Воспоминания В.Шурыгина о землетрясении в Спитаке - Ленинакане 7 декабря 1988 года.
Пробирает! И без обвинений в адрес Шурыгина чуть не в "русском нацизме" и кромешной армянофобии тоже не обошлось - как же, оскорбил "древний народ с уникальной культурой" и жертв турецкого геноцида. Я вот почему-то Шурыгину склонен верить. Ничего комментировать не буду, читайте сами.
...Есть такое понятие – боевой шок. Потом, на войнах, я не раз видел его у других.
Врачи говорят, что «боевой шок» относится к боевым психологическим травмам (БПТ) и является эмоциональной реакцией, возникающей через несколько часов или дней интенсивных боевых действий. Он характеризуется чувством тревоги, депрессией и страхом. Наиболее частыми последствиями БПТ являются чрезмерная раздражительность, нервозность, замкнутость, потеря аппетита, головные боли, быстрая утомляемость. В случаях средней тяжести БПТ проявляются в виде истерической реакции, агрессивности, временной потери памяти, депрессии, повышенной чувствительности к шуму, патологического страха, переходящего иногда в панику, потери ощущения реальности происходящего. В тяжелых случаях у пораженных возникают нарушения слуха, зрения, речи, координации движений.
Могу подтвердить – всё так и есть.
И именно в Ленинакане я пережил боевой шок. Мы заехали в Ленинакан уже в темноте в кузове «КамАЗа» с палатками. Картина, которую мы увидели, была просто апокалиптичной.
Горели чахлые костры, у которых какими-то чёрными тенями сидели люди. Света не было. То и дело машина ныряла в удушливый чад пожарища. Многие руины горели изнутри, затягивая всё вокруг удушливым едким дымом. С неба густо валил тяжёлый сырой снег.
КамАЗ медленно пробирался по улице, которая представляла из себя извивающуюся вдоль огромных холмов колею. В свете одного из костров я вдруг разглядел, что «холм» это огромная - в три этажа – руина многоэтажного дома. Это была печально знаменитая улица Ширакаци, на которой стояли девятиэтажки построенные настолько плохо, что они сложились как карточные домики. Всё увиденное буквально взрывало мозг.
Наконец мы заехали в какие-то ворота и я впервые за всю дорогу увидел электрический свет. Мы были в ленинаканской крепости, где располагался штаб дивизии и военный координационный центр.
Странно, но в крепости разрушилось лишь одно здание – построенный в 70-е годы бокс для техники. В остальном же не было даже больших трещин. Потом народ шутил, что при царе крепость строил ещё русский прапорщик. Если бы строил советский, то было бы как в городе. При этом, как достопримечательность мне показали высоченный дуб в одном их бастионов. Его нижние ветви были по краям обломаны. Очевидец, который пережил землетрясение в крепости, рассказал, что после первого толчка все выскочили на улицу, а потом началась новая серия толчков и они были такой силы, что стоять на земле было просто невозможно и все прыгали на месте как дети через скакалку, чтобы не упасть. По его словам, земля качалась так, что дуб обломал о землю свои ветви…
Нас приютили ребята из местной дивизионной газеты, среди которых был мой однокурсник Вася Садовский, который правда вёл себя немного странно – с народом почти не общался, водку со всеми не пил, был подчеркнуто дисциплинированным, но, наверное, это был его «боевой шок». А может он просто побаивался начпо дивизии, у которого квартира как у большинства офицеров была разрушена и он поселился в небольшой комнатке, по соседству с кабинетом редактора, где мы все жили.
На следующий день с утра мы с Андреем пошли в город. Это были пятые сутки после катастрофы.
Мы уже знали, что в эту ночь на подлёте к Ленинакану разбился югославский Ан-12, а вчера наш Ил-76 с ротой гражданской обороны, набранной в Баку. Потом азеры долго распространяли слухи, что армянский диспетчер специально вывел «Ил» на гору, но это уже была шизофрения. Лётчик, взлетевший из «впадины» Баку – минус один метр, не переставил барометрический высотомер на «ноль» Ленинакана, который находился на высоте 1524 метра и в условиях облачности просто воткнулся в склон горы. Погиб экипаж и шестьдесят девять «резервистов» из Баку. Семидесятый – русский парень чудом остался жив. Говорят, он был с большого бодуна и в полёте залез в кузов перевозившихся в этом же «Иле» грузовиков, где находились то ли одеяла, то ли палатки. При столкновении они и спасли ему жизнь. Взрыв его не убил, а лишь вышвырнул вместе с грузовиком на склон. Парень получил перелом позвоночника, но без парализации, как мне рассказал врач его осматривавший.
Так вот, о шоке. Город выглядел чудовищно. Ночью прошёл снег, и он словно белым саваном укутал всё вокруг. Но утром снег быстро таял, растекаясь непролазной грязью. По улицам текла грязь. Рычала техника. Стучали кирки, ломы, визжали «болгарки». А ещё всюду огромными кучами лежали гробы. Гробы были всех форм и размеров - от каких-то роскошных, лакированных с шёлковым убранством внутри, до грубых ящиков, которые явно сколотили совсем недавно. Красные - «советские», зелёные, какие-то похожие на футляры для музыкальных инструментов. Их были штабеля. На каждом углу.
…Кто-то рассказал, что гробы везли со всех концов Союза. Их просто развозили по городу и складывали у руин. Спасатели извлекали тела и укладывали их у подножия раскопов. Сразу собирались люди, пытаясь опознать погибшего. Если опознавали, то прямо тут же укладывали в гроб и везли на кладбище, где трактор «Белорус» с рассвета до темна копал в каменистом грунте могилы. Трактор то и дело ломался. Точнее ломались зубья у ковша, и на кладбище выстраивалась целая очередь, в ожидании пока приварят очередные «зубы» и они вгрызутся в каменистую землю. Некоторые гробы с телами увозили из города в сёла на родовые кладбища. Причём никто уже не обращал внимания на транспорт. Катафалков было на весь город всего несколько штук. Грузовики были заняты на руинах и разгрузке самолётов. Занимать их под похороны было запрещено. Поэтому гробы заталкивали в легковушки, иногда по два сразу. Помню, как в «копейке» гроб везли в раскрытом багажнике, сев на него верхом.
Неопознанные тела вывозились в горбольницу. Она была разрушена и, кажется, не работала. «Работал» только её двор. Тела складывали на нём вдоль стен для опознания. Раздавленные, размозжённые, разорванные - жуткие. Я впервые увидел столько мёртвых людей в неприглядной наготе жуткой апокалиптической смерти.
И там вновь повторялась та же процедура – гроб, путь на кладбище. Чудовищный конвейер смерти. Как я уже сказал, это были пятые сутки. И сквозь чад пожарищ, соляровый выхлоп работающей техники, дождевую сырость всё явственнее стал проступать, ни с чем не сравнимый рвотно-сладкий запах разложения.
…Потом на войне я не раз и не два «нюхал» его. И вот что странно. Разлагающийся труп человека пахнет особо. Не так как кошка или корова. И это запах он, наверное, забит в нашу память на генетическом уровне, потому что, даже уловив его в первый раз, ты мгновенно понимаешь, что это за запах…
Ещё через две суток город был просто пропитан зловонием.
И на всю жизнь в мой мозг впечатался запах беды. Коктейль из солярового выхлопа, чада тлеющего жилья и трупной вони…
И среди этого ужаса шла своя жизнь. Горели костры. Гробы приспособили под сиденья, под столы.
Это была сюрреалистическая, жуткая, босхианская картина.
И к вечеру мне натурально стало плохо. Я был буквально раздавлен. Меня трясло. Я чувствовал, что не могу собраться мыслями, был в какой-то жуткой прострации. В мозгах почему-то билась одна идиотская фраза: «Это Луна!» - Почему Луна? Не знаю.
Это моё состояние заметил главный редактор. К сожалению, страница с его именем потерялась. Редактор в этот день впервые выбрался к своему дому. Ему повезло. Никто не из родных не погиб. Но в дивизии погибло 22 офицера и прапорщика и 146 членов семей. О том, что его родные живы он узнал ещё в первый день, и они уже уехали из города, а вот к своему дому ещё не ходил. Вернулся он с какими-то домашними соленьями и большой бутылкой местного самогона, который хранился у него дома. По его словам дом выстоял, но под жильё уже не годился. Помню, редактор был злым. В доме уже побывали мародёры…
Он налил мне целый стакан крепчайшего тутового самогона. Я выпил. Потом ещё один. Помню своё искреннее удивление – самогон не брал! Только лицо онемело, словно от укола анестезии. Я трогал его пальцами и почти не чувствовал.
Спать ложились уже «профессионально». Все предметы, которые могли упасть со звуком, ставились на края столов, шкафов и полок – пустые бутылки, какие-то гильзы-карандашницы. Чтобы при новом толчке, а наши геодезисты предупредили, что остаточные толчки ещё будут идти долго и могу быть сильными, они упали и сразу всех разбудили. Спали, раздевшись по пояс, положив куртки под голову. В сон я провалился как в колодец. Без сновидений, во тьму.
Утром мне стало легче, но окончательно «отпустило» только к следующему вечеру.
Днём мы были «на раскопах», как их называли спасатели. Ещё в первый день бросилось в глаза, что большей частью на руинах работают военные и множество славян в строительных касках. Очень редко можно было увидеть армян. Женщин и детей в городе уже не было – их вывезли. Было много стариков. Они отказывались уезжать. Многие ждали, когда из под руин поднимут тела родных. Первые дней пять ещё многие надеялись на чудо. И такие чудеса бывали. На третьи сутки спасатели подняли сложившуюся «домиком» плиту, а под ней оказался сидящий на горшке малыш двух лет. В одной руке игрушка, в другой баранка. Он словно оцепенел. Но был жив, здоров. На теле не царапины. Когда увидел людей - заплакал…
Было много чудес, но срок у них был очень ограниченный. На шестые сутки счёт спасённым пошёл на единицы. В Ленинакане последняя живая спасённая была найдена по моим записям 15 декабря. В Спитаке нашли живого 16-го. Я был рядом, когда её вытаскивали.
Девушку нашёл донецкий спасатель из ВГСЧ. Парень обследовал руины и услышал стон. Чтобы добраться до неё, а она находилась на глубине больше трёх метров, он разделся до лёгкого тренировочного костюма. По его словам у девушки была раздавлена плитами одна из ног ниже колена. А это означало одно – «синдром сдавливания» - страшную штуку. Рука или нога раздавленные тяжестью, отмирают очень быстро. Если не восстановить кровообращение, то уже через два часа начинается некроз. А здесь прошло уже восемь суток. Нога уже давно разлагалась, будучи ещё частью тела девушки. Если её извлечь, то кровь под давлением сердца попадёт в мёртвые ткани и тут же разнесёт яд по организму. Сразу откажут почки, и человек умрёт за считанные часы. Необходимо наложение жгута выше линии некроза и срочная операция по ампутации мёртвой конечности. С девушкой сделать всё это было невозможно. Нога была зажата «бутербродом» из плит, на разбор которых мог уйти ещё целый день. И спасатели решили проводить ампутацию на месте. Спасателю дали два армейских шприц-тюбика с промедолом, два жгута и он змеёй уполз в расщелину.
Мне поразило когда я увиел, как обычную ножовку, которой только что пилили арматуру, несколько раз облили спиртом из канистры и замотали в обрывок простыни из «скорой», стоявшей внизу у «раскопа». Минут через пять вылез парень. Над ним склонился доктор. Что-то у него спросил. Тот ответил. Доктор начал на своей ноге что-то ему показывать. Парень кивал. Потом ему дали сигарету, он покурил. Доктор посмотрел на часы, потом кивнул спасателю. Тот взял свёрток с ножовкой, спрятал его под спортивку и снова уполз в расщелину. Томительно тянулось время. Наконец из расщелины показались ноги в кроссовках. Двое солдат тут же схватили их и начали тянуть на себя. Показалось худое тело, потом голова в каске и руки, которыми он держал какую-то серую толи куклу толи мумию.
Я видел девушку всего пару секунд. Она была без сознания. Землисто-серого цвета. Крови почти не было. Только сквозь ткань, в которую был замотан обрубок ноги, проступила тёмная как смола кровь.
Солдаты уложили девушку на носилки и понесли вниз и там, у отцепления, её выхватили из рук солдат несколько армян и с гвалтом потащили к машине «скорой». Там как раз развёртывали камеру какие-то телевизионщики. Кто-то из солдаи помню выругался:
- Спасатели, блять! Дождались звёздного часа…
Вообще, как я уже сказал выше, на руинах я почти не видел работающих армян. Не могу сказать, что их вообще не было. Были! Но никакого единодушного энтузиазма в спасении своих же братьев я не видел и в помине. Это факт, который подтвердит любой, кто был там в эти дни. Помню, как мы все ржали над местной газетой, в которой было опубликовано, что 900 студентов Ереванского медицинского института заявили о том, что считают себя мобилизованными для оказания врачебной помощи пострадавшим. Только вот не было написано, в каком городе будут оказывать помощь? В Ереване, Москве или Питере? Но явно не в Ленинакане.
Всех армян, кого я видел, можно было очень условно разделить на несколько групп.
«Пострадавшие». Те, кто потерял близких и родных. Это были охваченные горем люди, обычно в прострации, не всегда понимающие, что происходит. Женщин и детей вывезли в здравницы и санатории Союза и их я почти не видел. Много было стариков и старух. Их было невыносимо жалко. Они сутками сидели у руин, ничего не просили, почти ничего не говорили, только ждали. Здесь же грелись у костров, здесь же что-то ели.
«Наблюдатели» - тысячи мужчин разного возраста. Почему-то большинство в костюмах, часто в кожаных пальто и куртках – признак тогдашней состоятельности. Весь город был набит ими. Они толпились у подножия руин. Бродили по улицам. Кто они были и что они делали – я не знаю.
Третьей группой, или точнее - армией были мародёры. В первый же вечер после удара стихии были разграблены разрушенные сбербанки и ювелирные магазины. Потом настал черёд магазинов.
Растаскивалась гуманитарная помощь, доставляемая самолётами. Одежда, палатки, продовольствие, медикаменты – всё это потом ещё несколько месяцев гуляло по рынкам СССР.
Военные пытались ввести комендантский час, но Москва под давлением армянских властей не разрешила его вводить, как не разрешили ввести военное положение или даже режим особого положения. Поэтому все легенды о расстрелах мародёров не больше чем легенды. Я несколько ночей провёл с нашими патрулями и на блок-постах. При мне ловили и мародёров и бандитов, грабивших частные дома на окраинах. Их просто передавали местной милиции. Бандитов, тех ещё задерживали, а мародёров часто отпускали. У многих были родственники в милиции или просто друзья. Помню мародёра, которого задерживали ТРИЖДЫ! Причём в третий раз он попался тому же лейтенанту, что и в первый. Чтобы хоть как-то припугнуть его тот приказал изобразить расстрел на месте. Его поставили к стенке. Вскинули автоматы. И тот от страха обоссался. В итоге его доставили в отделение, и там после объяснений на армянском на лейтенанта в драку полез местный дежурный, которому задержанный, оказывается, приходился племянником.
Оружие применяли. Но, в основном, для остановки прорывавшейся из города техники. Правда Ленинакана в том, что на всех дорогах в город и из города стояли блок-посты, но не для того чтобы перекрыть пути В ГОРОД, а для того чтобы перекрыть пути ИЗ ГОРОДА!
По решению Совмина в город было стянуто больше 700 единиц тяжёлой техники. Грейдеры, краны, самосвалы и проч. Приказ был стянуть не менее 250 кранов. И КАЖДУЮ НОЧЬ из города они пытались прорываться. Как говорили милиционеры. дежурившие с нашими на постах, день работы крана на стройке стоит 100 рублей. А строек в Армении было всега навалом!
Вот цифры из блокнота. Я записал их на совещании у коменданта:
11 декабря – задержано 50 кранов, 10 бульдозеров, 110 самосвалов
12 декабря – 70 кранов 5 бульдозеров, 96 самосвалов
13 декабря – 49 кранов, 18 бульдозеров, 112 самосвалов
В Ленинакан прилетел отряд французских спасателей. Они привели с собой уникальную на то время аппаратуру для поиска и даже компьютер. На четвёртые сутки их лагерь обокрали, унесли часть этой самой аппаратуры, видеокамеру, магнитофоны. По просьбе французов его взяли под охрану десантники и сопровождали их на раскопы. «Мсье командОс», как их называли французы.
Помню, как врач француз разговаривал с нашим военным врачом. Оба хорошо знали английский. У французов закончились какие-то медикаменты. Они обратились к нашим. Француз что-то горячее говорил нашему, потом изобразил в руках автомат и стрельбу. Я спросил доктора, о чём он?
- Говорит, что во Франции такой бардак был бы не возможен. Их спасают, а они только воруют и мародёрничают. Что французы собираются уезжать. Таких нужно публично расстрелять в назидание другим, иначе это не остановить.
С проблемой неопознанных трупов справились только тогда, когда объявили, что за каждого погибшего будут выплачивать родным солидные суммы – по 200 рублей. И тут у каждого неопознанного трупа – даже у лепёшки бесформенной появился родственник. Иногда по две мамы. Даже драки за них были. При этом у большинства в мозгах прочно клубился дикий коктейль национальной спеси, презрения ко всем чужим и алчности. Любой тунеядец в стоптанных туфлях при удобном поводе бросался рассуждать о «допотопной» древности «великого армянского народа», его таланте и уникальности, мародёры, клялись мамой, что грабили магазины чтобы раздать деньги тем, кто остался без копейки по примеру Давида Сасунского. Помню, как в 1991 году в Ереване одна учительница мне с презрением на лице доказывала, что землетрясение дело рук русских военных, которые специально устроили землетрясение, чтобы помешать армянам бороться за Карабах. Тема Карабаха была вообще вплетена во всё, что можно. Говорить с армянами, не упомянув Карабах, было не возможно. Всё вертелось вокруг него. Помню анекдот того времени:
"Поднимает кран плиту, а под ней лежит армянин. Спасатели – к нему, а он им говорит:
- Стойте! Карабах уже наш?
- Вроде нет. - Отвечают спасатели,
- Тогда опускайте плиту обратно!
Из блокнота:
В госпитале Ленинакана служил хирургом подполковник Мамедов (возможно это имя, в блокноте почти стёрта запись). Азербайджанец. Афганец. Его несколько раз пытались избить. Начальнику госпиталя в открытую говорили, уберите из госпиталя азербайджанца. Мы всё равно не позволим ему здесь жить
Когда ударила стихия, он уже через полчаса встал к столу и почти двое суток от него не отходил. Даже о том, что его семья жива, он узнал от других. Бросить больных и спасать своих он не мог, не позволяло чувство долга. В госпиталь принесли девочку с тяжёлым переломами и кровотечением. Он оперировал её четыре часа. Вернул с того света. Родители бросились к нему со слезами благодарить и заговорили с ним по-армянски. Он сказал, что не понимает. Что не армянин. Отец спросил, кто ты? Он сказал, азербайджанец. Тогда отец плюнул на пол, развернулся и ушёл.
Пожилая армянка, когда узнала у медсестры, что врач, который её будет оперировать не армянин, а азербайджанец, слезла с каталки и попыталась уползти с переломами ног!
В Ленинакане я увидел, что армянский народ тяжело болен. И это не случайное помрачение, не временная блажь…
yaplakal.com