напомнило
Михаил Веллер
Посвящается Стелле
(пардон много букофф)
Сейчас уже никто не сумеет ответить на вопрос, почему исследовательские суда
Института гидрологии Академии Наук отваливали из Угольной гавани,
и именно с Десятой элеваторной площадки.
Вероятно, был в этом какой-то глубокий научный умысел, тайный для непосвященных.
И вот отход назначен на одиннадцать утра. Чтобы лучше представить себе картину,
возьмем один муравейник, одну бутылку скипидара и один словарь тюремного жаргона.
Теперь перемешаем и запустим в режиме быстрой перемотки.
Возникающее у зрителя чувство назвать весельем безнравственно,
поэтому назовем его состраданием.
Ящики таскают и роняют, руками трясут и на ногах подпрыгивают,
брезенты свертывают и расстилают, от каров уворачиваются, пальцами пересчитывают,
гонке часовых стрелок ужасаются и пот утирают.
Сирены ревут, портальные краны звенят и ездят,
– что называется, плавать по морям необходимо,
жить не так уж необходимо и даже не очень хочется.
И в седьмом часу вечера, как водится, благополучно отходят.
Переводят дух, сменяют мокрые рубашки и в половине восьмого топают по трапам на ужин.
А корабельный ужин, если кто не знает, ничем не отличается от обеда, как правило,
полностью его дублирует. Но есть и один нюанс. Хороший кок на отход готовит кислые щи.
Это добрая морская традиция, причем чисто русская.
Кислые щи очень хорошо идут с похмелья и облегчают разлуку с берегом.
Гуманная и полезная традиция.
Перед щами экспедиция вкусно хлопает по стопке казенного спирта,
после компота хлопает по второй, а хлопнув третью вылезает на палубу:
курить на свежем ветерке и любоваться морским пейзажем.
Конец всех подготовительных хлопот и начало рейса до прихода в район исследований
– блаженнейшее время, и все блаженствуют.
Блаженствующий человек смотрит на мир оптимистично и победоносно.
Он добр и склонен покровительствовать.
Все эти ученые и младшие научные сотрудники со своими бородами,
очками и сухопутной лексикой курят в корме и быстро находят,
кому можно покровительствовать.
Потому что рядом у фальшборта курит свободный от вахты моряк, третий механик,
как чуть позже выяснилось, и смотрит на удаляющийся вечерний берег
с выражением необыкновенно печальным.
Они предлагают ему выпить и говорят слова о том, что жизнь прекрасна.
С первым механик охотно соглашается, второе же его раздражает.
Ибо вообще нет для моряка ничего оскорбительнее,
чем когда на собственном борту сухопутная крыса пытается учить его жизни,
даже если это ученая крыса с докторской степенью и благими намерениями.
Самая болтливая крыса оказалась профессором гидробиологии
и после третьей имела обыкновение изъясняться особенно витиевато,
нажимая на радости жизни даже у рыб и моллюсков.
Механик решил не уступать и тщательно облек грубость ответной мысли в наукообразную форму.
– Скажите пожалуйста, профессор, – вежливо обратился он,
– а что думает современная наука по поводу совокупления гомо сапиенс с отрядом пернатых?
Ученые одобрительно протерли очки и настроили радостные уши.
– Со всем отрядом сразу? – пожевал губами профессор.
– Или, э-э… по очереди? Я вообще-то, знаете, специалист по морским ракообразным.
– Экая гадость, – посочувствовал механик,
как бы имея в виду морское ракообразное в роли сексуального партнера.
– До чего только не дойдет наука. Нет, вот что-нибудь теплое такое, округлое… пушистое.
– Наука гарантирует, – заверил профессор, – что какое бы оно ни было теплое,
круглое и даже пушистое, потомства от такого полового контакта не будет…
– Оно и к лучшему, – пробормотал механик.
– …но если вы имеете в виду судового кота, то он вовсе не пернатый,
смею вас уверить. А вообще к скотоложеству наука относится так же,
как уголовный кодекс.
– То есть?
– Отрицательно.
– Скотоложество возможно только на скотовозах,
– отмежевался механик.
– На обычных же кораблях может быть только один вариант скотоложества.
– Какой же? – купился профессор.
– Если любовник – скотина.
В замкнутом мужском коллективе эстетическая примитивизация индивидуумов
происходит удивительно быстро, как будто выключатель щелкает.
Всякая духовная утонченность закукливается мигом. Слушатели загоготали.
Механик приосанился с видом победителя в научной дискуссии.
Гоготанье помогало ему увязать нить беседы с изначально поставленным вопросом:
– Когда я служил срочную на эсминцах, у нас кок готовил гуся так.
Он привязывал ему к лапкам веревочки,
потом пристраивал гуся себе на… э-э… сзади ниже талии,
а веревочки связывал у себя на животе, как раз над пряжкой ремня.
– И садился с гусем на сковородку? Гусь-табака по-флотски? Оригинально. Согласен.
– Нет, – терпеливо продолжал механик.
– Сковородка потом. Он перетаскивал гуся вперед.
Вроде как женщина может застегнуть бюстгальтер спереди,
а потом перетащить на себе на сто восемьдесят градусов в нормальное положение;,
ну, чтоб удобней было, и тогда уже вложить… как надо… понятно.
– Он очень старался излагать на высоте приличий.
– Действительно, если бюстгальтер сзади, то вложить как надо не очень удобно,
– согласился профессор. Три стопки спирта были его нормой,
и он чувствовал себя в ударе.
– Нам остается выяснить, как кок использовал гуся вместо бюстгальтера и что он в него вкладывал.
– Как же? Мужской половой детородный пенис,
– пояснил механик в медицинских терминах.
– Куда?!
Запас анатомической лексики механика был исчерпан.
– Гусю в жопу, – сказал он, интеллигентностью тона стараясь компенсировать ненаучность выражений.
Одни ученые очки упали на палубу и разбились.
– Зачем?!
– Зачем… Хм! Вы на флоте не служили?
А, вы вместо этого учились в университете.
Конечно. На эсминцах женщин нет, профессор, тем более студенток. Вот зачем.
Профессор покраснел и растерялся.
– И что же дальше?..
– А дальше самое главное. Он начинал медленно сворачивать гусю шею.
– И… какой же во всем этом смысл?
– пытался держать марку глубокоуважаемый профессор Шумский,
доктор биологических наук и автор двух монофафий, с позором чувствуя себя недоучкой.
– А такой, – торжествующе зазвенел рассказчик,
– что гусь хлопает крыльями и елозит, как отпетая… б… б… блядь!
– Он свел машущие руки перед гениталиями и изобразил,
как именно елозит гусь и как он при этом хлопает крыльями.
– Отпетая блядь, хлопающая крыльями… какой образный язык у моряков!
– сказал ученый, у которого разбились очки,
и теперь он воспринимал происходящее только на слух,
стараясь ничего не упустить.
– И долго он так хлопал? – не выдержал профессор,
живо представляя себе эту картину, способную свести с ума общество защиты животных.
– Зависит от желания.
– Гуся?
– Кока! Тут нужно умение. Гусь уже трепещет,
и последний момент наступает, когда свертываешь ему шею окончательно!
– Под этот танец умирающего гуся механик выразил лицом взрыв восторга.
Два юных аспиранта зааплодировали.
– Что ж с ним потом делали?..
– С коком?
– С гусем!
– Жаркое для офицеров. Ученые хохотали, икая и кашляя.
– Послушайте, – печально спросил профессор, – почему вы такой циничный?..
– Потому что я вчера женился, – сказал механик. Ученые легли на палубу и задрыгали ногами.
– На ком? – изумился его научный оппонент,
не в силах перестать играть роль кретина помимо своей воли.
– На гусе, – сплюнул новобрачный с презрением к сухопутной тупости.
– Ох-ха-ха-ха!!! Гы-гы-кхх!.. Ха-ха-ххх!..
– Вы жене шею свернули? Или она крыльями слишком долго хлопала?
– удачно съязвил профессор. – Печаль понятна.
Кстати, из чего ужин приготовлен? Капитан в курсе?
Но механик, одержав явную победу в дискуссии,
к ее продолжению утерял всякий интерес.
Он махнул рукой, замолк, задумался, вздохнул.
И без всяких смешков изложил взгляд моряков на то,
какую надо выбирать себе жену. Фригидную.
Потому что когда приходишь из рейса, и с такой хорошо,
и ей терпеть лишь периодически.
Зато в море на душе спокойнее,
и жена может хранить верность без насилия над собой.
Так-то… А если жена темпераментна, и вдобавок красива,
то дома, конечно, замечательно, но это когда ты дома,
а когда ты не дома, то дома замечательно уже не тебе,
а тебе ничего замечательного,
кроме злого воображения и одинокого сами понимаете чего.
Никаких условий для нормальной работы! Жизнь…
– А она красивая. И вообще… И прямо после свадьбы
– на два месяца в рейс. Чему ж тут радоваться.
И тут ученые вникают, благородно вопят о счастье и верности,
хлопают его по плечам, поздравляют, наливают,
составляют коллективную радиограмму с пожеланиями счастья и вообще окружают заботой.
– Ты ее любишь?
– Именно…
– А она тебя?
– Видимо да…
– Как зовут-то?
– Стелла. Имя красивое. Звезда значит…
– И ищет грустным взглядом звезду, которой полагается уже появиться в небе.
– Так как же ты можешь, что за глупости,
гадостные подозрения, брось, ты что, все отлично, – и т.д., и т.п.:
– Это у тебя просто депрессия, бывает, пройдет.
– Поживешь подольше – тогда поймешь,
что это тоже счастье: способность страдать в разлуке с любимой женой.
– Вот когда страдаешь без разлуки, и с нелюбимой – это хуже, мужик!..
А красное солнце вдавливается в горизонт, море блещет, чайки кружат,
туманный берег тает вдали,
и разговор о любви принимает все более прекрасный
и возвышенный характер пропорционально понижению уровня спирта в канистре.
Тем более что вдохновение самих ученых чудесно подогревается перспективой
двухмесячного отдыха от семей.
Они, значит, вдохновенно рассуждают о любви и произносят за нее тосты,
а механик говорит:
– В «Кавказском» в половине девятого оркестр начинает играть.
– Это ты к чему?
– Да я ее в «Кавказском» снял.
– Ну и что?
– А то, что она сейчас тоже, наверно, об этом думает…
– Пусть думает, чего плохого?
– А плохого то, что у нее мысли с делом не расходятся. Чего нельзя сказать о ногах,
– не совсем внятно добавил он.
– Это в каком смысле?
– В таком, что расходятся.
– Что?
– Ноги.
– С чем?..
– Одна с другой. С чем. С тем.
– Все время, что ли?
– Нет. Как только появляются мысли.
– Да почему ты так думаешь?
– А как мне думать. Что ей еще делать-то.
– Да перестань, не знаешь ты женщин. Она сейчас о тебе думает, вспоминает…
– Знаю я женщин. Думает, вспоминает, а самой от этого еще больше хочется.
Повспоминает-повспоминает – и поскачет.
Возникает пря. Стихийно организуется гуманитарное общество «Ученые за любовь и верность».
Несут гитару. Профессор читает пятьдесят второй сонет Шекспира.
И тут в полной панике влетает тот ученый, у которого недавно очки разбились.
Он пошел надеть запасные очки, и заодно принялся сквозь них смотреть на все подряд.
И то, что он увидел, – вернее, то, чего он не увидел,
– вышибло из него все мысли о любви и прочей хренотени.
– Забыли, – трагическим шепотом кричит он и умирает.
– Что забыли?
Забыли. Все бросаются пересчитывать свои драгоценные ящики, контейнеры и приборы.
И выясняется, что один ящик с незаменимыми приборами они как-то, видимо,
оставили на берегу. На пирсе, вероятно. В суете. Там рядом еще штабель чужих ящиков стоял,
и пока все скакали и кантовали свой груз, что в какую очередь на борт волочь, один ящик,
наверно, отставили в сторону, да так и забыли.
И теперь без этих ценных и уникальных приборов никак в экспедиции работать невозможно.
О-ё-ё…
Орут друг на друга, машут руками, хватаются за головы. И валят толпой к капитану.
Выходит капитан. Что за бунт на борту, что за научно-техническая революция?!
Излагают проблему, каются, убиваются, и с горячим убеждением тычут пальцами в сторону Ленинграда.
Капитан багровеет, скрывается, и выходит обратно из каюты уже в официальном виде, при фуражке.
Застегнутый и злой, как цепной сторож, по совместительству работающий и овчаркой.
Ледяным тоном он характеризует состояние современной науки,
взывающее к телесным наказаниям и сексуальным надругательствам;
и поднимается на мостик. Переговаривается с портом. Срывается на мат.
И, благо пару часов всего как вышли, корабль ложится на обратный курс.
Ученые облегченно переводят дух и даже слегка веселеют. Возвращаются допивать.
И с винными парами в ученые головы, отравленные ядом материализма и эмпириокритицизма,
закрадывается человеконенавистническая (как позднее оказалось) мысль
– поставить на живых людях, своих согражданах и братьях, можно сказать,
научный опыт с целью проверки сомнительного ленинского тезиса насчет того,
что практика есть критерий истины. И профессор кричит:
– Давай сюда этого Отелло! И всем молчать.
Сейчас я ему устрою… гуся с крыльями… паршивец. Сопляк.
Доставляют механика. Профессор отводит его в сторонку.
Подзывает двуочкового паникера. И говорит механику:
– Значит, так. Никому ни слова. На самом деле мы возвращаемся из-за тебя.
И я тебя заставлю убедиться, кто знает жизнь и женщин. Ты меня понял?
В самом деле, предоставляется дивный, фантастический случай: разрешить все сомнения,
воочию убедившись, чем же наконец занимается подозреваемая новобрачная.
Механик теряет дар речи. Очкарик въезжает в ситуацию и начинает кивать
в подтверждение так энергично, будто хочет снова стряхнуть на палубу очки,
что ему и удается. Профессор вцепляется в жертву и волочет в ученый круг:
– Я предложил нашему другу пари на ящик армянского коньяка. Мы спорим,
что жена ему верна. Раз бейте руки! Все. Вот за это мы и выпьем,
когда после рейса он выставится.
Изумленный механик осознает, что ему предлагают беспроигрышную лотерею:
или жена блюдет святость семейного очага
– или в комплекте к рогам бесплатно прилагается ящик коньяка:
в качестве анестезирующего средства, так сказать,
при этой болезненной для некоторых процедуре прорастания.
Почему-то эта перспектива его не радует. Он реагирует неадекватно:
– Вы хорошие люди, – прочувственно говорит он.
– Как-то и неловко обдирать вас на ящик коньяка.
Экспедиция хохочет. А механик смотрит на часы:
– Приняла уже. Уже танцует… животом трется…
– Проспорить боишься?
– Знаете, – обижается механик, – говорят, спорят дурак и подлец:
дурак – кто не знает и спорит, а подлец – знает и спорит.
Я не хочу ничего плохого сказать о присутствующих, но подлецом быть неохота.
Возникает горячая дискуссия о доминирующей роли двух упомянутых
категорий населения как в семейной жизни, так и в ее разрушении.
– Ты давай коньяк готовь!
– Товарищи… не надо, а? Давайте повернем обратно!
– Поздно!
– Вы не имеете права! – упирается механик.
Но покровительство науки над новобрачным приняло необратимый характер.
Натренированные опытами на крысах и мушках дрозофилах,
ученые вцепились в жертву с хирургическим уже интересом.
Пенный след за кормой, и близится загадочный берег.
И два часа до порта все больше накаляется это противоестественное препирательство:
все – верна! муж – фигу вам! Примеры из литературы, науки и жизни! Уже плевать на жену,
уже коньяка хочется. Уже и на коньяк плевать, дело в своей правоте и понимании жизни.
На принцип дело пошло.
Ученые поют гимн верности, а механик, тля, ведет хронометраж:
– Уже снялась моя Стеллочка. Уже коленками под столом трутся…
Уже он трюльник швейцару кидает такси подогнать…
И приводит всех в бешенство своей тупой несговорчивостью.
В два ночи пришли. Только ошвартовались – депутация скатилась на стенку,
у ворот порта хватают две тачки и мчатся по указанному адресу.
Выскакивают у подъезда, как группа захвата. Возглавляет механик с ключами, следом
– профессор с фонариком. На цыпочках по лестнице.
– Тс-с!.. – шипит у дверей механик. – Фонарик рукой прикрой.
В квартире накурено. На вешалке – мужской плащ.
– Ну?! – торжествующе указывает механик.
– А не твой?..
Остатки лирического ужина на столе. Две рюмки, две вилки, недопитая бутылка. Пепельница бычков.
– Теперь-то поняли?!
Пиджак на спинке стула, туфли сорок пятого размера.
– Так с кем вы спорили, салаги? – победно хмыкает механик.
Берет у окаменевшего от неожиданности профессора фонарик и светит на подушку.
Симпатичная такая светленькая женская головка,
и рядом – ядреный чан с усами и бакенбардами…
Мужик щурится под лучом, различает мрачную толпу в темноте,
и в ужасе выкатывая глаза пытается сделать вдох.
– Вылазь, – страшным шепотом командует механик.
Мужик дергает ртом и падает на пол.
Убивать его пришли.
– Бери шмотье и вали мигом. А то передумаю.
Тот хватает штаны и исчезает, вот он был – и нету.
Это ведь в анекдотах смешно – «муж вернулся»,
– а в жизни бывает кошмарно.
Толпа застыла.
Говорить нечего. Как бы тоже страдают.
– Ладно, ребята, – говорит механик.
– Кина больше не будет. Вы свое сделали. Идите теперь все. На суд не увидимся.
А оставшись вдвоем со спящей пьяной женой, механик вздохнул душераздирающе,
опустился на стул, закурил. Слил в стакан остатки из бутылки и засадил.
Курит и на жену в темноте смотрит.
А делать нечего. До утра далеко. Мыслей никаких не собрать, да и выпито изрядно.
В сон клонить стало. А что еще делать.
Разделся он и лег в кровать. К жене под бок. Голая, теплая,
посапывает уютно и ногу на него закидывает.
И совершенно понятно и естественно,
что через какое-то время вступает он в обладание законной и желанной, хотя и вероломной, супругой.
И она, медленно пробуждаясь от сна таким комфортным образом, начинает разделять его страсть,
впивается ногтями ему в спину и вскрикивает:
– Сашенька!..
На что получает хмурый ответ в ритме движения:
– Какой я тебе… на хрен… Сашенька… сука!.. Виктор я… муж твой… законный!!!
Дыхание ее останавливается, она открывает глаза, и судорога безумия поражает ее тело.
От боли в заклещенном месте он вопит и взлетает в воздух, и дергает ее за собой,
как на буксире, и тут уже истошным криком заходится она.
И эта нечеловеческая композиция, зти сиамские близнецы из фильма ужасов,
скачут по комнате и орут, сметая мебель.
Реакцию благодарных и любознательных соседей нетрудно себе представить.
Сначала приехала милиция, и лишь потом вызвали «скорую».
Бывалые ребятки в джинсах из-под халатов вкатили ей релаксанты,
расслабили мускулатуру и покончили с этим безобразным положением.
Милиция бессердечно похмыкала и укатила, «скорая» же задержалась,
потому что несчастная баба не прекращала монотонно подвывать,
и глаза у нее горели диким внутренним огнем.
В этом огне пылали и рассыпались ее представления о действительности,
ибо не может разум примириться с таким бредом наяву,
как проводить мужа на два месяца в море, снять в кабаке
заснуть с ним в койке – и проснуться с мужем.
Это же сумасшествие.
От сумасшествия ее лечили два месяца. В дурдоме.
Через два месяца он вернулся с моря, она – с Пряжки,
они опасливо встретились и развелись к черту.
Ученых механик с тех пор ненавидит.
Профессор при виде его переходил на другой борт.
А в «Сайгоне» скоро появилась обретшая знаменитость барменша Стелла,
которая, последняя от входа стойка слева, варила лучший в Ленинграде кофе,
ценимый знатоками,
пока в восьмидесятом году не съехала перед самой Олимпиадой
на постоянное место жительства в Канаду.
Она строила мужикам глазки и посмеивалась,
но близко знавшие ее люди утверждали,
что вообще она предпочитает женское общество. Ч
то тоже можно понять.
Это сообщение отредактировал djdjvitj - 21.06.2017 - 19:23
yaplakal.com