82
Яна сидела в облицованном софитными панелями коридоре больницы и думала о непроницаемых в последние недели лицах врачей. Ей не хотят говорить правды, предпочитают молчать. Значит, дело дрянь; и осталось выяснить – насколько дрянь? По пустым улыбкам медсестёр и санитаров это тоже было ясно. Но знать умом – одно дело, другое – понять, и совсем третье – принять как свершившийся факт.
Сквозь дверь слышны мерные всхлипы ИВЛ и попискивание аппаратуры. Яна ждёт и слушает, за три месяца она привыкла ждать и слушать.
Он больше ничего не скажет, не придёт поздно вечером домой, не будет дымить трубкой на кухне, сопя над разобранной «до винта» неведомой железкой и пуская пахучие облачка канифольного дыма. Они уже не поссорятся. И не помирятся.
Сергей Иванович вынырнул из-за угла: невысокий, в белоснежном халате, по-ящеричному сочетающий задумчивую медлительность и резкие, порывистые жесты. Яна поднялась с кресла в ожидании обыденного, на ходу: «ну-с, узменений нет, без динамики…». Перемен ей почему-то не хотелось.
Доктор подошёл к двери в палату, кивнул девушке.
- Динамики по-прежнему нет. По всем показателям ваш муж здоров. Практически, он просто спит; и просыпаться пока не собирается. Я бы сказал, он и дышать-то самостоятельно не желает, да и вообще… - доктор нахмурился – Мы с коллегами посовещались и пришли к выводу, что он просто не хочет быть с нами. Как бы глупо это ни выглядело.
- Что значит – не хочет?
- Что значит?.. Кабы я знал! – Сергей Иванович внимательно осмотрел Яну; девушка почувствовала себя под рентгеновским лучом.
- Одним словом, вот что. Мы попробуем – подчёркиваю, попробуем! – достучаться до его мозга. Вроде гипноза; во всяком случае, механизм схожий. А вы нам поможете.
- Что мне нужно сделать?
- Сделать – ничего. Нужно вспомнить то, ради чего он захочет снова увидеться с вами; ну а заодно и с нами, грешными.
Есть один не особо популярный метод; он не имеет чёткого научного обоснования, но часто срабатывает. Суть такова: мы загипнотизируем вас и введём в сон вашего мужа, чтоб вы позвали его, повели за собой… Я говорю непонятно?
- Если честно – да.
- Ну ничего, вам все объяснит специалист. Это мой однокашник, он психиатр и практикует своеобразные методы лечения таких нестандартных пациентов. Он будет здесь завтра после полудня; ну и вы, как всегда, придёте?
- Да, конечно. Спасибо, доктор!
- Пока не за что. Постарайтесь отдохнуть и выспаться – день будет тяжёлым. Удачи!
Сергей Иванович сорвался с места, мелькнул отражением в зеркале и пропал за углом.
***
Парень был нереально красив; можно даже сказать – совершенен.
Я просто знал это, хоть и не видел лица, с трудом различая лишь силуэт.
Он двигался навстречу мягко, почти плыл; яркий, до звона в ушах, слепящий свет падал со спины… Нет, не падал; скорей – сопровождал, и ощущение было, будто смотришь на солнце без тёмных очков.
Я невольно прикрыл веки; а он невесомыми пальцами коснулся ладони и прошёл сквозь, не останавливаясь. На миг показалось, что он не видел, не заметил меня; кольнуло смешанное чувство страха и потери. Но он улыбнулся и повёл за собой.
Теперь до меня дошла одна важная вещь: смерти нет. Нет никакой костистой старухи в чёрном балахоне и с косой. А есть вот он. Совсем не старуха и без каких-либо сельхозорудий. Хоть и в чёрном.
Проводник. Поводырь. Как угодно.
***
Комната была пустой, пыльной и холодной, будто здесь никогда не жили и она возникла сама собой, без участия человека.
В заиндевелом сером камине – ничего, кроме кучки древнего пепла. Книги смотрят с полок вниз обречённо и уныло, и под слоем пыли почти неразличим цвет корешков.
Я вздохнул, поборол лень и встал с дивана. Холод вонзился зазубренными иглами в суставы, хохоча взлетел вверх по спине и устроился где-то между ушами. Чтоб не застыть ледяным истуканом, я накрутил на себя стёганое одеяло и стал похож на мумию.
- Если не найду дров и спичек – не протяну и часа! – сказал я и поразился, как неестественно звучит голос.
В окне за тяжёлой портьерой удалось разглядеть лишь непроницаемо-свинцовые сумерки, на фоне которых тёмные клубки туч казались приколоченными степлером к фанерному заднику клочьями грязной ваты.
Снег валил так густо и уверенно, что тоже казался декорацией, нарисованной грязно-белыми мазками и приставленной снаружи к стеклу. Сугробы доставали до подоконника – и, наверное, ещё повезёт, если это первый этаж.
Горизонт срезала причудливо изломанная, едва видная из-за плотного снегопада цепь гор. В обозримом куске пространства – пять сотен оттенков серого, и ни намёка на то, что в мире могут быть другие цвета. Я подумал даже, что у меня испортилось зрение, и потёр глаза ладонями.
Как бы ни было, а придётся пойти и поискать в этом кромешном снегу что-то,
что хотя бы теоретически может гореть. Ведь что-то и когда-то жгли в этом несуразно большом камине? Ломать мебель и жечь книги не хотелось.
Я снова вздохнул. В последнее время к моим старым добрым порокам добавилась новая дурная привычка: вздыхать по поводу и без него…
***
Через двери с грязноватым стеклом Яна вышла в больничный двор, присела на лавку и закурила. Вечер выдался не по-сентябрьски жарким, купленная в киоске банка колы приятно холодила ладонь.
Город плавился в приступах бабьего лета. Воробьи галдели над трофейной коркой хлеба, знойное марево было насыщено запахом перегретого асфальта и пылью невидимой за парком стройки. Далеко, на границе слышимости, ворочался гром, сдержанно обещая принести в город свежесть и напоить измученные жарой деревья.
Три месяца. Всё лето. Чёртовы девяносто два дня.
Однажды он не проснулся утром, не проснулся и к полудню, и к вечеру, и к следующему вечеру…
Каждый день она приходила сюда, оформив бессрочный отпуск и плюнув на всё и на всех. Каждый день – вопросы, ожидание, неизвестность.
«Он просто не хочет быть с нами…» Но почему?
Что изменилось между нами? Незаметно, исподволь. Как можно заинтересовать человека, который ничем не хочет интересоваться? Как вернуть всё на место? И нужно ли возвращать?..
Яна с неожиданной злостью смяла недопитую банку, швырнула в урну. «Чёртов эгоист! И всегда был эгоистом, с самого начала. Сколько раз за семь лет тебе удалось его куда-нибудь вытащить? В кино, в театр, на встречу выпускников; да хотя бы на кухню, когда приходили гости? Помыкается час-полтора, выпьет дежурную рюмку и потихоньку сливается… неинтересно ему, видите ли!.. Эгоист самовлюблённый, зануда!»
Хотелось плакать. Они любили друг друга и были почти одним целым. А потом что-то сломалось. Тоненькая, невидимая трещина, поначалу незаметная, но безвозвратно нарушающая конструкцию. Потом она расширяется, и можно смотреть сквозь неё: что там, на другой стороне. А после в неё может войти чужой человек…
Яна злилась, понимала свою неправоту и от этого злилась ещё больше. Надежда умирает последней, говорите вы? Нет, последней умирает ярость. Остаётся бессилие и пустота.
***
Немного обогревшись, я стал бродить по дому в поисках того, что плохо лежит, напевая под нос что-то из «Green Crow».
Дверь из кухни вела в пристройку, где нашёлся скудный запас дров и пара мешков угля; там же я увидел спички, канистру топлива и маленький генератор – как раз такой, чтоб хватило для освещения. Немного подумав, я решил отложить возню с генератором на потом.
На кухне завалялось немного пищевого мусора – закуски типа снэков и консервы. Производитель и дата выпуска не были обозначены на упаковках, и это наводило на размышления в духе «куда меня, чёрт возьми, занесло?». Зато бар был неплохо подгружен – дюжина початых бутылок со спиртным (также без данных о производителе), трубка и табак.
Закончив осмотр, я присел перед плюющим искрами камином и закурил.
Итак, что мы имеем?
В доме нет ни часов, ни календаря – вообще ничего, что напоминало бы о времени. По моим ощущениям на осмотр дома ушло часа три, но вид за окном не поменялся ни на каплю: тот же шквальный снег и сумерки – утренние, вечерние ли, не понять; те же несколько сот оттенков серого за окном, в доме и в голове.
Что ещё? Продукты и топливо – в лучшем случае на пару недель. Зато завались книг и никчёмного, покрытого густой пылью хлама. За пеленой снега не видно ни леса, ни кустарника. Значит, вопрос с дровами встанет в полный рост очень скоро, при таком-то холоде.
Ну, припрёт – буду жечь паркет, что остаётся делать?
Надо добыть тряпку и пару вёдер воды. На полу и подоконнике оставались отчётливые следы ног и пальцев, а это меня определённо не устраивало.
Я принёс с кухни треснутый стакан, выдул из него пыль. Покопавшись в баре, налил на пару пальцев бурбона и сделал основательный глоток. Бурбоном это пойло стало только по запаху: знаки на бутылочной этикетке совершенно не читались, напоминая катакану, но лишь напоминая. Впрочем, один чёрт – я не силён в японском…
***
Психиатр оказался смешливым и располагающим к себе мужчиной в халате. Его звали Пётр Петрович, и Яна тут же окрестила его про себя «Кащенко». «Кащенко» бесконечно долго и подробно расспрашивал о знакомстве и жизни с мужем, о родителях, о собаке и кошке, о соседях и их пристрастиях… Затем он принялся рассказывать о сути и принципах своей методики, увлекся и перешёл на совершенно птичий язык; Яна заскучала, несколько раз украдкой зевнула и незаметно для себя задремала.
Она проснулась в кресле, с затёкшей шеей. По темнеющему за окном небу было понятно, что проспала она не меньше пяти часов. Болела голова, где-то в подсознании обрывки дурного сна суетливо прятали хвостики во тьму.
Пахло коньяком. «Кащенко» и Сергей Иванович бубнили в смежной комнате.
Яна вынула из сумочки зеркало. На лбу и скулах виднелись следы от присосок. «Энцефалограмму снимали» - подумала Яна – «только непонятно, почему во сне?».
В кабинет заглянул «Кащенко».
- О, Сергей, проснулась наша подопечная!
- Слышу уже. Ну что ж, девушка, для вас классические две новости. С какой начнём?
В горле пересохло. Яна растерянно смотрела на двоих в белых халатах.
- Всё равно…
«Кащенко» присел на стул, Сергей Иванович устроился у него за спиной на фоне окна.
- Во время нашей беседы я ввел вас в транс; по простому говоря, загипнотизировал – начал «Кащенко». - Пока вы доремали, я снял по своей методике вашу, если можно так выразиться, ментальную матрицу.
- Во сне?
- Иначе этого нельзя сделать без фатальных искажений результата. Вмешиваются совесть, мораль, этические установки и чёрт знает какой ещё мусор, валяющийся в голове у Хомо Сапиенс. Так вот, вашу ментальную матрицу я проанализировал, убрал шумы и аберрации и ввёл в виде электрического импульса в сюжет сна вашего мужа. Я заложил установки на то, чтоб любыми средствами заинтересовать, разбудить его и увести за собой. Вернуть к нам. И понаблюдал за реакцией на привнесённые изменения.
Так вот, хорошая новость такова: ваш муж здоров, если говорить о нём как о личности, определённом энергетическом поле. Он привыкает к месту, где находится и чувствует себя там, где должен быть.
- А плохая?
- Вы не убедили его, и он не вернётся. Более того - через некоторое время он покинет нас и в виде белковой оболочки. То есть умрёт.
- Это он вам сам сказал? Что не хочет возвращаться?
- Видите ли, у меня не было планов устраивать вам встречу наедине. Я, если можно так выразиться, стоял за дверью с диктофоном…
Я могу объяснить методику и принципы анализа, но вы ничего не поймёте. Скажу коротко: таких однозначных и чётких реакций я пока не встречал. Ни вы, ни кто-либо или что-либо ещё в этом мире не заставит его вернуться. Нам нечем его заинтересовать: он выбрал одиночество. И я бы очень хотел знать, где он сейчас находится…
- Мне жаль – вмешался Сергей Иванович – но мы тут, по-видимому, бессильны.
Яна откинулась на спинку. Вот так, значит. Они умывают руки.
- Вы хотите сказать, что я должна сейчас выйти отсюда, пойти домой и всё забыть? Оставить всё как есть? Начать жизнь снова, как будто его и не было никогда?? – Яна почти кричала. – А вы здесь просто возьмёте и раскурочите его на винтики, ради научного интереса? А всё оставшееся нетронутым сольёте на органы для пересадки???
- Господи… - «Кащенко» покачал головой – ещё одна жертва НТВ… Серёж, вколи ей что-нибудь от истерики…
Яна его не слышала. Она плакала в голос, тщетно пытаясь ухватить обрывки сна и слепить из них что-нибудь цельное.
***
Прошло десять дней. Я десять раз лёг спать и столько же раз проснулся; и за это время пейзаж за окном не изменился никак. Разве что стало чуть светлей, или просто глаза привыкли к сумеркам. Поэтому понятие «сколько-то дней» превратилось в сплошную условность.
Я навёл относительный порядок в комнате и на кухне, отправив ненужный хлам в камин, а то, что не горит – в пристройку. Вымыл пол, протёр мебель и подоконники, смахнул плесень с книг. Почти все тома на полках оказались красивой имитацией: кожаный переплёт, тиснёные экслибрисы, дорогая бумага с золотым обрезом – и девственно чистые страницы. Идеальные книги для того, кто не любит читать!
Пользу в них я всё же нашёл: один том приспособил под «бортовой журнал», записав огрызком карандаша заголовок и отмечая прошедшие дни; ещё одним заменил отломанную ножку письменного стола.
Часть книг была напечатана неизвестными мне знаками незнакомых языков. На нижней полке завалялась подшивка журналов без обложек и крайне похабного содержания; а в тумбе письменного стола нашлось новенькое издание «Библиотеки приключенческого романа». На русском, с «ятями» и «ерами». За неимением другого чтива пришлось удовольствоваться этим десятитомником.
Больше всего сил отняла кухня: каждый раз, когда я готов был победно осмотреть дело своих рук, на глаза попадался очередной неумытый артефакт. В конце концов, я плюнул на всё это и спрятал недомытое в тумбу под баром, сразу почувствовав облегчение. Мыть окна не стал принципиально – какая разница, через грязное или чистое стекло смотреть на серую круговерть?
Топлива остались совсем крохи, но с некоторых пор меня это не беспокоит. Привык ли я к холоду, или действительно стало теплей, но я уже мог спокойно спать, не наваливая на себя все одеяла и пледы в доме.
Я много читал, продираясь через неудобный «дореформенный» шрифт, и много думал о том, где я и почему, как и откуда пришёл. Удалось вспомнить, «откуда», а вот «как»… В памяти остались беседа с лодочником, плеск волн и берега в тумане.
Долгое путешествие по реке завершилось, я очнулся здесь – и это было неправильно. Здешние реки вряд ли умеют течь, да и зачем им? В такую погоду реки спят…
***
Я проснулся рывком от постороннего присутствия в комнате; полежал тихо, прислушиваясь. Что-то висело надо мной и сзади – серое, внимательно наблюдающее облако.
Календарь на стене, прямо перед глазами. Здесь не было календаря, ещё вчера не было. Красными чернилами выделено три месяца и два дня. Июнь, июль, август, первые числа сентября. К чему это? Что и кому от меня нужно?
- Тебя ждут – сказало облако прямо над ухом. Уверенным, не допускающим возражений тоном. Никогда не любил таких заявлений.
- Подождут. Я лично никуда не тороплюсь.
- Но здесь ты один. И оставил за спиной много не сделанных дел и людей, которых любил, которые любили тебя.
- А что, обязательно быть не одному? Любил… А любил ли я кого-нибудь? Я не помню, точней – не знаю.
- Они ждут тебя.
- Мне жаль, правда. Но возвращаться некуда. Да и не хочется.
На другом краю длинного дивана я увидел силуэт женщины без лица, до боли знакомой и незнакомой одновременно. Она повернулась ко мне… для человека, у которого нет лица, это выглядело странно.
- Я пришла за тобой.
Вот за мной пришли уже двое – Серое облако и Женщина-без-лица, а мне никуда и не нужно. Я не выдержал и съязвил:
- И ты? Хоть скажи, кто ты? А то всем я нужен – и никто представиться не желает!
- Ты забыл меня?
Почему я решил, что она без лица? Лицо определённо было; и не лицо, а лица. Сотни лиц, знакомых и чужих, привлекательных и заурядных; они мелькали так, как будто я стоял у ограждения карусели; рябило в глазах.
- Остановись на чём-то одном, иначе у меня случится эпилепсия!
- Ты не помнишь? Я – Яна, мы жили вместе больше семи лет.
- Действительно. Я вспомнил. Мы жили в одном доме. Это не значит жить вместе.
- Не значит. Но мне холодно без тебя.
Стало неловко. Я действительно вспомнил и почувствовал себя сволочью.
- Прости. Я не могу вернуться. И не потому, что мне на всё наплевать. Просто понял, что наша жизнь выдохлась.
Наверное, я сам в этом виноват, но здесь и теперь это неважно. Нельзя тянуть отношения как бурлацкую лямку. Нельзя нести жизнь, словно камень в гору – без цели, без интереса, потому что так принято. Нет, не могу!
- Или не хочешь?
- И не хочу.
- Давай просто поговорим?
- Если тебе это нужно…
- Что я сделала не так? Почему мы стали чужими?
- А почему именно ты? Оба мы хороши были.
Ты называла меня эгоистом, и ты совершенно права. Я на самом деле эгоист. И здесь мне самое место, а не там, куда ты меня зовёшь. Здесь – финиш, край мира, здесь кончается всё. Здесь не текут реки, не идёт время, день не сменяет ночь. Здесь так, как я хочу.
Облако сползло вниз, растеклось по полу, причудливыми завитками закружилось у погасшего камина. Оно прислушивалось, и это было неприятно.
- Мы можем попробовать начать сначала.
- Да ведь ты понимаешь, что дважды в одну и ту же реку не войти! И зачем это тебе нужно? Я не изменюсь, и мы опять придём к тому же, к чему пришли. Я буду скучать, ты снова станешь обижаться на моё равнодушие. Кстати – что там со мной? Как я вообще?
- Выглядишь редкостным лентяем! Спишь три месяца подряд!
Теперь это было её лицо. Она улыбалась, и я безумно любил эту улыбку. В общем, ради неё я сказал «да» тогда, семь лет назад.
Оказалось, одной улыбки-то маловато. Но если я и буду тосковать по чему из прошлой жизни, то как раз по этой улыбке.
- Вот посмотри: лентяй, эгоист, самодур. И зачем я там, рядом с тобой?
Потом: это опять хлопоты. На работу устраиваться. Твоя мама снова начнёт пилить нас за мою лень, а моя – за то, что не наплодили ей внуков. Друзья, которые ржут при слове «кафка». Подруги, способные выдуть три литра чая в час и не обоссаться… Я больше не могу. Это не худший вариант развития ситуации, а для тебя возможность избавиться от чемодана без ручки в моём лице.
Мы стали чужими, ты верно сказала. Отпусти меня. И себя отпусти.
Мы помолчали.
- Может, нам стоило завести ребёнка – тихо сказала она. – Это бы нас сблизило?
- То есть ты взвалила бы на малыша сохранение нашего статус-кво? Не слишком большая задача для него? Удержать мужчину ребёнком – то же, что останавливать катящийся с горы грузовик, тормозя башмаком!
Мы оба лгали, и знали это. Она никогда не хотела детей, а меня можно было удержать ребёнком. Но что теперь с того?
- Но здесь же ничего нет! Это нереальный мир, и всё кругом ненастоящее, как ты этого сам не видишь? Где мы вообще?
Я улыбнулся, взял со стола нож для бумаги, провёл лезвием по пальцу. Из разреза выкатилась яркая капля и расплылась по столешнице пятном, похожим на алый островок в полированном море.
- Видишь? Все реально. Это кровь, можешь попробовать. Солёная и тёплая.
Яна взяла нож, попробовала порезать палец. Безуспешно. Нож проходил сквозь её плоть, как сквозь туман.
- Всё верно. Я дома, а ты – нет. Последняя пара лет была там для меня примерно такой же: чувство реальности пропало совсем. Давай будем считать, что там я был гостем, таким же временным явлением, как ты – здесь.
- Здесь холодно… - Яна поёжилась, набросила на плечи плед.
- Я уже не мёрзну, привык. В конце концов, это моё место.
Я посмотрел на часы на каминной полке; их не было ещё минуту назад. Наверное, намёк, что время на исходе.
- Ты стал другим. Жёсткий, как будто даже на ощупь сухой.
- Я меняюсь. Наверное, когда перемены закончатся, я стану собой. А таким я уже жить, как раньше, просто не смогу. Между нами всегда будет пропасть, и со временем она станет лишь шире и глубже. Прости.
Её лицо бледнело, и вся она становилась невесомо-прозрачной.
- Я хотела, как лучше. Честно.
- Я знаю. Нам нужно было развестись года три назад.
- Я думала об этом. Однажды я даже хотела разрезать тормозной шланг в твоей машине, чтоб всё решилось само, представляешь? Так было невыносимо. В тот вечер я напилась и изменила тебе. Один раз.
Я улыбнулся.
- Я знаю.
- И что – не вернёшься всё равно? Даже для того, чтобы отомстить?
- Не за что мстить. И незачем.
Она стала совсем невидимой, оставался только голос.
- Я буду скучать. Хоть мы и стали совсем чужими. Прощай. Я надеялась…
- Прощай. И вот ещё: можно попросить об одной вещи? Пусть больше не лезут в мою голову – здесь от этого беспорядок. Предметы появляются, пропадают…
Я остался один, один в доме и целом мире. Я ужасно устал, и так никогда и не узнал, простила ли она меня.
***
Я действительно менялся, и чем дальше, тем быстрей. Наверное, так бывает при болезни, когда медленный и скрытый инкубационный период сменяется неудержимым, как лесной пожар, недугом. С одной разницей: я выздоравливал.
Я смотрел в зеркало и видел сполохи искр внутри золотистой, блестящей радужки. Раньше у меня были зелёные глаза. Тело больше не отзывалось привычной болью, и совсем не чувствовало холода.
Пару дней назад я прочёл первые слова в одной из тех книг, что вначале поразили меня белизной страниц без единого знака. Теперь знаки были: бледные, полупрозрачные, но вполне видимые. Понятные мне слова и фразы древнего, чужого языка.
На том же языке был написан свиток в руке у Проводника.
Теперь я могу прочесть, что написано в этом свитке.
Вместе с моим выздоровлением закончится снег, наступит утро. Завтрашнее утро. Тогда я подожгу этот дом, чтобы вместе с ним сгорели остатки той, другой жизни. Больше он мне не нужен, как птенцу не нужна скорлупа яйца, из которого он вылупился.
Я сделаю прощальный круг над пепелищем, где сгорят останки моей жизни – беды, тревоги, радости и огорчения, наслаждение и боль, духота городов и прохлада морского бриза, улыбка любимой и боль расставания. Со всем этим будет покончено.
Потом я полечу к закату. Там, за туманом Большого Западного Хребта, я увижу первое утро своего нового мира.
PS Музыка такая:
NP / Зверь
Настроение такое:
yaplakal.com