Вот небольшой текст на тему мундирного творчества
Медведь, мать-старушка и кленовый лист.
Трудно представить старослужащего дивизии СС "Тотенкопф", плетущего из бельевой веревки дембельский аксельбант или вышивающего бисером на погонах пиратские череп и кости (положенные по уставу только на фуражке). Зачем ему все это, он и так красив - его нацистская страна о нем позаботилась и эстетически обслужила его. Утверждение справедливо и для военнослужащих других, менее экзотических стран, частей и соединений. Исключение составляла только одна шестая часть суши. Особенность ее, кроме неправдоподобного процента вечной мерзлоты на душу населения (сравнимого разве что с Антарктидой), состояла еще и в полном игнорировании эстетических запросов подданных. Население в этих условиях вынуждено было заниматься самообслуживанием, некоей эстетической мастурбацией.
Обыватель всегда догадывался, что живет в уродливых домах, ездит в уродливых автомобилях, ест уродливую и невкусную пищу и носит уродливую форму. Стихийные очаги эстетического сопротивления вспыхивали на всех участках невидимого фронта борьбы с ненавистным режимом. К "Жигулям" присобачивались пластмассовые фитюльки с надписями на иностранном языке, интерьеры жилищ богато инкрустировались коллекциями пачек иностранных же сигарет. Латинский шрифт и здесь, и там представлялся сакральным знаком качества. Им можно было писать любую ахинею - все равно получалось красиво и убедительно. В августе 91-го эстетический бунт в конце концов перерос в бунт обыкновенный, блестяще подтвердив тем самым, что, во-первых, эстетика первична по отношению к бытию; во-вторых, что ни один вид не может долго существовать в своем собственном гавне.
Армия все это время тоже сопротивлялась, как могла. Недосыпающие ночами дембеля - эти фанатичные дизайнеры одежды, обуви и аксессуаров, часами полирующие шинелью латунные цацки или корявыми мозолистыми пальцами вышивающие бисером по погонам (они, конечно, не могли доверить такую квалифицированную работу безответственным лапам салабонов) - это и есть первые диссиденты, борцы за права человека, а конкретно - мужчины, военного, который должен уважать себя, глядя в зеркало, и быть сексуально привлекательным объектом, а не придуманным армейскими карденами огородным пугалом, имя которому "ЧМО". Это был естественный бунт против циничного игнорирования традиций; ведь классический военный - это и есть самый красивый самец, гордый осеменитель покоренных народов, герой девичьих сновидений и детских игр. Предполагалось также, что враги, завидев нашего героя, немедленно перейдут на его сторону из чисто эстетических соображений (у него форма красивее). Вместо этого советскому военнослужащему предлагалось стать частью плохо одетого стада, не уважаемого собственным начальством и не уважающего само себя.
Впрочем, некая иррациональная загадка, казалось, была в самой природе этой армии. Для чего она именно такая, что это за военная тайна, которую знают большевики? Все это мне захотелось узнать осенью 76-го. В это время я как раз морочил голову двум девушкам сразу. Девушки требовали серьезных отношений, и малодушный побег в армию представлялся заманчивым сафари. "Я больше не буду все эти "сю-сю" и "ля-ля", а потом брехня по телефону, девичьи слезы, и опять "сю-сю", - думал я. Вместо этого я буду ломать головой кирпичи, стрелять из базуки, а потом, слегка запыленный, сидеть на броне танка с моими новыми мужественными друзьями, и девушки будут бросать в нас цветами. Действительность, как всегда, оказалась интереснее и хуже.
"Есть ли среди вас узбеки?" - полюбопытствовал маленький кривоногий сержант, когда мы, третья рота, выстроились в проходе между кроватями. Узбеки были. Два самых наивных вышли из строя: может быть, они думали, что сейчас им дадут медаль только за то, что они узбеки. Вместо медали их больно столкнули лбами, видимо, таким образом давая понять, что тут им не Ташкент и, уж точно, не Фергана. "Ёбаные чурки, шатаются в строю, как клизмы в жопе", - сказал сержант, косолапо переступая через лежащих узбеков. "Какие люди", - думал я, - "как точны их сравнения, как скоры они на расправу". Вечером нас журил старшина. "Вси очки позасыралы, салабоны", - жаловался он, - "шо, срать нэ вмиетэ?". "А Вы бы научили, товарищ прапорщик", - не растерялись мы. "Ходим!" - прапорюга, шевеля усами, повел учить срать. "Дывысь, салабоны, скидаеш рэминь, вишаеш на шию, становысся на очко, скидаеш обмундирование? Ривно спыну дэржать, ривно спыну!..". Проводя вечернюю поверку, всю эту занудную дружбу народов: "Кацашвили! - Я!", "Клоцман! - Я!", "Мирзоян! - Я!", "Петров! - Я!", после "Свербипупенко! - Я!" (перед Тухватулиным) он подмигнул и подытожил: "Головка от хуя!". "Какие люди", - думал я, икая от смеха, - "как мне повезло!". Через месяц, когда шутка повторилась в тридцатый раз, я уже так не думал.
Излишне говорить, что никто не разбивал головой кирпичи (даже на утреннюю зарядку добегал только самый затюканный татарин; остальные, заслышав слово "зарядка", разбегались по щелям и лихорадочно, как перед казнью, курили). Стреляли мы два раза в год (и очень плохо, а когда же нам было научиться?), а водили танки и ориентировались на местности еще хуже. Солдаты отводили душу, колдуя над альбомами и "оборудуя парадку", плохие офицеры зверски пили, били стекла в ресторане в тщетной надежде уволиться за хулиганку, и читали "Королеву Марго" и "Вечный зов". Хорошие офицеры (их еще называли "рексами") ничего не читали, конспектировали марксизм-ленинизм, ели глазами начальство и пытались породниться с генералами. Не было никакого Мальчиша-Кибальчиша, и не было никакого секрета. Была туфта - фольга в ямке, накрытая цветным стеклышком. Такими материалами иногда инкрустировался фасад дембельского альбома. Тыльная часть традиционно изображала медведя - он завязывал в морской узел рельсу за уходящим вдаль дембельским поездом; надпись вверху сообщала, что "назад дороги нету". Страница, предшествующая медведю, называлась "Встреча": перрон, дембельский поезд, дембель в расклешенных штанах и с чемоданом, шмара в мини-юбке, повисшая у дембеля на шее, и кленовый лист, который никак не может упасть. "Только не рисуй мне эту блядь", - попросил меня изверившийся в женщинах грустный дембель, когда я, высунув кончик языка, старательно зарабатывал кисточкой очередную бутылку водки, - "нарисуй мне лучше вместо нее мать-старушку".
Автор: Лесь Подерв'янський.
yaplakal.com