В Париже издавалось множество газет, специально рассчитанных на уровень подонков городских трущоб, и журналисты плана Камиля Демулена без зазрения совести писали статьи для подобной аудитории. Самой одиозной из таких газет была, бесспорно, та, что называлась «Друг народа». Возглавлял ее неудавшийся врач и публицист Жан Поль Марат (1743—1793 гг.).
В 1793 году революционный произвол достиг своего апогея. Дети Сатаны казнили всех подряд, причем даже не за какие-то действия или слова, или принадлежность к определенному слою общества, а просто так, в ходе выполнения взятых на себя революционных обязательств.
17 сентября 1793 года был обнародован «Закон о подозрительных». Таковыми объявлялись все, не получившие от местных «комитетов бедняков» свидетельств о их гражданской благонадежности, все дворяне, все отстраненные от государственной службы, все, кто не мог указать на законные с точки зрения люмпен-пролетария источники своего дохода, да что там, любой, чья физиономия имела несчастье не понравиться вчерашнему подзаборному пьянчуге, ныне возглавляющему так называемое «народное общество».
В каждом городе был образован свой революционный комитет, наделенный всей полнотой власти, а также правом использования по своему усмотрению местных вооруженных сил, состоящих, естественно, из всякого сброда, изнывающего от желания отомстить «чистеньким» за грязь своих тел и душ.
И мстили, ох как они мстили…
Лион был практически вырезан и разрушен.
Та же участь постигла Тулон.
В Нанте по распоряжению комиссара Каррье регулярно устраивались кровавые «республиканские свадьбы», как их называли, когда без суда и, понятное дело, следствия расстреливалось в одночасье по 200—300 человек (зачастую с помощью артиллерии). Тот же Богом проклятый Каррье организовывал так называемые «ссылки в вертикальном направлении», когда людей загоняли на баржу, которую топили на середине реки.
Между прочим, подобные «ссылки» были взяты на вооружение красными комиссарами во время гражданской войны 1918—1921 гг. в России.
В провинции Вандея, вошедшей в Историю как оплот героического сопротивления нашествию революционного хаоса, в 1793 году зверствовали 15 так называемых «адских полков», своим маниакальным стремлением к уничтожению всего живого напоминающие каких-то космических монстров, но никак не жителей планеты Земля.
Менее склонные к некрофилии революционеры занимались массовыми поборами и разбоем, который и по сей день изнывающие от ностальгии по тоталитаризму историки упрямо называют «экспроприацией».
Разбой есть разбой, то есть отнятие чужого имущества с помощью оружия, и никак по-иному не назовешь действий революционеров города Буржа, которые всего за каких-то два дня «работы» добыли два миллиона франков. В целом в течение жаркого лета 1793 года было таким образом «экспроприировано» 400 миллионов франков.
Общее число арестованных превышало 200 000 человек, если судить по весьма отрывочным данным. В принципе же арестовывали не так уж много людей, потому что это влекло за собой хлопоты по их содержанию. Проще и дешевле было их убивать, что это отребье и предпочитало делать.
В больших городах, особенно в Париже, гильотина работала беспрерывно.
В парижской тюрьме Консьержери был устроен своего рода отстойник, куда свозились аристократы для того, чтобы обеспечить равномерную и бесперебойную работу революционного суда и, как его неизменного продолжения, — гильотины.
Ах, эта тюрьма Консьержери! Как мало все-таки написано о ней книг и как мало отснято кинофильмов! Есть такой кинематографический жанр, называемый «фильм-катастрофа», когда людей, находящихся в одном автобусе, поезде или еще где-либо, ждет неминуемая, неотвратимая гибель вследствие аварии, взрыва моста и т.п. Здесь, в Консьержери, этих людей, вся вина которых заключалась в их дворянском происхождении, ждала такая же неминуемая катастрофа, но, в отличие от киногероев, они вполне отдавали себе отчет о том, что с ними происходит и что их ожидает в самом недалеком будущем…
Они вели себя с тем достоинством, которое отличает людей, обладающих хорошей родословной и получивших должное домашнее воспитание. Каждый вечер в тюрьме Консьержери горели свечи и пышно разодетые, как на придворный бал, дамы и кавалеры танцевали в тишине, без музыки, неспешные и томные менуэты, церемонно кланяясь друг другу и улыбаясь так беззаботно, словно впереди — вся жизнь, а не одна лишь эта ночь…
Они занимались любовью на глазах у своих возмущенных тюремщиков, ничуть не стесняясь их, потому что не стесняются же, как правило, кошек или лошадей… Ну тюремщики — еще так-сяк, но вот те, которые выносили приговоры этим людям, никак не походили на домашних (да и на диких тоже) животных. Это были какие-то жуткие мутанты, порождение бездны, куда не может заглянуть ни один смертный без неизбежной перспективы стать оборотнем.
Эти заглянули…
Утро. Заседание палаты Правосудия. Председательствует бывший господин, а ныне гражданин Фукье-Тинвилль (1746—1795), друг и соратник Робеспьера в его самоотверженном труде по освобождению Франции от французов.
Рассматривается дело графа Гамаша. По роковой случайности в судилище доставлен не граф, а его однофамилец, слесарь Гамаш.
Фукье-Тинвилль, нимало не смущаясь этим обстоятельством, произносит со своего председательского кресла:
— Но не беспокоить же понапрасну этого достойного слесаря! Ничего, два Гамаша вместо одного — только прибыль для гильотины!
Что это? Сборище инопланетных монстров? Порождение фантазии маркиза де Сада? Нет. Именно таковыми были все судилища победившей массы и при Кромвеле, и при Робеспьере, и при Ленине—Сталине…
Ошибки, подобные случаю со слесарем Гамашем, повторялись довольно часто. Как-то вместо графини Миллье привели торговку Маллье.
— Что ж, — невозмутимо изрек Фукье-Тинвилль, — пусть сегодня торговка заменит графиню, а завтра графиня сделает то же для торговки!
Он отправил на гильотину одного сумасшедшего, сказав, что «безумную голову и потерять не жалко».
Как-то во время перерыва члены суда провели в буфете больше времени, чем полагалось по расписанию, на что председатель отреагировал так:
— Теперь, чтобы наверстать упущенное, придется стрелять беглым огнем!
И за какой-то час с небольшим они допросили и приговорили к смерти сорок два человека.
Однажды, спеша на утреннее заседание, Фукье-Тинвилль увидел у подъезда палаты тележки, приготовленные для перевозки осужденных к месту казни.
— Девять тележек, — проговорил председатель судебной палаты, обращаясь к своему секретарю. — А сколько у нас сегодня осужденных? (Для него «обвиняемый» и «осужденный» были синонимами.)
— Около сорока, — ответил секретарь.
— Но в таком случае две тележки лишние.
— Я отошлю их обратно.
— Не стоит, — махнул рукой Фукье-Тинвилль. — Поди-ка в тюрьму и прикажи, чтоб доставили еще двенадцать человек. Любых, кто подвернется под руку.
Говоря о революции — причем любой — просто невозможно ее очернить, тенденциозно подобрать негативные факты или оклеветать ее, потому что революция — запредельное зло, бал Сатаны, и поди-ка очерни его…
«Неплохо родиться в испорченный век, ибо по сравнению с другими вы без больших затрат сможете сойти за воплощение добродетели. Кто не прикончил отца и не грабил церквей, тот уже человек порядочный и отменной честности».
Мишель де Монтень
Неплохо, конечно, но лучше переждать.
А одного из революционных чудовищ — Марата — убила ударом кинжала красивая и скромная девушка из Канн, которую звали Шарлотта Корде, убила в его собственной ванне, тем самым избавив Родину от кровавого пса, а потом спокойно поднялась на эшафот…
Их надо было убивать, потому что они обезумели от внезапно свалившейся на них власти, от права казнить кого угодно и по какому угодно поводу, от возможности удовлетворения любых, каких угодно желаний, фантазий, наклонностей, самых затаенных, самых нестандартных, самых противоречащих психическим нормам человеческого бытия.
Ну, копипаста.
Это сообщение отредактировал AlAxe - 7.10.2019 - 21:28
yaplakal.com