В семь лет я впервые приехал из города в деревню, и она меня поразила. Как вы думаете, что может поразить в меру интеллигентного петербургского мальчика в глухой псковской деревне? Оооо, его многое может поразить!
Про что бы я ни рассказывал дальше, это было самое лучшее время. Я проводил в деревне месяца по четыре в году, все школьные каникулы. Поначалу местные называли меня «городской» — знаете, так, снисходительно. И у них были все основания! Потому что только нежный городской мальчик может удивляться обычным, в общем-то, вещам. Например, вот чему.
ЗемляВ самый первый приезд нас ждал свежекупленный домик. Хоть я и называю его «свежекупленным», свежим он не был вообще — покосившаяся изба и заброшенный огород, который предстояло вскопать.
Мне дали лопату и я с энтузиазмом взялся, а земля оказалась страшно глинистой. Вонзил лопату в землю и на неё налипла сразу половина грядки. Я потянул лопату на себя изо всех сил. Лопата не поддалась, только я ушёл в глину на полсапога.
Стоило мне обиженно хныкнуть как на звук обернулись все окрестные комары и сказали «О!». За десять минут огородничества комары дважды пытались отобрать у меня лопату и выпили минимум треть семилетнего мальчика. Я взвыл и сбежал сразу же, как смог с чвяком вырвать резиновые сапоги из грядки. Сытые комары смеялись и улюлюкали вслед.
ДетиИх тоже в деревне было много, хоть и не так, как комаров. На окраине жила семья, в которой было, скажем так, больше пяти детей. Точнее сказать нельзя — самой старшей было лет 25, а за младшими вообще не уследить, они постоянно появлялись новые. И это была совершенно необъяснимая для меня, неоправданная многодетность. Я не понимал, зачем это, как всех этих детей кормить и на что.
Как-то раз я зашёл к ним и не смог пройти дальше порога, пораженный зрелищем. Дом выглядел так, будто в нем разорвалась бомба, начиненная обрывками тряпок и картофельными очистками. Среди лохмотьев копошились дети. Кто-то ел, кто-то какал, всё это происходило одновременно.
На плите что-то варилось, а на тумбочке стоял, хрипел и блёкло показывал телевизор. Ещё одно удивление — как бы ни было бедно, а телевизор в каждом доме обязательно был. Конкретно тут — пузатый кинескопный ламповый телевизор без корпуса.
В первую зиму в деревне я удивился, почему Ванька ходит в резиновых сапогах, холодно же. Потом выяснилось, что он мало того, что в сапогах, так ещё и на босу ногу. А потому что нечего больше надевать — ну, то есть, имеются ещё ботинки, но школьные, не для прогулок.
Как мне стало понятно чуть позже, смысл детей был в значительной мере в детских пособиях. На ребенка платят «детские». Хотя у меня упорно не укладывалось в голове, ведь пособия явно меньше, чем требует содержание ребенка.
ЯгодыКроме «детских» были ещё «ягодные» деньги — с продажи ягод и грибов летом. Для меня, избалованного, поход за грибами был скорее развлечением: ходишь по лесу с корзинкой, ищешь грибы, радуешься урожаю, походя подъедаешь чернику с кустов.
А для деревенских это работа. Рано утром они строем, вместе с детьми, уходили в лес. Через несколько часов возвращались, у каждого по два ведра ягод. Высыпали ягоды на расстеленные газеты — и снова в лес. И так по два-три раза в день, поэтому летом у всех моих деревенских приятелей руки всегда были фиолетового цвета. Потом приезжали сборщики и они сдавали им ягоды. То же самое с грибами, но ягоды были дороже.
Скотный дворВ первые годы моей деревенской жизни был, правда, ещё один источник дохода. За окраиной стоял скотный двор — «деревнеобразующее предприятие», на котором работали все, кто мог. А мы с пацанами не работали — мы сидели на шиферной крыше скотного двора и смотрели на окружающую красоту. Красоту составлял гигантский навозный оазис. Навоз из скотного двора подавался на конвейерную ленту, а в дальней части здания конвейер выводился наружу — лента торчала под углом в небо, навоз поднимался по ней к небу, а потом падал вниз. И делал оазис ещё немножечко больше. Озеро там тоже было, как и полагается оазису. Ну только не из воды.
СилосВ детских книжках коровки и лошадки летом кушают травку в поле, а зимой сено. В жизни зимой кроме сена коровки кушают силос. Это размельченная трава, которую летом закладывают в специальные хранилища на открытом воздухе — силосные ямы. А сверху спрессовывают гусеничным трактором и так трава лежит до зимы. А зимой ее достают, грузят на телеги и развозят по скотным дворам
Силос пахнет оглушительно. Запах будто не попадает в нос, а сразу бьёт раскалённой иглой в мозг. Особенно зимой, когда не так много посторонних запахов. Трактор с силосной телегой буквально разрывают реальность — за ним от запаха плавится снег. Описать сам аромат я не возьмусь — пахнет чем-то медицинским, химическим, нельзя даже предположить, что когда-то это была трава.
МатюгиВ городе вокруг меня матом не ругались. Максимум один из дедушек позволял себе в сердцах воскликнуть: «Мать честная!». Но в мой первый приезд в деревню соседская четырехлетняя девочка обложила меня такими словами, которых я никогда не знал. Но быстро узнал. Через три месяца я матерился как сапожник и вернулся в город полностью лингвистически экипированным.
Мат даже не воспринимался как ругань — это просто был, ну, образ жизни. Но кроме мата были и другие слова.
ГоворВместо «что» в деревне говорили «кого». Не «что ты делаешь?», а «кого ты делаешь?». Не «что сказал», а «кого сказал». Ещё распространено было окончание «-вши» и какой-то мутированный вариант пассивного залога. Вместо «я сходил» говорили «я была сходивши». «Что ты сделала» → «Кого ты сделавши».
У меня взрывался мозг, я просто отказывался воспринимать эти конструкции.
ИгрыЕсли вы думаете, что кидаться яблоками — это неинтересно, то вы странный. Кидаться интересно. Мы кидались вообще всем — яблоками, камнями, железками от аккумуляторов. Знаете такие Ш-образные тонкие железки? Вот ими.
Иногда использовались вспомогательные приспособления для метания. Из орешника получались прутья для метания яблок. Яблоко насаживалась на метровый прут, потом ты делал прутом движение, будто закидываешь удочку. Яблоко срывалось и летело метров на сто. И хорошо бы тебе не оказаться в конце его траектории.
А ещё из орешника получались отличные луки. Он хорошо гнулся и был упругий. Стрелы делались из сухого борщевика, а на концы для утяжеления мы наматывали проволоку.
Кстати орешник меня тоже поразил. Орехи приходили в мою детскую жизнь в виде пакетиков с рынка, а тут вдруг настоящее дерево, на котором растут настоящие орехи! И их можно срывать, разбивать камнем скорлупу, и есть. Офигеть же!
Ещё я познал кайф от битья бутылок. Мы расставляли бутылки на доске, стреляли по ним из рогаток или просто швырялись камнями. Вроде небольшая деревня где-то на отшибе, а бутылки были всегда и в любых количествах. Сейчас кажется, что мы били их сотнями, но их всегда было вдоволь. Видимо, деревенские опустошали бутылки быстрее, чем мы успевали их разбить.
Были и ещё кое-какие игры. Однажды я вышел на улицу, а меня ждали Мишка с Ванькой и Валька — ванькина сестрица. «Пошли!» — заговорщицки сказали они и мы помчались к скотному двору. На чердак. «А чего? Чего?» — интересовался я, но они только ржали и переглядывались между собой. Было немного обидно — опять считают за городского.
Когда я вскарабкался на чердак, Вальки было не видно. В середине длинного чердака стоял большой вентиляционный короб — и Мишка с Ванькой подталкивали меня в сторону него: «Иди, иди давай!». Я чувствовал, что пришло время стесняться, правда, не понимал, почему. И пошёл.
Из-за короба я вышел совсем другой, впечатленный на всю оставшуюся жизнь. Но об этом как-нибудь в другой раз.
ПьянствоЕсли бы была возможность измерить общее деревенское опьянение, то показатель, я думаю, никогда не опускался бы ниже 70%. Всегда кто-то был пьян, шатался, орал, валялся ничком в траве или прямо сейчас пил, чтобы потом шататься и орать.
Водка была не всегда. Соседи как-то затащили к себе на застолье, и все пили какой-то страшный самогон, рюмки у всех после него были белого цвета. Ну и дети, кто постарше, пили тоже вместе со всеми.
Местный тракторист ездил пьяным почти всегда. Допотопный червячный механизм руля плюс хорошая доза алкоголя выглядели так: трактор ехал широким зигзагом от обочины до обочины, как будто парусная лодка. Чтобы его обогнать, нужно было поймать момент, когда он уходил в правый зигзаг и быстро прошмыгнуть слева.
В таком же виде работали. Пьяная уборка сена — страшная вещь, кажется, что обязательно в конце концов кого-нибудь насадят на вилы. Кстати, сено.
СеноСено — это самая тяжёлая, пыльная и чесучая штука, которую я знаю. В книжках-то оно — ну вы поняли — легкое, пушистое. А в жизни нет. Я участвовал в набивании сеном сараев и в какой-то момент, уже под самым коньком крыши ты вдруг испытываешь панику оттого, что вокруг тебя сено, и жара, и пыль, и невозможно дышать, и ты сейчас задохнешься в попытке выбраться из этой ловушки. А сарай длинный и тебе нужно ползти ужом. Сено колется и потом ты ходишь и чешешься весь еще несколько дней.
А круглые скирды, которые валяет специальная сельхозмашина? Каждая, кажется, весит килограммов триста и если хорошо напрячься, то можно скатить вместе несколько скирд и сделать в них убежище. Правда, стоять оно будет посередине поля, что не очень похоже на убежище.
АвтолавкаИ если самогон делали сами, то водку нужно было откуда-то брать. Посреди деревни, на обочине дороги, стояло странное сооружение эшафотного вида — дощатый помост с двумя ступенями и перилами с одной стороны. Дважды в неделю, начиная с позднего утра, к нему постепенно собиралась если не вся деревня, то большинство её жителей.
К полудню из-за горы показывалась машина. Точнее, сначала появлялся шорох, потом становился различим подвывающий звук мотора, потом над дорогой появлялась синяя полоска кузова. И через минуту грузовик был виден уже целиком. Собравшийся народ уже выстраивался в очередь — первые пришедшие забирались на помост, безжалостно опираясь на хлипкие перила.
Странный этот ритуал был впрочем ничем иным как очередью в магазин, а чуть кренящийся на правый бок грузовик — автолавкой. От деревни до ближайшего магазина было километров двенадцать по шоссе, а до райцентра все двадцать пять, а деревень в районе было видимо-невидимо, поэтому продукты привозила именно автолавка.
Набор не отличался особенным разнообразием, но купить можно было всё необходимое. Хотя деревенским жителям и этого набора было даже много. Хлеб, крупа, макароны, консервы, какое-нибудь печенье да конфет, если позволяют деньги. Водка, конечно, или пиво, а лучше и то и другое.
Грузовик медленно подваливал к помосту, вставал к нему бортом, в котором открывалось окно, превращая всю конструкцию в прилавок. Задняя дверь машины тоже открывалась — просто потому, что в железный кузов страшно нагревался на солнце и дородная продавщица обливалась потом в своем синем переднике.
Гудели разговоры, скрипел помост, слышалось оханье забирающихся на него старух. Больше всего брали хлеб — перекладывали по несколько буханок в котомки. Свежие, только с хлебозавода буханки, неупакованные, рядами лежали в лотках и отчаянно пахли. Закупка продолжалась примерно с час, а потом грузовик закрывался и отчаливал в следующую деревню.
ПяткиЯ могу ходить только в обуви. Босиком не могу, ну только по ровному полу. По любой другой поверхности я неуверенно крадусь, потешно ойкаю и выгляжу со стороны ужасно глупо.
Поэтому деревенские всегда вызывали мою зависть своей пяточной выносливостью. Пацаны носились по любой поверхности как по паркету. Хоть по грунтовке, хоть по свежескошенной траве, хоть по лесу.
Нашей деревне совершенно не мешало быть глухоманью проходящее через неё шоссе. Я не совсем понимаю технологии дорожного строительства, но шоссе было устроено так. Сначала там положили ровный асфальт, как на любой городской улице. А потом посыпали его крупным щебнем и прокатали катком — ну как если булочку посыпать дроблёными орешками и так запечь.
Теперь покрытие состояло из торчащих острых осколков. Когда по такому свежеуложенному участку ехала машина, рядом лучше было не стоять, чтобы не упасть, пронзённому осколками в десяти местах.
Но пацаны даже по этому пыточному приспособлению умудрялись бегать бегом. Псковский шаолинь, я не знаю, как ещё это назвать.
БензовозыКак, вы спросите, до нашей глухомани добралось шоссе. Деревня была пограничная — сразу за ней был КПП в Латвию. Ну, пока его не закрыли году в 2001 или около того. И на границу всегда стояла очередь из несколько машин, две трети из них были бензовозами. Точнее «бензовозами» — в кавычках.
Это были не грузовики с цистерной, а частники на легковушках. Они покупали бензин на ближайшей к границе заправке на нашей стороне — и продавали его на ближайшей латвийской заправке. Между ними было километров тридцать пять плюс граница. Так они и мотались туда-сюда, делая по четыре ходки за день.
Увеличивали себе бензобаки, чтобы залить побольше. Многие вообще ставили прямо под капот пятилитровую бутылку с бензином, чтобы не тратить топливо из основного бензобака.
Кто-то из постоянных бензовозов подкармливал деревенских пацанов галетами. У одного мужика была кассета, полностью записанная песней Любэ «Давай за жизнь, давай, брат, до конца». И вот он стоял в очереди, двери открыты, а изнутри в тридцатый раз начинается «Серыми тучами небо затянуто...»
Насколько была выгодна эта торговля бензином, я не знаю, но носились они как сумасшедшие. Машин было мало, дпсников не было вообще, поэтому они вжимали газ в пол и мчались, не жалея автомобиля — а каждую кочку на дороге они уже выучили в этой бесконечной челночной гонке.
Однажды кто-то из них сбил нашу собаку по кличке Шик — немецкую овчарку удивительного рыжего окраса, с рыжим носом и жёлтыми волчьими глазами. Мы с дедом положили его в машину, ещё живого, и везли к ветеринару в райцентр. Нам казалось, что он ещё дышал, но сейчас я думаю, что нам просто нужно было что-то сделать, хоть что-то.
ЛясикНу, велосипед. Но никто же в деревне не называет велосипед велосипедом. Мы говорили «ляс». А у взрослых псковский говор превращал его в «л-лсапед». Мы носились на великах — ну, у кого был — по любым буеракам, тормозили только юзом и норовили придумать что-нибудь эдакое.
Например, трамплины. Доска, кирпич и подходящее место для разгона — вот и всё, что нужно. Главное, вовремя дёрнуть руль на себя и лететь. Как-то я дёрнул руль на себя — и он прокрутился вперёд, а при приземлении — ещё раз. Издав квакающий звук я кувырнулся через руль и хватанул полный рот глиняной пылищи. Вывод из этого я сделал только один — надо крепче завинчивать руль!
А ещё за деревней шоссе спускалось с большой горы. Там был асфальт и можно было разогнаться и нестись вниз с сумасшедшей скоростью. А представьте то же самое, только ночью, в кромешной темноте. А если ещё отпустить руль! Оооо!
Когда я посмотрел «Титаник», где Джек с Роуз стояли на носу, раскинув руки — мне уже было знакомо это ощущение. Надо мной были звёзды, в ушах гудело от ветра и чувства скорости. Это был полёт.
ВойнаПо-моему, в первый мой приезд в деревню я пришёл во двор к одному из приятелей и увидел, как его младшие сестры играют в свои детские игры — «в кухню», кажется. С кастрюлями, мисками и всем прочим. Я пригляделся и увидел, что вместо кастрюль у них — каски. Ржавые, но совершенно узнаваемые, местами пробитые каски времен войны.
Маленькие дети, играющие с касками прошедшей войны. Эх, если бы мне тогда было известно значение слова «символизм».
Потом я видел их часто — у каждого во дворе обязательно валялось что-нибудь из найденного обмундирования: советская или немецкая каска, штык, изгрызенный ржавчиной автомат, фляги, пряжки и ещё какие-то железки, назначения которых я не знал.
Добывались они скорее случайно. Я сам однажды увидел на лесной тропинке, в кротовом холмике гильзу. Копнул рядом — ещё одна. И ещё. Сбегал за лопатой и за пару часов мы с приятелями раскопали целую траншею, гильзы были будто насыпаны дорожкой, там же лежали какие-то части оружия и пробитая немецкая каска.
ПоминкиЕсли в деревне кто-то умирал, то обычно по пьянке или от рака. Непонятно, почему так много было раковых больных в таком экологически чистом вроде регионе.
Но были и исключения. Молодой в общем парень Мишка, огненно рыжий, голубоглазый и почему-то похожий на актёра — как будто он не жил в деревне, а только играл деревенского жителя — пошёл однажды в ёлки прямо рядом с домом. И повесился там из-за несчастной любви. Ему было тогда примерно 35 лет, как мне сейчас.
Был в деревне ещё один странный житель, Боря. Неопределенного возраста, он ходил всегда в одном и том же синем брючном костюме и кремовой рубашке. На ногах — резиновые сапоги, на голове — кепка, такая плоская и широкая, как у Гарика Сукачева.
Боря был сварлив и мрачен и бывало по нескольку дней его не было видно на улице. Как-то однажды он опять не выходил на улицу, а мы, гуляя мимо его дома, стали чувствовать какой-то странных запах. А потом деревенские решили проверить. Мы с пацанами наблюдали чуть издалека. Один из мужиков зашёл в дом, а через несколько секунд вылетел оттуда, упал на карачки и его стало рвать от увиденного. Оказалось, Боря умер несколько дней назад, а на дворе было лето, жарко.
Когда кого-то хоронили на кладбище за деревней, то не знаю даже, чего в этом было больше — скорби или предвкушения. Мужики даже как-то с охоткой, лихо подталкивали телегу или сани на кладбищенский холм, перегружали гроб и забрасывали его землёй. Потому что поминки же, святое дело — выпить. Мы славно поработали — и славно отдохнём.
ХудожникВ деревне жил художник — тихий и деликатный Юрий Николаевич Наумов. Он родился здесь, в деревне, потом уехал во Псков, но вернулся. Юрий Николаич писал картины, сам делал для них рамы и иногда устраивал выставки в райцентре.
Как-то раз я нашел на чердаке заброшенного дома старую надломанную раму, очистил её от паутины и принёс ему. Ну просто, вдруг пригодится. А через какое-то время он подарил мне картину — в этой самой раме.
Они дружили с дедом и постепенно весь наш дом наполнился подаренными картинами — натюрмортами и пейзажами.
ПаркСо всех сторон деревню окружал лес, но почему-то с одной стороны деревенские называли его «парк». Я много раз спрашивал, почему парк-то? Но никто не мог ответить, только пожимали плечами — парк и парк.
Только через несколько лет я додумался спросить Юрия Николаича — вот уж кто знал историю родной деревни, тем более дом у него как раз стоял на краю «парка». Он сказал, что здесь было поместье, привёл меня к парку и стал показывать:
— Видишь, деревья тут стоят в ряд? — там правда в ряд стояли здоровенные деревья, пусть и местами поломанные. — Это липовая аллея, их специально там посадили. А во-он там, видишь, тоже? Лиственничная аллея.
Мы пошли по дорожке вглубь парка, и за нами увязались местные пацаны.
— А вот там видишь холм? Если его копнуть, увидишь кирпичи. Здесь стоял дом помещика — Пещурова. А помнишь низину, которую вы всегда проходите по дороге на речку? Там были купальни.
Ещё через несколько лет Юрий Николаич добился того, чтобы установить у входа в парк памятный камень. Оказалось, однажды в поместье Пещурова гостил лицеист Горчаков. И к нему заехал повидаться Александр Сергеич Пушкин. В 1825 года.
Вот ведь, глухомань глухоманью, а копнёшь — так исторические места.
РыбаЯ никогда не ходил на рыбалку, но однажды нашел на чердаке удочку и решил, что пора. Как-то приделал к ней леску, нашел у деда старый крючок, накопал червей и пошёл на пруд в лесу за домом. Потратил недельную дозу терпения, просидел там час и ничего даже не клюнуло.
Когда я вернулся грустный, дед сказал, что вместо червей лучше попробовать хлеб с подсолнечным маслом, и идти не днём, когда жарко, а рано утром. Он был уверен, что раньше девяти утра я из кровати не вылезу.
Но любопытство сильнее сна. В полшестого утра я уже сидел на пруду и насаживал на крючок жирный от масла хлебный шарик. Когда первый раз клюнуло — я просто ничего не сделал. Сам факт поклёвки так меня поразил, что я просто сидел и смотрел, как дергается поплавок. Но это только в первый раз.
Я вернулся к завтраку с несколькими карасями в пакете. Караси были торжественно зажарены бабушкой на обед и съедены. Больше в этом пруду ни до этого лета, ни после, никто ничего никогда не ловил. Так что я всем говорю, что выловил там всю рыбу.
ПерекурКогда меня спрашивают: «Ты куришь?», я отвечаю, что «выхожу на перекур» — просто постоять вместе со всеми. «И что? — продолжают они, — Никогда не курил?». Никогда, отвечаю я и вру, конечно.
Потому что трава, забитая в трубочки сухостоя, тоже считается! Нужно только найти и выломать подходящую по толщине трубку из цветка-зонтика, и напихать туда чего-то на свой вкус: вишневых или смородиновых листьев, щавеля или такой сладкой травы, не помню, как она называется.
Долго поджигать эту трубочку с одного конца и сидеть, свесив ноги с чердака, по-деловому зажав трубочку между пальцев, и хохотать над тем, кто первый закашляется. Плеваться горечью мокрых горелых листьев, смотреть, как наползает из-за леса грозовая туча и ждать ливня.
yaplakal.com