20
Ну что ж дамы и господа. Провел я работу над ошибками (как мне кажется). Добавил материала для более гладкого восприятия (но все равно не стал грузить полноформат) и с помощью дружеских советов представительниц прекрасного пола дорисовал (опять же ИМХО) образ Маши.
Ввиду того, что основная конструктивная критика прозвучала от завсегдатаев этого сообщества, то и работу над ошибками выкладываю сюда.
Как мне показалось даже политическая направленность стала глаже. Но поверьте что не ради политоты или толерантности, а токма ради сложности правды жизни...
НЕБО, АЭРОПЛАН, ДЕВУШКА.
Пролог.
Весна нынче выдалась странная. То солнце усиленно разогревает вверенные ему периметры, пробиваясь в затененные домами дворы, то холодный ветер нагоняет снеговые тучи и землю снова укрывает холодной белой шубой. Редкие прохожие, зябко кутаясь в воротники, перебегают вымороженные до дна лужи. А серебристый дым папироски лишь щекочет ноздри, практически не согревая. Я стоял босыми ногами на стылой земле, покрытой крошевом кирпича, и пытался затянуться поглубже, насколько позволяли разбитые губы. Колючий ветер рвал грязные кальсоны, единственное, что оставили мне чекисты. Вся остальная одежда была давно поделена воровскими прокуренными пальцами. Жалко было только щегольские американские ботинки, которые в сочетании с роскошными кожаными леями, придавали мне вид военного франта, что несомненно сказывалось на моей популярности у прекрасного пола.
Папироска, трескнув, и подарив мне последнюю горькую затяжку, погасла. Я сплюнул ее вместе с набежавшей кровью. Да… не хватило силы воли откусить себе язык. Захлебнулся бы кровью и все. Но надежда цеплялась за фантазии. Внезапное наступление. Отобьют.
Песню что ли спеть. Но выбитые зубы, разбитые губы и опухший язык плохо этому способствуют. А фальшивить в такую минуту не хотелось. Эх, умирать так весело.
Я поднял глаза в небо. Такое далекое и такое родное.
Эх, Маша, Маша… Погубили прапорщика твои зеленые глаза.
По врагу мирового пролетариата, целься, пли.
Тело молодого мужчины вздрогнуло и кулем рухнуло на оттаявшую грязь. Жизнь, тоненькой струйкой покинула тело, а на синеющих губах гримасой застыла улыбка.
Небо. Аэроплан.
Когда в эскадрилью пришли аэропланы, Лешка обрадовался. Значит полетаем! Заскочив в избу, где квартировал Сашка Забелин, заорал:
– Прапорщик Забелин, к аппарату! - и весело закружив вскочившего однокашника, зашелся речитативом – Там машины новые пришли, теперь полетаем. Теперь покажем этим старперам, чего стоит Петербургская школа воздухоплавания. Теперь снова будем петь ветрам и ощущать дрожь перкали. Слушать рокот двигателя и посвист растяжек. Ух и зададим теперь красным.
И подхватив, быстро собравшегося Забелина, под руку чесанул к железнодорожному тупичку, где разгружали прибывшие машины.
Алексей уже второй год кочевал вместе с остатками Курганской эскадрильи, с ровесником Александром Забелиным, по городам и весям разваливающейся империи. Он не понял и не принял того переворота, что произошел сначала в Санкт- Петербурге, а потом и по всей западной половине России. Не принял призывов к непонятной свободе. Разве ее не было до всех этих переворотов? Не понял почему уважаемые, солидные люди вдруг стали вести себя как скоты. А настоящие скоты быстро поняли, что у них глотки лужонее, а хватка сильнее. Не понял куда исчезла в людях честь, совесть и вера. Ему, по правде сказать, не нравились ни так называемые белые, ни так называемые красные. Его тошнило от тульских пролетариев в рядах колчаковцев, что ходили в бой с красным знаменем, не нравились агитаторы красных, похожие на цыган, и по воровски пихающие прокламации за отвороты шинели. Он хотел в ту, старую Россию, где все было понятно и надежно.
А для этого нужно было воевать….
Аэропланы оказались старые. Два древних «Ньюпора», подлатанных в иркутских ремонтных мастерских. Их ненадежные роллс-ройсовские двигатели часто давали сбои, были прихотливы к керосину. Да и запчастей на них не достать. Но это вселяло надежду, что теперь количество аппаратов почти сравняется с количеством пилотов и молодежи перепадут боевые вылеты.
Нижние чины, под руководством старого инженер-механика Полозова уже сгрузили машины с платформ и сейчас перегружали ящики с зипом на прибывшие подводы.
- Ну что, Михалыч, как быстро поставишь машины на крыло?
Угрюмый Полозов выглянул из-под фюзеляжа и хмыкнул.
- Не терпится? Голову свою молодую сунуть в пасть смерти? Ну, ну… Дня через два поставлю. Вот тяги элеронов подправим и шуруйте. Летайте…соколы…
Полозова в части уважали и жалели. Уважали за его любовь и знание матчасти. Инженер по звуку мог определить неисправность двигателя, перемотать катушки магнето и устранить проблемы часто заклинивающих Шоша и Льюиса. И на фоне того, что пилоты относились к своим машинам как к живым существам, это было сродни божественному промыслу.
А жалели за то, что в бунтующем и бурлящем Петербурге образца 1918 года потерял Михалыч всю свою семью. Сына – студента застрелили при попытке нападения на жандармское отделение. Вьюноша жаждал свободы и оружия. Хотел освобождать Родину путем кровопускания. А жену с дочкой искололи штыками пьяные матросы за то, что вступились за гимназистку, которую те лапали. С тех самых пор ушел Полозов в себя и стал доверять только механизмам.
Но Полозов был старым, целых 46 лет. И для меня его жизнь казалась сродни библейским манускриптам. Моя же лежала впереди непознанная, неизведанная.
Маша.
Сколько себя помнила, а помнила себя Маша с 5 лет, она всегда была неслухом. Всегда ей надо было сделать что-то наперекор. Родителям, людям, правильности. В пять она полезла на спор в старую штольню, что стояла прогнившая и частично засыпанная на высоком берегу Галянки. И потом ее доставал, спустившийся по связанным возжам, сосед дядя Миша. Мальчишки говорили, что там в боковом горизонте есть золото. Ей так хотелось новые ботики к Дню Ангела. А получила этими же возжами по худым грязным ногам и попе.
Потом, когда ей было двенадцать, они ходили с отцом и дядьями на ипподром, расположенный за железнодорожной станцией.
Его наспех переоборудовали в аэродром, и усатый летчик в кожанке и ремнях выделывал на этой ревущей этажерке такие кульбиты в воздухе, что дух захватывало. А потом приглашал любого желающего прокатиться с ним. И никто не решился. И отец ее не решился, и дядя Степан. И даже смелый и сильный дядя Тимофей, у которого кулак был больше Машиной головы и который в масленичных кулачных боях всегда был надежей всего Голого камня. Забоялись. А Маша не забоялась. И рванула сквозь толпу к аэроплану, но была поймана отцом за подол и больно отодрана за ухо.
А потом пришла Свобода. Взрослые шептались и плевались, когда на деньги стало сложно что-то купить. Зато молодежь ходила на митинги. Там было ново и интересно. Приехавшие в город из-за войны новые люди рассказывали, что виноват во всем царь и помещики. Что надо отобрать все у богатеев и раздать бедным. Скоро к ним прибились местные. В основном это были, как говаривала баушка, гольтяпа – которые работали подручными, но выпив громко кричали и жаловались на несправедливость жизни.
- Выпьют на полушку, а выделываются на рупь, - говаривал отец Маши Юрий, мастер – модельщик в артели Толстова. Он хорошо зарабатывал. Артельная мебель хорошо продавалась по всему Уралу. И Юрий мог себе позволить степенно прогуливаться в новой поддевке по городскому саду в праздники, сверяя неспешность жизни с отличными мозеровскими часами. А потом пропускать по стаканчику с другими мастерами завода или мастерских в первом этаже магазина купчины Хлопотова.
Но отец последнее время все больше молчал. А,Маша, едва дыша, вслушивалась в слова коммунара Эйдельмана. Он рассказывал так интересно, что дух захватывало. О какой то другой, непонятной жизни, а Машу с детства манило все непонятное и тайное. А Эйдельман так красиво говорил: что скоро все будут жить в сытости и довольстве, каждый будет работать там где захочет. Что ситного будут давать по числу едоков в семье, города замостят брусчаткой как столицу. И как по Невскому по Александровской будут ездить автомобили. И все будут образованными, а не только ученицы приходской школы. И он делал рукой жест в сторону Маши. И Маша очень стеснялась своей образованности. И отводила взгляд с глаз Миши Эйдельмана на красный бант, завязанный на верхней петлице его потертой кожанки. И в груди так сладко сжималось от его слов и мужского внимания. Ибо Эйдельман не походил на парней с их улицы, с коротыми прошло ее детство.
Когда отряды белочехов и сибирских казаков захватили Екатеринбург и двинулись на Тагил в городе объявили мобилизацию. Оставшимся мастеровым выдали винтовки. Отряд ополченцев возглавил Эйдельман. Который ходил теперь в кожанке, в кожаном же картузе с красной лентой. Он был весь в ремнях, при шашке и огромном маузере в деревянной кобуре.
Отряды чекистов и милиционеров окапывались на окраинах города. Туда же сгоняли тех, кто не попал под мобилизацию. Рыть окопы, таскать бревна для перекрытий. Отец Маши как-то отвертелся от мобилизации. Но на работы ходил. Последнее время работы не было. Да и кому нужна была красивая мебели и знаменитые уральские сундуки, если в стране война. Вот и приноровился Юрий гнать первач и менять его на еду, одежду и прочий скарб.
Маше было стыдно за отца. За то, что не понял новой Свободы, из уважаемого мастерового превратился в самогонщика, а из Юрия перепрел в Юрца, как часто стали называть его покупатели зеленого змия.
И она пошла в клуб. Ох и весело ж там. Под городом стрельба и взрывы, а в клубе молодая разбитная Нелька рассказывает, что по всей стране создаются коммуны. Где все вместе работают и живут и всё общее. Даже дети, жены и мужья. И каждому по потребности и от каждого по способности. Подсовывала читать затрепанные брошюры с непонятными словами. И от этих брошюр, от хруста подсолнечной шелухи на полу, от жарких споров про то, как будет строиться их жизнь, кружилась голова.
Но отец на все ее рассказы про клуб, только махал рукой и предлагал ей выйти замуж за всех коммунаров скопом.
Алексей.
Не по-весеннему промозглый ветер легко поднял аппарат и понес на своих припыленных снегом крыльях. «Ньюпор» отлично слушался руля и лишь изредка рыскал носом под порывами ветра. Несмотря на то что холод пробирался и под шлем, и под теплую меховую куртку, хотелось петь.
В голове теснились мысли и веселые мелодии. Есть ли что-то более волшебное для пилота, чем полет.
Показались домишки Черноисточинска и Студеного. Грязные, разбитые дороги, расчерчивающие лес на острова. Где-то здесь была передовая. Надо было пролететь над окраиной занятого красными Тагила и обнаружить две батареи, крывшие по наступавшим на город казакам. Я отклонился от дороги, хотя звук мотора в морозном небе был слышен за десять верст. Поднялся повыше спрятавшись в нижнем слое рваных облаков. Вот и окраина города. Окопы красных перпендикулярно выползающей из леса дороги. Эх, сейчас бы пару ручных гранат. Впереди, обещанная картой, Лысая гора с пожарных каланчей, а под ней… вот она красавица – первая батарея. Пять гаубиц, спрятанных за домами и заборами и частично скрытых горой. Наводчики и корректировщики наверняка сидят на каланче. Вот это позиция. Лучше не придумаешь. И выкурить их оттуда можно только гаубичным огнем. Батарея гаубиц, шедшая на подмогу, застряла где-то в болотах Таватуя. А без них эта красная батарея прольет много кровушки казачкам, что вот уже два дня пытаются зацепиться за окраины города.
Меня явно заметили и открыли беспорядочный огонь из винтовок. Надо бы подняться повыше. Но тут я замечаю вторую батарею. Она тоже поставлена с большим опытом. Не иначе у красных какой-то офицер – артиллерист из предателей Родины. Батарея расположена на высоком терриконе. Видимо отвалы карьера или шахты. В батарее четыре пушки и одна гаубица. Да, отсюда и прямой наводкой можно долбить по дороге из Черноисточинска. Значит орудия не подтащишь. Не поддержишь наступающих огнем. Грамотно. Снова нарываюсь на огонь из винтовок. И… о черт, они поставили Максим на турель. Газ. Вхожу в бочку и слышу, как очередь рвет перкальные бока и плоскости. Только бы не попали в бак. Вываливаюсь из маневра и пытаюсь тянуть вверх. Дьявол, заклинило тягу правого элерона. А пули свистят и крошат деревянную раму. Обшивка уже в клочья, и я начинаю терять высоту.
Тянуть, тянуть…миленький хороший мой, дотяни. Хотя бы до передовой. А там можно попробовать сесть на дорогу.
Пули перестают свистеть. Ушел. Но скорость падает. Мотор начал захлебываться и запахло керосином. Перебит топливопровод.
Мамааааа…. Я падаю. Куда сесть? Куда? Тяну что есть силы за бесполезный рычаг. Вон туда. К пруду. Там, покрытая подпалинами проталин площадка. Выпас? Выровнять машину. Прапорщик соберись! Мотор чихнул и заглох. Дотянуть до ровного места…. Ааааааааааааааааа.
Плюхнулся я до одури не красиво. Сломал правую стойку шасси и на отскоке доломал плоскости левого крыла, изодранные пулеметным огнем. Выполз из машины и похромал к домам. К заборам. Уйти. Зарыться куда-нибудь. Спрятаться. Дождаться ночи и попытаться уйти к своим.
Брешут собаки, но слава Богу никого. Заползаю в какой-то сарай и пытаюсь отдышаться. Но вдох вызывает острую боль, так что в голове вспыхивают желтые фонтаны. Ой, господи, ощупываю себя. Кажется, сломаны несколько ребер, на голове надувается огромная шишка и тошнит. Ноги. О чччерт… Правая нога наполняется дикой болью. На голени огромное вздутие и кажется кровь. Начинаю трогать и взвиваюсь от боли. Нога явно сломана. В сарае темно и голову кружит. Решаю заползти в угол и немного отдохнуть. Даже если увидели куда упал, пока организуют облаву… На этой мысли теряю сознание.
Очухался от холода. Знобит. Дело плохо. Пытаюсь встать и тут же падаю обратно. Боль просто бьет молниями. Штанина бриджей мокрая от крови. Надо что-то делать. Уходить отсюда.
Снимаю куртку и отрываю погоны. Закапываю их вместе с шлемом в углу в какой-то хлам. Подумав, туда же отправляю планшетку и портупею с кобурой. Браунинг сую в карман куртки. Кортик в карман бриджей. Вот же бонвиван, вырядился как на парад. Даже кортик пристегнул к портупее. Красовался…
Подползаю к воротам сарая. Начало темнеть и в соседних домах проснулись звуки. Вот кто-то колет дрова. Где-то брякает ведро. Колодец? Хочется пить. Слышны нестройные голоса. Пытаются петь? Выглядываю. Трое мужиков, держась друг за друга, пытаются передвигаться. Получается плохо, но это их не смущает, и они снова запевают
- Тыыыы горииии, гори моя лучииина…
Снимаю куртку, выворачиваю ее наизнанку и надеваю. Отдает болью в ребра. И тоже запеваю, и начинаю выползать из сарая
дооогорююю с тобоооою яяя…
Мастеровые, а судя по одежде это были именно они, подхватили припев еще раз, вторя моему голосу.
- Паря, хорошо поешь! Ты чего празднуешь? Мы вот премию Христофорыча отмечаем. Ему отрез ситцу дали, а мы этот ситец Юрцу – самогонщику обменяли на поллитру. Жадный, сука, Юрец.
Мелькнула мысль – жадный, это хорошо.
- Мужики, а пошли к Юрцу, хочу вас угостить. У меня сегодня тоже праздник. Да вот чет напраздновался, голова светлая, а ноги не идут. Тока вы меня доведите до дома Юрца.
- И то правда, пойдем добавим, паря, ежели есть чем расплатиться. Ты ведь знаешь, Юрец деньги не любит. А и то правда, какие нонеча деньги. Бумажки.
Томно напевая неизвестную мне местную припевку и стараясь не стонать, поддерживаемый с обеих сторон новоявленными друзьями дотаскиваюсь до дома местного самогонщика уже затемно. Хозяин, под лай двух здоровенных псов, быстро смекнул кто тут платит и велел зайти, а мужиков оставил за воротами. Заполз с ним в сенки. Открутив лампу поярче он отпрянул:
– Баааа, ваше благородие, а не кликнуть ли мне патруль?
Но жадность мужичка была сильнее здравого смысла, да и мужик то он был неплохой. Жалел в душе, что старое время, такое понятное ему и размеренное, безвозвратно уходит.
- Стешка, Машка, а ну сюда живо! Помогите мне, да не в хату, давай пристрой его.
Очнулся я от прикосновения влажной тряпки к лицу. Склонившееся надо мной женское лицо плыло и золотилось в лучах солнца, падавших из небольшого окошка за занавесками. И глаза… большие, бездонные, зеленые. Как два омута.
-А ну брысь отсюда, Машка. Кому сказал не ходить к нему.
Юрец, а судя по голосу это был он, наклонился надо мной. Одутловатое лицо, вислые сивые усы и острый, цепкий взгляд.
- Ну вот что, офицерик. Тут тебе не больница. Ногу я тебе перевязал. Сломана она. Но жить хочешь – дойдешь. Водки дам, одежды какой и мотай восвояси. Выведу тебя к окраине как стемнеет.
- Слушай, Юрец, там у меня часы хорошие, дорогие. Кортик, печатка золотая, портсигар серебряный, деньги. Френч хороший – сукно доброе. Еще в Питере шил. Отдай только браунинг и крестик. Цепочку можешь взять себе. Дай отлежаться пару дней. Сейчас товарищи облавами сильно шерстят округу падения аэроплана. Поймают меня – тебя как пособника к стенке поставят.
- Ладно, лежи пару дней. Покормлю. Наган и крестик не отдам. А будешь умничать – выкину за огороды и патруль кликну.
- Хорошо и дай выпить немного.
- А этого, пожалуйста.
Боль снова затуманила мозг и отключила сознание. Сквозь пелену боли промелькивало женское лицо. Девчушка, молоденькая. Глаза зеленющие. Очнулся и только и смог простонать:
- Пить
Тихо скрипнула дверь и в темноте забелела женская фигура. Надо мной склонились зеленые глаза, те самые, из моего полузабытья. и девушка обтерла губы влажной тряпицей и влили глоток воды. И снова наступил сон, но уже без лихорадки.
Утром проснулся с первыми петухами. В приоткрытую дверь просунулась белокурая головка, внимательно посмотрела и быстро исчезла. Через час девчонка вернулась и принесла миску щей, ломоть хлеба, луковицу и половинку самогона в грязной бутылке, заткнутой тряпицей. Сверкнула глазами. Красавица. Белокурая. В сознании всплыло имя: «Маша». Моя спасительница, мой зеленоглазый Ангел.
- Посиди со мной.
- Вот еще. Ты гад – беляк. Эсплататор чертов.
- А зачем возилась то со мной столько времени? Сдох бы тебе, на радость.
- Дак жалко стало. Мы ж бабы, народ жалостливый, но ты все равно гад.
- А ты, никак, идейная? Промыли тебе мозги агитаторы большевистские. Если бы не они, ты бы сейчас в школу ходила, а я бы тебя по праздникам престольным на ярмарке на аэроплане катал.
- На аэроплане? А ты летчик? А я б с тобой не полетела, ты из крестьян все соки выдавливаешь.
- Лётчики на пруду лед колют. А я пилот. И крестьян я отродясь не видел. Мама учительница, а отец военный. Погиб он под Либавой.
-А я в детстве видела летчика, на бывшем ипподроме людей катал, да меня тятька не пустил, за подол поймал
- Эх, Машка, спасительница ты моя, вот выберусь отсюда и покатаю тебя. Не убегай, посиди.
- Ты хоть и из интеллигенции, но за беляков, против наших воюешь, против народа…был бы ты из наших, а так…уууу…предатель.
Так и пролетели два дня за разговорами. А в последнюю ночь она пришла ко мне…
Я целовал ее теплые ладошки и прижимался лицом к рукам.
- Машка, Машенька, пошли со мной. Закончится эта война. Нет ни белых, ни красных, мы ж один народ.
И целовал эти зеленые глаза, белокурые волосы, излучину шеи…
А Маша молчала и прикрыв глаза подставляла лицо поцелуям.
Вечером третьего дня пришел Юрец. Принес драный бушлат. Полотняную рубаху на три размера больше, грязные штаны и опорки.
- Отдай ботики, Юрец. Они приметные. По ним тебя сразу вычислят. Да и размер маленький. Для подростка не купят – дорого. А взрослому не налезут.
- Ладно хрен с тобой, сейчас принесу и пойдем. Доведу до Муринских прудов, а дальше сам.
- Можно Маша принесет?
- Нету ее. С обеда сидит в клубе. У них там лектор приехал. Про освобождение советской женщины втирает. Совсем девке голову задурили своими бреднями. Дескать все бабы будут общие. И дети общие. Знай подол задирай.
Чекистский патруль ждал меня на опушке леска сразу за прудком. И удар прикладом по голове выключил мои саркастические усмешки.
А разбитый «Ньюпор» красные починили. Это был единственный самолет в составе Пятого Социалистического отряда. И на нем летал знаменитый красный пилот Муратов.
А Маша почему-то все реже стала ходить в клуб. И неинтересен ей стал Мишка Эйдельман, и разбитная Нюрка с рассказами о будущем счастье. Все чаще она сидела на лавке у ворот в тоскливой задумчивости и поднимая глаза в небо, судорожно глотала слезы.
- Ах, Маша, Маша, вот и пойми женскую душу.
© Akella969
yaplakal.com