151
От автора:
Небольшая такая зарисовка из детства. 1993 год. Не могу уже сказать, правда ли все так было или чего фантазия дорисовала - 30 лет прошло, но вроде так.СемечкиРешили меня как-то свозить родственникам показать в Пензу. А те решили, в свою очередь, показать своим. Уже под Пензу. Короче, поехали мы в родовую деревню. Ехали на междугороднем Икарусе - который красный такой, с удобными "самолетными" сиденьями. Ехали огромной толпой - ради такого случая, сползлась еще куча родственников с детьми всех возрастов стариков проведать и всю эту поросль показать. Как в Гадком утенке, когда всех на Двор водили старой породистой утке показывать. Заняли половину левой стороны. Я среди этой непрерывно что-то жующей, галдящей, хаотично перемещающейся "родни" был как белая ворона и чувствовал себя угнетенно. Особенно досаждали тетки, которым видимо было принципиально к гостю из далекого холодного Свердловска приставать со своей назойливой по-мушинному опекой. Хоть дети ко мне не лезли. Потом еще пешком вдоль полей по пыльной дороге шли как цыганский табор.
И вот - деревня. Как называется, не скажу, ибо даже тогда не запомнил. Шли шли и вдруг внезапно дома начались. Опомниться не успел - а уже встречают, за руки хватают, тащут в дом, за щеки теребят. Я даже не пытался разобраться в то время, кем там и кому приходилась крепкая согнутая клюкой баба Витя. Почему Витя? Сейчас я догадываюсь, что скорее всего, Вита, от Виталия. А тогда как услышал, так и называл, опять же, не поправляли.
Огромный деревенский дом на подклети, с единственной гигантской комнатой. Ожившая сказка! Я вообще себе деревенские дома немного иначе представлял - как избы-пятистенки, с непременными сенями, где висит одежда, всякие валенки-тапки, и потом небольшие комнаты с дверями. И потолки - низкие, нависающие, давящие. А тут - хоромы. Будто забыли пространство на два этажа разделить и на комнаты - только стены поставили. Никакого потолка сверху - стропила со свисающими половиками, связками чего-то, травами, вениками банными, обувью и черти чем еще. Только в конце комнаты была наверху большая такая "антресоль" куда лестница вела - не знаю, что там было - не лазил. Сеновал экстренного запаса сена может? Короче, удивил меня этот дом сильно. При этом, не смотря на огромные размеры, там было уютно. И, в основном, из-за вездесущих половиков. Они натурально были везде - на полу, на стенах вместо ковров, на стропилах, на лавках, на печи. Видимо, были в доме мастера плетения. А еще в доме не было привычной мебели - сундук был огромный, лавки вдоль стен широченные, лавки у длинного стола из толстых досок. И упомянутая печь, гигантская (ну может такой казалась в десять лет), белоснежная, с кучей каких-то отверстий сбоку, заслонками и нишами, с уходящими с темную даль палатями, занавешенными пестрой занавеской, откуда торчали уголки многочисленных лоскутных одеял. Никаких телевизоров, проигрывателей, холодильников. А еще внимание привлекла икона в Красном темном углу с оплывшей незажжённой свечой в хитро-гнутом темном от времени подсвечнике. Моя бабушка, с которой мы ездили, не крестилась – она коммунизм строила. А вот остальные обмахивались и даже печке кланялись. У меня же своего мнения на этот счет не было – я только спросил, зачем свечка, если лампочка есть. Что ответили, не помню. А еще - у дома не было забора, даже изгороди, хотя дом крайний был – за ним уже поля шли и лес метрах в трехстах. Мне казалось, что около леса с волками (реальными волками, которые, как и лес, в трехстах метрах!), хоть какая-то защита должна быть. А нету - не знаю почему так. Хотя, слышал уже много позже мнение, что в деревнях заборы да тыны от скотины больше ставят, чтобы в огороды не лазила, а не от людей и прочих лис волков.
Три дня мы там жили. И всегда в доме стоял шум гам. А как же! Троюродные внучки (бабушка моя с сестрой) приехала впервые за двадцать лет ну и вся остальная сестро-братия! Из самого Городу! Вот и сидели они до ночи, разговоры разговаривали. Упомянутые дети из автобуса, в массе своей, были совсем мелкие, включая очень голосистого младенца, и мне с ними было не интересно. Да и не отходили они от тех душных теток, как цыплята от наседок. Я же, как типа взрослый, был предоставлен себе: читал взятые с собой книги, общался с природой в лице кур и доброй безымянной дворнягой, да с Машкой, десятиюродной внучатой сестрой по материнской линии двенадцати лет отроду, которой наказали за мной присматривать. У нас с ней занятие было – на высоченной лавочке сидеть и смотреть на небо. Верите нет – не надоедало. Была еще очень симпатичная и веселая девчонка-ровесница. Не помню как зовут, но она с малышами возилась - мало с ней общались, к сожалению.
Так вот сидим мы с Машей как-то на второй день, облака рассматриваем, да языками чешем ни о чем. Погода прекрасная, небо голубое и высокое высокое. Стрижы летают в вышине, куры кудахчут, дымком пахнет и спокойствие полное, умиротворение. И тут слышим - пофыркивания какие-то, мужики переругиваются - проводят мимо конягу. Волосатого, пузатого, с какой-то пустотой в глазах и покорностью. И вонючего - аж нос зажмурить захотел. А Машке норм - это я просто непривычный. Конь (мерин, скорее всего и точно не кобыла) спокойно принялся траву обгрызать на обочине. А мужики скрылись в большом сарае (видимо, тут великаны жили - иначе нафига такое все высокое было строить?) и выволокли плуг - красивый, блестящий, основательный и настоящий - не муляж. Видно, что рабочий инструмент. Спереди толстая полоса наварена усиленная, а ручки до блеска вытертые. Потащили его на поле картофельное, которое сразу за постройками зеленело бесконечными рядами картошки. Пока запрягали, пока обсуждали, женщины вышли из дома – в рубищах каких-то, в рукавицах брезентовых, в косынках. Все решительные такие, ведра давай разбирать. И баба Витя вышла в халате своем пестром, как надсмотрщик на плантациях, стульчик себе вытащила, устроилась.
– Маш, чего это они? Пахать решили поверх? – пошутил я.
– Картошку копать будут, - серьезно ответила Маша.
В моем понимании «копать картошку», это взять лопату, подкопнуть, кустик рукой обхватить, лопату вверх, куст тащим, картошку собираем в ведро, ворошим лунку – не забыли ли драгоценный клубенек, идем к следующему. И так, пока не кончится поле. О чем я и поведал сестре.
Она фыркнула:
– Тут шестнадцать соток. С лопаткой дня три вошкаться.
Тем временем, коняга с плугом был установлен в начале рядка, его тпрукнули и действо началось. Коняга потащил плуг, оставляя отвал с торчащими вбок кустами, и торчащими в противоположную сторону клубнями. Женщины тут же начали борьбу с урожаем. Картофелины собирались в ведра, которые вываливались на основательно вытоптанную лужайку рядом с полем на сушку.
Минут тридцать мы залипали на представление.
– Пойдем-ка, – потянула меня напряженная Машка, поймав пару взглядов с поля.
– Куда? – заупирался по-бараньи я. Сообразительностью и скоростью мышления я тогда не отличался особыми.
– Потом скажу, пошли, – тянула она меня. – Быстрее.
– Да куда? Интересно же.
– Эй, молодежь!
Машка вздрогнула и отпустила мою руку. К нам направлялась одна из женщин с ведром и двумя парами рукавиц.
– А ну вместой тут зады просиживать, айда поможите.
– Хорошо, тетя Глаша, – покорно взяла ведро и рукавицы Машка.
А меня и не спрашивали.
Стали мы картошку собирать, которая за основными сборщиками оставалась. Они вперед шли, работая на скорость, а не на качество. Плуг прошел, не щадя растительность – огромный отвал спрессованной земли, откуда картошки приходилось выцарапывать, разбивая комья. Я видел, что после сборщиков много остается в земле ниже, либо в отвале. Это же нерационально! Наблюдением поделился с Машкой.
– Ну либо еще раз пройдут потом, либо на следующий год вырастет и всё, – равнодушно сказала она, поправляя сползающие великие рукавицы.
Так с час промучались. Я, как истинный джентльмен, относил ведро на лужайку. От непривычки спину заломило и пальцы болели. Скоро, правда, на обед позвали. Передохнули, наелись картошки с грибами, чая напились крепкого. И обратно в поле. Еще час по-стахановски трудились – мне как-то стыдно было лицом в грязь ударить – да и руки к земле привычные, чай в саду с малолетства. И картофелю не чужой человек. Но все-таки стали мы уставать. Все чаще с Машей останавливались, садились на отвал. Даже не разговаривали уже – просто в небо смотрели по привычке. Тетя Глаша, тем не менее, посматривала грозно, само собой только на Машку, та, как уж на сковородке, корчилась под ее взглядом, и снова принималась за работу. А я с ней. Ибо невместно стоять, пока боевая подруга трудится.
Закончилось это мучение внезапно.
– Мария, и ты мальчик, подьте сюды.
Баба Витя поманила нас пальцем.
– На те вот, попейте, токо от коровки.
В тяжелой коричневой крынке было теплое вонючее, с плавающими травинками, молоко. Опять же, мне оно тогда показалось вонючим – привык к пастеризованному, которое почти не пахнет. Может, и не вонючее – знал же, что коровам перед дойкой вымя моют. Опять же, знал, что такое парное молоко – то есть, сразу после дойки, и давно мечтал попробовать. Норм так отхлебнул, остальное Машка с удовольствием допила. Гадость редкостная это ваше парное молоко, кстати. Причем, не по вкусу – а потому, что слишком естественно (то есть, не нагретое, а просто) теплое и есть четкое понимание, что вот только что эта желтовато-белая жидкость была в большом таком животном с грустными глазами. Но опыт бесценный.
– Гляжу пользы от вас на поле, как от козла молока. Есть у меня для вас другая работа. Падем.
– Баб Вить, ты чего там удумала! Пускай работают!
– Договор, – заговорщицки подмигнула нам бабушка, игнорируя тетку, – я Глашку отважу, а вы мне, за то вот енту сковородку от семачек освободите. Две седьмицы стоять – и выбросить жалко, и никто не ест. А сковородка то в хозяйстве страсть как надобна.
И снова подмигнула. Хитро так.
Машка насупилась, глядя на тетю Глашу, которая ей кулак показывала. А я решился. Взял девочку за руку, а вторую бабе Вите протянул:
– Договор.
– Ай, молодец! – потетешкала она меня за щеку, да руку пожала демонстративно.
И стали мы сковородку от «семачек» «отчищать». А сковородка, к слову, тоже артефакт своего времени – этакий чугуниевый блин, не самой тщательной ковки, да размером с колесо от велосипеда. А семечки крупные, звонкие. Не жареные, а сушеные. Машка сказала, что их в устье ставят и они там сохнут сами. Ох вкусные! Маслянистые, запашистые. А что мышиные какашки изредка попадаются, да божьи коровки дохлые, стебельки всякие да зернышки какими-то вроде пшеничных, так это не страшно. Уже тогда брезгливым не был – дед приучил, что то, что с земли взято, не может навредить. Не магазинное же – вот там да.
Сидим, договор соблюдаем. Коняга идет, мужики пашут, женщины собирают, баба Витя покрикивает, чтобы тщательнее собирали, а мы ворон считаем да семечки лузгаем. Час едим, два едим. Эти до середины поля дошли только, а у меня уже на языке мозоль.
– Слушай, может ну их? – шепчет Машка, – не могу больше. Давай просто делать вид.
– У нас еще пол сковороды! Куда их девать? Выбрасывать что ли? Договор же! Или хочешь картошку собирать?
Машка глянула на запыленных усталых сборщиц, жадно пьющих воду, на тетку свою, на бабу Витю и, тяжко вздохнув, взяла очередную пригоршню.
Конечно, мы щедро делились семечками со всеми проходящими мимо, курицами, птицами, кошкой. Нам активно помогали набежавшие дети. Так что было шумно, весело и мы с Машей, рассказавшим всем, че мы тут сидим, в центре внимания. Не могу сказать, что я прям был счастлив от свалившейся известности великого уничтожителя семечек, но где-то глубоко было приятно. Сейчас вспомнишь – ну бред бредом, а тогда серьезно воспринималось.
Солнце уже на вечер пошло. Запахло уютно дымом - мужики баню топили, а собранная картошка огромным пестрым половиком заняла всю лужайку.
– Всё, – прошамкал я непослушным языком, выплюнув последнюю кожурку. Машка давно уже сдалась и сидела рядом за компанию, болтая с подружками. Пацаны спорили на щелбаны, доест городской семечки или нет. А я на принцип пошел – упертый был (и есть).
– Малорик! – хлопнул меня по спине старший парень в растянутой майке и остальные подошли, хлопали, руку жали.
А я жмурился на оранжевое солнце и думал, что если встану, то из меня эти семечки наружу полезут.
– Кожурки бы подмести, – проговорил я, глядя на гору под ногами, в которой рылась пестрая курица.
Машка фыркнула и сковороду начала подымать. Помог, конечно, отобрал ее у нее. Отмыли мы ее в сенях с песочком да отнесли бабе Вите. Только что-то она не обрадовалась.
– Вы чавой, всё съели? – на лице был натуральный ужас.
– Дак договор…
– Да какой к бесям договор! Ой, внучки, а животики та не болять? – она засуетилась, осматривая нам зачем-то лица.
– Да вроде нет.
– Ой я дура старая, щас заворот кишок будет… Я ж думала! Эх! Ох!
Короче, напугали нас взрослые в итоге. Я даже чуть слезу пустил, прочувствовав. Отругали. Машку в основном. Но и похвалили. Меня. За честность. А потом, как накудахтались и йодом намахались перед носом (зачем йод вообще?), есть позвали – картошку с салом и грибами. Где логика у людей? Только что же… А да ну их. Мы отказались, конечно.
Кожурки, я все-таки, утром уже в канаву смел – бесила эта куча перед скамейкой до дрожи.
Там еще потом баня была незабываемая подземная, но это совсем другая история.
А, и если вы думали, что я с тех пор семечки не ем, то ошибаетесь. Ем, и еще как. А те, сушеные, с теплотой вспоминаю – никогда таких больше не ел.
Вот грибами на всю жизнь наелся – их там какие-то нереальные количества в лесу были. Не то, что у нас – гриб в полчаса. А просто заходишь в лес и собираешь, да не синявки всякие с волнушками, а белые с обабками. И маслята еще целыми полянами… Никогда больше столько грибов не видел. Вот и ели все три дня грибы во всех видах. С тех пор к ним холоден – а раньше отчаянно любил. Жаренные, особенно, с луком, маслом, мелко порубленные, с отварной картошкой… Ммм… Куда там шапиньонам да шиитаке китайским до наших грибов.
А еще на печку залезть так и не пустили на полати. Все три дня на лавках спали, куда перины откуда-то притащили, в которых тонешь и дышать нечем.
Вернулись обратно в Свердловск, который два года уже номинально Екатеринбургом был, а там закончилась одна страна, началась другая. И там уже не до поездок по родственникам стало – выжить бы. Так и остались у меня в памяти ярким, пахнущими семечками и грибами, солнечным пятном настоящей деревни эти три дня детства.
Сочинение «Как я провел лето» писал, конечно же, именно об этой поездке. Пять получил.
yaplakal.com