153
Тема болезненная. Хи-хи здесь нет. Рассказ свежий, я долго готовилась к его написанию и готова к дискуссии по теме."...писатель не может оставаться равнодушным к тому непрекращающемуся наглому, смертоубийственному, грязному преступлению, которое представляет собой война. Я принимал участие во многих войнах, поэтому я, конечно, пристрастен в этом вопросе, надеюсь, даже очень пристрастен. Но автор этой книги пришел к сознательному убеждению, что те, кто сражается на войне, самые замечательные люди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встречаешь; зато те, кто затевает, разжигает и ведет войну, - свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый же день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться. Автор этой книги с радостью взял бы на себя миссию организовать такой расстрел, если бы те, кто пойдет воевать, официально поручили ему это, и позаботился бы о том, чтобы все было сделано по возможности гуманно и прилично (ведь среди расстреливаемых могут попасться разные люди) и чтобы все тела были преданы погребению. Можно было бы даже похоронить их в целлофане или использовать какой-нибудь другой современный синтетический материал. А если бы под конец нашлись доказательства, что я сам каким-либо образом повинен в начавшейся войне, пусть бы и меня, как это ни печально, расстрелял тот же стрелковый взвод, а потом пусть бы меня похоронили в целлофане, или без, или просто бросили мое голое тело на склоне горы..."
Эрнест Хемингуэй«Хорошо бы, чтоб рАпеду удалось поставить на закруглении пути, тогда весь эшелон под откосом окажется, но такая удача не для меня, и Гнатюк так говорит.»
Пётр живо представил себе, как серьёзный, краснолицый Гнатюк дует на руки, суёт замёрзшими пальцами под рельс плотно увязанные шашки и вставляет капсюль-детонатор в отверстие одной из них, а он сам тем временем привязывает другой детонатор к головке рельса так, чтобы он раздавился от движения колеса.
«Не в первый раз, всё сделаем правильно, и тогда рАпедой вырвет кусок рельса, покалечит колёса, а если эшелон будет быстро ехать – то и пара вагонов под откосом окажутся… Не хочу, не хочу про это думать, это всё завтра, и вспоминать не хочу, как Шныга застрелил крестьянина, потому что тот нас видел и нельзя было его оставить, не тащить же с собой, ведь мы бежали назад, не по утоптанной дороге, а по глубокому снегу, и Шныга сказал: «Так было надо, станут виновных искать», и я это съел, как и всё остальное ем и не морщусь. Надо – так надо. Война, что поделать. Не хочу об этом думать.»
Пётр вспомнил, как колотилось тогда сердце. Громче, чем стучали колёса поезда. А когда поезд был уже на месте, ему показалось, что детонатор не сработал, что он спортачил, ведь Гнатюк не мог спортачить, а он мог. Потому что Гнатюк - подрывник от Бога, а Пётр всё равно учитель истории с плохим зрением. И теперь всё пропало, теперь придётся возвращаться назад и снимать неудачно поставленные рапеды, а скоро уже рассвет, и станет видно того старика, что до половины торчит из кустов, кстати, что он делал ночью на дороге? А потом грохнуло так сильно, что Пётр поразился. Ещё что-то гремело, лязгало, шипело и снова гремело, и, наконец, раздались выстрелы. Одиночные и очередями, но Пётр с Гнатюком, Колядой и Шныгой ушли уже далеко и ликовали. Радовались даже не самому взрыву, а тому, что теперь не надо идти снимать рАпеду. Это было у всех в мыслях, ведь показалось, что поезд проехал место минирования.
«Нет, нет, не хочу. Лучше буду просто слушать и смотреть лес. Лес искрится на солнце. Он красивый…»
Мороз трещал стволами деревьев, щипал за лицо, скрипел в снегу под давно обмороженными, нестерпимо болевшими ногами. Пётр посмотрел наверх, где в пронзительно-синем небе чёрной тушью были нарисованы тонкие ветки, и ему захотелось вареной картошки. Простой, обычной картошки, с селёдкой, и чтобы рассыпчатые картофелины разваливались в руках. Они бы дымились, а он ел. А ещё неплохо съесть луковицу, которой катастрофически нет. Луку не просто хотелось, он был необходим, потому что рот болел даже больше, чем ноги. Во рту, в опухших дёснах шатались зубы. Пётр достал из-за пояса фляжку и сделал пару глотков клюквенной настойки, чтобы притупить голод и отогнать цингу, хотя прекрасно знал, что это не поможет. Ничего не поможет, кроме яркого весеннего солнца и свежей зелени. «А ведь мне ещё тридцати нет» - подумал Пётр и улыбнулся ртом, который в скором времени обещал стать беззубым.
Он снова перестал слушать лес, вместо этого всё поглядывал на слабую тропку, ведущую к землянкам, терял внимание, вместе с морозом скрипел в снегу какими-то деревянными ступнями и подпрыгивал на месте. Смена опоздала на полчаса, это время показались Петру вечностью.
Наконец, на тропинке показалась тень.
У партизан свой устав. Чем тише ты будешь – тем дольше проживёшь.
- Кто идёт? – тихо спросил Пётр.
- Свои, - так же тихо ответил Сашка Шныга и выскользнул из-за ели свежий, бодренький, пахнущий водкой, готовый следующие два часа терпеть собачий холод.
Чем умнее будешь и осторожнее – тем дольше проживёшь. Как бы холодно ни было, на посту Пётр не пил. Заснёшь ещё, застрелят либо немцы, либо свои. Свои скорее, у них всё просто, раз заснул – значит предал, получай в затылок пулю.
- Приятных зимних снов, - сказал он.
- Да пошёл ты, - беззлобно огрызнулся Шныга, обвёл скрипящий лес прищуренными серыми глазами и прислонился к замерзшему дубовому стволу.
Он казался неловким в своём огромной тулупе, но Пётр знал, что это очень сильный человек. Отважный боец, способный быть быстрым, как крыса, и таким же злым.
Пётр, прихрамывая, пошёл по тропинке к землянкам.
Ноги от войны болели, а сердце, почему-то, нет. За три прошедших года он видел столько горя, боли и смерти, что все его понятия добра и зла смешались в одну огромную пшенную кашу, которую по ошибке заправили кровью. Думать о чём-либо он себе запрещал, не для того, чтоб не сойти с ума и не застрелиться ненароком, а просто от бессмысленности этого занятия. Странным было не то, что он очерствел внутренне, а то, что это случилось ещё до оккупации, когда умерла Светлана. Тогда он пережил настоящее, ни с чем не сравнимое горе, после которого чужие многочисленные беды стали почти безразличны. Что поделать, товарищи? Война. Вот Светлана умерла до войны, и эта единичная смерть любимой женщины, у которой были такие красивые уши и такие белые плечи, глубоко потрясла Петра своей несправедливостью. С тех пор чужие потери воспринимались как нечто естественное, а потерь было так много, что и восприниматься они перестали.
Вскоре показались крыши землянок. Пётр посмотрел на них, из одной валил пар, значит, варилась каша на сале, а в лучшем случае и мечта…
Чуть подальше от землянки Деда кучкой собрались товарищи, мужики ржали, громко бранился Пашка Волынец. Пётр хотел идти туда, но как только услышал голос Волынца, идти расхотелось. Он совершенно не мог смотреть на своего бывшего друга и коллегу. Каждый раз, когда Пётр видел Пашку, ему приходило в голову, как дико изменился сам. И пугали не зубы, не обросшее жёсткой рыжей бородой, худое и жёсткое лицо, на это было плевать. Всегда вежливый, умнейший Волынец очень странно изменился внутренне.
К счастью, из двери ближайшей к Петру землянки высунулся помешанный на оружии Гнатюк и окликнул:
- Эй! Зайди!
- Ну, что на селе? – спросил его Пётр.
- Да ничего, - ответил Гнатюк. – Фрицев закапывают. Земля мёрзлая, бабы ноют, что тяжко.
- Там что? – Пётр кивнул на стоящих кучкой бойцов.
- А, глупости. Немец пленный…
Пётр с облегчением полез в землянку. Внутри было тепло, едкий запах самогона перебивал устоявшуюся сырую вонь затхлого табачного дыма, немытого тела и портянок. В землянке кроме Гнатюка сидело на корточках ещё два бойца, пили водку, заедали крошечными кусочками сала, да один, раненый, валялся чуть подальше на нарах, возле буржуйки. Все до одного были при оружии, от него места казалось ещё меньше. Петру сразу налили полстакана.
Он привычно выпил, выдохнул в рукав и почувствовал себя в безопасности. Оказавшись в тепле, обмороженные ноги постепенно перестали кусать и тихо, блаженно заныли.
- Крошка, говорю, ты мне зубы не заговаривай, - сказал боец в расстегнутой фуфайке и танкистском шлеме, вернувшись к прерванной появлением Петра беседе. – Я кровь за Родину проливаю, ну и что, раз комсомолка, так нельзя и поваляться с защитником Отечества? Утешить, так сказать, подсобить в ратном подвиге?
- И дала?
- А как же, раз по морде - и дала…
- Взяли 4 пистолета, 7 карабинов и пулемёт, - сказал Гнатюк Петру и снова плеснул самогона.
Если другие говорили про женщин, про пьянки, про охоту или работу в довоенное время, то Гнатюк говорил исключительно про оружие. Пётр быстро захмелел и решил сделать человеку приятное.
- А пистолеты какие? – спросил он.
- Такая тугая комсомолка оказалась, - говорил боец в шлеме справа.
- Три Люггера, один Вальтер, - с уважением сказал Гнатюк.
- Я её поставил раком…
- Смотри, удлиненный шомпол, - сказал Гнатюк и сунул Петру под нос немецкий kurz.
- Да не вой ты уже, говорю!
Пётр взял карабин в руки.
- Штамповая ствольная коробка вместо кованой…
- Вижу, - поморщился Пётр. – Обычный.
- Люблю, чтобы грудь небольшая, вымя только корове годится…
- Ещё по сто пятьдесят.
Гнатюк выпил, крякнул и заметил уважительно:
- MG -42 был ещё, ничего машина.
- Наши лучше, - сказал Пётр.
Ноги почти отошли от тепла и от водки.
- А я ей сухарик дал, на, говорю… - гнусным голосом с весёлой толстогубой ухмылкой тянул боец в шлеме.
Раненый наклонил с нары голову, его вырвало на пол.
Пётр тяжело поднялся и вышел на улицу. «Если повернуться к ним спиной, - подумал он, - то не заметят…»
- Петька! – крикнул ему Волынец. - Поди сюда!
Пётр развернулся и нехотя подошёл, усиленно хромая, чтобы побыстрее уйти. Он терпеть не мог молодецкие забавы, а уж если в них принимал участие Паша, и без того поганая жизнь окрашивалась в цвет помёта того несчастного скота, что приходилось силой отбирать у окрестных крестьян, чтобы прокормиться... Он оглядел собравшуюся компанию и порадовался, что пьян. Пьяному Петру было легче не думать.
В отряде собрались разные люди: бежавшие пленные солдаты, отчаянные, отважные авантюристы, лишившиеся крова и семей мстители, такие случайные люди, как сам Пётр, и много, много других. Были и судимые, разные люди, но среди всех этих категорий чёрными вкраплениями попадались настоящие, прирождённые ублюдки. А может быть, они заражали друг-друга воздушно-капельным путём, и потому число моральных уродов в отряде всё росло, не помогало даже то, что Дед иногда отстреливал особо-ретивых. И гаже всего было, что заразиться, кажется, мог каждый, и даже сам Пётр, сквозь тщательное, равнодушное недуманье, ощущал в себе временами дикое, животное, оно шевелилось в сердце и замирало, но уже жило внутри.
На молодецкие забавы собралась большая часть отморозков отряда.
Немец стоял в снегу босой, до исподнего раздетый и очень бледный. Он был жалок и отвратителен бритым, битым своим лицом и фланелевым бельишком. Сразу было видно, что немец давно готов к смерти и теперь просто ждёт, когда же всё для него закончится. Пётр бросил лишь взгляд на его равнодушное, потерянное, разбитое лицо и тут же отвернулся.
- Как ты говорил, было по-хазарски написано на том камне, что у тебя в кабинете стоял? Ты говорил, что музейный.
- Зачем тебе? – хмуро спросил Пётр.
- Што, немчура, - весело обратился Волынец к немцу, - nein, nein, nicht nötig? Да для дела, брат, говори, я подзабыл…
- Не хочу для твоего дела ничего тебе говорить, – устало сказал Пётр.
- А ты для Родины, - с широкой улыбкой повернулся к Петру второй затейник, толстый и грустный Валя Кравец. – Для Сталина скажи…
Пётр промолчал.
- Ich möchte nicht gestorben, - издевательски выл Волынец и скалился немцу. – Ich habe ältere Mutter…
Немец стоял столбом, равнодушно, непонимающе взирал на Пашку и остальных. Душой он уже был в лучшем мире и даже не трясся. Пётр знал, что если найти в лесу такого замершего, равнодушного человека, отогреть его уже не удастся, что бы ты не делал, всё равно умрёт.
- Да прекрати ты, - устало сказал Пётр. – Ему безразлично, что бы ты не говорил. Он попросту не слышит.
- А мне различно, - огрызнулся Волынец. – Мне каждая немецкая тварь, каждая падлюка очень различна… А ну, мужики, давайте догола паскуду… Раздевайся, мразина немецкая…
Кравец стал теребить немца. Пётр развернулся, чтоб уйти, но тут услышал за спиной странный звук и задушенный, тихий крик немца. Не крик, а даже хрип какой-то. Третий веселящийся боец окатил умирающего ведром воды. Немец рухнул как подкошенный и странно задёргался, выгибаясь деревянным телом. Глаза у него закатились, изо рта с хрипом вырывался воздух. Бойцы захохотали. Пётр достал свой наган, быстро взвёл курок и дважды выстрелил в корчащегося на мокром снегу немца. Один раз в грудь и второй раз в голову. Немец замер
Пашка Волынец одним прыжком очутился рядом с ним.
- Ты что сделал, гад? – прошипел Волынец перекошено, будто обращался не к товарищу по отряду, не к старому другу прежней, довоенной жизни, а к тому самому, покойному уже немцу.
- Пристрелил, - спокойно ответил Пётр, глядя в его белые от бешенства глаза.
- Да пусть бы сам издох, куда ты лезешь, кто тебя просил, урода?
- Иди водки выпей, Паша, - сказал Пётр, не отводя взгляда от искажённого лица Волынца.
- Да кто ты такой, что лезешь? – Волынец пошёл на Петра, подошёл вплотную, так близко, что тот услышал дрянной запах из его рта.
«Так, должно быть, и от меня воняет.»
- Да нет такой муки этим сукам, чтобы хватило, - шипел Волынец и буравил Петра глазами, и не было в его взгляде ничего прежнего, и, увы, почти ничего человеческого.
- Ну, ударь меня, если хочешь, - тихо сказал Пётр, не двигаясь с места и чувствуя, как поднимается в груди злоба на Волынца, на Кравца, на бойца в танкистском шлеме из землянки, даже на Деда и Гнатюка.
«А ведь я уже заражён этой дрянью.»
- Нет такой пытки, чтобы я ею сыт остался, - продолжал Волынец. – И не смотри на меня так. Я сам мертвец. Я умер тогда, когда своих детей хоронил, обгорелых, скорченных, ручки-ножки к животу поджаты, сгорели заживо. У тебя детей не было, червяк ты книжный, а у меня были, я из угольков их раскопал… Те самые ублюдки, которых ты жалеешь, предатель, гнида…
«Надо бить» - подумал Пётр, но обвинительный монолог Волынца был оборван странным звуком. Хруст страшный и характерный, будто живую кошку шмякнули об стену, заставил заткнуться Пашку и обернуться обоих.
Толстый Кравец прикладом карабина выбил у мертвеца зубы, и теперь с вечной своей грустной миной копошился у него во рту пальцами, вынимая оттуда что-то и складывая в замшевый мешочек. Сейчас Кравец как никогда был похож на лоснящийся, надутый, больной цингой пузырь.
- Когда-нибудь ты лопнешь, Кравец, и от тебя останется лишь маленькое облако вонючей грусти, - сказал Пётр, глядя на него.
- Ну а что они с нашими жидами сделали? – грустно спросил Кравец, не поворачивая головы.
- Подожди, вот дойдём до Берлина, мы с их жидами ещё не то сделаем! – со смехом ответил Волынец, а затем отошёл на шаг, уже совершенно спокойный, ухмыльнулся и заметил:
- А я ведь вспомнил ту фразу, что на камне…
И пошёл к трупу немца, на ходу вынимая из–за пазухи нож.
- Пётр, иди поешь! – крикнул Гнатюк, высунув голову из двери землянки.
Пётр плюнул под ноги и пошёл есть.
В землянке появился котелок с кашей, а за раненым успели подтереть пол. Гнатюк ел из котелка, раненый спал.
- Гнатюк, о чём угодно говори, но не о пулемётах, не могу по сто раз, - попросил Пётр, и расстегнул тулуп.
Покоритель комсомолок в шлеме танкиста сидел, упёршись спиною в ящик с патронами, играл на гармошке и вдохновенно пел:
Мы при встрече с врагом
Пулемётным огнём
Дадим чёсу фашистам германским.
Наша поступь тверда,
И врагу никогда
Не гулять по тропам партизанским!Пётр сел рядом с Гнатюком, достал из сидора ложку, стал есть и слушать.
Нам не страшен ни дождь, ни прохлада,
Нам не страшна ночная езда.
Мы порвём все мосты и дороги,
Заминируем путь поездам.Совершенно замечательно было то, что вместе с Петром никто ни о чём не думал. Люди просто жили, как живётся.
- В Низгурцах, говорят, немцы при отступлении склад боеприпасов взорвали, - заметил Гнатюк с набитым ртом.
- Это там, где ты часовому разбил позвоночник? – уточнил Пётр.
Гнатюк прожевал кашу и ответил:
- Нет, то в Больших Низгурцах было, а склад в Малых, где библиотекарша лупоглазая.
Разбежались банды гитлеровской шайки,
Получили норму стали и свинца.
Из Москвы Великий Сталин видит подвиг
Каждого героя, каждого бойца.Бравый боец в танкистском шлеме, поющий голосом деревенского любимца надеялся, что Родина зачтёт ему тяжёлый тыловой партизанский подвиг.
- А ещё они рельсы взрывают какой-то хренью, просто адская машина, - заметил Гнатюк. – Едет по ним машина и здоровым крюком ломает рельсы, да ещё и взрывчатку закладывает… Ничего, гады, всё-равно достанем… Ты знаешь, что Шарик картошкой удавился?
- В смысле? – удивился Пётр.
- Ну, жрал картошку и подавился, начал кашлять. Я его кулаком по спине стучал и пальцами из глотки достать пытался, да ничего не вышло. Сдох Шарик. А какой умный был, никогда не гавкнет, будто рождён быть партизаном. Людей бы таких побольше.
Петра не покидало ощущение déjà vu.
«Всё, что сейчас творится, уже было много, много раз, только меня тогда не было, чтобы это всё увидеть, но я видел это, когда рылся в архивах, разбирал рукописи… Они жалеют подавившуюся собаку и не жалеют человека, пусть даже этот человек – враг. Все мы согрешили против Слова, сотворившего и удерживающего мир, - думал Пётр. – Люди согрешили давно, в дни сотворения, и было послано два демона. Один вовне, огромный, убийственный, неповторимо-уродливый людоед, имя ему Война. И второй - в кишки, оскаленный и страшный, жрущий наши сердца, сосущий души, по имени Злоба. Когда приходит первый демон, он обнажает скрытого внутри человека второго. Мы же хотели построить мир, в котором нет места Слову, потому потеряли больше всех. Господи, я никого не сужу, я просто живу сейчас, дышу, ем, всё. Ты сам сделал так, что людям свойственны ложь и пафос, и всякие «неудержимыя честолюбия», «жгучия жадности», «беспощадныя мести» и «злобныя ненависти». Я проживаю жизнь вне попытки поймать Случай и не увижу, что решающий момент, который оправдывал собой моё рождение и смерть, давно прошёл.»
Боец в танкистском шлеме всё пел, но Пётр уже перестал слушать, он сидел, слушал боль в ногах и мучительно думал.
«Господи, если Ты есть, то в дни суда Своего вспомни о милосердии. Нет, лучше, чтоб Тебя не было, потому что слишком страшно тогда жить и за слишком многое отвечать придётся, когда умру Я, ничем не лучший, чем ОНИ. Я мог бы всю жизнь мечтать о маленьком краеведческом музее. У меня даже был первый экспонат – камень с посланием бегущему древнему врагу, и я собрал бы ещё, только теперь мне плевать на музей. Мне на всё плевать, всё равно сдохну не сегодня - завтра. Кто-нибудь счастливый умрёт на передовой, а я тут, в тылу сдохну. И не на боевой операции, а подло, во время проведения «продуктовой». И тогда, наконец, я забуду войну, и Светкину смерть, и Пашку забуду, скорее бы…»
Гнатюк погиб на следующий день при попытке подрыва адской машины, а Пётр остался жив.
А ещё через день остатки разбитой, измученной, отступающей 6-й полевой армии Вермахта встретил странный указатель, по колени вкопанный в снег возле колеи. Это был замороженный голый мертвец с запавшим, разорванным, разбитым ртом на унылом лице. Мертвец застывшей рукою, равнодушно показывал отступающим соотечественникам на дорогу.
На груди его было вырезано красивым, каллиграфическим почерком:
Дарма ви тікаєте за західА на спине:
Схід спіймає вас і там._____________________________________________________________________________________
рАпеда - увязанные тротиловые шашки
сидор - вещмешок
Надпись на мёртвом немце: "Напрасно убегаете на Запад, Восток настигнет вас и там"
© Мари Пяткина
Это сообщение отредактировал МариПяткина - 7.10.2009 - 00:38
yaplakal.com