Прослыть продвинутым в сексуальной сфере (хотя бы в теоретическом плане) тогда значило для нас очень много — гораздо больше, чем если бы речь шла о любой другой области знаний. Именно поэтому я, имея тайный доступ к богатой родительской библиотеке, усердно и методично черпал сведения «об этом» из популярных и специальных изданий.
Прилежание, с которым я предавался сексуальному самообразованию, явно было достойно лучшего применения. «Трояки» и «пары» все чаще появлялись в моем дневнике. Моя родня поняла: чадо вступило в самый трудный возраст, требующий от родителей максимального внимания и особого подхода.
Как бы то ни было, в классе я был признан экспертом по части секса. Поэтому, когда как-то раз на уроке мой сосед по парте спросил «Слышь, а в курсе, чё такое поза „69“?», я с готовностью взялся за секспросвет.
Рисовал я неплохо. Вскоре перед Санькой лежал схематичный рисунок, на котором две фигурки одновременно доставляли друг другу оральное удовольствие.
Саня всмотрелся в картинку, хохотнул и в свою очередь вооружился карандашом. Мгновение спустя к нарисованной мною парочке прибавился третий персонаж, пристроившийся к «барышне» сзади.
Мы оба затряслись от смеха. «Эй, блин, что у вас там??», — зашептали сзади. Саня «без палева» передал назад листок через плечо. Через минуту и там давились от смеха и шуршали карандашами. А затем мое «наглядное пособие» продолжило путешествие по классу, обрастая новыми и новыми добавлениями.
Уже на следующий день новая игра заменила мгновенно потерявшие актуальность «балду» и «морской бой». Скучные уроки начинались с запуска по рукам нарисованной парочки в позе «69». Пока не прозвучит звонок, листок с нашими с*кс-фантазиями успевал минимум пару раз обойти класс по кругу. Рос профессионализм, совершенствовалось креативное мышление. Заканчивалась игра на том, кто дорисовывал финальный элемент к чудовищно пошлой и невероятно смешной оргии. Попытки учителей отобрать подозрительный листок натыкались на изощренное противодействие в стиле революционеров, прячущих шрифты подпольной типографии.
В тот роковой сентябрьский день именно я поставил точку в игре, дорисовав последнего персонажа — для следующего просто уже не оставалось места. Я рассмотрел рисунок. О, это был шедевр! Создатели «Камасутры», индусы, оставившие знаменитые барельефы на стенах храма — все они густо покраснели бы от смущения, воззрившись на плод секс-фантазий моих однокашников. На развороте тетрадного листка отчаянно совокуплялись в самых фантастических позах не менее сотни фигурок обоих полов, каждая из которых каким-то образом взаимодействовала с соседними. Над эпическим творением класс ржал весь остаток школьного дня, после чего я, исполненный гордости родоначальник жанра, забрал листок домой на память.
Уроков готовить было не надо — назавтра колхоз! Следующим утром мы, одетые в живописное рубище, вооруженные ведрами и ножами, дергали морковку на необъятном поле. Думаете, хоть там нас оставляли мысли «об этом»? Ничуть не бывало! Кто-то из пацанов, обнаружив в земле морковину особенно характерной формы, чуть доработал ее с помощью ножика (надо объяснять, что получилось?) и сунул в карман отличнице — «синему чулку». Та обнаружила «закладку», по полю разнесся дикий визг к полному восторгу затейника. Тема быстро разлеталась по бороздам. Через минуты морковные скульптуры летали над полем, запихивались за шиворот, оседали в ведрах и рюкзаках.
Словом, повеселились от души. Домой я вернулся в самом приподнятом расположении духа. Но уже с порога стало ясно, что что-то не так.
Отец, мать, дед, бабка — все были мрачнее тучи. После пяти минут тягостного игнора отец подошел и молча сунул мне в руки приснопамятный листок со вчерашними перверсиями. Оказалось: дед, взваливший на себя роль моего куратора, в мое отсутствие в очередной раз ударился в профилактический шмон на моем столе. И обнаружил ЭТО.
— Я большевик, понимаете, нет??? — горестно восклицал дед, хватаясь за голову. — Мать и отец коммунисты!!! Ты — комсомолец!!! КАК?? И кто, кто надоумил тебя на эту мерзость?? Ты не мог сам!!! Отвечай, кто?? Тьфу!!! Тьфу!!! Пакость!!!
— Ну, все, — плача, вторила бабушка. — Теперь конец. Всему конец. Попрут.
Кого, кто, откуда и куда попрет, бабушка не уточняла, но и так было ясно: меня, все, отовсюду и на все четыре стороны.
Отец и мать особого участия в анафеме не принимали, но игнорировали меня с таким уничтожающим холодом, что я бы предпочел подзатыльники.
Все, что мне оставалось — это демонстрировать полное раскаяние и смирение с любой участью. Выходило, видимо, убедительно. Мало-помалу гроза стала утихать. Ближе к вечеру мать, как бы невзначай, обратилась ко мне, словно позабыв, что не разговаривает. За ужином семья сообщила, что приняла решение считать происшествие случайным, мое раскаяние искренним, а вину — погашенной.
Меня, шмыгающего носом, посадили за стол.
— Давайте-ка ужинать! — примирительно сказала бабушка, зачем-то расстилая газету на полу. — Ух ты, сколько морковки-то привез…
Я не сразу понял, что сейчас произойдет. А когда понял…
— Бабушка, неееет! — заорал я, вскакивая из-за стола, но было поздно.
Из моего колхозного ведра, опрокинутого над газетой, высыпались и раскатились по полу на глазах у всей семьи здоровенные, пугающие анатомическими подробностями морковные изделия.
Как там у Марка Твена? «Опустим завесу жалости над концом этой сцены»
via
yaplakal.com