прислали по почте
Жанаозен
Специальный корреспондент «Новой» Елена Костюченко передает из взбунтовавшейся казахстанской степи
20.12.2011
Жанаозен, или просто — Узень, — город на 100 тысяч жителей на западе Казахстана, в Мангистауской области. Область считается самой дорогой и вредной для жизни в Казахстане, Жанаозен — самым дорогим и вредным для жизни в области.
У местных есть глумливая поговорка — «Грешники из Жанаозена вместо ада возвращаются снова в Жанаозен». Дождь здесь бывает раз в год, снег — раз в несколько лет. Сухая земля не дает травы, деревьев в городе почти нет, а те, что есть, нужно поливать каждый день. Страшный ветер из степи бьет пылью в глаза. Летом — невыносимая жара, зимой даже при -3 — нечеловеческий холод, ветер пронизывает насквозь. Асфальт проложен только на центральных улицах, дорог, как правило, нет. Невысокие дома построены из желтого ракушечника.
Моим проводником по «городу мертвых» стала Маржан* — беременная на третьем месяце казашка, мать четверых детей. Ее муж когда-то тоже десять лет отработал в «Узеньмунайгазе», помощником бурильщика, потом ушел: повреждена поясница, «они ж кувалды поднимают все время, каторжные совсем». Сейчас у них семейный бизнес — возят игрушки и детскую одежду из Турции, Арабских Эмиратов, Астаны и Китая. Уже третью ночь они собираются ночевать в магазине — охранять его от погромщиков. По идее, их симпатии в этом конфликте должны быть на стороне властей, то и дело заявляющих с телевизора, что наряды спецназа охраняют их город от мародеров.
— Вчера ночью слышу, в окно скребутся. «Тетка, дай воды, хлеба дай». Выглядываю в окошко — а это пацаны, которые с полицией воюют. Я говорю: заходите, поешьте как люди. Они: нет, времени нет, в окно давай. Мы им с мужем напихали быстренько всего. Они воду на лицо плещут — газ-то глаза ест. Потом стрельба у окон началась. Стреляли травматическими. То есть мы надеемся, что травматическими. Надеемся, ушли мальчики.
Маржан ходит со мной по городу, от улицы к улице, от квартиры к квартире. С собой берет детей. Старшая дочь, 13-летняя смешливая Баха, тащит мою сумку — у ребенка проверят в последнюю очередь. Меня одевают в местную куртку и сапоги, запрещают курить и поднимать глаза на омоновцев. «Чтоб не заметили, что твоя нация другая, — объясняет Маржан. — Русских здесь нет почти, русским есть куда уехать».
«Когда я увидела Дубаи, я так плакала, что муж испугался, — говорит Маржан. — Они же только двадцать лет нефть добывают. Мы — сорок. На наши деньги отстроили Астану. А мне некуда отвезти детей, ни одного развлекательного центра, дома сидят».
«Мой отец 40 лет проработал на «Узеньмунайгазе», бурильщиком, — рассказывает Маржан. — Он умер недавно, от рака — у нас многие от рака умирают, под Мангистау лежит урановая руда, земля светится. Он перед смертью дал мне 100 тысяч тенге**— сказал, передай бастующим, продуктов купить, денег на сотку (сотовый. — Е. К.) кинуть. Может, говорит, они сломают эту ублюдочную систему, раз у нас духу не хватило».
Система
Мангистауская область — самая богатая нефтяная область Казахстана, но про людей, живущих здесь, этого не скажешь. Зарплаты на градообразующем «Узеньмунайгазе» — 140—250 тысяч тенге — действительно очень высоки для рядового казаха. Но, как правило, в семье в «Узеньмунайгазе» работает только один человек — чаще всего муж. Жена, если повезло найти работу, работает в бюджетной сфере, где зарплаты редко превышают 45 тысяч. В семьях много детей.
Жанаозен максимально удален от любых промышленных центров, и техника, одежда, продукты питания здесь самые дорогие в республике. Килограмм мяса стоит 1600 тенге (360 рублей), килограмм самой дешевой рыбы — 1300 тенге (290 рублей), литр молока — 220 тенге (50 рублей), десяток яиц — 210 тенге (47 рублей), килограмм яблок — 400 тенге (90 рублей).
Сильно развита коррупция. Устроить ребенка в садик — 80 тысяч тенге и 6 тысяч ежемесячно. В хороший класс в школу — 100 тысяч тенге. Подписать документы у чиновников — от 10 до 200 тысяч тенге, как повезет.
Бедность такая, что под строительство покупают обрезки из труб, использующиеся в скважинах. Трубы радиоактивные — Асхат нанимал дозиметристку, превышение нормы в 15 раз. Но трубы покупают — вбивают над полом вместо свай, кладут доски — получается так называемый «черный потолок», очень частое тут явление.
Настроения в Жанаозене подогревает бытовой национализм. Казахи вовсе не монолитная нация, как кажется нам. Казахи делятся на три жуза, каждый жуз — на сто родов. Адайцы, составляющие большинство в Мангистауской области и в Жанаозене, — младший род младшего жуза. Они последними из казахских провинций вошли в состав СССР — в 37-м году, и очень этим фактом гордятся, несмотря на то что во времена СССР ровно из-за этого неблагонадежных адайцев с трудом брали в вузы и не поднимали на высокие государственные должности. В руководстве «Узеньмунайгаза», «КазМунайГаза» и области адайцев практически нет.
«Но в Астане — где офис «Разведка и добыча «Казмунайгаз» — тоже работают наши люди. Они отксерили жировки (расчет заработной платы. — Е. К.) на нас, которые туда из Узеня по отчетности приходят, — рассказывает ремонтник подземного скважинного оборудования Даурен, 20 лет стажа. — И выясняется, что получаю я не 200 тысяч тенге, а 450 тысяч. Потому что применяется 1,8 — коэффициент за вредность и 1,9 — отраслевой. То есть на бумаге применяется, а по факту — нет».
16 мая нефтяники пишут заявление городскому акиму и прокурору с просьбой привести зарплату в соответствие с законодательством. 26 мая 4 тысячи нефтяников «Узеньмунайгаза» объявляют голодовку. «То есть мы не бастовали. — уточняет Даурен. — Но по технике безопасности голодающий не может работать на опасном производстве». Сначала голодали даже не в городе — у УОС-5, автобазы. 8 июня на автобазу пришел ОМОН и начал избивать людей. «И тогда мы облили себя бензином и достали зажигалки, — рассказывает Даурен. — И сказали: вы не смеете нас бить».
С автобазы нефтяников вывезли. «Медикер», которому все эти годы рабочие платили страховые выплаты, отказывается обслуживать избитых голодающих. Их детей по спискам не вышедших на работу высаживали из автобусов, следующих в летние лагеря. Тогда протестующие перемещаются на центральную площадь города. «Расстелили одеяла, сели. И сидели 7 месяцев. На смены разбились — кто ночь, кто день — и сидели».
(Мне очень сложно в это поверить: кажется, на жанаозенской улице невозможно провести и 20 минут подряд, но я расспрашиваю горожан, и каждый подтверждает — да, сидели, до ноября вообще с семьями, мы носили им воду и горячие баурсаки.)
Через два месяца после начала протеста бастующих осталось 1800. «Остальных запугали — у всех семьи, у всех кредиты. Сотрудники «Узеньмунайгаза» ходили по семьям, пугали жен, родителей. Мне секретарь Узенского народного суда сказала, что только за лето оформила 40 разводов — жены не хотели жить с мужьями, не могущими их обеспечить. Эти две тысячи вернулись на работу, и мы их не осуждаем. Два месяца их не было на местах, но их с радостью взяли обратно, потому что это была победа менеджеров. Меня уволили задним числом — за какой-то старый трехчасовой прогул».
Даурен и другие бастовавшие рассказывают, что не раз за эти семь месяцев к ним приходили «молодые» — жанаозенские парни. Особенно после того, как «Узеньмунайгаз» совместно с акиматом решили поставить прямо там, где разместились бастующие, продуктовую ярмарку. «Говорили: нам больно на вас смотреть, давайте покажем им силу. А мы им отвечали: это наша борьба, вы не нефтяники, идите домой».
Бунт
То, что произошло 16-го, местные называют «бунтом».
«О том, что произойдет на площади, все знали за месяц».
Особенно всех возмутили юрты, в которых разместили угощение. Жанаозенцы рассказывают, что обычно юрты ставятся на другой стороне площади — на пустыре за сценой, но в этот раз аким города решил поставить их прямо там, где стояли митингующие.
15 числа в 5 вечера стали привозить юрты, которые акимат арендовал у владельцев из окрестных аулов. Свидетели рассказывают, что многие из владельцев юрт, увидев, что бастующие продолжают находиться на площади, отказывались раскладывать юрты и попытались уехать, но их не выпускали гаишники. На площадь вышел аким и сказал, что поднимает арендную плату юрт с 70 тысяч тенге до ста и лично гарантирует безопасность имущества. Жены нефтяников пошли к акиму. «Мы сказали, что не можем контролировать молодежь, — говорит. — Что молодежь взбесится, когда увидит такое. Он просто отмахнулся от нас».
16 числа в 11 утра на площади находилось более трех тысяч человек — нефтяники, их жены и дети, молодежь, зеваки. В 11 на площадь вошла колонна старшеклассников и студентов училищ с флажками и праздничными лозунгами — их в принудительном порядке собрали кураторы групп и учителя. В толпе раздались крики: «У вас праздник, а у нас горе, уходите!» Дети попытались разбежаться, но их удерживала полиция. На площадь в толпу заехала машина с продуктами для юрт — ее перевернули. На сцене, с распоряжения акима, громко включили музыку, чтобы заглушить крики и грохот. Тогда молодежь забралась на сцену, и начали скидывать колонки. Полиция ушла с площади.
Как загорелось здание «Узеньмунайгаза», никто не видел. Но когда повалил дым, вокруг собралась толпа зевак. Когда полиция вышла из-за угла с оружием, никто и не подумал разбегаться.
15 летняя Айслу, студентка 1-го курса нефтегазового техникума, рассказывает:
«Куратор нашей группы Асия Уразова накануне сказала, что нужно прийти к техникуму в 9 утра и одеться потеплее, а что будет — сюрприз. Утром говорит — вот флажки, мы идем на площадь. Мы говорим — а бастующие? Она говорит: там сейчас бастующих нету. Мы пришли — а бастующие там. Я знаю, что там мама стоит, хочу пройти. А меня милиция не пускает, они окружили нашу колонну. Я папе звоню: меня окружили, не могу уйти с площади, плачу. Он с работы пришел, меня освободил, нас вообще стали отпускать домой. Он меня вывел из толпы, сказал — иди домой, я сейчас приду. Я отошла немного — и ему пуля попала в ногу».
Таксист, который вез меня в Жанаозен, восхищенно описывал, что люди шли прямо на пули, не боясь. Потом я узнаю, что это была не смелость — просто никто из находящихся на площади не поверил, что полиция стреляет боевыми. «Думали, травматические. Только когда парню рядом со мной выстрелили в голову и пуля вошла глубоко и осталась там, я поняла, что нас убивают, — говорит забастовщица Шолпан. — На моих глазах застрелили женщину, которая наклонилась к упавшей дочери». Люди в задних рядах говорили, что приняли очереди за петарды.
Расстрел толпы продолжался около 10 минут. Отогнав людей от офиса «Узеньмунайгаза», полиция зашла в акимат, забрала акима и отошла обратно в ГОВД.
Начались погромы. Молодежь тщательно дожгла акимат, подожгла гостиницу, дом главы «Узеньмунайгаза» и начала громить магазины. Стартовали с двух мебельных, принадлежащих жене акима, затем пошли по остальным. Странно, но погром имел логику. Владельцы магазинов говорят, что, если выходили к толпе, толпа уходила. Дотла сжигали магазины тех, кто как-то связан с властью или «Узеньмунайгазом». Началось мародерство.
К 4 часам подошел ОМОН и, рассредоточившись от площади по городу, начал стрельбу.
«Я чуть не стала мародером, — рассказывает Акку. — Моя семья нищая совсем, и я, и муж давно без работы, дома людям красим, шьем немного, мясо едим только в гостях. А тут громят «Сульпак». А я знаю, что там утюг лежит и швейная машинка, и даже знаю, где. Я же зарабатывать смогу, если швейная машинка будет! Зашла, взяла. И тут вбегает ОМОН, все бросила, едва ушла. Но я видела, кто брал вещи. Нищие грабили, нищие».
Было разграблено два банка и несколько банкоматов. Таксисты, видевшие произошедшее, говорят, что, взломав банкоматы, молодежь выкидывала деньги в воздух.
Раненые и мертвые
Прокуратура подтвердила «смерть 11 человек в результате массовых беспорядков» и «свыше 70 раненых». Сейчас больница и морг охраняются в Жанаозене лучше, чем ГОВД.
Около 20 омоновцев в экипировке с щитами стоят в боевой стойке около проходной — нога впереди, щит прикрывает грудь. Толпятся три десятка женщин и несколько мужчин. Госпитальный комплекс оцеплен по периметру. Нет прохода ни к моргу, ни к больничным корпусам. Навещать раненых тоже не разрешается. Но можно передавать еду.
Люди делятся на две группы — те, кто пришел к живым, и те, кто пришел забрать мертвых. К живым не пускают, мертвых не отдают. Есть еще и третьи — самые несчастные, те, кто до сих пор не знает, где их сын, брат, отец. Они мечутся между больницей и ОВД, кричат через забор морга санитарам и убегают от появившегося ОМОНа.
Списки живых и мертвых в руках старшего омоновца, он с ними не расстается. При попытке заглянуть через плечо и хоть примерно посчитать количество фамилий списки убираются в карман — влезают не сразу, бумаг много.
— Мой старший сын искал младшего, а ему выстрелили в грудь, — шепотом начинает невысокая женщина. — А кто привел туда моего ребенка? Кто привел детей? Нельзя стрелять в людей, нельзя стрелять, нельзя!
— Заткнись, дебилка, она не местная, — быстро говорит ближайший омоновец по-казахски. — У тебя двое детей, а ты так много говоришь!
Женщина пугается, отходит. Остальные молчат.
— Как тебе не стыдно, ты! — обращается к омоновцу старая женщина. — Кто твои родители? Ты мусульманин? Чимкентский небось! Позорище!
Омоновец отворачивается — старикам грубо отвечать нельзя. Толпа начинает гудеть. Омоновец говорит что-то в рацию, и от больницы бежит еще одна группа с щитами.
Коркель одна из немногих, кому удалось в тот день попасть внутрь больницы. Сама Коркель живет в одном из аулов под Узенем, но в эти дни приехала к сестре. Муж сестры — нефтяник, и сестра ушла бастовать на площадь. А Коркель повела племянницу, учащуюся 3-й школы, на странный утренний сбор, куда надо «тепло одеваться». Вместе с колонной детей она пришла на площадь.
«Услышала первые выстрелы. Я говорю: не будем идти. А племянница — мама же там! Ну пошли вперед. Когда начали стрелять, раненых и убитых оттаскивали назад. К моим ногам положили 5 человек. Четверо были убиты, один еще жив. Тогда люди остановили проезжающий уазик и погрузили туда мертвых и живого, я села с ними и поехала в больницу.
В морге не было холодной воды — обмыть тела от крови. Я начала считать тела. Там была одна девушка 95-го года рождения, участница детской колонны. И еще 10-летний мальчик. Их трупы нам не показывали, не разрешали подходить, они лежали в дальнем углу. Еще в магазине «Сульпак» сгорели трое ребят, их теперь не могут опознать. Тела складывали одно на другое. В морг привезли 21 тело, но в 9 вечера Тамила, которая работает в морге, закрыла дверь на ключ и ушла домой, а тела продолжали подвозить. Тогда открыли соседнюю комнату, начали складывать туда, на пол, тело на тело. И до утра 17-го, до 9 часов, пока я не ушла домой, туда привезли еще 43 человека. Я просила лед, чтобы обложить тела, но мне сказали, что труп человека не портится три дня.
Теперь о раненых. В обеденное время в больнице было 340 человек раненых. Все с пулевыми, но пули разные — больше всего автоматных, но есть и пистолетные, и пулеметные. Врачей совсем не хватало — и мы помогали кровь обмывать, кто умел — уколы ставить. Я не умела. Я видела, как одному парню делали снимок — в нем было две пулеметные пули, в него стреляли с БТР. Врачи ему сказали — обратись в поликлинику. Помню, там тоже была девушка 95-го года, раненная в голову, но еще живая. До утра раненых стало 400, но 17 раненых уже отвезли в Актау. Грузили по 3—4 человека в одну машину «скорой», рассаживали их там.
К утру начали привозить из ГОВД — молодые ребята, ужасно избитые, двух сразу положили в реанимацию. Санитары, которые их везли, сказали, что там были и мертвые, но им не разрешили забрать. Их так и не привезли потом, из ГОВД. Закопали?
Сестра шла в первых рядах. Она говорит, что можно уклоняться от пули. Из АК летит не прямо, а зигзагом, можно отклоняться. Ее дочь, с которой я шла, теперь не может спать. А я не могу выходить из дома».*Врачам и санитаркам запретили общаться с журналистами под угрозой увольнения. Но мне удалось поговорить с хирургом-реаниматологом. «В нашей больнице три операционных. Так вот, мы поставили туда еще обычные деревянные столы, и в каждой комнате шло по 4 операции одновременно. Мертвых везли сразу в морг, и я не знаю, сколько раненых в больнице, — я не отходила от стола. Но в первый день лично мне не удалось спасти 22 человека. Мы оперировали их, доставали пули, но они умирали. Сейчас людей, которых я не спасла, 23. Будет 24 — один в реанимации очень тяжелый, не выживет».
Многие очевидцы говорят, что часть раненых и мертвых родные забирали с площади сразу домой, поэтому реальное количество погибших установить сложно.
Во дворах то и дело натыкаемся на юрты — их ставят и на похороны тоже. Тела до сих пор не отдают — «проводят экспертизы», и три дня, в течение которых нужно похоронить адайца, уже истекли.
Жарас Шупашев стоял на площади 7 месяцев. Брат говорит, что последние дни его силком удерживали дома, боялись: «Так в 12 дня тихо-тихо ушел, знал, что ругать его буду».
Байбек Кубайдуллаев, 22 года. Водитель, шел через площадь забрать машину. Его отец — бастующий, и он не знал, что сын тоже будет на площади в этот день. «Я хочу только справедливости. Не мести — расследования», — говорит отец.
* Некоторые имена изменены.
** 4,5 тенге = 1 рубль
ГОВД
У ГОВД стоят два БТРа, омоновцы лениво поводят автоматами. Рядом — молчаливая, не расходящаяся толпа — около 80 женщин. Толпа движется — на будке КПП вывешивают пофамильные списки задержанных. С одной стороны — тех, кого «проверили и отпустят», — 356 фамилий, с другой — тех, «кого ждать не надо, административные или уголовные дела» — 449 фамилий. Ходит слух, что сегодня отпустят 28 человек, и женщины переминаются на морозе, слышен стук каблуков. Вчера они стояли до двух ночи, пока их не разогнала полиция. Они стоят не просто так, а как будущие сопровождающие — одинокого мужчину с большой вероятностью задержат снова, а тех, кого задерживают повторно, не выпускают.
В списках стоят даты задержания — 16, 17, 18, 19 декабря. И год рождения. Чаще всего — 1989-1990-й.
Вдруг толпа наваливается на ограждение, омоновцы орут, вскидывают стволы. Из ОВД выходят двое – казах и русский. У казаха разбито лицо, рукой он поддерживает ребра, идет медленно. Он тихо подтверждает толпе – били, сильно, и его сразу же уводит жена. Русский – Артем, 21 год, - остается поболтать. Его забрали сегодня вместе с другом, когда шли домой. «Сегодня не сильно бьют, только в грузовике, а в отделе в живот в основном, чтоб без следов, - рассказывает. – Месят тех, кого 16-17 взяли. Со мной сидел мужик с простреленной ногой. Прикинь, вышел покурить на крыльцо, в онучах, обуваться не стал. Подходит омоновец: документы, то се. Он дает удостоверение личности и рабочее. Рабочее ему возвращает, а удостоверение в пальцах крутит. Ну, мужик, подождал, потом потянул на себя удостоверение. То есть, применил силу. Ну, омоновец ему в ногу стрельнул. Сидит там сейчас, в онучах, с дыркой в ноге».
…Базарбай лежит на ковре в гостиной. Разговаривая со мной, безуспешно пытается сесть. Вместо лица — каша, глаз подбит, кажется, сломан нос, страшные синяки на спине, поврежден пах. Жена тихо говорит, что врача не вызывали — телефоны все еще не работают, а из квартиры Базарбай выходить боится — тех, кого задерживают второй раз, уже не отпускают. Базарбай тракторист, живет в ауле Кызыл-сай под Жанаозеном, но 16 декабря у него родила дочь, и сразу после работы он поехал в город.
Его фамилия Кенжебаев, дата рождения — 16 февраля 1961 года. Я называю его фамилию, потому что позавчера, через два дня после нашего разговора, он умер. Оказалось, что от побоев разорван кишечник.
От дома его детей, где Базарбай остановился в Жанаозене, до роддома — 500 метров. Базарбай вышел из дома в 5 вечера, через 200 метров его забрали. «Они спросили, что я делаю на улице, я сказал, что иду к дочери в роддом. Меня повели в автобус. Внутри автобуса сразу начали бить — дубинками, ногами. Кроме меня в автобусе было человек 30 задержанных. Когда доехали до ГОВД, нас тоже встречала группа омоновцев, тоже били. Нам сказали полностью раздеться, бросить вещи в коридоре. Деньги, сотку (сотовый. —Е.К.) — все забрали местные менты. Нас посадили в ИВС — 23 человека в камере 3 на 4 метра. Больше половины были от 16 до 18 лет, стариков почти совсем не было. Двух молодых парней потом «скорая» забрала — им руки сломали, они совсем побитые были, не уверен, что выжили. Когда мы зашли, нам велели лечь на пол лицом вниз. Зашли около 30 омоновцев и снова начали нас избивать — по голове, по спине, куда попадет. Ходили по нам. Молодым велели лицом вниз лечь, и потом сверху на голову наступали, чтобы разбить лицо. Потом начали уводить на допрос. Допрашивали на третьем этаже, перед этим разрешали надеть трусы. По обе стороны вдоль ступенек тоже стоял ОМОН, я только тогда понял, как много их к нам приехало. И тоже — идешь мимо двух шеренг, молотят, стараются попасть в пах. Следователь спрашивает, кто, откуда. Я повторяю: я из аула приехал, к дочери, дочь родила. Он говорит: нет, ты украл в «Сульпане» (магазин. — Е.К.) телевизор, скажи, куда его дел, иначе будут избивать. А у меня кровь отовсюду идет. Я говорю: я не вор, я честный человек, у меня просто дочь родила. Меня вниз спускают, снова бьют — признайся, признайся! Но больше к следователю не водили. Спальных мест в камере не было, я просто сидел у стены — другие вымолили, мол, старик совсем, плохо ему. Остальных то заставляли стоять с поднятыми руками, то усаживали на корточки и «руки за голову». Водили по очереди на допрос и снова походя лупили кого-нибудь. Разговаривать нам запрещали. К утру пятеро из моей камеры взяли на себя вину, потому что не могли больше это выносить. Мы держались.
У многих были уже сломаны руки или ноги. Омоновцы спрашивали: как так случилось, что у тебя нога сломана? Тебя кто-то бил? Нужно было сказать: нет, я шел по городу, упал, нога сломалась. Иначе снова били. Мы научились отвечать правильно.
Иногда мы слышали, как кричали женщины. Видимо, их держали в отдельной камере.
Где-то в два часа 17-го нас перевели в гараж (за зданием ОВД есть несколько пустующих полуразрушенных зданий, которые местные называют «гаражами»). Где-то 15 на 20 метров, все забито людьми, где-то 150 человек. Большинство одеты, но без обуви, многие без рубашек. Окон нет, пола нет — песок, который облили водой, чтобы было сыро. Еще водой обливали молодых. В гараже нужно было сидеть на корточках, руки за голову.
В гараже я провел три часа. Потом пришли, сказали название моего аула — кто оттуда? Я подал голос. Меня вывели, снова зашли в здание ГОВД, велели одеваться. Потом уже узнал, что это мой родственник со стороны дочкиного мужа — он мент — меня вытащил, сумел договориться. Мне велели быстро одеваться, но я не мог найти свою одежду, и взял чужую рубашку и свитер, чужую куртку. Меня отпустили. Я думал, что не смогу дойти до дома, медленно шел. Снова остановил патруль. Я сказал, что я из милиции. Я был весь в крови и они поверили.
Два дня я харкал кровью, сейчас перестал. Но хожу кровью до сих пор».
Жена Базарбая рассказывает, что в 11 вечера, не дождавшись отца, сын и вторая его дочь ушли на поиски. На улице столкнулись с толпой бегущих подростков — за ними гналась полиция. Тоже побежали. Дочь схватили, бросили в грузовик поверх других задержанных. «Но ей повезло, ее почти не били, — говорит ее мать. — Потому что ей 21 год, и она совсем маленькая. Там один омоновец ее все время щитом от ударов прикрывал, говорил своим: это же девочка, не надо ее». Отпустили в 4 часа ночи. «Пришла, говорит: мама, я там все видела, и папа наш не выйдет живым оттуда. Мы плакали до утра».
Город
Ночуем в магазине Маржан — она уже вторую ночь охраняет его от погромов. Полуподвальный магазин в жилом доме, окошки над самым потолком. Светает.
— Иди сюда, — говорит Маржан, стоящая на стуле у окна. — Только очень тихо.
За окном две группы омоновцев, человек по пять каждая. Одни останавливают машины, роются в багажниках. Другие отлавливают прохожих. Вот остановили двух парней, проверили документы. Один начинает что-то объяснять, тычком его ставят на колени — и омоновец с оттягом бьет его дубинкой по голове. Двое других подхватывают его под руки и волокут за угол дома. Его друг идет следом, подталкиваемый еще одним сотрудником, — не сопротивляется, не пытается бежать.
Идем вдоль площади. Омоновское оцепление, на площади пусто. Сгоревшие легковушки еще не убрали, акимат продолжает дымиться. Под ногами — какие-то документы, обломки разбитой техники, обгоревший монитор. На бетонном блоке в начале площади крупно написано на казахском: «Кто ответит за смерть молодых?»
Рядом, на подножии стелы и лавочке— запекшаяся кровь. Вдалеке — поваленный обгоревший конус елки. Рядом с ней омоновцы жгут юрту — греются. Маржан ахает: «Погромщики юрты не трогали! Это священно, нельзя жечь!» В нашу сторону направляются двое омоновцев из оцепления, и мы сворачиваем в переулок.
ОМОН — со щитами, автоматами, в масках с прорезями для глаз и рта. Передвигаются группами по 20 человек, квадратами. Улицы вымерли. Редкие прохожие – в основном женщины с детьми – спрашивают друг у друга, где можно купить хлеб. Пекарни закрыты.
Нас тоже останавливает патруль, и Маржан сочиняет целую историю про русскую подругу, которой страшно сидеть в доме одной.
- Не журналистка ли? – сомневается омоновец. – Кажется, я ее видел вчера. Идите обе в автобус.
- Ну и пойдем, мы невиновные, чего нам вас боятся, - говорит Маржан.
Но оказывается, в автобус сегодня берут только мужчин. Нас отпускают. Быстро уходим во дворы.
Магазин. Дверь закрыта, впускают по трое. У двери очередь человек в пять и крик. Омоновцы задерживают супружескую пару, вышедшую из дома за продуктами. «У нас дети! — кричит женщина. — Они в квартире заперты!» Их продолжают волочь. По дороге еще забирают мужчину, выглянувшего из подъезда.
Другой двор. У подъезда — тоже очередь: через окошко в закрытой наглухо двери продают хлеб. Из соседнего магазина перепуганная женщина и мужчина вытаскивают одежду, кое-как напиханную в сумки. Не мародеры — владельцы, уезжают в Актау.
Задерживаемся у очереди, обмениваемся новостями. Связи по-прежнему нет, а в третьем районе нет и электричества, так что разговоры в очередях – единственный способ для жанаозенцев узнать, что происходит в их городе, кто из родственников и друзей задержан, кто ранен, кто умер. Но сейчас тут обсуждают новости из официальных СМИ.
- Вот типа нефтяникам за стояние на площади платили. А я учительница, так у меня в сентябре дети нефтяников на учебу не вышли. Семьям не на что было детей одеть, канцтовары там, учебники.
- Ребенок – 11 лет – просит телевизор выключать, когда Базарбаева показывают. А мы в семье о политике вообще никогда не говорили.
– Был бы погром организован – ребята бы взяли ГОВД и вооружились, и их не стреляли бы, как овец, - зло говорит старуха. – Они бы защищали себя и семьи. И с ТОЙ стороны тоже были бы трупы. Не только мы бы плакали.
Женщины тихо сообщают, что в Жанаозене уже составлен расстрельный список. Глава городского роно Катира Бурамбаева — за то, что в День независимости вывела колонну детей на площадь — под огонь; гаишники Малик и Асхар, и замглавы ГОВД Абдурасул Утешов — про них выжившие на площади доподлинно подтвердили, что они стреляли. «Эти четверо жить не будут», — говорят женщины.
…Самое потрясающее, что 17 декабря, на следующий день после расстрела демонстрантов и случайных прохожих, жанаозенцы вновь вышли на площадь. Пять тысяч – больше чем 16-го. С простынями, на которых было намалевано «Миру — мир». Люди, вчера убегавшие от пуль, честно ждали приезда правительственной комиссии, чтобы начать переговоры. Комиссия во главе с министром МВД действительно приезжала, но на площадь следователи так и не пришли. Жанаозенцы простояли весь день, а когда стемнело, ОМОН разогнал их слезоточивым газом.
…По дороге к дому Маржан с воплями и криками отбивает двух задержанных — своих соседей. На крики сбегаются незнакомые женщины и, голося и причитая, забирают «братьев своих». «Адай будет жить!» — вопит Маржан напоследок ошеломленным омоновцам. Омоновцы хватаются за автоматы, и я буквально оттаскиваю Маржан от них.
У адайцев есть непереводимая на русский пословица — «Боясь, будешь героем». Это значит, что бояться не стыдно, главное — вовремя переступить через страх.
ГОВД (вечер)
Комендантом города, отвечающим за действие ЧС, является ни много ни мало — начальник областной полиции Кабылов Аманжол Жайгалиевич. В камуфляже, каждые три минуты подписывает документы, разговаривает по двум телефонам. Стреляет сигарету, интересуется, кто меня вообще отпустил к «этим адайцам», потом уходит из кабинета.
Начальник ГОВД Кожаев Мухтар Жальбаевич вдумчиво читает мне хронологию событий с бумажки. Из бумажки следует, что на площади проводилось праздничное мероприятие, и бастующие в количестве 300-400 человек пошли на шествие молодежи, чтобы его сорвать.
Кожаев говорит, что решение «вооружиться боевым оружием и вернуться на площадь» принималось на уровне руководства области. Он говорит, что нефтяники грозились поджечь в юрте инспектора ГОВД по делам несовершеннолетних, которая в тот момент дежурила на площади. Что впоследствии нефтяники начали нападать на мирных граждан и поджигать здания, в которых также находились мирные люди. Что из горящего акимата выпрыгивали люди, и глава роно Бурамбаева, которую город заочно приговорил к смерти, сломала обе ноги, выпрыгнув со второго этажа. Около 10 полицейских избито, замначальника ГОВД до сих пор в коме. Мухтар Жальбаевич уверяет, что предупредительные выстрелы были, «но сам я вообще не стрелял».
— И мы, не дожидаясь подкрепления, в количестве 100 сотрудников, вооруженных табельным оружием, в пешем порядке выдвинулись в сторону площади. А их было свыше 3 тысяч человек. Присоединилась молодежь, но нужно отметить, что беспорядки были начаты уволенными работниками, именно ими, среди которых пожилые люди и женщины. Были произведены выстрелы в воздух — никакой реакции. Мы начали стрелять. Несмотря на это, толпа несколько раз нападала, но была отбита. Потом приехало подкрепление. И 17 декабря после обеда удалось полностью взять город под контроль.
Все, кто задержаны 16-17, задержаны за мародерство. Там за воротами стоят их родственники. Идут работы по установлению причастности к зачинщикам беспорядков. По нашим законам, это – особо тяжкое преступление. А родственники не хотят смириться с этим. Мы же с улицы всех выгребаем сюда. «Ты кто?» – «А что тебе надо?» - все, выгребаем сюда, потихоньку проверяем. Отпечатки пальцев, кто такой. Сегодня уже ловили с холодными оружиями, с кастетами, с ножами. В подвалах жилых домов и на крышах изымаются зажигательные смеси, подготовленные для применения против сотрудников, обеспечивающих охрану правопорядка.
— 50-60 задержанных сейчас, 160 человек находятся в ИВС по подозрению в совершении преступлений и правонарушений, — говорит вернувшийся Кабылов. Списки на 800 человек, утром вывешенные на КПП перед отделением, называет «старыми».
По словам Кожаева, ранено 78, погибших — 11.
— Случайно раненных нами нет, — уверяет Кожаев. — Все мирное население оттуда уже убежало, остались только те, кто жег, грабил. Можете представить себе, сжигают все, всех прохожих избивают, и как, по-вашему, кто может на площади в этот момент находиться?
В «руку Запада» полицейский Кожаев не верит.
— До этого были слухи, что вот-вот будут массовые беспорядки, они нами оперативно проверялись, но никогда не подтверждались. И на признаки организованности произошедшего 16 декабря ничего не указывает. Просто взбесились.
Акимат
Молодой улыбчивый аким города Орак Сарбопеев после своего чудесного спасения из горящего здания акимата тоже сидит в ГОВД. Ему там выделили кабинет. Орак возглавляет город только с 20 декабря 2009 года. Сам того не зная, он немедленно опровергает слова полиции: убитых не 11, а 13, и забастовщики в погромах не участвовали. «Но вся вина лежит на забастовщиках. Вся ситуация 16-го числа лежит на забастовщиках».
— Я сам работал в «Узеньмунайгазе» с 1994 года по 2008 год, с оператора до начальника нефтегазодобывающего управления, - начинает аким. - Я с забастовщиками 15 лет работал, днем и ночью в каналах валялись, из-под земли выкапывали эти трубы, варили. И не могу говорить о них плохо. Но их требования не обоснованны. Зарплата фактически же выросла…
Я ни в коем случае не на стороне работодателя. Просто люблю называть вещи своими именами. Люди же разные. У всех правда своя, но истина одна. Вот об этом надо не забывать. Власти города, области республики нефтяников очень уважают.
Понимаете, есть такая проблема — в законодательстве казахстанском нет ограничения по заработной плате. Мне, конечно, приятно, когда нефтяникам повышают заработную плату. Но нефтяники — это не весь город. Есть бюджетники, есть коммунальщики, есть военные. И вот эта разница растет. В определенный момент она может вырасти так, что недовольство будет. И мне как акиму в глубине души не хотелось бы, чтобы эта планка поднималась. Потому что люди живут и по нижней, а цены поднимутся.
День независимости, понимаете? Мне просто хотелось, чтобы по всей республике были хорошее настроение. На оформление много потратили. И что-то новое привнести. Никогда не было, чтобы зимой юрты ставили — я попросил, поставили. Чтобы поднять немного настроение, все-таки семь месяцев стояли. Я 15-го числа выходил к бастующим людям, говорил: давайте проведем хорошо. Вы в обиде, но это не только ваш праздник. Я хотел, чтобы люди с хорошим настроением Новый год встретили, праздник почувствовали.
Мы молодежь собрали — давайте пройдемся по городу. Чтобы они ощущали их причастность к родине — а это не только этот маленький город, чтобы духом почувствовали. У нас даже в детских садах гимн поют, понимаете?
Ну, на площади пошел негатив. Думаю, пошумят и успокоятся. Говорю: давайте хоть музыку включим…
Дети испугались, разбежались. Бастующие подтолкнули на это, но сами в беспорядках не участвовали. Молодежь начала оказывать агрессию на сотрудников полиции. И я ушел в акимат.
Я до последнего надеялся, что ребята успокоятся, но начался погром. Милиция начала предупредительные выстрелы (окна кабинета, в котором находился аким, на площадь не выходят. — Е.К.). Два заместителя, советник, помощники прыгали из окна. Некоторым удалось с заднего входа убежать. Я с автоматчиками ушел, когда здание начинало гореть уже.
И связь мы не отключали. У нас и раньше связь была плохая. Кто-нибудь плечом вышку заденет и все. Антенны на этой вышке, ей 40 лет, сейчас на уровне министерства связи и информации этим занимаются. Там специалисты нужны, и оборудование устаревшее.
Честно говоря, в больнице и в морге я еще не был. Ведь не так просто принять такую армию. Еще сейчас обзваниваем транспортников, всех предпринимателей, нотариусов даже, чтобы завтра все вышли, базары. Безопасность обеспечена, и жизнь продолжается. Только свадеб почему-то сейчас в городе нет.
Я думаю, что теперь все эти люди поняли, что они не правы. Будем ставить их на место. Кого-то, конечно, накажем, не все слова понимают. И заново заживем – подружимся, помиримся, подыщем работу ребятам. Мы просто сделаем так, что люди больше на площадь не приходили. Мы это просто не допустим. Скажем: ребята, сюда нельзя.
Профсоюз
— О том, что будет в Жанаозене, все стороны конфликта знали за месяц, — говорит Кинжегали Суйеуов. — И за этот месяц не нашлось никого, кто бы смог выступить переговорщиком. Никто не захотел. Вот это страшно.
Кинжегали возглавляет областной независимый профсоюз. Его организация выступала переговорщиком при первом трудовом споре между работниками и руководством «Узеньмунайгаза» еще в 2008 году. Предыдущий председатель ОНП Мухтар Умбетов успешно провел переговоры и добился увеличения зарплат. За 10 дней до итогового собрания, 28 декабря, двое неизвестных в масках подкараулили его в подъезде и методично переломали Мухтару кости лица — обе скулы, обе глазницы, проломили лоб. Теперь организацию возглавляет Кинжегали.
Быть профсоюзным активистом в нефтяной Мангистауской области очень опасно. Их избивают, им подкидывают героин, их сажают на реальные сроки. Вот юрист профсоюза «Каражанбасмунай» Наталья Соколова в августе этого года была осуждена на шесть лет по статье «Разжигание социальной розни».
(Правоохранительным органам нельзя отказать в понимании ситуации — иначе как социальную рознь происходящее в Мангистау не опишешь. Буквально каждый второй жанаозенец подробно рассказывал мне, как недавно младший брат президента Назарбаева Болат Назарбаев в 65 лет женился на двадцатилетней певице-узенке Зибаре; как организовали в Актау сабантуй; какие именно машины подарили молодоженам нефтяные компании региона и как счастливый жених раздавал всем сделавшим им «салем» (ритуальный поклон. — Е.К.) по 10 тысяч долларов. В городе, где вода подается по часам, а на покупку утюга нужно брать кредит — накопить невозможно, история имеет большой успех.)
За 4 месяца до «бунта» в Жанаозене произошли два убийства. 2 августа на обслуживающем нефтяников предприятии «Мунайфильтрсервис» был найден убитым профсоюзный активист Жаксылык Турбаев. Убийство произошло прямо в цеху, после собрания, где Турбаев выступил инициатором переизбрания председателя профсоюзной организации, который, по мнению рабочих, проводил политику работодателя. Подозреваемых у полиции нет до сих пор. А 24 августа было обнаружено тело пропавшей 18-летней Жансауле Карабалаевой — дочери председателя профкома «Узеньмунайгаза» Кудайбергена Карабалаева. Девушку изнасиловали и зарезали.
И именно с августа жанаозенская необразованная молодежь, не имеющая прямого отношения к нефтянке, начала говорить о том, что мирное стояние на площади — это унижение и что утраченное достоинство адайцев может вернуть «только бунт».
Профсоюзники рассказывают, что до 2005 года работала схема трехсторонней комиссии при трудовых спорах. Теперь она упразднена, и мирных – работающих - путей отстаивать свои права рабочим просто не оставили.
— Кстати, знаете, кто впервые заговорил о коэффициентах? — улыбается Кинжегали. — Не поверите ведь. Профсоюз «Мунайше Корганы», который в 2008 году создал заместитель акима области Амангельды Айткумов. Они пришли на месторождение Каражанбас и подробно разъяснили рабочим про отраслевой и региональный коэффициенты, про то, что нефтяникам недоплачивают, про то, что суточная добыча нефти должна контролироваться, потому что, судя по объемам, она налево уходит. Рабочие выбрали их своими представителями. А в 2010-м «Каражанбасмунай» (как у «Узеньмунайгаз», дочка «Казмунайгаза» — Е.К.) выделяет 250 миллионов тенге в фонд акима области. И я это расцениваю как взятку. И сразу же вся борьба прекращается. Но рабочие уже не успокоились. И вслед за Каражанбасом взбунтовался Жанаозен.
— Нефтянка и правительство пугали друг друга народом и просто своих сил в этих играх не рассчитали, — говорит Кинжегали. — А теперь уже поздно, адайцы тормозить не умеют. Слишком много смертей, и дело уже давно не в заработной плате.
P.S. В поддержку Жанаозена рабочие остановили добычу на Каражанбасе, Каламкасе, Жетыбае, в Новых Бузачах. В поселке Шетпе люди разобрали рельсы, остановив пять поездов. Полиция открыла стрельбу, официально — один погибший. Группу адвокатов, выехавших из Актау оказать помощь задержанным в Жанаозене, в город не впустили.
yaplakal.com