Амалия, не выдергивая руки, быстро наклонила дрогнувшее лицо:
— Это война, это война, герр Питер, — зашептала. — Не скрывайте от меня... Я еще по дороге поняла... О, какое несчастье...
Он с минуту молчал. И — хриповато:
— Что поняла? Говорили что-нибудь? Кто говорил?
Тогда она сбивчиво стала рассказывать про то, как была изумлена речами князя Романа на взъезжем дворе.
— Буйносов тебе наболтал? — угрожающе переспросил Петр. — Который? — Этот шут? (Амалия, брызгая со щек слезами, закивала.) Этому дураку поверила? А еще слывешь у нас умницей... Возьми платочек, оботрись... (Он чувствовал, — Амалия, против воли своей, внимает ему, затихает.) Так и напиши отцу: никогда не соглашусь начать несправедливую войну, не разорву вечного мира с Каролусом. А буде король польский и завладел бы Ригой, — не достанется ему сей город, вырву из лап... В сем клянусь богом...
Петр честно округлил глаза. Александр Данилович подтвердительно наклонил голову, лишь рот прикрыл пальцами, ибо усмешка какая-нибудь была бы неуместна в сем случае.
Амалия прикладывала к щекам платочек, смущенно улыбалась. Поверила и раскаивалась. Петр весело откинулся на кожаную спинку стула:
— Князь Роман, — позвал, — подь к нам.
За визгом шутов, поднявших возню вокруг блюда с миногами (катались клубком, вырывая миноги изо рта друг у друга), Роман Борисович не сразу расслышал царский голос, — до икоты смеялся. Антонида и Ольга страшными глазами, указывали ему: зовет... Княгиня Авдотья потянула его за штаны: «Иди за милостью, иди, дождались, батюшка...»
Рысцою отправился на зов Роман Борисович, задрав шпагою сзади камзол, кланялся: «Вот он я, надежа — твой с душой и телом». Петр даже щекой не повел в его сторону, и — Амалии:
— Муж сей — отменный политик и задорный. Уж не знаю — генералиссимусом его поставить, боюсь, много крови прольет. Или взять для домашнего употребления...
И он так вдруг повернулся к Роману Борисовичу, — у того поплыла красная тьма в глазах:
— Слышал — воевать собираешься. Назад брать наши исконные ливонские вотчины. Так, спрашиваю?
Роман Борисович начал моргать, тошнота поползла от живота в колени...
— Смелые генералы нам нужны. За великую отвагу жалую тебя генералиссимусом всего шутейского войска.
Вскочив, Петр потащил за руку Романа Борисовича к помосту, где князь-папа, свесив руки, насупя опухшее лицо, рычал во сне, будто кончался. Петр начал его трясти... «Иди к чорту» — пробормотал князь-папа. Гости, чуя новую потеху, теснились вокруг помоста. Шуты пролезли меж ногами, расселись на ступенях. Князю-папе вложили в руку крест из двух связанных табачных трубок, в другую — сырое яйцо. Романа Борисовича поставили на колени. Растормошенный князь-папа подбирал слюни:
— Жаловать? — спросил. — Пожалую, хрен с ним...
И тюкнул яйцом по темени Романа Борисовича, — желток потек по парику, — сунул в лицо трубками и ногой отпихнул его. Шуты закукарекали. Посадили князя Романа верхом на стул, дали держать обглоданную кость от свиного окорока, потащили в середину столов. Роман Борисович окаменел, сжав кость, разинув рот. Гости, тыча в него пальцами, качались от смеха. Звонко смеялась и Амалия Книперкрон — все страхи ее, вся боль сердца окончились потехой.
Антонида и Ольга только тогда воистину поняли беду, когда, оглянувшись, не нашли подле себя кавалеров, — Леопольдус Мирбах и Варфоломей Брам в дверях танцовальной залы упрямо-спьяну и низко кланялись зловредным княжнам Шаховским. Восемь княжен, округляя голые руки, вертя напудренными париками, без счету приседали, поглядывали задорно на буйносовских дев.