Венечке - 75., Ерофеев Венедикт Васильевич-великий поэт

Москва-Петушки это шикарно. надо дочитать будет комментарии Э. Власова, очень много с библией пересечений, а так как я ее не читал, да в общем-то и не собираюсь, для общего развития кое-какие детали. Пить сегодня не буду.

Да, один

полстраны? не несите чушь.
у Венечки поклонников с гулькин нос

....
Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность. Мое детство и отрочество... Скорее так: скорее это не деликатность, а просто я безгранично расширил сферу интимного - сколько раз это губило меня...

Вот сейчас я вам расскажу. Помню, лет десять тому назад я поселился в Орехово-Зуево. К тому времени, как я поселился, в моей комнате уже жило четверо, я стал у них пятым. Мы жили душа в душу, и ссор не было никаких. Если кто-нибудь хотел пить портвейн, он вставал и говорил: "Ребята, я хочу пить портвейн". А все говорили: "Хорошо. Пей портвейн. Мы тоже будем с тобой пить портвейн". Если кого-нибудь тянуло на пиво, всех тоже тянуло на пиво.
Прекрасно. Но вдруг я стал замечать, что эти четверо как-то отстраняют меня от себя, как-то шепчутся, на меня глядя, как-то смотрят за мной, если я куда пойду. Странно мне было это и даже чуть тревожно... И на их физиономиях я читал ту же озабоченность и будто даже страх... "В чем дело? - терзался я, - отчего это так?"
И вот - наступил вечер, когда я понял, в чем дело и отчего это так. Я, помнится, в этот день даже и не вставал с постели: я выпил пива, и затосковал. Просто: лежал и тосковал.
И вижу: все четверо потихоньку меня обсаживают - двое сели на стулья у изголовья, а двое в ногах. И смотря мне в глаза, смотря с упреком, смотрят с ожесточением людей, не могущих постигнуть какую-то заключенную во мне тайну... Не иначе, как что-то случилось.
- Послушай-ка, - сказали они, - ты это брось.
- Что "брось"?.. - я изумился и чуть привстал.
- Брось считать, что ты выше других... что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред...
- Да с чего вы взяли!.. - А вот с того и взяли. Ты пиво сегодня пил?


- Пил.
- Много пил?
- Много.
- Ну так вставай и иди.
- Да куда "иди"?
- Будто не знаешь! Получается так - мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред...
- Позвольте, - говорю, - я этого не утверждал...
- Нет, утверждал. Как ты поселился к нам - ты каждый день это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Ты негативно это утверждаешь...
- Да какого "дела"? Каким "отсутствием"? - я уж от изумления совсем глаза распахнул...
- Да известно какого дела. По ветру ты не ходишь - вот что. Мы сразу почувствовали: что-то неладно. С тех пор как ты поселился, мы никто ни разу не видели, чтобы ты в туалет пошел. Ну, ладно, по большой нужде еще ладно! Но ведь ни разу даже по малой... даже по малой!
И все это было сказано без улыбки, тоном до смерти оскорбленным
- Нет, ребята, вы меня неправильно поняли...
- Нет, мы тебя правильно поняли...
- Да нет же, не поняли. Не могу же я, как вы: встать с постели, сказать во всеуслышание: "Ну, ребята, я ...ать пошел!" или "Ну, ребя- та, я ...ать пошел!" Не могу же я так...
- Да почему же ты не можешь! Мы - можем, а ты - не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты, как лилея!..
- Да нет же... Как бы это вам объяснить...
- Нам нечего объяснять... нам все ясно.
- Да вы послушайте... поймите же... в этом мире есть вещи...
- Мы не хуже тебя знаем, какие есть вещи, а каких вещей нет...
И я никак не мог их ни в чем. Они своими угрюмыми взглядами пронзали мне душу... Я начал сдаваться...
- Ну, конечно, я тоже могу... я тоже мог бы...
- Вот-вот. Значит, ты - можешь, как мы. А мы, как ты - не можем. Ты, конечно, все можешь, а мы ничего не можем. Ты Манфред, ты Каин, а мы как плевки у тебя под ногами...
- Да нет, нет. - Тут уж я совсем запутался. - В этом мире есть вещи... есть такие сферы... нельзя же так просто: встать и пойти. По- тому что самоограничение, что ли?.. есть такая заповеданность стыда, со времен Ивана Тургенева... и потом - клятва на Воробьевых горах... И после этого встать и сказать: "Ну, ребята, ...." Как-то оскорби- тельно... Ведь если у кого щепетильное сердце...
Они, все четверо, глядели на меня уничтожающе. Я пожал плечами и безнадежно затих.
- Ты это брось про Ивана Тургенева. Говори, да не заговаривайся, сами читали. А ты лучше вот что скажи: ты пиво сегодня пил?
- Пил.
- Сколько кружек?
- Две больших и одну маленькую.
- Ну, так вставай и иди. Чтобы мы все видели, что ты пошел. Не унижай нас и не мучь. Вставай и иди.
Ну что ж, я встал и пошел. Не для того, чтобы облегчить себя. Для того, чтобы их облегчить. А когда вернулся, один из них мне ска- зал: "С такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным".

Да. И он был совершенно прав. Я знаю многие замыслы Бога, но для чего он вложил в меня столько целомудрия, я до сих пор так и не знаю. А это целомудрие - самое смешное! - это целомудрие толковалось так навыворот, что мне отказывали даже в самой элементарной воспитанности.

Например, в Павлово-Посаде. Меня подводят к дамам и представляют так:
- А вот это тот самый знаменитый Веничка Ерофеев. Он знаменит очень многим. Но больше всего, конечно, тем знаменит, что за всю свою жизнь ни разу не пукнул...
- Как! Ни разу!! - удивляются дамы и во все глаза меня рассматривают. - Ни ра-зу!!
Я, конечно, начинаю конфузиться. Я не могу при дамах не конфузиться. Я говорю:
- Ну, как то есть ни разу! Иногда ... все-таки...
- Как!! - еще больше удивляются дамы. - Ерофеев - и... странно подумать!.. "Иногда все-таки!"
Я от этого окончательно теряюсь, я говорю примерно так:
- Ну... а что в этом такого я же... это ведь - пукнуть - это ведь так ноуменально... Ничего в этом феноменального нет - в том, чтобы пукнуть...
- Вы только подумайте! - обалдевают дамы. А потом трезвонят по всей петушинской ветке: "Он все это делает вслух, и говорит, что это не плохо он делает! Что это он делает хорошо!
Ну, вот видите. И так всю жизнь. Всю жизнь довлеет надо мной этот кошмар - кошмар, заключающийся в том, что понимают тебя не превратно, нет - "превратно" бы еще ничего! - но именно строго наоборот, то есть совершенно по-свински, то есть антиномично.

Это сообщение отредактировал donich - 24.10.2013 - 12:51

вымя у вас значит есть.. а хересу - нет?

Есть несколько эпохальных русских авторов.
Точнее - ЭПОХАЛЬНЫХ.
Они могу нравится или не нравится, описанное ими может быть близко читателю или нет - но только несколько человек смогли показать определенный временной срез достаточно полно и высокохудожественно))

о 30х годах писало много народу - но был Михаил Булгаков
о репрессиях писало много народу - но был Варлаам Шаламов
о запойных 60-х писали многие - но был Венедикт Ерофеев
о 70-х и не менее многогранно - митёк Шинкарёв про Максима и Фёдора и др.
90-е - тут несколько можно перечислить, но все равно был Пелевин

вообщем Ерофеев - это больше чем писатель - это ЭПОХА!!

/и немедленно выпил))

Никто сразу и не заметил, как у входа в наше "купе" (назовем его "купе") выросла фигура женщины в коричневом берете, в жакетке и с черными усиками. Она вся была пьяна снизу доверху, и берет у нее разъезжался...

- Я тоже хочу Тургенева и выпить, - проговорила она всею утробою...

Замешательство длилось не больше двух мгновений.

- Аппетитная приходит во время еды, - съязвил декабрист. Все засмеялись.

- Чего тут смеяться, - сказал дедушка. - Баба как баба, хорошая, мягонькая...

- Таких хороших баб, - мрачно отозвался черноусый и снял берет, таких хороших баб надо в Крым отправлять, чтоб их там волки-медведи кушали...

- Ну, почему, почему! - я запротестовал и засуетился. - Пусть сядет. Пусть чего-нибудь да расскажет! "Читали Тургенева, читали Максима Горького, а толку с вас...!" Я потеснился. Я усадил ее и налил ей полстакана "тети Клавы".

Она выпила и вместо благодарности, приподняла с головы свой берет "Вот это - видите?" И показала всем свой шрам повыше уха. А потом торжественно помолчала - и снова протянула мне стакан: "Плесни еще, молодой человек, а не то упаду в обморок".

Я налил ей еще полстакана.

Павлово-Посад - Назарьево.

Она и это выпила, и снова как-то машинально. А выпив, настежь растворила свой рот и всем показала: "Видите - четырех зубов не хватает?" "Да где же зубы-то эти?" "А кто их знает, где они. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу - у вас тут такой литературный разговор, дай думаю, я к ним присяду, выпью и заодно расскажу, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуб а...

И она принялась рассказваыть, и чудовищен был стиль ее рассказа...

- Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: "Мой чудный взгляд тебя томил?" Я говорю: "Ну, допустим, томил..." А он опять за икры: "В душе мой голос раздавался?" Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя, все твердила:"Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался". "Раздавался - томил - Евтюшкин - Пушкин". А потом опять: "Пушкин-Евтюшкин-..."

- Ты ближе к делу, ближе к передним зубам, - оборвал ее черноусый.

- Сейчас, сейчас будут и зубы! Будут вам и зубы!.. Что же дальше?.. Да, с этого дня все шло хорошо, целых полгода я с ним на сеновале Бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил... Я ведь как Жанна д'Арк. Та тоже - нет, чтобы коров пасти и жать хлеба - так она села на лошадь и поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать. Вот так и я - как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: "А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?" А он огрызается: "Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! Причем же тут Пушкин!" А я ему на это: "Когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!"

И так всякий раз - стоило мне немного напиться.

"Кто за тебя, - говорю, - детишек?.. Пушкин, что ли?" А он-прямо весь бесится: "Уйди, Дарья - кричит, - уйди! Перестань высекать огонь из души человека!" Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом - все-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого...

И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю я к нему и ору: "Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?" Он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: "Пей, напивайся, а Пушкина не трогай! детишек - не трогай! Пей, все, пей мою кровь, но Господа Бога твоего не искушай!" А я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что тогда заорала: "Уходи от меня, душегуб, совсем уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом пойду в монастырь и схиму приму! Ты придешь прощения ко мне просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду исцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи!!" А потом кричу: "Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь?" А он все трясется и чернеет: "Сердцем, - орет, - сердцем - да, сердцем люблю твою душу, но душою - нет, не люблю!!"

И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: "Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего "я"! "

Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была в дым, я как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила ногами: "Ага! закричала. - Умотал во Владимир-на-Клязьме! а кто за тебя детишек..." А он - не говоря ни слова - подошел, выбил мне четыре передних зуба, и уехал в Ростов-на-Дону, по путевке комсомола...
- Дело к обмороку, малый. Налей-ка еще чуток...

Трансцедентально!

светлая память+

Венедикт Ерофеев
МОЯ МАЛЕНЬКАЯ ЛЕНИНИАНА
МОСКВА

Произведение представляет собой сборник цитат из полного собрания сочинений В.И. Ульянова (Ленина) и отрывков из его переписки с современниками. Текст сопровождается короткими комментариями Венедикта Ерофеева.

Список ссылок на использованные в тексте работы В.И. Ульянова (Ленина). Том и ссылка указаны по 5 изданию ПСС:
Т.47, стр.120, 241. Т.49, стр.15, 51, 52, 56, 66, 79, 161, 404, 405, 406, 433. Т.50, стр.5, 50, 114, 142, 143, 165, 191, 192, 208, 219, 318, 325. Т.51, стр.31, 48, 52, 134, 216, 222, 273. Т.52, стр. 38, 91, 93, 100, 123, 125, 128, 132, 155, 166, 196, 212, 263. Т.54, стр.87, 110, 136, 137, 149, 159, 160, 161, 177, 183, 243, 256. Т.55, стр.9, 15, 17, 18, 35, 53, 56, 88, 92, 109, 114, 123, 152, 242, 296, 303, 306, 307, 329, 348, 352.

В некоторых случаях автор допускает вольное цитирование, не искажающее общие смысл, стиль и направленность работ В.И.Ульянова (Ленина).


Для начала - два вполне пристойных дамских эпиграфа:

Надежда Крупская - Марии Ильиничне Ульяновой:
"Все же мне жалко, что я не мужчина, я бы в десять раз больше шлялась" (1899).

Инесса Арманд (1907):
"Меня хотели послать еще на 100 верст к северу, в деревню Койду. Но во-первых, там совсем нет политиков , а во-вторых, там, говорят, вся деревня заражена сифилисом, а мне это не очень улыбается".

Впрочем, можно следом пустить еще два дамских эпиграфа, но только уже не вполне пристойных:

Галина Серебрякова о ночах Карла Маркса и Женни фон Вестфален:
"Окружив его заботой, Женни терпеливо писала под диктовку Карла. А Карл с сыновней доверчивостью отдавал ей свои мысли. Это были счастливые минуты полного единения. Случалось, до рассвета они работали вместе. Но только люди, жившие за стеной, жаловались на то, что у них ночами "не прекращаются разговоры и скрип ломких перьев" (в серии ЖЗЛ).

Инесса Арманд - Кларе Цеткин.
"Сегодня я сама выстирала свои жабо и кружевные воротнички. Вы будете бранить меня за мое легкомыслие, но прачки так портят, а у меня красивые кружева, которые я не хотела бы видеть изорванными. Я все это выстирала сегодня утром, а теперь мне надо их гладить. Ах, счастливый друг, я уверена, что Вы никогда не занимаетесь хозяйством, и даже подозреваю, что Вы не умеете гладить.
А скажите откровенно, Клара, умеете Вы гладить? Будьте чистосердечны, и в вашем следующем письме признайтесь, что Вы совсем не умеете гладить!" (январь 1915).

Добавлено в 15:01

Большинство заметных произведений вышло в свет в нужном месте и в нужное время. Иначе их бы не заметили.

61-й километр - 65-й километр.
"Первым начал рассказывать декабрист:
- Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и всегда-то
был какой-то одержимый, а тут не иначе как бес в него вошел. Он помешался
- знаете на ком? На Ольге Эрдели, прославленной советской арфистке. Может
быть, Вера Дулова тоже прославленная арфистка. Но он помешался именно на
Эрдели. И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио, как
она бренчит на арфе, - а вот поди ж ты, помешался...
Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с
постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается... Подай
ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели
и только тогда - воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться,
буду пить и курить и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
-Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову взамен Эрдели,
Вера Дулова играет прекрасно!
А он: "Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу, я видел вашу Веру
Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и ...ать рядом не сяду!"
Ну, видим, малый совсем выкипает. Дня через три опять мы к нему
подходим.
- Ну, как, все Ольгой Эрдели бредишь? Мы нашли лекарство: хочешь, мы
завтра приволокем тебе Веру Дулову?
- Конечно, - отвечает, - если вы хотите, чтобы я ее, вашу Веру
Дулову, удавил струною от арфы, - тогда , пожалуйста, волоките. Я ее
удавлю.
Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать. Пошел я к
Ольге Эрдели, хотел объяснить ей в чем дело, да так и не решился. Хотел
даже и к Вере Дуловой - да нет, думаю, удавит он ее, как незабудку. И иду
я по Москве вечером, и грустно мне: они там на арфах сидят и играют,
толстеют и пухнут на арфах, а от малого остались руины и пепел.
А тут мне встречается бабонька, не то, чтоб очень старая, но уже
пьяная-пьяная. "Рррупь мне дай, - говорит. - Дай мне ррррупь!" И тут-то
меня осенило. Я дал ей рупь и все ей объяснил: она, эта мандавошечка,
оказалась понятливее Эрдели, а для пущей убедительности я заставил ее
взять с собой балалайку...
И вот - я поволок ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит и тоскует.
Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А потом - швырнул ему в
лицо эту Ольгу, я этой Ольгой в него запустил... "Вот она - Эрдели! Не
веришь - спроси!"
И наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и потихоньку
закурил. Потом - потихоньку заработал, заучился, запил... И стал человек
как человек"©

— Да чем же она хороша, эта баба за витриной?..
— Да тем и хороша, что плохая вообще бы посуду у вас не взяла. А хорошая баба — берет у вас плохую посуду, а взамен дает хорошую. И поэтому надо уважить… Для чего вообще на свете баба?
Все значительно промолчали. Каждый думал свое, или все подумали одно и то же, не знаю.
— А для того, чтоб уважить. Что говорил Максим Горький на острове Капри? «Мерило всякой цивилизации — способ отношения к женщине». Вот и я: прихожу я в петушинский магазин, у меня с собой тридцать пустых посудин. Я говорю: «Хозяюшка! „Зверобою“ мне, будьте добры…» И ведь знаю, что чуть ли рупь передаю: 3.60 минус 2.62. Жалко. А она на меня смотрит: давать ему, гаду, сдачи или не давать? А я на нее смотрю: даст она мне, гадина, сдачи или не даст? Вернее, нет, в это мгновение я смотрю не на нее, я смотрю сквозь нее и вдаль. И что же встает перед моим бессмысленным взором? Остров Капри встает. Растут агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький, из-под белых брюк волосатые ноги. И пальцем мне грозит: «Не бери сдачи! Не бери сдачи!» Я ему моргаю: мол, жрать будет нечего. «Ну, хорошо, я выпью, а чем я зажирать буду?»
А он: «Ничего, Веня, перетерпишь. А коли хочешь жрать — так не пей». Так и ухожу, без всякой сдачи. Сержусь, конечно, думаю: «Мерило! Цивилизации! Эх, Максим Горький, Максим же ты Горький, сдуру или спьяну ты сморозил такое на своем Капри? Тебе хорошо — ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего жрать?..»
Публика — смеялась. А внучек верещал: «И-и-и-и, какие агавы, какие хорошие капри…»


Добавлено в 15:54
— А плохая баба? — сказал декабрист. — Разве не нужна бывает и плохая баба?
— Конечно! Конечно, нужна, — отвечал я ему. — Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: «Вот — он во гробе. И воскреси, если сможешь». А она подошла ко гробу — вы бы видели, как она подошла!
— Знаем! — сказал декабрист. — «Идет, как пишет. А пишет, как Лёва. А Лёва пишет хуёво».
— Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: «Талифа куми». Это значит, в переводе с древнежидовского: «Тебе говорю — встань и ходи». И что ж вы думаете? Встал и пошел. И вот уже три месяца хожу замутненный…

Это сообщение отредактировал donich - 24.10.2013 - 16:01

...А там, за Петушками, где сливаются небо и земля, и волчица воет на звезды, — там совсем другое, но то же самое: там, в дымных и вшивых хоромах, неизвестный этой белесой, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев. Он знает букву "ю" и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква "ю"? Никому; вы и теперь-то ее толком не знаете. А вот он — знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов....

ЭТО ШЕДЕВР!

а вот моя любимая цитата:
В.В.ЕРОФЕЕВ – О ЖЕНЩИНАХ:

«Я был противоречив. С одной стороны, мне нравилось, что у них есть талия, а у нас нет никакой талии, это будило во мне – как бы это назвать? «негу», что ли? – ну да, это будило во мне негу. Но, с другой стороны, ведь они зарезали Марата перочинным ножиком, а Марат был Неподкупен, и резать его не следовало. Это уже убивало всякую негу. С одной стороны, мне, как Карлу Марксу, нравилась в них слабость, то есть они вынуждены мочиться, приседая на корточки, это мне нравилось, это наполняло меня – ну, чем это меня наполняло? Негой, что ли? – ну да, это наполняло меня негой. Но, с другой стороны, ведь они в Ильича из нагана стреляли! Это снова убивало негу: приседать приседай, но зачем в Ильича из нагана стрелять? И было бы смешно после этого говорить о неге…»

Это сообщение отредактировал DoctorN - 24.10.2013 - 16:30

москва-петушки

И вот тогда-то я ввел свои пресловутые «индивидуальные графики», за которые меня, наконец-то, и поперли…

Новогиреево – Реутово

Сказать ли вам, что это были за графики? Ну, это очень просто: на веленевой бумаге черной тушью рисуются две оси
– одна ось горизонтальная, другая вертикальная. На горизонтальной откладываются последовательно все рабочие дни истекшего месяца, а на вертикальной – количество выпитых граммов в перерасчете на чистый алкоголь. Учитывалось, конечно, только выпитое на производстве и до него, поскольку выпитое вечером – величина для всех более или менее постоянная и для серьезного исследователя не может представить интереса.
Итак, по истечении месяца рабочий подходит ко мне с отчетом: в такой-то день выпито того-то и столько-то, в другой
– столько-то и того-то. А я, черной тушью и на веленевой бумаге, изображаю все это красивою диаграммою. Вот, полюбуйтесь, например, это линия комсомольца Виктора Тотошкина:

А это – Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., потрепанный старый хрен:

А вот уж это – ваш покорный слуга, экс-бригадир монтажников птурс, автор поэмы «Москва – Петушки»:

Ведь правда, интересные линии? Даже для самого поверхностного взгляда – интересные? У одного – Гималаи, Тироль, бакинские промыслы или даже верх кремлевской стены, которую я, впрочем, никогда не видел.
У другого: предрассветный бриз на реке Кама, тихий всплеск и бисер фонарной ряби. У третьего – биение гордого сердца, песня о буревестнике и девятый вал. И все это – если видеть только внешнюю форму линии.
А тому, кто пытлив (ну, мне, например) эти линии выбалтывали все, что только можно выболтать о человеке и о человеческом сердце: все его качества, от сексуальных до деловых, все его ущербы, деловые и сексуальные. И степень его уравновешенности, и способность к предательству, и все тайны подсознательного, если только были эти тайны.
Душу каждого мудака я рассматривал теперь со вниманием, пристально и в упор. Но не очень долго рассматривал; в один злосчастный день у меня с рабочего стола исчезли все мои диаграммы. Оказалось, эта старая шпала, Алексей Блиндяев, член КПСС с 1936 г., в тот день отсылал в управление наше новое соцобязательство, где все мы клялись по случаю предстоящего столетия быть в быту такими же, как на производстве, – и, сдуру или спьяну, он в тот же конверт вложил и мои индивидуальные графики.
Я, как только заметил пропажу, выпил и схватился за голову. А там, в управлении, тоже – получили пакет, схватились за голову, выпили и в тот же день въехали на москвиче в расположение нашего участка. Что они обнаружили, вломившись к нам в контору? Они ничего не обнаружили, кроме Лехи и Стасика; Леха дремал на полу, свернувшись клубочком, а Стасик блевал. В четверть часа все было решено: моя звезда, вспыхнувшая на четыре недели, закатилась.

Как бы ни любила "Москва-Петушки", тем не менее "Вальпургиева ночь" - произведение очень достойное, правда, тяжелое...
"А вон там, повыше, с самого верху - попугай, родом, говорят, из
Хиндустана..... А может быть, и в самом деле из Хиндустана, наверняка
оттуда, потому что молчит целые сутки. Молчит, молчит. Но как только пробьет
шесть тридцать утра, - вот ты увидишь, - он начинает, не гнусаво, не
металлично, а как-то еще в тыщу раз попугаевее: "Влади-мир Сергеич!
...Влади-мир Сергеич! на работу - на работу - на работу - на хуй - на хуй -
на хуй - на хуй". А потом - потом чуток помолчит, для куражу, и снова:
"Влади-мир Сергеич! Владимир Сергеич! На работу, на работу,
на работу, на работу, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй, на хуй..." И все это
ровно в 6.30, можно даже не справляться по курантам и рубиновым звездам..."

Тут еще недавно прочла "Бесполезное ископаемое" - моментами рыдала в голос от смеха Рекомендую!