Короткие истории и случаи из жизни 8.5.21

Хоть какая то польза от меченого. Реальной Народной актрисе присвоили официальное звание Народной Артистки.

Ну, zeppelman, ну молодец! Всегда твои посты с интересом и до конца читаю. Как ты это делаешь? Щикарно, короче)

История о портном Давиде Израилевиче напомнила мне вот это:

Александр Пащенко. «Старый парикмахер»

Мы жили в одной комнате коммуналки на углу Комсомольской и Чкалова. На втором этаже, прямо над садиком «Юный космонавт». В сталинках была хорошая звукоизоляция, но днем было тихонько слышно блямканье расстроенного садиковского пианино и хоровое юнокосмонавтское колоратурное меццо-сопрано.

Когда мне стукнуло три, я пошел в этот же садик. Для этого не надо было даже выходить из парадной. Мы с бабушкой спускались на один этаж, она стучала в дверь кухни — и я нырял в густое благоухание творожной запеканки, пригорелой кашки-малашки и других шедевров детсадовской кулинарии.

Вращение в этих высоких сферах потребовало, чтобы во мне все было прекрасно, — как завещал Чехов, — и меня впервые в жизни повели в парикмахерскую.

Вот тут-то, в маленькой парикмахерской на Чкалова и Советской Армии, я и познакомился со Степаном Израйлевичем.

Точнее, это он познакомился со мной.

В зале было три парикмахера. Все были заняты, и еще пара человек ждали своей очереди.

Я никогда еще не стригся, был совершенно уверен, что как минимум с меня снимут скальп, поэтому ревел, а бабушка пыталась меня взять на слабо, сочиняя совершенно неправдоподобные истории о моем бесстрашии в былые времена:

— А вот когда ты был маленьким...

Степан Израйлевич — высокий, тощий старик — отпустил клиента, подошел ко мне, взял обеими руками за голову и начал задумчиво вертеть ее в разные стороны, что-то бормоча про себя. Потом он удовлетворенно хмыкнул и сказал:

— Я этому молодому человеку буду делать голову!

От удивления я заткнулся и дал усадить себя в кресло.

Кто-то из ожидающих начал возмущаться, что пришел раньше.

Степан Израйлевич небрежно отмахнулся:

— Ой, я вас умоляю! Или вы пришли лично ко мне? Или я вас звал? Вы меня видели, чтобы я бегал по всей Молдаванке или с откуда вы там себя взяли, и зазывал вас к себе в кресло?

Опешившего скандалиста обслужил какой-то другой парикмахер. Степан Израйлевич не принимал очередь. Он выбирал клиентов сам. Он не стриг. Он — делал голову.

— Идите сюда, я буду делать вам голову. Идите сюда, я вам говорю. Или вы хочете ходить с несделанной головой?!

— А вам я голову делать не буду. Я не вижу, чтобы у вас была голова. Раечка! Раечка! Этот к тебе: ему просто постричься.

Степан Израйлевич подолгу клацал ножницами в воздухе, елозил расческой, срезал по пять микрон — и говорил, говорил не переставая.
Все детство я проходил к нему.

Стриг он меня точно так же, как все другие парикмахеры стригли почти всех одесских мальчишек: «под канадку».

Но он был не «другой парикмахер», а Степан Израйлевич. Он колдовал.

Он священнодействовал. Он делал мне голову.

— Или вы хочете так и ходить с несделанной головой? — спрашивал он с ужасом, случайно встретив меня на улице. И по его лицу было видно, что он и представить не может такой запредельный кошмар.

Ежеминутно со смешным присвистом продувал металлическую расческу — будто играл на губной гармошке. Звонко клацал ножницами, потом брякал ими об стол и хватал бритву — подбрить виски и шею.

У Степана Израйлевича была дочка Сонечка, примерно моя ровесница, которую он любил без памяти, всеми потрохами. И сколько раз меня ни стриг — рассказывал о ней без умолка, взахлеб, брызгая слюной от волнения, от желания выговориться до дна, без остатка.

И сколько у нее конопушек: ее даже показывали врачу. И как она удивительно смеется, закидывая голову. И как она немного шепелявит, потому что сломала зуб, когда каталась во дворе на велике. И как здорово она поет. И какие замечательные у нее глаза. И какой замечательный у нее нос. И какие замечательные у нее волосы (а я таки немножко разбираюсь в волосах, молодой человек!).

А еще — какой у Сонечки характер.

Степан Израйлевич восхищался ей не зря. Она и правда была очень необычной девочкой, судя по его рассказам. Доброй, веселой, умной, честной, отважной. А главное — она имела талант постоянно влипать в самые невероятные истории. В истории, которые моментально превращались в анекдоты и пересказывались потом годами всей Одессой.

Это она на хвастливый вопрос соседки, как сонечкиной маме нравятся длиннющие холеные соседкины ногти, закричала, опередив маму: «Еще как нравятся! Наверно, по деревьям лазить хорошо!».

Это она в трамвае на вопрос какой-то тетки с детским горшком в руках: «Девочка, ты тут не сходишь?» ответила: «Нет, я до дома потерплю», а на просьбу: «Передай на билет кондуктору» — удивилась: «Так он же бесплатно ездит!».

Это она на вопрос учительницы: «Как звали няню Пушкина?» ответила: «Голубка Дряхлая Моя».

Сонины остроты и приключения расходились так стремительно, что я даже частенько сначала узнавал про них в виде анекдота от друзей, а потом уже от парикмахера.

Я так и не познакомился с Соней, но обязательно узнал бы ее, встреть на улице — до того смачными и точными были рассказы мастера.
Потом детство кончилось, я вырос, сходил в армию, мы переехали, я учился, работал, завертелся, растерял многих старых знакомых — и Степана Израйлевича тоже.

А лет через десять вдруг встретил снова. Он был уже совсем дряхлым стариком, за восемьдесят. По-прежнему работал. Только в другой парикмахерской — на Тираспольской площади, прямо над «Золотым теленком».

Как ни странно, он отлично помнил меня.

Я снова стал заходить к старику. Он так же торжественно и колдунски «делал мне голову». Потом мы спускались в «Золотой теленок» и он разрешал угостить себя коньячком.

И пока он меня стриг, и пока мы с ним выпивали — болтал без умолку, брызгая слюнями. О Злате — родившейся у Сонечки дочке.

Степан Израйлевич ее просто боготворил. Он называл ее золотком и золотинкой. Он блаженно закатывал глаза. Хлопал себя по ляжкам. А иногда даже начинал раскачиваться, как на еврейской молитве.

Потом мы расходились. На прощанье Степан Израйлевич обязательно предупреждал, чтобы я не забыл приехать снова:

— Подумайте себе, или вы хочете ходить с несделанной головой?!

Больше всего Злата, по словам Степана Израйлевича, любила ириски. Но был самый разгар проклятых девяностых, в магазинах было шаром покати, почему-то начисто пропали и они.

Совершенно случайно я увидел ириски в Ужгороде — и торжественно вручил их Степану Израйлевичу, сидя с уже сделанной головой в «Золотом теленке».

— Для вашей Златы. Ее любимые.

Отреагировал он совершенно дико. Вцепился в кулек с конфетами, прижал его к себе и вдруг заплакал. По-настоящему заплакал. Прозрачными стариковскими слезами.

— Злата... золотинка...

И убежал — даже не попрощавшись.

А вечером позвонил мне из автомата (у него давно был мой телефон), и долго извинялся, благодарил и восхищенно рассказывал, как обрадовалась Злата этому немудрящему гостинцу.

Когда я в следующий раз пришел делать голову, девочки-парикмахерши сказали, что Степан Израйлевич пару дней назад умер.

Долго вызванивали заведующего. Наконец, он продиктовал домашний адрес старого мастера, и я поехал туда.

Жил он на Мельницах, где-то около Парашютной. Нашел я в полуразвалившемся дворе только в хлам нажравшегося дворника.

Выяснилось, что на поминки я опоздал: они были вчера. Родственники Степана Израйлевича не объявлялись (я подумал, что с Соней и Златой тоже могло случиться что-то плохое, надо скорей их найти).

Соседи затеяли поминки в почему-то не опечатанной комнате парикмахера. Помянули. Передрались. Танцевали под «Маяк». Снова передрались. И растащили весь небогатый скарб старика.

Дворник успел от греха припрятать у себя хотя бы портфель, набитый документами и письмами.

Я дал ему на бутылку, портфель отобрал и привез домой: наверняка, в нем окажется адрес Сони.

Там оказались адреса всех.

Отец Степана Израйлевича прошел всю войну, но в самом конце был убит.
Мать была расстреляна в оккупированной Одессе румынами, еще за пять лет до гибели отца: в октябре 1941 года. Вместе с ней были убиты двое из троих ее детей: София (Сонечка) и Голда (Злата).

Никаких других родственников у Степана Израйлевича нет и не было.

Я долго смотрел на выцветшие справки и выписки. Потом налил до краев стакан. Выпил. Посидел с закрытыми глазами, чувствуя, как паленая водка продирает себе путь.

И только сейчас осознал: умер единственный человек, кто умел делать голову.

В последний раз он со смешным присвистом продул расческу. Брякнул на стол ножницы. И ушел домой, прихватив с собой большой шмат Одессы. Ушел к своим сестрам: озорной конопатой Сонечке и трогательной стеснительной Злате-Золотинке.

А мы, — все, кто пока остался тут, — так и будем теперь до конца жизни ходить с несделанной головой.

Или мы этого хочем?..

Тяжелый рассказ, читал. А мне это...Более старая и красивая (кмк) версия.

Утёсов был из тех одесситов, что старались не пропустить ни одного повода для репризы. Но однажды его перешутили. И кто же такой смельчак? Рижский портной по фамилии Беринбаум, у которого шил костюмы сам Аркадий Райкин, который и дал телефон портного Утесову, отправившемуся на гастроли в Ригу.

И вот Утесов приходит к мастеру со всей своей свитой:

— Месье Беринбаум, вот у меня два отреза. Я хочу два костюма — песочный и серый. Только я здесь на гастролях две недели, так что по-стахановски.

На что Беринбаум очень серьезно сказал:

— Месье Утесов, мы ваших стахановских методов не знаем. Так что, как обычно, через три дня придите заберите оба.

Окружающие затихли. Утесов был явно уязвлен: портной с серьезным лицом его явно перешутил.

Тогда он сказал:

— Месье Беринбаум, вы, наверное, меня не поняли, мне нужен хороший костюм. Как вот этот, который на мне.

Тот обошел Утесова кругом:

— Кто это вам шил?

— Это мне шил в Москве знаменитый Затирка.

— Я не спрашиваю, как его фамилия. Я спрашиваю, кем он работает.

После этого Утесов кинулся обнимать портного.

спасибо огромное!

- Имре Кальман родился в бедной еврейской семье. Когда ему исполнилось шесть лет, родители купили ему рояль и наняли учителя музыки.
- Простите, какой рояль, какой учитель? Вы же сказали что Кальман родился в бедной семье!
- Я сказал - в еврейской.

Прочитал все с большим удовольствием, половину перечитал дважды, спасибо!)

30 ноября 2020 года ее не стало

Ирина Александровна Антонова (20.03.1922 — 30.11.2020)

Она работала, практически, до последних своих дней. Естественно, что и интернет и позицию "я это в интернете посмотрю" она застала в полной мере.

Замечательная тема, и комменты под стать. Любителям "хайпа" и срача- идите мимо уже...

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Суперинтересные факты, мерси. Про Паганини много выдуманных историй, одна из них, что он весь концерт доиграл на одной струне "соль", но это перебор, он доиграл лишь пьесу до конца, хотя и это, конечно, подвиг. После этого он написал известную виртуозную пьесу "Моисей", для исполнения на одной струне "соль". Первоначальное названии скрипки, которую он завещал Генуе «Cannone» , т.е. пушка, название "Вдова Паганини" скорей всего придумали журналисты. Ещё раз спасибо Цеппельману за суперинтересную инфу. Прочёл с огромным интересом.

Но был человек, который играл на одной струне.
"Осколок снаряда порвал струны на скрипке. Осталась только одна, последняя. Запасных струн у музыканта Егорова не было, достать их было негде, потому что дело происходило осенью 1941 года на осажденном острове Эзеле в Балтийском море. Даже не на самом острове, а на небольшом его клочке – на косе Цераль, где советские моряки отбивали непрерывные атаки немцев. ...
Война застала на Эзеле нескольких советских актеров – мужчин и женщин. Днем мужчины вместе с бойцами рыли окопы и отбивали немецкие атаки, а женщины перевязывали раненых и стирали бойцам белье. А ночью, если не было боя, актеры устраивали концерты и спектакли на маленьких полянах в лесу....
... Но война и отсутствие света по ночам создали свои традиции и выдумки. Как только начинался спектакль, зрители наводили на актеров узкие лучи карманных электрических фонариков. Лучи эти все время перелетали, как маленькие огненные птицы, с одного лица на другое, в зависимости от того, кто из актеров в это время говорил. Но чаще всего лучи останавливались на лице молоденькой актрисы Елагиной и подолгу замирали на нем, хотя Елагина и молчала. В ее улыбке, в глазах каждый из моряков находил любимые черты, которые он давно, с первых дней войны, берег в самом надежном уголке сердца.

На Егорова зрители никогда не наводили лучи фонариков. ...
...Струны на скрипке были порваны, и Егоров больше не мог играть. На первом же ночном концерте он сказал об этом невидимым зрителям. Неожиданно из лесной темноты чей-то молодой голос неуверенно ответил:

– А Паганини играл и на одной струне…

Паганини! Разве Егоров мог равняться с ним, с великим музыкантом!

Егоров медленно прижал скрипку к плечу. Большая звезда спокойно горела на краю залива. Свет ее не мерцал, не переливался, как всегда. Звезда как будто притихла и приготовилась слушать музыканта. Егоров поднял смычок. И неожиданно одна струна запела с такой же силой и нежностью, как могли бы петь все струны.

Тотчас вспыхнули электрические фонарики. Впервые их лучи ударили в лицо Егорова, и он закрыл глаза. Играть было легко, будто сухие, легкие пальцы Паганини водили смычком по изуродованной скрипке. Слеза сползла из-под закрытых век музыканта, и в коротком антракте войны, в глухом лесу, где пахло вереском и гарью, звенела и росла мелодия Чайковского, и от ее томительного напева, казалось, разорвется, не выдержит сердце.

Последняя струна действительно не выдержала силы звуков и порвалась. Она зажужжала, как шмель, и затихла. Сразу же свет фонариков перелетел с лица Егорова на скрипку. Скрипка замолчала надолго. И свет фонариков погас. Толпа слушателей только вздохнула. Аплодировать в лесу было нельзя – могли услышать немцы.

Я рассказываю подлинный случай. Поэтому напрасно читатель будет ждать ловко придуманной развязки. Она оказалась очень простой: Егоров умер. Он был убит через два дня во время ночного боя. Ему не на чем было играть, и он стал обыкновенным бойцом обыкновенной пехотной части.

Его похоронили в грубой песчаной земле, когда накрапывал дождь, море затянулось туманом. На ветвях сидели мокрые синицы. Они уже привыкли к свисту пуль и только удивленно попискивали, когда пуля ударяла в ствол дерева и с листьев сыпались брызги.

Скрипку Егорова бойцы положили в футляр, зашили в старое байковое одеяло и передали летчику, улетавшему в Ленинград. Летчик сразу же набрал высоту, чтобы уйти от немецких зениток. Десятки огней вспыхивали за хвостом самолета.

В Ленинграде летчик отнес скрипку главному дирижеру Консерватории. Тот взял ее двумя пальцами, взвесил в воздухе и улыбнулся, – это была итальянская скрипка, потерявшая вес от старости и многолетнего пения.

– Я передам ее лучшему скрипачу нашего симфонического оркестра, – сказал летчику дирижер Консерватории.

Летчик – простой белобрысый парень – кивнул головой и улыбнулся.

Где теперь эта скрипка – я не знаю. Говорят, что она в Москве. Но где бы она ни была, она играет прекрасные симфонии, знакомые нам и любимые нами, как старое небо Европы, как слово Пушкина, Шекспира или Гейне. Она играет мелодии Чайковского, Шостаковича и Шапорина.

К. Паустовский.

Zeppelman, как всегда, отличная тема! Читала с удовольствием, почти все факты для меня были новыми, но каждый чрезвычайно интересен. Спасибо за твои темы!

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Очень трогательный рассказ, когда то его читал, но, как всегда, писатель, в этом случае Паустовский, не мог не знать или забыл, что нет должности дирижёра КОНСЕРВАТОРИИ, там может быть только студенческий оркестр и давать студенту-концертмейстеру итальянскую скрипку никто бы не разрешил. Скорей всего это был дирижёр ФИЛАРМОНИИ, который мог добиться, что бы инструмент был в руках концертмейстера оркестра, хотя , как правило, в филармонии несколько дирижёров, но если мы сейчас углубимся в тонкости музыкальной жизни, то тогда мы уже совсём уйдём от темы

Возможно, он перепутал консерваторию с филармонией (названия). В блокаду работали оба заведения.
Я читал об этом случае менее художественно обработанный вариант чьих-то воспоминаний. Но сегодня не нашёл. Там говорилось, что это была выездная концертная бригада, а вот откуда (какого театра, понятно что из Ленинграда) - не помню.

Вот плюсануть хотел. Но не имею такой возможности (правило сайта). Автор молодец. Почитали всей семьей. Спасибо за пост.

Кроме яндексдзена ссылку на эту информацию найти не удалось.

Фраза "Тайшетский район находится в Иркутской области России" вообще режет слух. У нас так не говорят.

https://bessmertnybarak.ru/savinykh_viktor_mikhaylovich/
https://arch2.iofe.center/person/34037
https://ru.openlist.wiki/Савиных_Виктор_Михайлович_(1923)

Это только первая страница поисковика..

Это сообщение отредактировал zeppelman - 10.05.2021 - 12:53

Да ну Шопена. Я вот в детстве пока учился от него фанател, а потом в Баха кинуло, потом в Генделя, остановился на Равеле. Игры воды могу бесконечно слушать - подряд. Супруга бесится, а мне по кайфу. Ну а так-то Чайковский все равно всех уделал.

Почему сквозь столетия имена некоторых людей светят нам?

Вот этот документ по второй ссылке совершенно меняет весь смысл этого конкретно рассказа.

Да, но статью в газете написал учитель,и это не является основной версией (обвинением) следствия.

Это сообщение отредактировал zeppelman - 14.05.2021 - 06:29

Хм, тоже интересная версия. Но почему то мне думается, что у учителя версия более правдоподобная. И дело скорее всего было поэтому заведено.

Потому что сколько не читал я о злодеяниях сталинского режима, всегда всплывали какие то нюансы, меняющие весь смысл дела. Переврать можно что угодно, особенно в интернете.