем уже, чай из термоса попили и спальники развернули, укладываемся. Луна светит, яркая такая, ни облачка на небе. Женек мне еще говорит, мол, дежурить по очереди будем или как? Я ему, да смысл какой, пауков отгонять что ли, в окошко крупнее кошки ни кто не пролезет все равно. Радио погонял, не ловит ничего, глушь знатная, ну и легли.

Вот тридцать лет прошло, больше даже, а что дальше было, как сейчас помню, и не забудется никогда.

Проснулся от того, что кто-то смотрит на меня, пристально так. Ну вы знаете такое ощущение ночью бывает. Спросонья Женьку окликнул, молчит. Луна в окошко светит и тут ее перекрыл кто-то, тенью какой-то закрыло. Я мигом подхватился и к окну. А там голова Женькина, на меня глазами косит и хрипит — пусти внутрь, холодно. Я ругнулся, зажигалкой чиркнул и к двери полез. А она закрыта, ясно? Дрын как торчал, так и торчит, и крючок накинут. Сон как рукой сняло. В углу тут же заворочался кто-то, свечу туда зажигалкой, а не видно же за ней ничего, только слышно хрип. И в круг света Женёк вылезает, сонный, глазами хлопает. Я ему на окно показываю, глянь, мол. Он глянул и аж челюсть отвисла.

Тут голова за окном исчезла, как и не было ее. И в дверь стучать начали. Тук-тук, откройте, холодно здесь. И голос Женькин, точь-в-точь. Женька сам креститься начал и к двери полез, я его за руку схватил, куда лезешь, сиди ровно. А тут по крыше ходить кто-то начал и говорить что-то, слышно так хорошо, как будто оно рядом где-то бормочет, руку протяни только. Волосы дыбом от такого. Потом звуки такие, визг, как когтями по железу скребут. Нашарил я ружье и загнал два патрона с картечью, сидим, ждем. В дверь снова стучат, открывайте, а голос как издевается, похохатывает, мол, все равно доберемся до вас. Тут меня, здорового мужика, так пробрало до дрожи, что чувствую, худо стало, сейчас сознание потеряю.

Зажигалка к тому времени руки обжигать стала, нагрелась, да и потухла. Только снаружи луна светит, ярко так. И окошко снова тень перекрыла, только я выглядывать не стал, боялся, сердце перехватит. Темно стало, я только потом сообразил, газетку-то мы с собой взяли на случай если приспичит, ее и поджечь надо было. Но тогда от страха зубы стучали, какое там про газету помнить.

Банька с печью была, с каменкой, как полагается, так из трубы посыпалось что-то, а потом как завоет! И смешок опять, хи-хи. Зажигалкой чиркаю, зажглась, и тут смотрим — крючок на двери вынимается сам из проушины и падает. И зажигалка снова тухнет.
В дверь ударило, сильно так, один раз, палка в ручке еле держится, я подполз ближе и держу ее, крючок снова накинул. Никогда не верил ни в чёрта, ни в бога, но тут язык сам начал Отче наш вспоминать.

Женёк говорит, дай-ка ружье мне, стрельну. И в окошко, в тень эту, выпалил. Снаружи хохот дикий на несколько голосов и в крышу снова долбануло так, что труха с потолка. А потом в окно влетело чего-то и шмякнулось об стену. Чиркнул снова, птица это дохлая, без головы.

И тут со всех сторон бормотание, за окном, из-за двери, сверху с крыши — открывайте дверь, открывайте, открывайте, все равно войдем, все равно никуда не денетесь. И хихиканье это, до сих пор в ушах стоит.

Сидим с Женьком ни живы не мертвы, я молитвы читаю, слова не помню, сам придумываю, Женёк глаза закрыл, тоже шепчет и тоже не ругательства, хоть и некрещеные оба, что он, что я. Страх такой, что я понял, что означает — хоть ложись и помирай.

И снова голова Женькина в окошко вставилась. Трясется, глаза смотрят один на меня, другой на Женьку, рот закрыт, но бормочет, впустите, впустите, откройте, мерзну, все равно войду. И смотреть на это жутко, мочи нет, и не смотреть нельзя, еще страшнее становится, ожидаешь, что это вот, что бы ни было, оно всунется через окошко внутрь, если глаза отведешь. Нашли мы выход, пересели сбоку от окошка, и рожи не видно, и за окном следить можно.

В общем, до рассвета глаз мы с ним не сомкнули. Это, снаружи, всю дорогу толклось, стучалось в дверь, по крыше шарохалось, в трубу выло, уговаривало впустить на разные голоса. Как мы умом не тронулись, не знаю, но у меня волосы поседели, а Женька брился под ноль, по нему не видно.

Как рассвело, все исчезло. Женька порывался сразу бежать к машине, но я его придержал, подождали, пока солнце поднялось высоко, слушали. Потом ружье перезарядил и дверь открыл, выглянули, посмотрели — тихо все. И рванули. Не помню, как завелись, как отъехали, очухались только на асфальте, когда машины другие увидели.

Долетели по трассе до городишки какого-то, до первой кафешки или что там было на въезде, сняли там комнату. Влупили молча сразу по стакану водки, дрожь снять, и спать завалились. Свет гореть оставили, страшно было, не отпускало. Ночью просыпался несколько раз, долго уснуть не мог, Женька тоже ворочался, я слышал.

Наутро первый и последний раз поговорили о том, что там было. И с тех пор — никому. И даже когда встречались с ним потом, о случившемся — ни слова.

А встреч этих было по пальцам руки одной пересчитать. Женёк погиб как-то нелепо потом, зарезали его через несколько лет у ларька из-за пачки сигарет какие-то алкаши, перо в бок сунули и бывай, не нашли их. Да и не искали особо, если честно. И остался я один. Никто больше про ночевку ту нашу не знает. Ушел я из рейсовиков тогда сразу, как вернулся, в такси работать стал, в лес ни ногой с тех пор, даже за грибами или на дачу, сколько ни звали друзья в баньке попариться.

Верующим я так и не стал, крепко в ушедшей стране это в меня вбили, но в церковь иногда заглядываю. Свечку поставить, да и просто в тишине постоять. Даже на исповедь раз ходил, да так и не смог ничего из себя выдавить, молча постоял, да и пошел к выходу, священник хотел спросить что-то, но я рукой молча махнул и ушел.

Вот теперь вам рассказать решил, не судите строго, не писатель я, но поделиться надо было.

21. Сквозь снег (7738)

Время. Почему с каждым годом оно бежит всё быстрее? Почему его постоянно не хватает? Ещё в прошлом году я мог позволить себе прогулки по парку, а теперь — постоянное беличье колесо: дом — работа — магазин — дом. А что изменилось — не пойму. Да и некогда особо задумываться.

Но сегодня — хороший день. Всё прямо как у Пушкина — "мороз и солнце, день чудесный". Да и мороза-то особого нет — дело, скорее, движется к оттепели. Снега ночью навалило — жуть! Я закончил пораньше, отогнал машину в сервис и еду домой на автобусе. И ещё даже не вечер! Ёлки-палки, может, в кои-то веки прогуляться по свежему воздуху?

Я проехал пять лишних остановок и вышел на конечной. Как раз до дома неспешным шагом минут двадцать-тридцать. Попутно зайду в магазин, возьму какую-нибудь вкусняшку.

Как хорошо на улице! Даже не хочется курить, чтобы не перебивать это давно позабытое ощущение свежего воздуха. Вдруг сверху на меня сыпанулся снег. Ну точно — ворона села на ветку. Ишь, какая — аж ветки под ней качаются! Небось, налопалась от пуза — вот и потяжелела! Чего это я? А! Полопать бы не помешало, да. Вот по пути мини-рынок, туда и зайду.

Так, чего взять-то? Овощей на салат, да. Пойдём дальше. Сыру кусочек. Корейки. Рулетик мясной. И маленькую палочку колбаски, да, сейчас дорогой с булочкой сжую. Дальше пошли. Солёности. Давайте огурчиков, перчик остренький, ну и вон тех корейских грибочков тоже. Так, теперь хлеба батон и булочку, к колбасе на дорожку. Дальше конфет таких, ещё вот этих, да, Катюха их любит, и печенюшек вот этих. Ну и последний отдел. Вина вот дайте, да, водочки, ну и коньячку чекушечку. Ага, спасибо. Вино — это на поход к Катюхе, водочка — это на вечер, а чекушку коньячку я дорогой приговорю, пока через лесопосадку идти буду. За шоколадкой, что ли, вернуться? Да ладно, колбаса с булочкой же есть. А возвращаться — примета плохая.

С полным пакетом снеди в руке я двинулся дальше. Сейчас перейду дорогу, там будет небольшая старая лесопосадка, больше похожая на настоящий лес, только маленький. Посреди неё — овраг, на дне которого растут большие, могучие вязы и есть несколько поваленных карагачей, на которые можно присесть и при этом не мозолить глаза катающимся на санках детям. Летом это идеальное место для того, чтобы посидеть в одиночестве с бутылочкой-другой пива в руках, но зимой я эту природную лавочку ещё не испытывал. А дальше, минуя кладбище и электроподстанцию, можно выйти в парк, и через него — уже домой. Я переложил чекушку коньяку во внутренний карман куртки. Заодно положил на самый верх содержимого пакета булочку с колбасой.

Перейдя дорогу, я огляделся по сторонам. Вроде никого нет. Поставил пакет на землю, разломил булочку и колбасу на две половинки — вот и готовы, так сказать, бутерброды. Сделав хороший глоток, я поспешно убрал коньяк обратно во внутренний карман и зажевал. Хорошо! Даже солнышко, несмотря на то, что начинало уже клониться к закату, заиграло веселее. Ну что ж, вот она, большая тропинка. Вперёд!

Почему-то вспомнилось, как тринадцать лет назад, в такую же погоду, хоронили бабушку. Многие почему-то считали её ведьмой. Пока я был маленьким, я, конечно же, в это верил — детям свойственно верить во всё сказочное, а тут — рядом, вот она, настоящая ведьма! Правда, в слух я такое никогда не говорил. А когда вырос, то понял, что бабушка просто была человеком с очень непростым характером, за это её многие и недолюбливали. Но человек с простым характером и не смог бы сделать всего того, что сделала за свою жизнь она. А она сделала очень много на самом деле хорошего и доброго. Раз уж вспомнил её — надо будет помянуть, как домой приду. Да и сейчас, дорогой, тоже можно. Я чуть сошёл с тропинки в сугроб и достал коньяк. Ну, бабуля, царствие тебе небесное! Спрятав коньяк, я двинулся дальше.

И снова на голову мне упал снег. Опять птица. Только теперь какая-то странная. Как ворона, только чёрная. Грач? Откуда в середине января взяться грачу? Ерунда какая-то.

А вот и поворот к оврагу. Странно, почему-то тихо. Обычно в такую погоду тут катаются на санках ребятишки, и поэтому слышен их шум и смех. А сегодня — никого. Даже тропинка до конца не натоптана. Ладно, примерную траекторию тропинки я знаю, на ней под свежевыпавшим должен быть хорошо утоптанный снег. Пройду. Я хлебнул ещё коньячку и закусил.

Пару раз я провалился-таки по колено, промахнувшись мимо заметённой тропинки, но в общем и целом шёл я уверенно. Пока неожиданно не упёрся в огромный сугроб, насыпанный, судя по всему, снегоуборочной техникой, расчищавшей парк. Прохода в парк не было. Через электроподстанцию не пройдёшь — забор, однако. Но была едва угадываемая тропинка в направлении кладбища. Ну что ж, пойдём так, а там посмотрим. Не возвращаться же! Возвращаться — плохая примета. Я хлебнул ещё коньячку, закусил и пошёл в направлении кладбища. Эта тропинка была явно хуже, потому что я то и дело проваливался в снег. Да, а прогулочка-то подзатянулась! Думал, полчасика, а уже солнце совсем на закат пошло.

Впереди меня, шагах в пяти, приземлилась птица. Опять странная — вроде и грач, а никак сейчас грачей быть не должно. Да и большая она какая-то. Клюв чёрный, загнутый. Ворон? Да я отродясь в наших краях воронов не то, что не видал — даже и не слыхал про них. И в глазах у неё что-то странное. Не пойму. будто огоньки какие светятся в них. Какие-то тёмно-красные, словно тлеющие угли. Ладно, чёрт с ней, с птицей. Эта прогулка по сугробам начала меня уже утомлять. Я притормозил, потребил ещё порцию коньяка с бутербродом и двинулся дальше. С этой стороны как таковой ограды у кладбища не было, я просто пересёк линию крайних могилок. Так, в какую сторону идти? ага, вон там — главный проход, но до него дойти ещё нужно! Надо смотреть по снегу, выискивать признаки тропинок. Вот, вроде, лёгкое углубление, полоской тянущееся к большому раскидистому дереву (по-моему, это вяз: точно уж не помню, нечасто здесь хожу). наверняка это заметённая тропинка. Ну, значит, туда и пойду.

А снег-то глубже колена! Хотя всё же под наметью чувствуется твёрдость натоптанной тропки. Вот, до дерева осталась пара-тройка шагов, но в него тропка явно не упирается. Надо подумать, куда свернуть. Направо, в сторону бабулиной могилки? Да нет, там места малохожие, а уж с этой стороны дорожек точно нет. А вот налево какое-то затемнение полосой идёт — возможно, там и тропинка! "Ну, бабуль, ты уж извини, что сегодня до тебя не дойду, хоть и рядом оказался. Царствие тебе небесное!" — мысленно сказал я и хлебнул коньяку, не закусив. Ну что ж, пару шагов под деревом — и налево, на тропку. Ох ты ж чёрт, опять эта птица! Прямо рядом на крест села. А глазищи так и горят. Кыш, проклятая! Ладно, пойду я.

И тут, под самым деревом, снег будто ушёл у меня из-под ног. Я провалился. Да как! Аж по самые подмышки! И вздохнуть-то тяжко! Как выбираться-то?

Попробовал повернуться — не получилось. Меня охватила паника: что делать, как быть?! И темнеть уже начало. Голова сама собой повернулась в сторону того креста, где сидела та странная птица. Она всё ещё сидела там. Только глаза, казалось, разгорелись ещё ярче, хотя свет тот был каким-то необычайно тёмно-красным, будто угли какого-то адского костра. Открыв клюв, она издала звук — нет, не карканье, а будто некий звериный рык, взмахнула крыльями и полетела на дерево.

И тут сверху на меня обрушился настоящий сугроб! Меня завалило всего! Ничего не вижу, невозможно дышать! Тающий снег набивался в рот и нос. Паника, ужас стали нестерпимыми: неужели всё, конец? Вот такой вот глупый, нелепый конец?!

Я дёрнул головой из стороны в сторону, и тут словно чья-то рука смахнула снег с моего лица. Уже лучше! Так, отставить панику. попробую грести руками. Ну вот, удалось немного разворошить снег. Теперь главное развернуться лицом к дереву — уж в ту-то сторону точно должно получиться выбраться. Издавая частое и высокое карканье, кувырнувшись в воздухе, словно от страха или удара, адский ворон улетел. Правой ногой я нащупал какую-то твёрдую опору на уровне колена. Ну, значит, выберусь! Краем глаза я уловил едва заметное движение, будто торопливым шагом уходил человек. Обернулся — никого. И только в том направлении, где должна быть бабушкина могила, едва мелькнула какая-то тень. Наверняка померещилось.

Ф-фух! Слава богу! Так, а где там мой пакет со жратвой? Вот он! Я достал его из раскопанного сугроба и как мог вычерпал снег. Ладно, до дома дойду, ничего с провизией не случится. Выбравшись под дерево, я заметил, что в сторону, противоположной той, куда я шёл, есть расчищенная дорожка. Ну надо же! Ну, значит мне сегодня везёт!

Прямо у линии, на которой расположена бабулина могила, расчищенная дорожка делала поворот направо, в сторону выхода с кладбища и улицы, на которой стоит мой дом. Так, стоп! Я сегодня налево уже сворачивал. Сверну-ка я теперь направо, раз уж представился такой случай. Я подошёл к бабушкиной могиле, порылся в пакете и достал кулёк с конфетами. Зачерпнул пригоршню и положил к самому кресту. "Ну, бабуль, царствие тебе небесное, земля пухом и светлая память!" — сказал я. Достал из-за пазухи коньяк, медленно открутил крышку и сделал хороший, медленный, вдумчивый глоток. Опустил бутылку и неспеша закрутил крышку. То ли мне показалось, то ли закатные лучи так сыграли, — глаза на бабушкином портрете сверкнули зелёными огоньками.

22. Идель (8634)

— Может и нет ничего такого, но я бабку Найдуш с рождения знаю, она и врать то не умеет.
— Идель, ну ладно бы шеф наш в нечистую силу верил, ему простительно. На прошлой неделе, вон, четыре мешка муки пропали, а по камерам — тишь, да гладь. Но мы то с тобой знаем, кто их, трах-тибидох, волшебно испарил и пропил.
— Знаем.
Он виновато улыбается.

Идель — мой напарник. У него красивое татарское имя, которое значит «река», но сам он мариец из довольно глухой деревни. Несмотря на то, что он учился в сельской школе, а бухать начал, по его же косвенным признаниям, лет с четырнадцати, у него живой ум, образная речь и приличное чувство юмора. И куча разных историй на все случаи жизни, в большинстве своём совершенно неправдоподобных.

Сейчас он, уютно усевшись по-турецки на продавленном до пола серо-буро-малиновом диване, доживающем век в облезлой бытовке, с выражением священного ужаса на лице, скармливает мне очередную небылицу. Пока в мятом алюминиевом электрическом чайнике закипает вода для бич-пакетов, он щедро выдавливает майонез на батон с изюмом, откусывает огромный ломоть и увлечённо продолжает свою «страшную историю» шамкая набитым ртом.

— Я сам видел — она прям будто болела. Осунулась. Бледная. Хор свой любимый в клубе забросила. А началось это, когда крест медный домой притащила. Старый такой, зелёный весь. С косой планкой понизу. Сантиметров двадцать крест. На месте старой деревни нашла, когда в одичавшем саду яблоки свиньям собирала. Деревня там знаешь какая лихая была? На Екатерининском тракте чёрным столбом меченная. Немало там, значит, проезжих-то сгинуло.
Уж она и по врачам, и молилась, и свечки ставила — а всё сохнет. Думала помирает. А спас её домовой — Кудо Водыж.
— Ага, пришёл и говорит: «Дай-ка спасу тебя, бабка Найдуш! Куда ж я без тебя?», — глумлюсь я над Иделевскими россказнями, ковыряясь в железном шкафчике в поисках запропастившейся банданы.
Идель хохочет. Крошки батона летят на стол и щедро сыплются ему в бороду.

С бородой Идель больше всего похож на Нафаню из мультика. На нём не новый длиннополый серый рабочий халат, поверх которого надета кучерявая безрукавка мехом наружу — в бытовке заметно холоднее, чем в цеху. Из-под халата свисают дранные джинсовые трубы с вышивкой «true boggart» на всю штанину, которые подогнал ему я. В люди их уже не наденешь, а для работы в полуподпольном макаронном цеху — самое то. Брюки затянуты на поясе медной проволокой и свободно телепаются на его тощей жопе. Сходство с Нафаней довершает копна вечно нечёсаных волос, плавно переходящая в негустую бороду, которую Идель то отпускает, то сбривает, в зависимости от погоды. Только он шатен, а не рыжий, как Нафаня.
Сейчас ноябрь, и борода уже прилично отросла.
— Неее! Грит што проснулась ночью, а дышать не может. А на груди чучело лохматое глазами жёлтыми на неё лупает. Она в крик — а крика нет! Сипит. А чучело ей и давай в лицо лаять «Брось! Брось! Крест брось!». И покатился в угол. Она к выключателю, а дома и нет никого…
Я был у ней — там не спрячешься. Кровать, да сундук с комодом. Она, дура, крест потом в колодец в старой деревне и кинула. И всё — в раз поправилась. Лучше б мне отдала.
— За этот крест, небось, столько дают, что ты бы месяц не просыхал. До белочки. Выходит, твой Куда Бежиш и тебя спас!
— Кудо Вадыш, — Идель снова заливисто ржёт, задирая бороду.

Ему нет ещё и двадцати пяти, но седая от муки борода и слой мучной пыли на волосах и лице, рельефно выделивший все мимические морщинки, делают его значительно старше. В таком виде ему, пожалуй, можно дать от сорока до шестидесяти.
Напарник вдруг резко перестаёт смеяться и совершенно серьёзно заявляет.
— А домовому бабка миску с едой в углу теперь ставит. Я тут сегодня за стенкой тако-о-ой стук слышал. Перепугался. Давай и мы домовому еды поставим?
— Цеховому.
— Чего?
— Я говорю, в цеху цеховой, а не домовой.
— Да ну тебя. Я ж серьёзно. Знаешь, как долбило? И нет никого. Капец очково!

Я его понимаю. Место тут жутковатое. Наш макаронный мини-цех расположился в столовке заброшенного оборонного завода, далеко за северной окраиной города. Он занимает несколько помещений на втором этаже. Бытовка, в которой мы сейчас сидим, рабочий цех и склад расположены в начале длиннющего тёмного, без единого окна, коридора. Десятки остальных дверей забиты двухсотыми гвоздями и опечатаны. Вниз ведёт лестничный марш, едва освещённый между этажами пыльным стеклянным шаром а-ля советский подъездный ампир шестидесятых. Дверь на улицу закрыта снаружи во избежание пропажи продукции. Козлина шеф лично привозит одну смену, выпуская и увозя вторую. Но другой работы у меня пока нет.

Соседний с макаронкой вход в полуподвал ведёт в мини-пекарню. Пекари живут посвободнее, и у нас давно налажен взаимовыгодный обмен — батоны на макароны. Обмен происходит как в тюрьме — через наши зарешеченные окна.
— Так это пекаришки небось буянили?
— Не, они сегодня в три уже закончили и к пяти нарезались в ноль. А стучало вон там. «Бум. Бум. Бумммм».
Мой напарник машет рукой вдоль тёмного коридора. Я ёжусь от холодка, пробежавшего по спине.
— А зачем ему еда? Он что, сам взять не может? Крысы-то у нас не голодают.
— Причём тут крысы? Дело то не в еде.
— А в чём?
Идель задумывается, будто подбирает слова, и я почти готов услышать, что, мол, кормление домового в концептосфере антропоцентрического восприятия не служит насыщению сущности, а семантически ближе к жертвоприношению, но Идель формулирует короче.
— Дело в признании и признательности.
— Ну давай, — я пожимаю плечами, — мне не жалко.
Я уступаю напарнику не только из дружеского чувства. Где-то в глубине души мне очень не хочется ночью услышать вот это «Буммм!», и я готов немного отступиться от своего рационалистического поведения.

Наши сменщики — Аркаша и дядя Серёжа — на больничном, и мы с Иделем работаем по одному в обе смены. По деньгам так кучерявее, но физически тяжко.
Деревня Иделя в тридцати километрах. Между выходными он живёт прямо на макаронке и горбатится в дневную, чтобы не оставаться одному на ночь в этой заброшке.
Его смена на сегодня всё, алес, и я заступаю в ночь один одинёшенек, если не считать самого Иделя, который будет спать в бытовке под мерный гул работающего цеха.

Мы наскоро перекусываем, делимся новостями, прикидываем выработку и зарплату. Я жру роллтоновскую лапшу с майонезом, Идель — пюрешку той же марки. Быстро расправившись со своей пюрехой, хитрюга возлагает на меня почётное право оставить немного лапши для домового, и укладывается спать, застелив диван сомнительной чистоты покрывалом.
— Бороду от крошек отряхни, Нафаня, — смеюсь я.
Он принимается сосредоточенно трясти бороду, а я иду сначала через цех на склад — в помещение где ночью не будет людей, и ставлю там лоток с недоеденной лапшой и куском батона с изюмом. Потом возвращаюсь обратно в цех, с головой окунаюсь в круговорот повторяющихся монотонных операций и забываю обо всём, кроме работы, часа на три.

Радио, пытающееся перекричать гул сушильных шкафов, каждые полчаса повторяет новости о рабочей поездке премьера Касьянова, перемежая их песнями о маленькой лошадке, гранитном камушке и о том, что на тебе — как на войне. Я курю одну за другой, не прекращая работы и едкий дым Примы ест мне и без того слипающиеся глаза.
Идёт лёгкая фаза — я в полудрёме ровняю в поддоне сырые макароны, выпадающие из Касатика. Из корейского аппарата со шкильдиком KOCATEQ на боковой панели.
Скоро начнётся беготня — заполнять тестомес, разгружать и загружать шкафы, кантарить мешки свежей продукцией, а потом снова ровнять макароны, и так до самого конца смены, до которого ещё до-хре-ни-ща…

Вдруг, за завитками табачного дыма, в широком проёме распахнутой двери, ведущей в тёмный и всегда пустой коридор, я краем глаза улавливаю какое-то движение.
Мимо входа в цех, по коридору, со стороны склада, почти вплотную к дальней стене, низко наклонив голову, пробирается собака. Заметив, что я её увидел, она останавливается и смотрит на меня.

Это явно дворняга. Не крупная. Той масти, которой обычно бывают волки и светлые немецкие овчарки, но более кудластая, лохматая, всклокоченная. Собака стоит, свесив на бок розовый язык, и, наклонив голову, спокойно разглядывает меня.
— Фьють-фьють, эй, Шарик, иди сюда! — сигарета мешает мне нормально свистнуть.
«Шарик» наклоняет голову в другую сторону и делает пару шагов ко мне, но, будто одумавшись, останавливается у порога.
Не глядя, не отрывая взгляд от собаки, беру с поддона влажные мягкие макароны и, скомкав их, протягиваю ей.
— На-на-на! Хочешь есть, дружище?
Произнося это, я осторожно, чтобы не спугнуть пса, приподнимаюсь со стула и начинаю двигаться в его сторону, но пёс настороже. Обычно собаки не ходят задом. Они просто разворачиваются. А эта, будто в обратной перемотке, совершенно не по собачьи пятится и скрывается в коридоре в направлении бытовки.

Я выбегаю следом, но освещённая часть коридора пуста. Я зажигаю остальной свет. С небольшой задержкой и характерным хрустом вспыхивают лампы дневного света. Коридор пуст в обе стороны, от тупика до лестницы, ведущей к выходу. Соседняя складская дверь открыта. На складе тоже никого. Я проверяю бытовку со спящим Иделем, лестницу, ведущую к выходу и, поняв, что собаке совсем негде спрятаться, возвращаюсь будить напарника.

— Слушай, Идель, может где-то есть какая-то дыра? — мы растерянно стоим в коридоре после получасовых безуспешных совместных поисков собаки в небольшом замкнутом пространстве запертой снаружи макаронки, — как-то же ты вынес те четыре мешка?
— Нет тут никакой дыры. Сам же видел. А знаешь, кто это был? Думаю, не собака. Там лоток от Роллтона пустой. Кому ты его ставил?
И мы глядим друг на друга, а за окнами обшарпанной столовки бурлит и клубится первый в этом году буран.

Буран совершенно скрывает из виду редкие ночные огоньки провинциального городка на юге, гуляет между тёмными мрачными корпусами завода, бросая охапки снега в зияющие разбитыми стёклами окна, заметает тусклые грязные окна пекарни, за которыми закатывают в печь стеллажи с первой ночной партией, задувает белый, белее муки, намёт в щель под запертую дверь нашей макаронки, и укрывает периной стылое кладбище дальше, на севере.

Идель возбуждён и растерян. Причёска всклокочена сильнее чем обычно, а в седой от муки бороде застряла спиралька лапши Роллтон, которой совершенно точно не было, когда он ложился спать.

23. Парадигма (10064)

Я где-то давно читал, что окружающую действительность мы воспринимаем через весь свой накопленный опыт, через систему личных ценностей. Мы применяем все что с нами случилось, чему нас научили, все что мы видели ранее, что произошло с другими, на то, что мы наблюдаем сейчас. Или правильнее сказать на то, что происходит с нами сейчас вокруг нас сию — вот эту самую секунду. Это как несколько человек смотрит через очки на, скажем, арбуз. Только у всех очки разные: — у одного стекала красные, у другого синие, у третьего они с чудовищным минусом, а у другого вообще разбиты. Казалось бы, смотрят то они на одно и тоже, да видят разное: красный арбуз, синий, деформированный, в трещинах.

Так себе аналогия. Но как еще объяснить, что наш мозг реагирует на все, что поступает в него ото всех наших великолепных органов чувств, с учетом ранее выстроенных синопсиальных схем реагирования. Короче, смотрит на все с учетом опыта.

Так к чему я это? А к тому, что стал я замечать, что мы с женой, с которой, к слову говоря у нас немало общего жизненного опыта, стали видеть разное. И видеть, и реагировать на то, что раньше значило для нас одинаково. Да, она, конечно, особь женская, я — мужская. Гормональные атаки, психосоматика от этого разная, в зависимости от момента месячного цикла – скажите Вы. Но я-то говорю про очень типичные вещи, на которые должна быть стабильно одинаковая реакция.

Например. За окном прекрасная погода. Такая, при которой и настроение само собой улучшается, и энергия ниоткуда берется, вроде устал после трудного рабочего дня, а уже готов опять на работу вернутся. А она мрачная и пугливая, будто за окном мир умирает.

И наоборот. Не хочется даже в окно глядеть – так тошнотворно мерзко сюрпризит погода. Хочется залезть в самый дальний, самый темный уютный уголок и там спать. А ей радостно, улыбается чему-то украдкой, и на меня, с каким-то презрительным вызовом глядит.

Или вот, раньше. Точно помню так было раньше. Есть у меня такое свойство — блекнут и меркнут, теряют очертания и резкость события в памяти. Быстро и безвозвратно забываю я давнее прошедшее. Но это еще пока помню. Улыбалась бежала ко — мне вприпрыжку, только открою я дверь и появлюсь на пороге. Вешалась на шею, прижималась щекой. А тут… что там говорить, пришлось настоять, заставить так меня встречать: — перестала. Но все-равно не так, неодобрительно, с укором, чуть ли не со слезой в глазах. Боюсь даже предположить, — уж не с затаенной ли ненавистью!? А был даже случай! Но о нем поподробнее.

В тот день я вернулся в прекрасном настроении. На работе… Строго говоря, это не был работа в прямом смысле. Я за прежние свои заслуги от обязательной работы был освобожден. Но как гражданин разве мог я праздно проводить остаток своих дней. Конечно нет! Я состоял в гражданской дружине по отлову тварей. И в тот день был необыкновенно удачлив, эффективен и решителен. Это был и правда хороший день! И… тем разительней и неприятней было то, что случилось. Только я приоткрыл дверь, как на меня обрушился водопад вскипячённой воды из кастрюли, потом она выпустила струю газа из туалетного дезодоранта, не забыв перед этим его поджечь. А в довесок попыталась проткнуть мне лицо здоровенным кухонным ножом.

Нельзя сказать, что она не пыталась причинить мне вред и ранее. Да, такое было, особенно первые дни. Но тогда я был к ней снисходителен. И не потому, что не понимал причин ее агрессии, а скорее, потому что понимал ее примитивность суждений. Но честно признаюсь, тогда я был не совершенен. И, возможно, чем-то испугал ее. Впрочем, это было давно.

А тут! Спустя столько счастливых дней вместе. Когда все казалось стабильной надежной жизнью двух достойных друг — друга партнеров. Такая неожиданность. И вот когда она пыталась проткнуть мне глаз ножом… нет, я не был испуган, я был оскорблен. Она могла бы быть мне благодарна, что я выбрал ее своим сосудом, своим носителем, матерью своего продолжения. А вместо этого — пошлый нож в лицо. Я был очень расстроен, а ведь скоро конец октября. Всем известно, что конец октября является лучшим временем для зачатия.

В тот день он довольно долго скрежетал в замке ключом. Сказывалось неумение. Но эти твари быстро учатся. Я услышала лязг, и побежала радостная к двери в предвкушении встречи. Плывущая, изменяющая очертания тварь на пороге скрежетала нечленораздельно, пытаясь что-то сказать. А потом двинулась на меня, внутрь квартиры. Откуда силы то взялись, я не испугалась, не закричала, не потеряла сознания… и бросилась мимо нее, твари, на улицу. Зажмурив глаза, и ожидая ощутить на своем теле руки, щупальца, что-то такое. Но я прошмыгнула мимо безболезненно. Зря я это сделала. Это было уже бессмысленно.

Везде на улице были подобные уроды. И трупы. Трупы мужчин. Бескровные, с застывшими, остекленевшими глазами. Мимо меня, дико вереща, пробежала девушка. Она бежала напрямик, не разбирая дороги, не разбирая того, что у нее на пути. Она не пыталась избежать тварей, некоторые из которых рыскали по двору, а некоторые стояли неподвижно. Она бежала, видимо, обезумев и задела одну из полиморфных тварей — вот хорошее слово для них. Но тварь, полиморф, никак не среагировал на нее. Как и другие. Да и на меня никто из них не обращал внимания.

Мимо прошелестела одна из таких. Я хорошо разглядела ее. Она была в куртке и штанах, — но это были как бы части ее тела. Ворот куртки врастал прямо в шею. Пальца — грибами топорщились на рукавах. То брючины выступали на поверхности ног, то колени. Глаза двигались по лбу, нос, изменяясь, никак не мог принять окончательные очертания. Это было омерзительно зрелище.

В тот день полиморфы еще не поняли, что одежда — это не часть тела. Но уже на следующий день, они приняли копируемую форму, какого-то конкретного человека, мужчину. Каждый уникального. По крайней мере из тех, что видела я. И стали носить одежду, как и все люди.

А я тогда, взяв себя в руки, напряжённая, готовая побежать, как и та безумная девочка, пошла по улице. Но полиморфам не было до меня дела. Все они не обращали на меня внимания, как и на других женщин. Некоторых я видела. Но живых мужчин, мальчиков, дедушек я больше не увидела никогда.

Далеко я не ушла. Вздрогнув, я почувствовала, как мою руку кто-то сжал. Как же бесшумно он подошел. Я пыталась вырваться — безуспешно. Тварь держала цепко. Бросив на полиморфа взгляд, я оцепенела. Боже, он был похож на Игоря. Отдалено, но моего Игоря!

— Пойдем домой, Оля, — проскрежетала он как-то по-человечески укоризненно знакомым голосом. — Что с тобой?

Этого моя психика уже не выдержала.

Когда я пришла в себя, а пришла я в себя поздно — за окном было уже сумеречно, — я лежала на диване и радом со мной сидел Игорь. И поначалу я даже в это поверила. Я заплакала и потянулась к нему. А он с готовность меня обнял. И даже провел пальцами у меня по позвоночнику, как-бы пересчитывая позвонки. Он всегда так делал, когда обнимал меня просто. Я имею в виду, когда обнимал без страсти, без вожделения, без эротики, а такими обнимашками поддержки, сочувствия, в общем нежными обнимашками.

Но тут я заметила, что волосы слишком редкие для Игоря, который был очень шевелюрист. Причем везде. Внутри стало холодно и страшно. Я отпрянула в ужасе. А он посмотрел на меня таким по-детски удивленным взглядом.

— Что случилось Оля. Ты не узнаешь меня?

Короче! На следующий день он был так же волосат, как и Игорь. Он разговаривал, как Игорь. Как Игорь ходил. Как Игорь пил и ел. Он перенял все его привычки. Выпучивать глаза от удивления. Матерится после ушиба. С ужасом я ждала секса, чтобы убедится и в тех — других его привычках. Но он ко мне не притрагивался. Хотя спали мы вместе. Попытка в первый же день уйти спать на диван не удалось. Вот в этом, как и во многом другом он был различен с мужем. Игорь был довольно уступчив. Этот — непреклонен в вопросах.

— Мы всегда спали вместе, я это отлично помню, — заявил он, и в глазах я увидела холодную отрешенность.

— Нет не всегда! — сказала, я так как умеют только женщины, одновременно с вызовом, презрением, и непоколебимой уверенность.

Он удивленно посмотрел. Но потом его лицо исказилось. Глаза помертвели и скорее оскал трупа, а не лицо мужа улыбнулось мне, и он сказал:

— Я могу тебя заставить разными способами, некоторые болезненные. Но ты все-рано будешь спать со мной… Как раньше!

В последствие, он не раз требовал выполнения того, что было в жизни у нас с Игорем, но что я не хотела делать теперь. Но он настаивал. И я делала.

Это был почти Игорь, он помнил, как Игорь. И привычки, повторю, были удивительно теми же. Все — да не все. Игорь любил солнце. Кто не любит солнце? Но только не эти. Эти любят сумрак, тучи, лучше темень, а лучше ночь. Да и когда идет дождь, тоже неплохо.

Как раз в дождь этот новый Игорь первый раз и ушел. Он долго не выходил из дома. Несколько дней. Думаю, это как раз то время, которое заняло окончательно превращение в Игоря.

— Я ненадолго уйду, — заявил он мне. — Долг требует, — гордо добавил он.

— Что за долг? — спросила я.

— О, — с готовностью продолжил он, обрадовавшись моему интересу. — Я вхожу в добровольную дружину ловцов тварей. Это не так-то просто — их ловить. Они хитрые, изворотливые и хорошо прячутся.

— Каких еще тварей? — как будто есть еще другие твари помимо этих.

Он удивленно фыркнул и исчез за дверью. Но я быстро все поняла.

Тогда, я долго стояла возле окна. По улице теперь шлялись одни мужчины — полиморфы, насколько я понимала. Женщины мелькали теперь только, как и я, за занавесками окон. Да и полиморфов то было немного. Как вдруг распахнулось дверь подъезда, и несколько мужчин выволокли на улицу другого. Они дотащили беднягу до дороги и тут же убили. Как убили, — я не видела. Но этот был какой-то бескровный способ убийства.

А потом они кучкой стояли возле трупа, и так по-человечески что-то обсуждали. Смеялись. Жестикулировали. И среди них был и Игорь. Теперь я поняла, про каких тварей он говорил.

Он вернулся довольный и сразу пошел на кухню. Позвал меня пить чай. Я налила ему. Одной рукой протянула кружку, другой рукой всадила ему нож в шею. Удачно так всадила, прямо до половины лезвия. Любой бы окочурился, не только человек. Даже, наверное, лев. Но не полиморф.

Игорь выдернул нож. Полилась кровь. Видимо, они копируют абсолютно все, даже кровь. До этого момента, я в этом сомневалась. И ожидала чего-нибудь другого. Например, зеленю кровь. Или, лопнувшую как пузырь шею. Но нет, все как у людей. Почти как у людей. У этого кровь быстро остановилась. Он ушел в ванную и вернулся чистеньким, благоухающий моим гелем. Игорь всегда мылся моим гелем. Хоть я и покупала ему мужские.

— Оля, — холодно сказал он, и тот же нечеловеческий оскал трупа посмотрел на меня, — Зачем ты хочешь меня убить?

— Я поняла про каких тварей ты говорил. Это мужчины.

— Все мужчины — твари! — задорно сказал он и засмеялся прямо как Игорь. Гыкая и икая. А потом, когда просмеялся, сказал:

— Если еще так сделаешь. Я тебя накажу. Руку сломаю.

И я сделала. Надо же было проверить. И его угрозу. И его способность к восстановлению. В тот раз я ударила в сердце. Когда он спал. Хорошенько воткнула и навалилась всем телом. Прямо между ребер нож вошел.

А потом я помню, как отрешенно смотрела на кость своей руки. Недолго. Сознание меня покинуло практически моментально. Я и боли то не почувствовала.

Утром рука была цела. Эти гады оказались способны регенерировать не только себя.

На время я прекратила попытки его убить. Надо было узнать его слабые стороны. Я стала расспрашивать его про их расу. Но он удивленно, совершенно искренне демонстрировала не понимание, про каких таких полиморфов я говорю. На вопрос откуда они взялись — пошутил про Дарвина. На вопрос про их слабости — ответил: хорошенькие девушки. Все без толку. И через пару месяце я решила попробовать комплексный подход, использовать сразу несколько способов причинить ему вред. Не удалось. Но после экзекуции, а он наказал меня по обыкновению жестоко, один мой вопрос сумел прорвать его оборону.

— Вы убиваете мужчин, но оставляете женщин. Зачем? — спросила я.

Он хмыкнул.

— Ты, моя любовь, нужна мне для воспитания наших будущих детей.

— Скоро октябрь. Время заводить потомство, — довольно добавил он.

24. Преображатель (10756)

Мрачный силуэт в белом халате корпит над рабочим столом, над которым свисает голая лампочка, освещающая комнату на тонком, словно нить, проводе, корни которого прячутся где-то под штукатуркой, даря комнате скудное освещение.

На столе лежит голова. Он очень осторожно срезал ее с шеи, стараясь не повредить тело. Кожа и мышцы почти не сопротивлялись ножу. Лишь твердая кость замедляла его работу. Конечно, было бы гораздо проще распилить позвоночник, но он не ищет легких путей. Он стремится к точности и совершенству. В его искусстве не может быть изъянов.

Он использовал хирургический молоток и зубило, чтобы отделить череп от позвоночника. Процесс был мучительно медленным, но он того стоил. Голова, лежащая на рабочем столе, в отличном состоянии.

Вытащив скальпель из маленькой стеклянной банки, наполовину заполненной жидкостью, он тщательно осмотрел его, чтобы убедиться, что лезвие достаточно острое и соответствует его стандартам. Он удовлетворенно кивает. Он всегда держит свои инструменты в рабочем состоянии, но никогда не помешает сделать еще одну проверку, прежде чем приступить к более тонким этапам процесса.

Приставив острие скальпеля к самому краю волосяного покрова, он надавливает достаточно сильно, чтобы лезвие проникло сквозь кожу. Было время, когда он, вероятно, оцарапал бы кость под ней, но он прошел долгий путь к совершенствованию в этом деле, и точно знает, сколько усилия нужно приложить. Твердой рукой он делает надрез, идущий вдоль линии роста волос. Он останавливается и слегка поворачивает лезвие после каждого дюйма, чтобы линия была как можно более точной.

Скальпель наконец достигает той точки, с которой он начал. Он кладет инструмент обратно в банку. Капли крови, которые образовались на нем, кружатся внутри банки, превращая прозрачную жидкость в светло-розовую. Он использует чистую тряпку, чтобы стереть небольшое количество крови вокруг разреза. Прежде чем начать, он выкачал большую часть крови из тела, но, к его сожалению, выкачать всю ее просто невозможно.

Он берет в каждую руку по пучку волос и осторожно задирает их. Отсоединенная часть кожи с присасывающим звуком соскальзывает с остальной части лица, обнажая верхнюю часть черепа. Перед тем, как взять дрель, он помещает кожу головы в пластиковый лоток.

Наконечник сверла очень тонкий, поэтому отверстия, которые оно делает, когда проникает в череп, едва видны. Он просверлил дюжину отверстий вокруг обнаженной кости, прежде чем положить инструмент обратно. Он наклоняется и изучает свою работу, чтобы убедиться, что каждое отверстие находится на своем месте.

Он открывает маленькую коробочку, стоящую на краю рабочего стола, и достает длинную проволоку с петлей на каждом конце. Проволока зазубренная, с сотнями острых, как бритва, точек по всей длине. Инструмент представляет собой пилу Джильи, хирургический инструмент, предназначенный для прорезания кости с предельной точностью. Он просовывает проволоку в отверстия и начинает пилить, прилагая достаточно усилий, чтобы она срезала кость. Разрезы получаются гладкие и прямые, соединяющие отверстия вместе. Закончив работу, он возвращает пилу в футляр и закрывает крышку.

Верхняя часть черепа отрывается без всякого сопротивления. Несколько быстрых разрезов ножом срезают три слоя ткани ниже уровня кости. Теперь мозг обнажен. Он смотрит на него с отвращением. Как и другие внутренние органы тела, он считает его бесполезным. Это всего лишь кусок ткани, мешающий его работе.

Используя скальпель, он отсекает нервные волокна, связующие его с глазными яблоками. Он снова помещает инструмент в банку, прежде чем вытащить мозг и прикрепленный к нему ствол мозга из полости черепа. Прежде чем вынуть глаза из глазниц, он, не задумываясь, бросает орган в мусорный мешок.

Ему требуется несколько минут, чтобы очистить полость от жидкости. Он использует небольшой ватный диск, чтобы протереть кость, убедившись, что она полностью высохла. Он всегда находит эту часть процесса расслабляющей, даже успокаивающей. Он часто задается вопросом, чувствуют ли другие художники то же самое, когда они устанавливают новый холст на мольберт или очищают лишнее от свежего каменного блока. Это своего рода ритуал, и в этом ритуале есть утешение.

Используя крошечное зубило и молоток, он начинает долгий процесс вырезания сложной серии символов и рисунков на внутренней стороне черепа. Он не обладает природным талантом рисунка на кости, и только благодаря интенсивной многолетней практике он смог довести свои навыки до уровня, которым он может быть доволен. И все же это единственная часть процесса, которая ему не доставляет удовольствия. Если его руки соскользнут хотя бы на долю сантиметра, весь проект будет разрушен, и ему придется начинать все сначала, с новым телом.

Его пальцы пульсируют, когда он заканчивает соединять линии окончательного рисунка. Поднеся голову поближе к лицу, он легонько сдувает кусочки кости, скопившиеся в нижней части черепа. Он снимает ювелирную лупу с крючка, висящего за рабочим столом, и подносит ее к правому глазу. Он изучает каждую линию, которую вырезал, чтобы убедиться, что они идеальны.

Проделанная работа его удовлетворяет.

Используя специальный клей из крошечного белого тюбика, он снова прикрепляет верхнюю часть черепа к голове. Он терпеливо ждет, пока клей высохнет. Когда кость снова фиксируется на месте, он использует то же вещество, чтобы приклеить снятый скальп обратно, убедившись, что он вернул его в то же самое положение, в котором он был, когда он срезал его.

Он кладет голову на рабочий стол так, чтобы лицо было обращено к свету. Теперь, когда она подготовлена, может начаться настоящая работа. В третий раз он берет скальпель, кончик которого блестит на свету. Используя острие, он вырезает линию от правого угла рта. Он проходит по краям подбородка и по нижней стороне челюсти. Когда он достигает участка, где первоначально была шея, он возвращается к губам и делает то же самое с левой стороны.

Вырезав направляющие, он меняет скальпель на пилу. Длиной она примерно с полметра, с острыми прямыми зубьями. Он следует по линиям, которые он вырезал, будучи уверенным, что приложит достаточно давления, чтобы пила прорезала челюсть. Самая сложная часть, это пройтись мимо десен таким образом, чтобы не повредить зубы.

Последний толчок пилы перемещает его через плоть и кость в отверстие на шеи. Держа одну руку на лбу, другой он обхватывает отделившуюся часть лица и тянет. Она вырывается из черепа со звуком, похожим на треск ломающихся веток. Язык с влажным звуком вываливается через новое отверстие на рабочий стол. Он кладет прямоугольную часть лица в ведро, а затем отрезает язык от подъязычной кости и кладет его в тот же мусорный мешок, который использовал для мозга.

Он убирает инструменты с рабочего стола и встает со стула. В комнате темно, но он точно знает, где находится каждый нужный ему предмет. Он шаркает прочь от света на своих длинных тонких ногах и исчезает во мраке. Вернувшись через несколько минут, он кладет на стол четыре предмета: банку с серовато-белыми шариками, плавающими в тошнотворно-коричневой жидкости, коробку из-под обуви, чашку с толстыми болтами и гайками и тяжелую ручную дрель. С глубоким вздохом он садится обратно на стул.

Он снимает крышку с коробки и тянет ее к себе. Внутри коробки лежит большой деревянный блок, выделанный из южного дерева Бакаут, древесина, которого ценна своей прочностью и медицинскими свойствами. Часто его называют “древом жизни”. Он проводит ладонью по блоку, наслаждаясь теплотой и гладкостью дерева. Вытащив из коробки и аккуратно положив его на рабочий стол, он достаёт из стола черный футляр и открывает его. Внутри находятся самые разнообразные деревообрабатывающие инструменты. Он раскладывает их перед собой аккуратной линией.

В течение следующего часа он мастерски вырезает из дерева нужные формы. Он работает очень быстро, срезая деревянный блок и создавая нужные формы. Он не сводит с него глаз, даже когда меняет инструменты. В этом нет необходимости.

Неистовство деятельности, наконец, замедляется, и через некоторое время работа готова. В руках он держит идеальную деревянную копию отсеченной им части головы. Каждая деталь точна, вплоть до скола в правом нижнем постоянном зубе и небольшого шрама на подбородке. Одобрительно кивнув самому себе, он протирает законченную работу куском наждачной бумаги, чтобы удалить оставшиеся неровности.

Он вставляет деревянную копию в отверстие в нижней части головы и выравнивает ее в правильное положение. Следующий шаг - просверлить два болта в голову через скулы, по одному с каждой стороны. Старая ручная кривошипная дрель скрипит, когда он прикладывает давление и проворачивает ее. Болт поворачивается по часовой стрелке, срезая слои кожи, а затем впивается в мышцу. Раздается громкий треск, когда сверло проталкивается сквозь кость. Он применяет еще больше усилий, вдавливая дрель в деревянную копию, и через мгновение болт встает на свое место. Он повторяет процесс с другой стороны лица.

Он почти закончил. Он отвинчивает крышку банки и вынимает один из шариков из густой жидкости. Он держит сохранившийся глаз на ладони и изучает его. Обычно, когда человек умирает, роговица глаза затуманивается в течение двух часов, забирая ту искру жизни, которую не могут воспроизвести даже самые лучшие искусственные глаза. Затем глаз становится тусклым, прежде чем, в конце концов, разложиться.

Однако, используя только правильную химическую смесь, он способен сохранить глаза. Решение, которое он создал, закаляет их в каменную консистенцию, никогда не позволяя им потерять ту искру, то неописуемое нечто, что заставляет их казаться живыми. Ему потребовалось много времени, чтобы разработать смесь, но конечный результат превзошел всех ожиданий.

Стараясь не поцарапать сохранившийся глаз, он помещает его в открытую правую глазницу головы. Он удостоверяется, что она смотрит прямо перед собой, прежде чем вынуть еще один из банки и засунуть ее в левую глазницу. С головой покончено. Он чувствует удовлетворение, когда садится и смотрит на результат своих усилий.

Он протягивает руку в темноту позади себя и тянет за бисерную цепочку. Вторая лампочка, свисающая с потолка, оживает, освещая другую часть комнаты. Осталось выполнить последнее задание.

У бетонной стены, поддерживаемое высоким металлическим шестом, находится тело, к которому изначально была прикреплена голова. Он уже позаботился о необходимых переделках. Тело теперь представляет собой комбинацию биологических и деревянных частей. Руки и ноги-из плоти и кости, но пальцы рук и ног из той же древесины, что и нижняя челюсть. Локти и колени были так же заменены деревянными аналогами. Каждое соединение крепиться болтами и петлями.

В результате каждая подвижная часть тела теперь может качаться в любом направлении. Он, по сути, создал человеческую марионетку. На нем дорогой итальянский костюм с маленьким красным цветком в нагрудном кармане пиджака.

Он кладет голову на верхнюю часть позвоночника и прикрепляет ее болтами. Раздается громкий щелчок, и голова фиксируется на место. Он стряхивает с плеча отрезок веревки и прищуривается.

— Живи, — говорит он голосом, который звучит так, будто он дышит этим словом, а не произносит его.

Глаза медленно поворачиваются в глазницах и фокусируются на нем. Новый деревянный рот открывается и закрывается на петлях, как будто существо пытается заговорить, но не может. Он обхватывает тело и отпускает крюки, прикрепляющие его к металлическому столбу, и молча наблюдает за ним.

Прежде чем он успевает отпустить последний крючок, дверь в комнату открывается. Теплый желтый свет из коридора льется внутрь комнаты. Он поворачивается. В дверном проеме стоит невысокий силуэт девочки.

— Папа, моя новая кукла готова? — тонким голоском спрашивает она.

— Да, — отвечает он с широкой улыбкой. — Я только что закончил. Что ты об этом думаешь, малышка?

— О, он прекрасен! — восклицает девочка, входя в комнату, чтобы лучше рассмотреть свою новую игрушку. — Мне он нравится. Спасибо тебе, папа.

— Всегда пожалуйста. Как ты назовешь его?

— Пожалуй, я назову его мистер Доббс. Тебе нравится?

— Отличное имя, малышка. Почему бы тебе не познакомить его с остальными?

— Да, папа. Мы как раз собирались устроить чаепитие. Пойдемте, мистер Доббс.

Существо послушно делает шаг к девочке. Он странно ходит на своих шарнирных ногах, словно персонаж из старого кукольного мультфильма. Она протягивает ему руку, и он бережно берет ее. Они выходят из комнаты, и девочка оглядывается через плечо.

— Папа? — спрашивает она.

— Да, малышка? — отвечает он.

— Если ты сделаешь мне еще одну куклу, это будет девочка? У меня еще не было не одной девочки.

Кукольник кивает, и его ухмылка становится шире.

— Конечно, малышка. Все, что попросишь.