Таежники многое понять и простить могут: и глупость, и трусость, и болтливость, и угрюмость, и жадность, и нелюдимость – в тайге одного не прощают – воровства. Зачастую от злыдня вороватого жизнь людская зависит – а жизнь людская свята.
В глухомани таёжной деревенька малая стояла, дворов на десять-двенадцать. Почитай в каждой избе охотник, а то и два-три, а где и поболе выходило, семьи-то в старину большие были, детей нарождалось много, как грибов после дождя. Выживали, правда, не все – но всё одно семей меньше чем в семь душ не было. А кормились-то тайгой: и мясо оттуда, и рыба, и птица, и масло ореховое, и мёд, грибы-ягоды, чага, травы на чай да на приправы, да и подлечиться цветы-коренья. Но главное, конечно, охотой жили – били зверьё да шкуры сдавали. Ну, а за шкуры-то, что хошь имели – и припасы и провизию.
В той деревне мужичонка жил – особыми талантами не блистал, но и не из последних. По молодости обычным парнем был – весёлым, бесшабашным. Женился, как все. Детей народил. Тогда-то и стали за ним примечать – чем более детей в семье становилось, тем угрюмее и нелюдимее мужик становился и какая-то в ём жадность ненасытная проснулась, всего ему было мало, всё под себя грёб, всем завидовал. И не из самых бедных, а ходил в распоследней рванине, бороду да космы отпустил величины неимоверной, и всегда от него какой-то пропастиной несло.
По тому самому времени у охотников из капканов да поставух добыча стала пропадать, и лабазы на дальних заимках кто-то стал обворовывать. На зверьё грешили, всё более на росомаху, кругом, где разор был - её следы оставлены. Когда уж почти всех охотников эта беда коснулась, собрались они как-то вечером гуртом, да решать стали, как грабителя прищучить. Одного только мужика того с ними не было – в тайге промышлял.
Решили на самой дальней заимке засаду устроить; её ещё злыдень не тронул. Под вечер следующего дня и наладились. Восемь мужиков крепких да с собаками окружили ту заимку – мышь не проскочит.
Двое суток сидели – ни спамши, ни емши, всё на зимовье в пять брёвен глядели, да на лабаз, что на высоких столбах стоял. На утро третьего дня забеспокоились собаки, что у тропы к зимовью сидели: поскуливать стали, брылями подёргивать. Зверя учуяли да не мелкого. Мужики тоже навострились – собаки зря дёргаться не станут.
По тропе к зимовью шла огромная росомаха. О двух ногах. Прямо как человек.
Только там, где тропа была выбита до земли, вставала на четыре лапы и зачем-то долго топталась на одном месте. Косматая шкура её отливала вороньим крылом. По тёмному-то времени да издали трудно подробности разглядеть, но на спине её вроде горб большой был.
В тайге чего только не увидишь – но тут, кое-кто из охотников пожалел, что в засаду подался – чертовщиной попахивало. И попахивало крепко – запах какой-то пропастины по свежему утру так и тянулся вдоль тропы, по которой шла странная зверюга. Перед выходом на поляну, где стояло зимовье, зверь остановился. Поднявшись во весь рост, стал оглядывать всё по кругу. Охотникам показалось – углядел он их. Некоторые даже пасти своих собак руками зажали, чтобы те брехать не стали раньше времени. А зверь всё стоял на двух ногах и словно втягивал в себя воздух ноздрями.
Да видно ничего не учуял.
Согнувшись, но, так и не опустившись на четыре лапы, воровато оглядываясь, огромная росомаха подошла к лабазу. Вытянувшись, передними лапами обхватила столб, дотянулась до первой перекладины и стала подниматься наверх...
Из-за высоких гольцов выглянуло краешком рыжее солнце. Тут только обомлевшие охотники поняли – не зверь перед ними – человек. Только разнаряжен странно. К рукам и ногам его приторочены лапы росомашьи, от головы, на спине, шкура её же (видать не первый раз дёванная – от шкуры-то и воняло нестерпимо). Всклоченные волосы на голове и большая борода не давали лица человечьего разглядеть. А на спине грабителя большой мешок приторочен.
Полузверь, получеловек поднялся на лабазную площадку, сковырнул немудреный запор и скрылся внутри.
Отойдя от оторопи, мужики окружили лабаз – ждали, когда вор спускаться начнёт. А когда тот из проёма высунулся, опять обомлели – сосед!
Деваться тому не куда было – не слезет, мужики стояки-брёвна подрубят – вместе с лабазом навернётся. А злости на него у мужиков много накопилось – кое-кто и курки своих ружей взвёл.
А вот что дальше произошло, каждый из охотников в деревне по-своему рассказывал.
Грабитель-сосед, поняв, что не уйти, не скрыться, опустил к ногам туго набитый мешок, поднял свою косматую голову к небу и завыл по-волчьи, толи ещё по-каковски; только от воя того у мужиков мурашки по спине побежали, и волосы дыбом встали.
Через мгновение из тайги, с нескольких сторон разом, а может и из одного места (горы кругом – эхо) – в ответ его вою разнёсся такой же вой! И получеловек заорал каким-то не человечьим голосом: «Изгнанный Шаман! Забери меня, забери! Отслужу! Тенью твоей буду! Забери-и-и…» - и снова из глотки его понёсся нестерпимый вой.
Видно мольбы его приняты были – мужики явственно услышали грохот большого бубна, звон колокольцев и завывающее песнопение.
На глазах ошалевших мужиков шкура росомашья стала обтягивать вора, словно вбирая его в себя, лапы врастали в руки и ноги, лицо вытянулось, превращаясь в морду,зубы прорезались клыками…
На верхней площадке лабаза стояла огромная росомаха, и длинные когти её кромсали и рвали гладь брёвен.
Первыми рванули от лабаза собаки, затем мужики-охотники.
Каждый потом говорил, что не он первый побежал, но не суть важно. Очухались они уже в деревне. Кто с ружьем прибежал, а кто и без оного.
Почитай больше недели вся деревня на запорах сидела, не то, что в тайгу, в нужник по надобности не ходили. Но ничего более интересного не случилось, и потихоньку жизнь опять взяла своё. Мужик-росомаха домой так и не вернулся, жене его с детьми из деревни пришлось уйти, говорят, к родителям своим подалась, да и кто другой после всего её приветит?
С городу приезжали большие начальники – разобраться хотели, но так ничего и не поняли. Мужикам совет дали – пить меньше. А что сосед пропал, так его медведь в тайге порвал, потому он из лесу-то и не вернулся. Ну а по лабазам да капканам настоящая росомаха промышляла – её мужики из соседней деревни убили, воровство-то и закончилось. О случае этом не трезвонить и людей больших зря не беспокоить.
Может оно и так – только из восьми мужиков, что у лабаза в засаде были – трое
вообще не пьющие. Староверы они. Им с пьянкой знаться – грех великий.
А воровства и впрямь больше не было…
© Андрей Растворцев
yaplakal.com