Не забывайте ,чем мы отличаемся от них.
Василий отправился к жилью Куржакова, его батальон располагался в трехэтажном сером здании бывшей школы на берегу канала. Солдаты ходили по двору, занимались кто чем. Один, истосковавшись по работе, сняв гимнастерку, чинил парты. Вокруг него, как зрители, сидели человек десять бойцов и следили за работой. Солдат трудился артистически, инструмент просто летал в его умелых руках.
– Ребятишки, они – что немецкие, что наши – все одно ребятишки. Чему их научат, тем и станут. Теперь мы немцев проучили, они и детишек своих научат хорошему. Вот, товарищ капитан, помогаю немцам, – объяснил солдат подошедшему Ромашкину.
– Комбата не видели?
– Они туда, в лесочек пошли, – сказал солдат.
– Кто «они»? С кем он был?
– Они одни, – удивился солдат: как это, мол, не понимать уважительного отношения.
Обежав самые глухие аллеи парка, Ромашкин вышел к пруду и остолбенел: на берегу с удочкой в руках сидел Куржаков! Он был спокоен, задумчив, на зеленых погонах уже блестели подполковничьи звезды.
– О, явился не запылился! – сказал Григорий. – Ты чего здесь?
– Тебя ищу.
– Зачем?
– Поздравить с подполковником.
Ромашкин смотрел на Куржакова и не понимал, почему он не рад?
А Куржаков, глядя в воду, сказал:
– Вот кончилась война. Добыл я победу. Оправдался перед народом за свой драп в сорок первом. – Григорий прищурил глаз, кольнул Ромашкина хищным взглядом: – Помнишь, как ты назвал меня в вагоне?
Василий смутился, он давно осудил себя за глупое поведение.
– Желторотый был, не понимал ничего.
– Ляпнул бы я тебе тогда пулю в лоб – не пировал бы ты сейчас в Берлине. Ну ладно. Так вот – конец войне, ты к маме поедешь, другие к женам, к старикам. А я куда? Один как перст. Не хотел я дожить до конца войны, искал смерти – ты знаешь. Но костлявая подшутила надо мной. Смерть – лакомка, счастливых выбирает. Таких, как я, обходит, горькие мы. И люди тоже не любях несчастных, держатся подальше от них. Вот я и ушел. Не хотел вам настроение портить на празднике.
– Вон что, а мы-то думали...
– Что думали?
– Да как в песне про Стеньку Разина поется: «Нас на бабу променял», – попытался Ромашкин сгладить шуткой неприятный разговор.
– Ну, это ты врешь. Не могли обо мне так подумать. Баб за мной никогда не водилось.
– Была война, теперь никто не осудит. Чем не жених? Молодой, красивый, весь в орденах. У Куржакова задрожали ноздри.
– Я тебя при первой встрече морду набил. Давай не будем этим же кончать наше знакомство.
– Не хотел тебя обижать.
– В сорок первом фашистский танк раздавил мою жену и сынишку Леньку. Дивизия недалеко от границы стояла.
Взгляд Куржакова при этих словах остановился, Григорий глядел, ничего не видя.
– Прости, Гриша, я же не знал. Ты никогда об этом не рассказывал.
– Да, были у меня с фашистами свои счеты. Думал, доберусь до Германии, за Нюру – сотню фрау, за Леньку – сотню киндеров пристрелю. А вот пришел – рука не поднялась. Из батальонной кухни солдатскими харчами их подкармливаю. Как ты думаешь – увидели бы это Нюра и Леня, что бы они сказали?
– Они бы тебя поняли.
– А почему этого не понимали те гады, которые давили танками?
– Вот кончилась война, теперь мы их об этом спросим.
– Спросить-то спросим. Только мертвые из земли не встанут. А у меня все с ними, там, по ту сторону войны.
Ромашкин попытался отвлечь Куржакова от тяжких мыслей.
– Нельзя так, Гриша, живой должен думать и о живых.
yaplakal.com