165
Серость дворов, разбавленная желтушно-тоскливыми пятнами фонарей, идеально-мерзко гармонирует с хамоватым окриком.
– Слыш, ты, стой!
Ненавижу этот неблагополучный район. Концентрация гопоты здесь запредельна и всякий раз, проходя по этим дворам, я испытываю острейшее чувство дискомфорта, замешенного на нервном страхе. Меня не пугает возможная драка – я боюсь бессмысленного избиения. Осознание того, что шансов выйти победителем не будет, а смелым и дерзким везет только в фильмах и книгах, делает из меня безвольное чмо. Я мог бы обезопасить себя и свои нервы, не ходить в такое время по этим дворам. Но… Ли.
На самом деле её зовут Алина. Это я её называю – Ли. Ей нравится восточность звучания этого единственного слога.
Послушно останавливаюсь. Двое лениво встают с лавочки у подъезда. Они подходят вплотную, разглядывая меня.
– Чо тут ходишь? – Голос гнусавый, интонации хозяйские.
Стараюсь отвечать как можно спокойнее, но голос предательски дрожит.
– От девушки иду. Домой.
– Чо-то, по ходу, не местный, ага? – Обращается тот, который помельче, к гундосому. И уже мне: – Дай закурить.
Гибкая травинка, кланяясь урагану, продолжает жить.
– Я н-не курю.
Они слышат испуг в моём голосе. Все эти восточные мудрости про гибкую травинку и сломанный ветром дуб хороши до тех пор, пока читаешь их на бумаге. Реальности нет дела до восточной философии.
– Гы, Сеня, он походу спортсмен, – а потом снова мне: – Ты чо, спортсмен?
– Сам не куришь и другим не советуешь, чоли? – Интересуется мелкий.
Любой ответ может стать шагом к разбитому лицу, звону в голове, выбитым зубам или пульсирующей от наливающегося синяка скуле.
Испуганно молчу, прислушиваясь к ускорившемуся сердцебиению и стремительно пересыхающему горлу. Попытка сглотнуть сродни попытке провести языком по наждачной бумаге.
– Эта, слыш, ты, спорцмэн хуев, хули ты, патлы, как баба отрастил?
Спускаясь с крутого склона даже проторенной тропой, риску каждый шаг подвергаешь. Протолкнув по першащему горлу комок собравшейся во рту слюны, открываю рот и сдавленно говорю:
– Музыкант я, пацаны.
Обозленный даже в наполненных здравым смыслом речах противника найдет вызов. В таких ситуациях просто не может быть правильных ответов.
– Чо? Пацаны, бля?! Ты, блять, на кого себя равняешь?! – Тон мелкого отнимает остатки надежды на благополучный исход.
Музыканта не тронут, если он с гитарой и у него есть время (скорее, нет выбора), чтобы спеть пьющей пиво быдлоте трехаккордных песен. "Мчится карета", "Королева снежная", "На районе нету плана". Сука, как же ж Нойза угораздило такую вещь написать?
– Ты с нами чо, во дворе рос, за раён гонял на разборы?
Слово «раён» режет слух. И даже в этой проигрышной ситуации я не могу удержать мимику под контролем – морщусь. Меня всё равно изобьют – это дело очень малого отрезка времени.
– Или кто-то с раёна с тобой водку пил и за тебя ответ потянет?
Опять «раёна». Морщусь.
– Хули еблет кривишь?! А мож ты на дачки скидывал чего?
Молчу. Мне кажется, что ускоренная дробь, выбиваемая моим сердцем, слышна этим двоим. Давший врагу повод считать себя трусом – обречен. Мысленное повторение мудрости восточных островов, дошедшее до наших дней сквозь века, не тянет на оружие победителя.
- Так какой ты пацан?! Ты ж дрыщ. Тебе даже курить вредно – кашлять будешь. – Мелкий гнусно гыгыкакет, как умеет только быдло.
У меня возникает ассоциация с закадровым смехом в сериалах. Такой смех объясняет незадачливым зрителям, что в этом месте прозвучала шутка. И это сравнение вызывает у меня улыбку. Зря.
– Че ты лыбишься, Вася?!
Глупо говорить, что я не Вася, а Виктор. Как же мне хочется отмотать время на каких-то три минуты назад и пойти через другой двор. Эти двое обязательно доведут ситуацию до необходимой им развязки. Я понимаю это, и страх засасывает меня в воронку паники. Иссохшее нёбо приобретает медно-меловой привкус, когда проводишь по нему языком. А желтушные пятна фонарей начинают резать глаза.
Ли рассказывала, что японские стихи, хокку, пишутся по схеме пять-семь-пять. Первая строка – пять слогов, вторая строка – семь слогов и третья – как первая. Учитывая особенности японского языка, семнадцать слогов – это достаточное количество информации для того, чтобы выразить мысль красиво. Но это не главное. Главное то, что вторая строка хокку должна быть противоположной или хотя бы не связанной по смыслу с первой строкой. А третья – объединять первые.
Мой шанс выпутаться, моя вторая строка хокку – полицейский патруль по ту сторону улицы, проявившийся в свете фонаря, как фотография на окунутой в спецраствор фотобумаге. Паника смешивается с надеждой. Казалось, куда бы уже, но сердце вновь ускоряет такт.
– Парни, я, может, пойду... – Говорю сдавленно, но намеренно заглядываю за гундосого в надежде, что они обернутся посмотреть, куда это я пялюсь, увидят ментов и спустят всё на тормозах.
Тот, который помельче, оглядывается.
– Мусора. – Извещает он гундосого.
– Та стой, не шебуши. – Гундосый, не оглядываясь, берет меня за рукав. Крепко. Не выдернуть.
– Та че ты такой заворованый. К тебе ж нормально подошли, спросили...
Спросить: "о чем меня нормально спросили?" будет очередной глупостью в копилку этого вечера. Тем шагом, который приблизит меня к разбитому лицу, разорванным о зубы губам или отбитым почкам. Или всему вместе.
Провожаю идущий по той стороне улицы патруль взглядом. Им нет до меня дела. Им нет дела ни до кого в этом районе города. Им, главное, пройти означенный маршрут и вернуться в отделение в означенное время. А если что-то и произойдет – разминулись. Прошли по этому месту минутой позже или минутой раньше. Никто не удивится.
– Отойдем давай, – приказательно предлагает гундосый. – Хули замолчал?
– Молчание – знак согласия. – Мерзко гыгыкает мелкий.
Ситком. Кажется так называют сериалы с закадровым смехом. Есть ли у японцев ситкомы?
Я осознаю, что произойдет дальше, но покорно иду за угол дома, туда, где стена безкомпромисно обрезает свет фонаря, создавая необходимую темноту. Гундосый грубо тянет меня за рукав.
Обреченно думаю о том, что душу бы продал, лишь бы не было этих побоев, унижения, добивания лежачего. Лишь бы не осознавать сквозь вату в голове, возникшую после точного удара в висок, что в твоих карманах шарят чужие руки, выгребая оттуда всё. Всё, что было твоим. Но гундосый крепко держит меня за рукав свитера.
И мы поворачиваем за угол.
И свет фонаря напоследок врезается в сетчатку ставших такими чувствительными глаз. И сердце колотится быстрее, чем это возможно. И моё тело неестественно выгибается, хрустя костями, меняющими свои размеры, потрескивая растягивающейся плотью, обрастающей чешуёй. Я уже слышу шелест своих крыльев за спиной, а они видят эти рваные, перепончатые, покрытые редкими клочьями шерсти крылья. И гундосый, и мелкий цепенеют. Они еще не испугались – скорее, озадачены чем-то, что нарушило их картину мира.
Резким рывком вбиваю налившуюся силой, покрытую чешуёй, руку в лоб мелкого. Черепная коробка встречает мою ладонь хрустом и скользким мозгом внутри. Я сжимаю кулак, чувствуя скользящее меж пальцев месиво. Сжимаю и разжимаю руку внутри черепа этого заморыша, превращая его содержимое в кашу, чувствуя, как по телу пробегает волна возбуждения сродни сексуальному.
Второй, который гундосил, стоит оцепенев.
Я пытаюсь выдернуть руку из черепа мелкого, но тело уже обмякло и болтается на моей руке, как презерватив на опадающем после секса члене.
Всё же стряхиваю этого гандона на землю. Затем, резко дернув рукой, будто сопли с пальца стряхиваю и прилипшие к ладони жирные, серо-красные комки мозга. Масса ударяется об асфальт с характерным "ляп". Слышу острый запах пота и мочи – гундосому страшно, он обоссался.
Распахиваю руки для объятий и шагаю к нему.
Его туловище хрустит в моих когтистых лапах, пока я вгрызаюсь в его шею, ощущая как сырое мясо мышц, жгутики вен, сосуды скрипят на моих зубах, трещат, лопаются, уступая напору ставших в разы острее клыков. Я слышу, как в его горле что-то булькает. Теперь он жертва.
И я приношу эту жертву, купившему мою душу.
С его молчаливого согласия.
В заячью душу
Демоны ада стучат.
Кто там? Открыто!
© VampiRUS
yaplakal.com