16
По пути
Очень длинно, несколько вымученно, совершенно не правлено. Только для совсем уж ебанутых и не ленивых.
Из-за угла, огибая заваленную мусором урну, которая уже не могла вместить все наваленные вокруг бутылки и смятые банки из-под пива, тек ручей мочи. Рядом курили дешевые сигареты и плевали сквозь зубы мутными струями мужики в спортивных штанах и тельняшках. Они негромко переговаривались о чем-то важном: о бабах, детях, ценах на бензин и международных отношениях. Пнув меня под колени огромной клетчатой сумкой, мимо прошла старушка в мятом старом сарафане неугадываемой уже расцветки и пуховом, не смотря на жару, платке на серо-седой голове.
- Пиво-орешки-вода-семечки, - безуспешно шаркала она сбитыми каблуками о загаженную платформу.
- Место «двадцать семь», - наконец процедил сквозь зубы попахивающий смесью пота, гадкого кофе и перегара проводник, чуть подвигаясь в сторону, чтоб освободить мне проход.
- Ага, - я с усилием вырвал у него из рук свой билет, дернул с пыльного асфальта спортивную сумку и полез в вагон.
В тамбуре пахло кислым. В тамбуре всегда пахнет кислым. Все так говорят. Просто под «кислым» каждый понимает что-то свое. Я за «кислый» держу запах потных носков после активной и беспрерывной двухдневной эксплуатации. Вот ими в тамбуре и пахло. Я поспешил внутрь купейного вагона.
Изучить толком расписание остановок по пути следования мне не дали. Не успел я, притормозив у вывешенной на стену заламинированной бумажки, прочесть название первой станции, где можно размять ноги без этого утомительно-принудительного покачивания из стороны в сторону тверди под подошвами, как меня подтолкнули в спину чем-то очень острым и очень угловатым:
- Вы проходите уже или нет?
Раздраженный голос принадлежал тощему до содрогания мужчине средних лет в модных очках (полагаю, без диоптрий). Острый угол в свою очередь принадлежал дипломату, над ручкой которого отвратительно серели манжеты нестиранной пару дней хлопковой рубашки.
- Прохожу, прохожу.
Я передернул плечами и, злобно сопя, двинулся в сторону своего купе, захватывая по дороге боковым зрением все прелести железнодорожного сообщения и сопутствующих веселий: уже разливавшуюся по стаканам водку; розовощеких младенцев, орущих почем зря; безмерно толстых женщин в драных халатах; мелких тяфкающих собачек; огромные, не вмещающиеся на багажные полки чемоданы; курочку-гриль, вареные вкрутую яйца, квелые помидоры, соль в кулечках из обрывков газет; дешевые папиросы и спички, лежавшие наизготовку перед походом в тамбур; камуфлированных под алкоголиков дембелей и прочее, прочее, прочее…
Нетерпеливый тощий очкарик, естественно, следовал в то же купе, что и я, о чем сообщил мне недовольным кряхтением и горячим дыханием в затылок, едва я свернул из прохода внутрь и притормозил в дверях. Еле удержавшись от резкого удара назад локтем, я щелкнул зубами и гнусаво пробубнил:
- Секундочку.
Ответа не последовало. Я резким движением метнул сумку на свою верхнюю полку, сел на пустовавшую под ней нижнюю, придвинулся к окну и выплюнул приглашение:
- Пожалуйста.
- Премного.
Недовольно скользнув по мне еще раз взглядом, очкарик стал суетливо стелить белье на своей верхней, двадцать шестой, что-то бубня себе под нос про железную дорогу, невезение и странности мира. Я старался не обращать внимания, скучающе барабанил пальцами по столику и краем глаза изучал еще одну соседку по купе – молоденькую девушку, которая сидела на противоположной нижней полке, поджав под себя ногу и подпиливая ноготь большого пальца на ней. Пепельного цвета лицо офисной мученицы, тонкие губы, острый подбородок, нос с горбинкой, глаза чуть на выкате, давнее, уже опостылевшее себе самой мелирование… – не мой тип. Не говоря уже о трех жирных черных волосках чуть выше подпиливавшегося ногтя.
Очкарик, наконец, перестал мелькать своей тощей жопой перед моим лицом и сел рядом с девушкой. Поезд чуть покачнулся, дернул вагоны, дожидаясь инерционной энергии для начала движения, и двинулся, неторопливо смазывая пейзаж грязно-серого вокзала за заляпанным отпечатками неизвестно чьих пальцев окном. И стоило мне на секунду с радостью подумать, что четвертое место в купе будет пустовать, по крайней мере, до первой остановки состава на какой-нибудь сраной дальней станции с травой по пояс, как в купе, пыхтя, будто марафонец на последнем километре забега, ввалился четвертый сосед. Вернее соседка.
Необъятная жопа в длинной – до пола – черной юбке из наиплотнейшей ткани, мышиного цвета несвежая блузка и связанная еще лет десять назад из грубой шерсти кофта, прикрывающие огромный нарост – то ли обвисшую с годами большую грудь, то ли вспухший живот, то ли и то и другое вместе. Ну и, конечно, тертая, неопределенного цвета косынка на голове, плюс ужасного вида, разбитые, бесформенные, но начищенные полуботинки (начищенные не до блеска – такое уже не блестит – до цвета черной дыры). «Бабка». Именно то, что полагают под этим словом, имея в виду крайне неприятную старую женщину, с которой не состоят в родственных отношениях.
От этого зрелища мне стало практически дурно, и я поспешил ретироваться в тамбур – отдышаться табаком. На обратном пути вскрыл туалет и со злорадным удовольствием поссал на рельсы пригорода. Пожалуй, это лучшее воспоминание о вечере. Вернувшись в купе, я застал соседей за неловким разговором о неважном и все той же курочкой-гриль с яйцами вкрутую под теплую дешевую минералку.
- У меня внучка – как ты, молодая, только глупая. Зато замуж вот собралась.
- Я тоже замуж собираюсь.
- Угу, – мямлил забитым яйцом ртом очкарик.
Зажмурившись на секунду, я представил, что их здесь нет, и с блаженной улыбкой быстро запрыгнул на свою полку. Убрал мешавшуюся сумку в верхний багажный отсек и растянулся. Лежа на спине и запрокинув голову, я смотрел, как перевернутые столбы сменяют друг друга в постепенно темнеющем пространстве. Для довершения идиллии я воткнул в уши наушники, включил что-то приятно мурлыкающе и окончательно отрешился от окружавшего, торопясь ко сну. Прыгавшие вверх-вниз провода убаюкивали, растягивавшиеся в световые полосы огни фонарей и неспавших окошек домов размывали зрение, музыка глушила постороннее бормотание. Я уплыл.
И было что-то приятное. Теплое, всеобъемлющее. Я сидел на дощатом, давно некрашеном крыльце стоящего посреди желтеющего поля дома, трепал по холке огромную, но бестолковую и крайне ласковую собаку, курил папиросу, не забыв предварительно смять мундштук, чтоб табак не лез в рот, и смотрел на огромное алое солнце, садившееся в горизонт где-то далеко-далеко. По крыше деревянного, как сотни солдат Урфина Джюса, дома постукивала глупым клювом какая-то птица, в траве простиравшегося в бесконечность поля стрекотали шпористыми ножками зеленые ефрейторы саранчи, воздух дрожал прозрачным киселем, поглощая блики, звуки и все вообще.
Откуда-то сбоку, из-за угла дома вышел тесть – тонкий, но жилистый и сильный мужчина в простых штанах, с голым торсом. Даже слегка интеллигентские очки не портили его – жалко, что у такого мужика так рано стало садиться зрение. Впрочем, он никогда не желал этого признавать, и всегда поправлял свои окуляры в роговой оправе украдкой, думая, что никто не заметит. Бросив покоившуюся до того на загорелом плече косу в траву, он потянулся и присел рядом, бесцеремонно подвинув меня крепким задом.
- Двинься, не один.
- Ага.
Сидели молча, курили – нам давно уже не надо слов. Где-то на полпути своей папиросы он потрепал меня по затылку, пробормотав что-то вроде «все хорошо». Из окна, толкнув скрипучую ставню, высунулась бабушка. Поправив выбившуюся из-под платка прядь, она ласково поглядела на нас и почти прошептала:
- Накрыто.
- Ща.
- Не «ща», а «сейчас», – незлобиво двинул меня в бок локтем тесть.
- Идем, бабуль, – поправился я.
- То-то же.
Тесть сразу пошел в дом, а я еще пару секунд наслаждался теплым воздухом и позднелетним закатом, потом встал, поднял с земли косу и прошел в дом. Бросил косу в сенях, скинул с ног надоевшие уже за день сапоги рядом с валявшимися сапогами тестя и пошел внутрь, к столу. Бабушка, как всегда в своей плотной черной юбке и вязаной кофте, продолжала хлопотать.
- Да садись ты, родная, – возмутились мы с тестем хором.
Бабушка изобразила на пухлом розовом лице нарочито наигранную досаду, но села. Разлили, чокнулись холодной и стали с аппетитом уплетать посыпанную укропом картошечку, закусывая свежими огурчиками, приправляя хреном и отправляя в рот кусочки домашнего холодца…
После трапезы я поднялся наверх, на чердак, где на кровати ждала меня любовь, сомлевшая и задремавшая от летнего дня.
- Ждала, милая моя?
- Ждала, ох… - потянулась она.
Я расстегнул ремень и рухнул на нее всем весом, не боясь задавить, потому что знал – она ждет. Я гладил все ее тело, целовал ароматные волосы на руках и ногах, слизывал капли пота, путавшиеся в мелких морщинках тела, и беспрестанно хватал пятерней мой любимый большой палец ее маленькой ноги, даже нагибаясь порой и трогая языком небольшую черную поросль на нем. Жарко целуя ее раскрасневшееся лицо, я повторял:
- Сейчас, сейчас. Сейчас, сейчас.
Опрокинув на пол ворох цветастых подушек и пуховое одеяло, я наконец-то добрался до низа ее сарафана и нетерпеливо стал задирать его вверх. Чуть приподнялся, чтоб она могла раздвинуть ноги, стиснул побагровевшей ладонью ее левую грудь, направил себя второй рукой и дернулся вперед. Было, как всегда, немного колюче и немного больно, но очень приятно. Я впился ртом в ее симпатичные тонкие губы, запустил руку в разноцветные волосы.
- Сейчас, сейчас, милая моя.
Я истек потом, спермой и сном…
Резко дернувшись вверх, чуть не пробил лбом потолок. С меня градом лил пот – кондиционер в поезде сломался еще месяц назад, а починить явно было недосуг никому. На ночь проводник выставлял окна в общем проходе, но полузакрытое из понятного стыда купе это не спасало. Поправив на себе мятую липкую футболку, я бросил взгляд вниз. Соседи пребывали примерно там же, где я их оставил. Изменения были минимальны. Они переоделись и даже, похоже, смогли с удовольствием выспаться. В данный момент очкарик читал, бабушка молилась, сжимая в руках драную книжонку с крестом на обложке, а девушка раскладывала на столе портативный проигрыватель дисков.
Господи, какое скопище штампов. Какие выпуклые, мерзкие персонажи. Какие застарелые метафоры (что?! да тут даже нет никаких метафор!!!)! Еще пещерные люди рисовали эти сценки унылыми мазками на стенах пещер. Эта заскорузлая боль отражена в полотнах лучших мастеров, запечатлена на пленке известнейших кинокартин. Сколько же раз я непроизвольно блевал от этих вспухших рож, найденных на страницах литературной классики? Сколько можно, в конце концов, мучиться от одного и того же?! Где жизнь, где смерть, где справедливость?! Где, блядь, уже хоть что-нибудь?!........
- Пикчерз представляет… - загнусавило что-то в наконец-то настроенном и запущенном плеере девушки.
- О нееееет, – подумал я, спрыгнул с полки, влез в кеды, не зашнуровывая их, и торопливо ускакал в вагон-ресторан, не озаботившись даже чисткой зубов.
В вагоне-ресторане было пусто – день все-таки – и одновременно мерзко: из колонок древнего магнитофона орал шансон, яичница отдавала маргарином, а водка чуть только не кипела. Официантка, хотя и с трудом отдавала блюда, но явно была готова отдаться сама за сходную сумму и лживую лесть. Пользоваться этим не было никаких моральных сил. Я просто поел и стал пить свою водку… А потом я, конечно, ушел. Конечно, недалеко. К сожалению.
В купе шло умеренно жаркое обсуждение политики. Громче всех, естественно, вопил очкарик. Ему было что сказать.
- Да вы не понимаете…
- Ну вот я вчера с женихом говорила…
- Господь всех видит…
Это было решительно невозможно терпеть.
- Заткнитесь уже, а?
Три недоуменно возмущенных взгляда. Под молчаливо осуждающими взорами я решительно вошел в купе, хлопнул дверью и сдернул с багажной полки свою сумку.
- Ну-ка на хуй ушла, – проскрипел я девушке, сидевшей в одиночестве на нижней под моей.
- Не поняла…
- Сейчас поймешь, блядь.
Она решила не спорить. Зато спорить решил очкарик.
- Вам не кажется, молодой человек, что вы в приличном обществе?
- Нет, – отрезал я.
Рука остервенело шарила по дну моего баула. Ну здесь, здесь же. Вот где-то здесь. Да вот же!!!
- Я вынужден обратиться к проводнику!
- Ага.
Я, наконец, достал из сумки пистолет.
- Сиди, говно, не дергайся.
Я бросил сумку на пол, пнул ее ногой под столик, тяжело сел на полку и начал проверять оружие. Трио, теснившееся на полке передо мной, замерло, нервно сглатывая. Вернее, сглатывал женский дуэт. Единственное подобие мужчины среди них мучительно боролось само с собой, пытаясь подавить страх и стать «героем». Борьба отражалась на его лице так ярко, что все театры этого мира самораспустились бы, увидев это. «Герой» почти победил:
- Я бы…
- Заткнись, мудак.
Я передернул затвор, а мудак, наконец-то, тоже нервно сглотнул.
- Еще раз влезешь, сдохнешь первым. Ясно?
Он не успел ответить и нарваться на пулю. Дверь купе поехала в сторону, и в открывшемся проеме показался проводник:
- Остановка. В туалет не ходи…
Я не железный. Неожиданное явление проводника хоть и ввело меня в ступор секунду, удержать от выстрела ему в лоб не смогло. Красивые красные брызги заполонили стекло позади рухнувшего на пол без дальнейших звуков проводника. Я приподнялся с полки и глянул в это самое заляпанное бордовым стекло. Поезд нехотя тормозил где-то в бескрайней степи. Иными словами, и если не привирать, то просто – хуй знает где.
Пару мгновений после выстрела было тихо. Потом загремело, заерзало, закашляло, закричало, задергалось, запрыгало, забегало. Зассало. Не знаю, как они вскрыли дверь вагона – это несложно, но у них, вроде, паника была. Вскрыли, в общем. Через пару минут после смерти проводника в вагоне остались только мусор, пара брошенных чемоданов, труп, очкарик, бабка, девушка с волосатым большим пальцем ноги и я. Все это было похоже на брошенный в разгар речной дискотеки дебаркадер, который вздумал вдруг тонуть. Все крысы с корабля сбежали. Включая капитана. Включая штурмана, библиотекаря, юнгу и корабельную проститутку.
- Сидеть тихо.
Я перестал глупо высовывать голову из купе и вышел из него уже, простите, весь. За кровавым окном, в отдалении торчала дурацкая станция – нелепое маленькое здание средь поля. К станции текли ручейки беженцев из поезда – новость о том, что в первом вагоне маньяк, распространилась до самого хвоста состава. Люди бежали, побросав вещи, детей, жен, мужей и все, что составляло основу их совести. Я последовал ночному примеру мертвого уже проводника – вывернул ключом от квартиры два шурупа и выставил окно. Потом откинул ближайшее сиденье, опустил на него жопу и закурил. Стал ждать. Пистолет приятно тяготил руку, радуя количеством оставшихся патронов.
У здания станции образовалась толпа, которая что-то неразборчиво гомонила. Решали, видимо, как быть с нежданным убийцей посреди широких полей, куда ОМОНа не дозовешься. В купе что-то зашуршало, я обратил внимание на соседей. Очкарик вжался в стену и прятал глаза, девушка подтянула колени к груди и покачивалась, явно находясь в прострации. Бабка истово крестилась. Увидев, что я смотрю в их сторону, последняя скорчила плаксивую рожу и стала приговаривать нараспев:
- Зачем ты, милок? Зачем ты это все? Зачем?
- Я разве разговаривать разрешал?
Бабка моментально умолкла. Я выкинул бычок в окно, подумал и решил:
- Впрочем, давайте поговорим, а то скучно. Труп оттащу только.
Перепачкав кровью руки, я отволок мертвого проводника в соседнее купе, чтоб не мешался и вернулся на свое место.
- Платок есть у кого.
Бабка сдернула с голову свою потертую тряпочку, выставив на показ жидкие серые волосы и суетливо поднесла мне.
- Ага, спасибо. И минералку подайте, вон у вас на столе стоит.
Она излишне бодро для своих лет метнулась за минералкой. Я отложил пистолет, отвинтил крышку бутылки, стал поливать окровавленные руки и стирать кровь ее платком.
- Садитесь, женщина, в ногах правды нет.
Бабка попятилась обратно в купе и села на пустовавшую нижнюю полку.
- Так чего вы там спрашивали-то?
- Зачем ты все это, милок, зачем? Зачем, а? Ну, зачем, милок?
Очкарик поднял взор и стал остервенело кивать в такт ее словам.
- Бля. Ну почему вот вам всегда надо знать зачем? Что за пустая вера в то, что все бывает зачем-то?! Да ни зачем, просто так.
- Так не может быть, дрожащим голосом вступил очкарик.
- Может, может. Если б ты это раньше понял, глядишь таким задротом не был бы. Некоторые вещи в этом мире происходят без серьезных причин. Настроение у меня плохое третий день. Стресс. Депрессия, может, даже. Выпил сегодня. И вы еще тут. Вот и все. Сорвался. Накатило что-то.
Очкарик хотел что-то возразить, но краем глаза я заметил какое-то новое шевеление в толпе в районе станции. Откинул в сторону грязный платок, взял пистолет, жестом велел мужику заткнуться и встал перед окном. Из толпы меж тем выдвинулся коренастый мужичок в ментовской форме и пошел в мою сторону. Когда он одолел больше половины пути и оказался примерно в двадцати метрах от поезда, я его окрикнул:
- Стой, кто идет.
- На переговоры я, - как-то неуверенно ответил милиционер.
- Я догадался. Говно-вопрос. Только пистолетик из кобуры вынь очень медленно, обойму из него тоже долой. Потом пестик вправо кинь подальше в траву, а обойму влево. Не халтурь только, а то перекидывать заставлю.
Нехотя выполнив приказ, он неловко замер на месте.
- Ну все, иди сюда, поговорим.
Стараясь выглядеть уверенным в себе и гордым, мент приблизился к моему окну, задрал голову, придерживая рукой фуражку на затылке и замер. По погонам выходило, что капитан. Выглядел он как спившийся актер, отработавший полжизни в амплуа кухонного алкоголика в псевдо философских фильмах и спектаклях.
- Тебя как звать, капитан?
- Иван Семеныч.
- Ага, очень приятно.
Иван Семеныч, плохо играя безразличие, присел, сорвал травинку, засунул ее в рот и начал жевать. Потом, видимо, припомнил какие-то инструкции из далекого начала карьеры и попытался перехватить инициативу:
- А тебя как зовут?
- Не важно.
- Ладно.
Он еще пожевал травинку и предпринял вторую попытку:
- Слушай, это… сейчас приедут, тебе край. Я вызвал уже. Пара минут, и все. Отпусти ты их. Сдавайся, а? Не бери лишнего на себя…
Я прервал капитана глумливым хихиканьем. Потом высунулся из окна подальше, демонстративно оглядел поле, медленно ворочая головой из стороны в сторону, и проскрипел:
- Иван Семеныч, ну что-то бредишь? Кто приедет? Куда? Через какие пару минут? Ты здесь, явно, единственный мент на ближайшие километров сто в любую сторону. И то случайно. Жену небось приехал с поезда встретить. Вызвать-то ты вызвал. Но они сюда час на своих уазиках пылить будут. Ты смотри на это дело проще. Я же первый и последний террорист на твоем веку. Если все пройдет удачно, повысят, может. Так что давай-ка так: ты делаешь, что я тебе говорю, и мы, возможно, мирно разойдемся.
Иван Семеныч насупился, выплюнул травинку и промямлил:
- И чо делать?
Я почесал в затылке:
- Это же поезд так?
- Ну…
- Короче, чеши обратно к станции. Приведи сюда кого-нибудь, чтоб вагоны от электровоза отцепили, и кого-нибудь из машинистов еще.
- Они не пойдут…
- Ну придумай что-нибудь. Пригрози судом за неоказание помощи милиции. Или объясни им, что героями станут. Про заложников напомни. Пообещай, что все живы будут. Мне плевать, в общем. Делай, что хочешь. 10 минут тебе. Опоздаешь – убью кого-нибудь из этих, - я красноречиво махнул пистолетом в сторону своих соседей по купе.
Капитан потоптался секунд пять в ступоре, потом развернулся и медленно пошел к станции. Я недолго посмотрел ему вслед, повернулся к купе, сел и полез за сигаретами. Пачка оказалась пустой.
- Алло-алло! Там, в купе. Сигареты есть у кого?
Очкарик и бабка отрицательно затрясли головами. Девица, все так же глядя в пустоту, нащупала у себя за спиной сумочку, достала оттуда пачку дамских сигарет и протянула мне. Я привстал, взял пачку.
- Бля, с ментолом. Ну ладно, других-то нет.
Вытащил сигарету, оторвал фильтр, закурил.
- Вы вот курите много, - проблеял очкарик.
- Нервничаю, не видно разве.
- Правильно нервничаете. Вас же убьют.
- Очень может быть. А, может, и нет.
В этот момент девица с истошным криком вскочила со своего места и кинулась на меня с кулаками.
- Сука! Тварь! Сволочь! Ненавижу!
На пару секунд я оторопел, но когда она метко рассекла мне своими длинными ногтями щеку, моментально пришел в себя и огрел ее рукояткой пистоле по лбу. Девица обмякла и рухнула мешком с картофелем на пол.
Я хотел было привести ее в чувство пинком и загнать обратно в купе, но тут вскочил еще и очкарик:
- Прекратите! Немедленно отпустите нас.
- А вот тебе истерик не позволено, - прокаркал я в унисон с выстрелом. Очкарик отлетел в левый угол, немного поскулил там и затих истекать кровью. Девица на полу очнулась сама и теперь беззвучно плакала, глядя на меня с отчаянием.
- В купе иди, дура. Бабушка, подвиньтесь, пустите барышню к окну. Пусть там поноет.
Девица на четвереньках проползла внутрь.
Снаружи послышался топот. Я прикрыл купе и высунулся в окно. Капитан привел пять человек.
- Ага, - обрадовался я и начал дирижировать пистолетом. – Так. Иван Семеныч с машинистом стоят тут и развлекают меня беседой, остальные очень быстренько отцепляют электровоз от остального состава. Только так, чтоб я туда пройти мог, на землю не слезая.
Четверо – явно проводники – довольно шустро пошли к сцепке электровоза с первым вагоном. Капитан посмотрел на меня вопросительно:
- Зачем стрелял?
- А, не обращай внимания. В потолок, для острастки, чтоб не истерили.
- А с лицом что?
Я провел рукой по царапинам на щеке:
- А это они как раз истерили. Не ссы, все улажено мирно.
Капитан глядел с явным сомнением, но спорить не решился. Проводники погремели у сцепки и вернулись.
- Теперь чего? – спросил Иван Семеныч.
- Теперь машинист идет сюда, - я подождал, пока тот подчинится и двинется к дверям вагона. – а вы берите сумку и идите к толпе. Соберите все кошельки и драгоценности. Времени снова 10 минут. Побежали.
Я вытащил из купе свою сумку и кинул им:
- Шмотки можете выкинуть.
Они вытрясли из сумки мои запасные штаны и пару книжек, понуро побрели к станции. Машинист вошел в вагон, прошел по заваленному всякой херней коврику и замер в метре от меня.
Я немного подождал, пока гонцы отойдут подальше, на полную распахнул дверь в купе и стал оглядывать диспозицию. Труп очкарика спокойно лежал на своем месте. Девица почему-то сидела в белье. Впрочем, по деланно похотливому взгляду стало понятно почему – она пыталась соблазнить меня худосочными телесами в обмен на свою жизнь. Бабка тихонько сползла с полки, встала передо мной на колени, схватила меня за низ футболки, и начала громко шептать по нарастающей, будто молитву или рэп:
- Не убивай, милок. Не надо, не убивай. Пожалуйста, не убивай. Не надо. Милок, не убивай. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Не убивай. Христом-богом молю, не убивай. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста.
- Вот это ты зря, бабуль, - с почти искренним сожалением сказал я и выстрелил ей в голову.
Она опрокинулась и уставилось потухающим взглядом в потолок.
Девица вскрикнула и инстинктивно собралась на своем в комок, пытаясь закрыть руками и ногами неуместную наготу.
Я обернулся к машинисту. Тот мелко дрожал и был бледен.
- Пошли в кабину. Ты первый.
На негнущихся ногах он прошел мимо меня и двинулся дальше. Я следом. У сортира я взял его за плечо:
- Погоди. Слушай. У девки же шок на всю жизнь. Психическая травма. Не видать ей счастья в жизни с таким грузом воспоминаний…
Повернувшийся машинист глупо кивнул. Я подумал еще секунду и сказал:
- Жди здесь. Я сейчас.
Девка выползла из купе ровно в тот момент, как я подошел. Она неловко выпрямилась, неожиданно быстро скинула лифчик, обнажив очень маленькую грудь, которая, казалось, от страха вжималась ей в ребра, приобняла меня дрожащими руками и сбивчиво прошептала:
- Хочешь я тебе… хочешь… я… ты мне…
Я взял левой рукой ее за зад, притянул к себе и поцеловал в губы. Она не сразу, но отозвалась, дрожа всем телом. Потом я выстрелил ей два раза в живот.
- Прости, у меня очень мало времени. И ты не в моем вкусе. Я третий размер люблю. Да и ноги надо брить, включая пальцы.
Дав девице сползти по стене, я оттолкнул тощую тушку ногой и побежал к машинисту:
- Все. В кабину. Быстро, если жить хочешь. Бегом.
Мы пронеслись через первый вагон в кабину электровоза.
- Заводи. Заводи! Заводи давай!
Я подтолкнул машиниста дулом в спину. Он начал щелкать какими-то рычагами и тумблерами. Электровоз качнулся и медленно пошел.
- Давай разгоняй, давай, давай, давай!
- Я не волшебник, - огрызнулся машинист.
- Жить и не волшебники хотят.
Электровоз набирал обороты. Сзади послышался выстрел. Видимо, капитан понял, что его наебали, нашел свой пистолет и палил нам вслед.
- Набери предельную и пиздуй отсюда.
- Куда?
- Назад, а там спрыгни.
- Разобьюсь же.
- А так я тебя пристрелю.
Он нервно сглотнул. Повозился еще немного, потом повернулся ко мне и зашептал дрожащими губами:
- Дальше само пойдет… Не стреляй…
Я посмотрел на него. Парню было едва за двадцать. Белый, как не засранный еще снег, дрожащий. Наверняка он даже не машинист, а помощник. Машинист, видимо, зассал.
- Ладно, иди отсюда. Спрыгивай.
- С-с-спасибо, - он пошел прочь из кабины, но обернулся. – там стрелка к откосу переведена.
- Да насрать. Вали уже.
Ушел. Я вздохнул, прислонился к стене и закрыл глаза. Судя по мелькавшим за окном столбам, электровоз несся уже, кажется, на предельной.
«Ладно, - подумал я. – больше ничего не остается». Открыл глаза, поднял пистолет и разрядил остаток обоймы в лобовое стекло и приборную панель. Брызнули осколки. Заискрило. Стыки под колесами стучали остервенело. Я воткнул в уши плеер и включил на полной громкости что-то нежное… На первом припеве песни я почувствовал под ногами толчок, потом меня резко привалило к стене... Железные колеса отрывались от полотна, электровоз встал на дыбы, оттолкнулся от рельс задними и стал набирать высоту. За окнами все было бело-голубое. Через разбитое стекло меня слепило заходившее солнце. Я запустил нежное в плеере по второму кругу.
Глупые буквы
Содержание:
P.S. Пометка имени Пучкова. Вы прочли рекламу железных дорог, немотивированного насилия и mp3 плееров.
© susel_times
yaplakal.com