Отшельница, повесть

Здравствуйте! Решила вот поговорить, и знаю, что хоть кто-то найдет время меня послушать. Вот буду сама себе под нос говорить, а кто-то случайно услышит. А большего мне и не надо, вот только это знать, что услышали, да немного посопереживали. Это так нужно иногда, чтобы кто-то просто рядом вздохнул.
Меня зовут… То есть, меня звали Ирина Алексеевна Антонович. Почему звали? Ну, потому что сейчас же меня уже нет. Я умерла. Да не пугайтесь вы так – умерла я спокойно и просто от старости, по-человечески, так сказать. Правда, доживала старость свою отшельницей, но и это только потому, что сама так захотела.
У меня была счастливая молодость. Счастье мое заключалось в том, что я узнала любовь, что дано-то не всем. А я любила до обморока своего Петра. А Петя меня иначе, как «моя душа», не называл. Он жил мной и дышал мной до самой нашей старости. А потом счастье мое умножилось в тысячу миллионов раз – родился сын Юрка. Ну, если меня женщины слышат, подтвердите, что измерить ничем нельзя этой радости – держишь в руках свое творение, и слезы сами из глаз капают, капают…. В такой момент запросто из атеиста в глубоко верующего превратиться — душу впервые ощущаешь внутри себя. Какие уж тут обезьяны вместе с тем, кто придумал такой вариант происхождения человека?!
Знаю, о чем вы сейчас подумали – Вы подумали, что говорю я не по-старушечьи, языком молодым и правильным, так? Ну, придется просто поверить – я свою жизнь сознательную проработала учителем и редактором газеты столичной. Филолог я по образованию. И тут, на небесах, продолжаю совершенствоваться, подглядываю, кто там, что и как пишет. И иногда так хочется подкорректировать, ей - Богу.
Знаете, мне здесь нравится. Даже интересно. Можно сверху, как по телевизору, смотреть жизнь, то, что там, у вас на земле, происходит. Ага, только больше возможностей — и во времени можно заглянуть, куда хочешь, и «сериалы» выбирать, и свое теперь обозревать, да оценивать просто. Иногда так хочется изменить что-то, свернуть на другую дорогу, сказать человеку не те слова, там не плакать, тут не унижаться, но, увы… Не жалей о том, что было, так сказать. Режиссер тут — не я, сами знаете.
Ах, да…. Отвлеклась, простите. Хотя, почему отвлеклась, вовсе даже нет. Вот с этого места очень удобно и рассказать свою историю.
У меня было тогда предчувствие. Когда все так уж солнечно, и так все складывается счастливо, всегда сердце подсказывает, что может что-то случиться. И ты боишься перемен, и ты бережешь каждую слезинку сына, каждую его улыбку, каждый день, прожитый с мужем, каждую ночь, и жгучее солнце не мешает, и дождь холодный – не враг… Но знаешь — вот-вот что-то такое скрипнет ржавой дверью и скажет: «Ну, все, счастливая женщина! Я пришло! Пожили счастливо – встречайте!».
И я перебирала вихор своего Петра по ночам и мысли тоже перебирала, стараясь придумать перемену — несчастье полегче, щадящее какое-нибудь. Ну, например, пусть я слегка заболею, пусть потеряю работу, или у Пети будет аппендицит. Только бы не с Юрочкой что-то. Пусть лучше пожар, наводнение, война, только — не Юра, только не трогайте моего ребенка.
Я не спала всю ночь, потому что руки мои не спали: одной покачивала кроватку с сыном трехмесячным, другая у меня всегда в волосах у Пети была по ночам, иначе не засыпалось.
Под утро уже встала, пошла тесто на пирожки замешивать. На улице, как днем, шум такой стоял, веселье, на которое не пожалуешься, от которого самой весело и грустно становилось. Я в этот год не учительствовала по понятным причинам, а мой класс как раз прощался со школой. Договорились накануне, что на вечер выпускной забегу на торжественную часть, а уж на следующий день к себе всех ребят пригласила на пирожки. Вот и гуляют, счастливые. Без меня. А бал выпускной раз в жизни бывает, понятное дело. А меня с ними, классной руководительницы, и нет. Жаль…. Но мне в эту ночь уж очень тоскливо было, сосало что-то в груди, ныла душа. Я даже рада была, что со своими мужичками любимыми, а не в платье праздничном по набережной гуляю.
А потом мы завтракали. А потом мужу позвонили и просили срочно приехать, а потом все люди высыпали на улицу, как в новогоднюю ночь. Только на лицах была не радость и улыбки, а страх и слезы от прилетевшего из теплой июньской ночи известия — началась война.
А потом, потом… Вам о войне так много говорили и говорят, что еще один рассказ еще одной свидетельницы того черного времени вряд ли будет интересным и принесет что-то новое. Бомбежки, подполье, одним из руководителей которого, стал Петр, ежедневные известия о погибших друзьях, родственниках, учениках моих. И даже предчувствия не нужны — каждый день нужно ждать горе, ждать плохих новостей, да и просто жить необоснованным ожиданием следующего дня.
Быть готовым к тому, что тебя подгоняет дуло автомата и речь гавкающая, чужая, о красоте которой ты еще недавно рассказывала ученикам, нельзя. Стихи Гейне, которые почему-то именно сейчас, когда топала окоченевшими ногами по скрипучему обреченно снегу, прижав Юру к груди, вспомнились как пророчество:
«Сердца людские рвутся,
А звёздам смешно бесстрастным;
Лепечут и смеются
Они на небе ясном:

«Да, всей душой друг друга
Несчастные люди любят,
Томятся от недуга
И жизнь любовью губят.

Мы вечно знать не будем
Томительной истомы,
Несущей гибель людям, —
Со смертью мы не знакомы».
Не знакомы, мол, так вот, познакомитесь сейчас.
Я шла в самом конце колонны. Мне все время хотелось догнать, спрятаться в середине, но ноги уже совсем не слушались. Рядом топал, тоже замерзший, как собака, немец — солдат, ровесник мальчишек из моего класса. И странное дело, мне было жалко и его. Представляете, даже после того, как он выпустил автоматную очередь в упавшего в снег обессиленного старика, мне его было жалко. Дедушка споткнулся просто, он бы встал и пошел, но этот конвоир так быстро среагировал, будто только и ждал этой цели. Колонна как-то сразу сжалась вдвое, люди от неожиданно прогрохотавшей на весь лес стрельбы, от этого, не утихавшего еще минут пять эха, прижались плотнее друг к другу и продолжали свой путь в неизвестность молча, стараясь не в голос рыдать.
Конвоиры зачем-то время от времени менялись местами: те, что шли в начале колонны, переходили в ее конец, и наоборот. Мы как раз проходили по наполовину сгоревшей деревеньке, когда мой пацан – конвоир крикнул «Aendern sich! (Меняемся!)» кому-то в начало колонны и пошел, посвистывая туда, вперед.
В занесенном свежим и обильным снегом дворе, мимо которого я сейчас проходила, едва заметными темноватыми пятнами виднелись чьи-то следы — блины. Не немцы ходили тут недавно, а кто-то в валенках. Только валенки след такой оставляют бесформенный. На плетне под верандой висел старенький, припорошенный снегом, фартук. Старуха живет здесь, я поняла. Из деревни не ушла, куда ей бежать уж. А вот увидела, что кто-то приближается, обстреливая смертельными звуками лес, да и ушла от греха подальше. А замок давно замороженный, понятно почему — есть запасный, хозяйственный вход со стороны огорода — у всех так. А этот — парадный, для мирной жизни, когда соседи шастают друг к другу за солью — спичками.
Навстречу уже шел, постоянно задираясь с отстающими пленниками по дороге рыхлый немчура. Все мысли в моей голове в это время работали только над одним вопросом, и спорить им, мыслям, взвешивать все обстоятельства времени не было — заканчивался забор этой, последней по улочке, избы. Я резким рывком и последними силами бросила уже порядком замерзший ярко-синий сверток с самым дорогим, что у меня сейчас было, через ветхую изгородь. В тот момент, когда синее одеяльце с Юрой внутри утонуло в сугробе у крыльца, немец подошел уже совсем близко и крикнул конкретно мне: «Schneller! Schneller!». Он буквально запихнул меня автоматом внутрь колонны.
Умоляя Бога, в которого я тогда не верила, чтобы Юра не закричал и не умер в этом снегу, я, собрала остатки сил и, повинуясь команде, рванула в толпу выпучивших на меня глаза людей. Не оглядываясь назад в страхе быть обнаруженной, рыдала уже в себя и все быстрее и быстрее удалялась от деревни, ставшей теперь или могилой или спасением моему сыну.
Про тот путь, который я прошла до свежесрубленного барака концлагеря, рассказывать не буду – тяжелый был путь, с бомбежками по дороге, когда и самой уже умереть должно было хотеться. А не хотелось, про Юру своего только и думала. Про Петра не моглось думать, уговорила себя сразу же — буду считать, что жив — выживет. Не может он погибнуть, не встретившись со мной. Он крепкий, здоровый, он за нас с Юрой отвечает. Сам такую установку когда-то дал, сам пусть ее и выполняет. Если есть среди читателей матери, они меня поймут. Поймут, как нельзя ни есть, ни пить, ни идти и ни падать, когда все мысли, когда душа там, в том сугробе так и осталась. И я думала — раз душа моя вылетела у той избушки и до сих пор не возвращается, значит, она осталась хранить, а не хоронить мое дитя.
Сил идти тогда не было вовсе, слезы застывали ручьями на холодном лице, а ноги шли точно, уверена, не повелению мозга, кто-то их мне переставлял.
- Нюни свои убери, дочка. – Толкнула идущая рядом женщина – старуха. – Щас тот, молодой вернется, увидит, что дитя нет с тобой. Не выдавайся сама-то среди нас, тихонько иди, мороз ослаб почти, найдут твоего мальца, найдут, не горюй, милая.
С той минуты я не плакала долго. Всю войну не плакала, ни разу, будто боялась в любой момент выдать слезами пропажу сына.
Один за другим из колонны падали люди. Кто на обочину, кто-то внутри толпы. Кого-то добивали, кого-то было лень. Мы шли, переступая через упавших, специально не обращая внимания — вдруг и конвоиры не заметят тех, кто отстал и остался на снегу, вдруг повезет выжить. У меня даже стала рождаться идея — тоже просто упасть, все равно еще немного и упаду не нарочно.
Как раз в эту минуту прозвучала команда «Rast! (Привал!)». Я до сих пор ненавижу ни отдых, ни привал, ни даже само это слово. «Движение — это жизнь» — самая главная поговорка, которую изобрело человечество. Верьте, я же отсюда говорю вам это.
Теперь, когда закончилась извилистая лесная дорога, мы только и заметили, какой длинной и оттого еще более ужасной была наша колонна. Мы вышли на огромное поле, которое отделяла от неба резкая черная полоса — железная дорога. Там, вдалеке, на этой сверкающей от яркого солнца железной черте стоял состав товарного поезда. Начало колонны от вагонов разделяли метров сто, не более. Колонну остановили уже из репродуктора, оттуда со стороны железки. «Nicht bewegen! Sie haben eine Prüfung auf der Flucht! ( Прекратить движение! У вас будет соревнование по бегу!)». И смех, этот громкий смех смерти…
Движение прекратилось не сразу, замерзшие и ничего уже не соображающие люди по инерции продолжали идти, пока не встретились с автоматной очередью.
Даже в конце колонны было слышно, как попадали люди, стоящие там, впереди.
Я не могла шевелить языком и еле процедила в ответ на вопросительный взгляд соседа, паренька лет семнадцати: «По одному из колонны нужно бежать к вагону. Кто добежит, выживет, кто нет…».
На поле остались лежать не только те, кто бегать не очень-то мог и до войны: старики, дети. Много и молодых обессиленных пленников, пытаясь изобразить бег, получали пулю, едва споткнувшись или перейдя на ходьбу от бессилия.
Чем ближе подходила моя очередь, чем ближе хвост колонны приближался к поезду, тем явственнее я представляла, что там, в распахнутой пасти вагонных ворот, в той неизвестной черноте, закутанный в одеялко, лежит и ждет меня мой ребенок. Я не думала, смогу ли добежать, хотя ноги все больше и больше отказывались идти — я знала точно – Я добегу, мне туда нужно, Я справлюсь. Я не слышала гогота, я помню только два мгновения: когда на старте мои ноги кто-то сдвинул с места так, будто я всю жизнь готовила себя к этой стометровке, и тот миг, когда меня подтолкнул в спину приклад, когда я уже покачивалась на краю деревянного, покрытого инеем вагона, готовая упасть обратно.
Долгая холодная и голодная дорога казалась бесконечной. Население вагона менялось в пути, не уменьшаясь в количестве — одни умирали, других «довешивали» по пути. Бомбежки чудом обходили наш состав, а я разговаривала с Богом в полубреду до самой конечной станции — лагерного барака.
В первый же день немцы сделали сортировку, и среди нас уже не осталось ни одного еврея. И в бараке, как и в том вагоне – тюрьме, каждый день поселялись новые пленные, с появлением которых исчезали те, кто еще вчера считался живым.
Там, в бараке, я выучила единственную молитву, которую услышала от девочки – соседки. Я думала тогда: как странно – ни за что стихотворение нельзя выучить с первого раза, а вот «Отче наш» подслушала и запомнила на всю свою жизнь. Я добавляла к «отче» «миленький», я интонацией плакала, не слезами. Я умоляла Его, если Он есть, привести к тому крыльцу человека, я умоляла не присыпать утонувший в сугробе сверток свежим снегом, я умоляла хранить и Петра.
Это случилось уже летом. Мы складывали кирпичную стенку какого-то очередного строения. За проволокой на мужской территории лагеря сплошной вереницей двигались пленные — переносили мешки с чем-то непомерно тяжелым из машин в строящийся барак.
Сгорбившись в три погибели, они медленно шли друг за другом туда, и тут же, подгоняемые громким «schneller», возвращались обратно. Петю я узнала сразу. Страшно худой, похожий на всех остальных, он все равно остался высоченным и статным, а походку его перепутать с чьей-то другой было просто невозможно.
Там, в мирной жизни, я часто смеялась над этим перебором ног враскачку, как у моряка или гуся важного. Он шел устало, но, как и прежде, с достоинством, а покачивание из стороны в сторону казалось каким-то насмешливо – надменным. Я с ужасом подумала, что только за одну эту горделивую походку его запросто могут убить.
Крикнуть я просто не могла, слава Богу. От радости не могла. Во мне произошел такой надлом, я не могла сдержаться от волнения, но стиснув зубы, сжала, утопила в себе все эмоции, чтобы не выдать себя. Я просто знала, что Петя рядом и жив, и на этом этапе мне было пока достаточно одной только этой новости.
Не знаю, сколько ожидание длилось, но я , все-таки, дожила до той минуты, когда проходя рядом с забором, поравнявшись с Петром, я сказала только одно громкое навзрыд и очень четкое, так, чтобы Петя услышал: «Юра жив!».
- Was? Was sagst du? – Фрау Визмар толкнула меня палкой в спину и дернула за рукав, остановив. Поскольку, она, как и многие другие, уже знала, что я говорю по-немецки, пришлось объясняться.
- Я сказала, что надо жить. – Испугавшись не того, что сейчас ударят или застрелят, а что случится это на глазах у Петра, что Юра так и останется в том пушистом сугробе, я в сотую долю мгновения сообразила произнести слово «жить» на случай, если надсмотрщица хоть немного уже знает русский.
- Vorwärts! Und schweigen! (Вперед! И молчать!) – Гаркнула Визмар и опять больно ткнула палкой в спину. Краем глаза я видела, как остановился Петя, он узнал, услышал и все понял. Понял то, чего я на самом деле сама не знала — жив ли ребенок наш.
Если для кого-то война тянулась необычайно долго, для меня, как ни странно, она пронеслась до самого дня победы, как один день. День, состоящий из смерти, темного неба, трупов соседей из бараков, дыма черной трубы, из мимолетных изредка переглядываний с Петром. А еще — из куска, обмусоленного по очереди другими, черствого хлеба, из ночей, дней, криков, побоев, звуков автоматных очередей, свиста пуль, нашедших свое убежище в теле человека, из собачьего лая и лая из репродукторов, из других звуков. И даже из молчания, которое иногда висело в темном бараке, набитом не спящими и пока живыми людьми…



- Хорошо, что печь не топила, опять сволочи эти рядом где-то… - Проворчала тетка Люда и стала быстренько натягивать на себя вторую, размером побольше, фуфайку. – ПалЯт уже на весь лес.
Она вышла с заднего двора и, ступая пошире вдоль кустов смородины, чтобы не оставить заметный след, побрела в лес к своей поляне, запрятанной в густом малиннике. Дорога к железнодорожному полустанку проходила как раз мимо ее хатки, чудом еще уцелевшей после бомбежки. Ночью немцы тут не ходили, и она протапливала тайком старенькую печку в пристройке со стороны внутреннего дворика, чтобы не выдать даже остатками сажи на снегу из печной трубы своего присутствия. Только ночью и можно было немного погреться. А днем уходила на поляну в лес.
После того, как из деревни ушли последние жители — кто на фронт, кто вникуда — тетка Люда, можно сказать, жила в лесу, как партизанка. Она разобрала кирпичную стенку, разделявшую курятник и старую сараюху, натаскала этот стройматериал на поляну и соорудила там печку. Целыми днями она, пробравшись через заболоченный луг на свое импровизированное зимовье, носила хворост, сучья поваленных деревьев, топила эту печурку, грелась и доедала остатки картошки и прошлогодние заготовки из подвала. Уйти со всеми жителями из деревни она не смогла — день начала войны совпал с днем смерти матери. Случайно ли получилось так, что ее, парализованная и уже второй год лежачая, матушка скончалась в этот же день, или умерла она в минуту, когда услышала из радиоточки новость о начале войны, Людмила так и не поняла. Когда она вошла в хату после дойки, мать лежала с открытыми в каком-то выражении ужаса глазами и уже не дышала. Радио говорило и говорило о внезапном нападении и о страшной беде, свалившейся на весь советский народ.
Суматоха, слезы, сборы молодых парней и всего мужского населения, причитания их родственников, — всем было ни до каких-то похорон какой-то уже полуподзабытой парализованной старушки Ивановны. Людмила тихонько и почти незаметно переселила с помощью соседа умершую мать из избы на маленькое деревенское кладбище, проведя по всем правилам ритуал погребения, в том числе и поминки, в одиночестве за широким столом под образами. Выпила рюмку самогона, покушала плотно, легла на нерасстеленную кровать прямо в одежде, да так, жалобно скуля, а не рыдая, и уснула.
На все уговоры односельчан собрать котомку и уезжать из деревни срочно, она ответила категорическим «нет» — ее муж уехал в область оформлять пенсию и дочку с внуками навестить, да так и не вернулся. А к тому времени прошло уж две недели.
- Ждать Васю останусь, никуда не поеду, отстаньте. Немцы рядом? А я им зачем? Что взять с меня? Васю ждать буду, отстаньте.
Так и осталась она в пустующей деревне одна. Все собаки куда-то пропали вместе с жителями, ушли, наверное, следом, тоже от войны спасаясь. Людмила сидела в нетопленной хате, укутавшись всеми одеялами, и смотрела в окошко на горку — сейчас это была ее единственная цель. Деревня Ольховка находилась на ровной большой поляне среди елового леса, но эта равнинка на самом деле была глубокой впадиной, почти оврагом, и, скорее, напоминала предгорное селение, потому что уже через километр лес взбирался медленно и важно на крутой холм. Отсюда, из Ольховки хорошо была видна дорога, широкая разъезженная дорога из райцентра к железнодорожной станции. И гости, въезжающие в деревню или проезжающие транзитом мимо, просматривались заранее. Пока этот километр с горы спустятся, уже и знаешь, кто и куда направляется — свои ли, чужие, в каком количестве, да что с собой тащат.
Так и в то утро увидела Людмила огромную жирную извивающуюся по лесной дороге, поднимающуюся медленно в горку змею — колонну пленников. Крики, выстрелы и рев машин и мотоциклов прилетели еще раньше, когда там, на горе, только задрожал, заволновался лес еловыми лапами, полетел дымом с верхушек испуганный пушистый снег, будто извиняясь за свое неучастие в этом горе — походе.
Людмила чертыхнулась, быстро собралась и пошла в сторону леса, прячась за зарослями боярышника с необлетевшими пожухлыми листьями и звенящими на морозе крупными кровавыми гроздями ягод.

Это была не первая страшная процессия, которую видела за эти полгода Людмила. И она знала точно, что назад вернется не скоро. Обычно те, кого гнали через деревню с утра, исчезали бесследно, а назад возвращались уже только конвоиры пленных, и уже не пешком, а быстро пролетали по деревенской улице, спеша, видно, выехать из лесу засветло.
Когда в этот раз все утихло, и стрельба, и крики немцев, когда Людмила поняла, что можно возвращаться в оглохшую Ольховку, она затопила печку. Заварила чаю из малиновых пруточков, отогрелась ровно настолько, чтобы ноги могли двигаться, и пошла в сторону своей избы.
Каждый раз, возвращаясь из своего «подполья», тетка Люда боялась только за то, чтобы хату не спалили из простой вредности и непонятности — стоит одна, как волдырь, на дороге. Вход парадный давно занесен снегом, припорошен по самые окна, а по замерзшему ржавому замку должно быть понятно — дом пустой, безхозяйный.
Людмила опять натянула на себя многослойное покрывало и уж было задремала, обогревшись и навздыхавшись, когда услышала кошачий писк.
- Господи, а ты-то откуда? – вставать и вылазить из теплого гнезда не хотелось, но любопытство и радость от того, что рядом есть хоть кто-то живой, пересилило, и она вышла на порог.
Звук моляще усиливался, будто бы тот, кто его производил, боялся быть не услышанным.
- Кыс-кыс… Кс-кссс! – Позвала тетка Люда и прислушалась. Звук ближе не стал. Идти на парадную сторону избы было опасно — сейчас снег валит, а что, как вдруг успокоится на несколько дней — следы сразу увидят, и тогда уж с хатой можно прощаться.
Она решила вернуться, и тут же поняла по истошному и охрипшему голосу, что пищит не зверек — человек.
- Все, это — конец. Это — знак. И за что же мне это? – Тетка Люда впервые плакала, прижимая к себе черноглазого малыша. Она перепеленала его в чистые рубахи Василия, натерла самогоном, разжевала кусочек печеной картошки и, закрутив этот мякиш в марлю, дала малышу сосать. — Господи! За что ж ты меня так? Куда ж мне теперь? Детенка ж не выкинуть… - Горячие слезы катились сами по себе. Людмила уворачивалась, чтобы не капать соленым на посиневшее, припухшее личико малыша, который еще и улыбаться вздумал своей спасительнице.
- И-и-и-и… - Наконец, и она улыбнулась найденышу. – Ну, что делать будем, подарочек? Уходить теперь тетке Людке придется отсюда. А Васю ждать? А где ж он, мой Вася сейчас? Вон, может сегодня и мимо хаты прогнали, а я и не знаю… Такое дело у нас, ребенок, такое дело нехорошее... А твоя мамка где? Бросила тебя за забор, бросила. Нет, нет, не бросила. – Тут же спохватилась она, потому что мальчишка зашелся на этих словах криком, будто поняв их смысл. – К тетке Люде бросила, чтоб тебя сохранить. Сохранять теперь будем, делать нечего, малый. Вот поночуем, соберем мешок с едой, да и пойдем куда-то. Куда?.. – Вздохнула она и стала качать малыша на руках, убаюкивая и валясь от усталости с ног.
Ночью никак не спалось — и мальчик плакал с короткими перерывами на сон, и Людмила думала о своих. Где дочь, где внуки, где ее Вася сейчас? Василий буквально в начале июня вышел на пенсию, крепкий еще, молодой. Небось, на фронт попал, не иначе, думалось ей именно так, потому что представить его в этой сегодняшней траурной процессии никак не хотелось.
Людмила и сама еще была довольно молодой женщиной, вот только на инвалидности давно уже из-за своей ноги — в зрелом возрасте вдруг обнаружилось, что у нее врожденный вывих шейки бедра. Ковыляла, ковыляла, прихрамывала, а потом вдруг такое! И все. Пришлось только по дому теперь кондылять, только на домашнюю работу и оказалась годной. Ну, подменяла, помогала и на ферме, и другие «дырки» закрывала при молчаливом участии председателя. А официально уже работать на полную силу не могла.
И теперь эта болезнь, которая не очень-то, вроде, мешала, — с палочкой – посохом привыкла уже бегать, не то, что ходить, —представлялась страшной бедой. Сколько ж пройдешь с дитем на руках, с котомкой, да еще и с палочкой для опоры по такому снежищу. А, главное, - куда, куда ж идти-то?
И рано утром она пошла, привязав две торбы на шею: одну с малышом, вторую с запасом еды. Пошла в лес…

Так вот, я уже сказала, образно, конечно, что война для меня пронеслась одним мигом, мысли все были только там, в том глубоком снегу, куда провалился брошенный мной сверток — закутанный в одеяльце сын. Сама не знаю, как пережила других, сама не знаю…
Даже не болела, вся в струну напряглась на эти годы, да так и держалась чудом каким-то. Это я теперь понимаю, почему люди на войне гриппом не болеют — все болеют только одной эпидемией — выжить, остаться живым. Хотя, некоторые, дойдя до края, и сами просили смерти. Только не я. Цель каждого дня в лагере была — увидеть Петра за забором, засыпая благодарить Бога (уже Он для меня существовал тогда) за то, что муж жив, просить Его и завтра оставить мужа на этом, моем свете. И сына.
Нас никто не освобождал, нас стали бомбить сами немцы, когда началось их отступление. Закрыли ворота, выехали всем составом, а нас оставили. В лагере поднялась паника, люди ринулись в ворота, а с воздуха, сбрасывая часто, как картошку из мешка, бомбы, стал заметать следы, просто уничтожая этот город рабов, самолет со свастикой на низко висящем брюхе.
И все- таки, бОльшая часть военнопленных спаслась, найдя силы добежать до леса. С Петром мы встретились далеко от лагеря и почти через сутки. А дальше были уже наши, была долгая и такая быстрая, незаметная по времени, дорога домой.
В лежащем в руинах Минске радость для нас была — уцелел совершенно и почти не изменился наш дом. Я тогда только подумала, что, наверное, для того, чтобы не отвлекать нас на устройство быта, нам провидение и устроило такой подарок. С утра до ночи мы вместе со всеми жителями города разгребали завалы, строили деревянные бараки – дома для вернувшихся минчан. А в свободное иногда время на отдых, в отличие от других, не валились от усталости и бессонницы с ног, а, наоборот, где на этих уставших ногах, где на перекладных все ездили, ездили, ездили по всей округе, пытаясь найти ту деревеньку, которая стала пристанищем нашему ребенку. Ни названия самой деревни, никаких других ориентиров, кроме направления, я вспомнить не могла. Куда бы мы ни приезжали, все мне казалось очень похожим на те места: и лес такой же, и дорога, вроде, эта, и домик, вон, такой похожий. Но все было не то, не то… Мы расспрашивали людей, не слышал ли кто о таком случае, в ответ нам рассказывали другие, пострашнее, от которых совсем уже близко приближалась безнадега. Было бы совершенным чудом, если бы Юрка наш выжил. Но чуда хотелось, но следы, заметенные снегопадом у той веранды, я помнила, а потому верила сама и Петра заставляла верить.
Иногда, совсем уж отчаявшись, он спрашивал, не показались ли мне там темные круги от валенок, но я точно помнила, что видела их. И, если человек недавно ушел из дома, очень велика вероятность его скорого возвращения — куда ж идти отсюда, когда вокруг непроходимый лес, да немецкие эшелоны людьми грузят вокруг.
Прошло три самых несчастных в моей жизни года. Жизнь успокаивалась, люди стали потихоньку улыбаться, просто работать, просто есть, пить и жить. Однажды ночью Петр вдруг завел очень осторожно разговор о том, что детей должно быть много. Ну, не много, мол, но не один. Он, как бы оправдываясь, стал мечтать, что вот, дескать, и Юра найдется, и сестричка у него уже будет. Со мной случилась такая истерика, какой я не позволяла себе даже там, где на моих глазах убивали детей. Больше к этому разговору мы никогда не возвращались, а Петр, к тому времени уже работавший судьей в районном суде, используя все имеющиеся у него возможности, приступил к поискам сына с еще большими усилиями. Он делал запросы во все соответствующие инстанции, он знал все, что только мог знать о передвижении немцев в те дни, он разослал официальные запросы во все сельские советы, мы опять и опять объезжали все новые и новые деревни и села.
Однажды зимой, въезжая в очередную деревеньку, едва мы спустились с крутого лесистого холма по хорошо утоптанной широкой грунтовой дороге, меня вдруг словно молнией ударило — местность мне показалась до боли знакомой. А уже в начале улицы, я непроизвольно сфотографировала взглядом огромные заросли боярышника, которые служили с одной стороны крайнего участка забором — смысла нет ставить изгородь там, где колючки – шипы этого кустарника такие, что и коту не пролезть.
Огромные не собранные кроваво – красные замерзшие ягоды звенели на морозе колокольчиками, будто подсказывая мне: «Здесь! Здесь!».
Небольшая деревенька была выстроена новыми хатами, и только старенькое небольшое кладбище чуть поодаль слева подсказывало тот факт, что еще несколько лет назад здесь уже жили люди.
Когда в доме открылась дверь и выглянула женщина с огромной сумкой на плече, я только и заметила табличку над окошком — «Почта».
- Вам кого? Заходите, заходите. – Пригласила испугавшаяся, видно, казенной машины из города, молодая женщина. – Если позвонить, то — сюда, а у председателя провод оборвался, вызывали ремонтера сегодня только. Заходите, пожалуйста.
- Извините, женщина, можно у Вас просто спросить… - Почти теряя голос от бессилия, проговорила я, все оборачиваясь и оборачиваясь по сторонам и приближаясь к почтальонке. – Вы местная?
- Ну, можно и так сказать. А что? – Женщина с сумкой писем на боку заинтересованно подошла. – Ну, не совсем местная, с соседняй деревни, с Уздянки мы.
- Мы? – Машинально повторила я. – А местные есть кто-нибудь в деревне?
- Не, местных откуда ж. Они когда уходили, под бомбежку попали. Всех, почитай, и убило. А сколько их там было-то, деревня домов в двадцать всего была, это сейчас вот выросла трохи. А тут хатка была малая. В ней — да, в ней Людмила – инвалидка оставалась, мужика своего ждала, он как уехал перед самой войной в город пенсию считать, так и пропал. А она матку хоронила, матка ее померла аккурат в день войны, двадцать второго.
- Так, а она сама-то жива? – Я уже почти за воротник дергала почтальоншу от нетерпения.
- Не, померла. Тоже. Она, вроде как, партизанить ушла в лес. Долго тут одна куковала, а потом враз собралася и ушла. Так ее нашли. То есть, нашли могилку за нашей Уздянкой уже, в лесу. И табличка с именем ее стояла. А чего умерла, не знаю. Не от старости, еще не старая была, мож, подбили каким снарядом, а партизаны схоронили, может, еще чего.
Мы вернули почтальонку Зинаиду в домик – почту, а там продолжили разговор уже вчетвером — внутри еще одна женщина сидела в окошке. Тоже уздянская. Я рассказала свою историю, но это ничем не помогло – про тетку Люду слышали, про мальца какого-то — никогда.
- Ну, значит, милая, партизаны его пригрели. Или замерз, скорее всего, по дороге. Идти-то к нам далеко и здоровыми ногами, а Людмила ж инвалидкой была, я ж говорила. – Сделала заключение «добрая» Зинаида. – А где ж теперь искать чего, кто ж знает… А могилок больше никаких не находили. Да и безродного, может, так похоронили…
Видя, как я сползаю по стенке от обморока, Зина замолчала.
Петр, оставив меня в машине, обошел еще несколько дворов, сходил и к председателю. Информации другой не поступило, никто больше Зинаиды, как оказалось, и не знал.
Это был последний день, когда мы с Петром ездили на поиски. Дальше уже смысла не было, сдалась даже и я.
Мы вернулись в ту деревню, на ту дорогу смерти еще раз. Весной.
- Просыпайся, родная. Я тут одно дело замыслил. – Сказал вдруг однажды в воскресенье Петр. Поедем кое – куда.
Я без разговоров оделась, и мы вышли во двор. По дороге Петр рассказал свои догадки, я плакала, но согласилась. Мы нашли Зинаиду в Уздянке, и уже вместе с ней поехали на разговор к председателю. Увидев удостоверение Петра, тот сразу же согласился и даже предложил формальности не соблюдать, просто позвал двух мужиков, которым невпервой было хоронить на кладбище земляков.
Никакой официальной эксгумацией то, что мы сделали, назвать нельзя. В могилке под холмиком за Уздянкой находилось тело только одного человека — тетки Людмилы, малыша рядом не было. Не было и никакого холмика где-то в округе.
Мы попросили у председателя краску, на холм Петр прикатил огромный валун, а на нем я аккуратным своим учительским почерком написала красной маслянкой: «Людмила Авдеевна Скуратович. Умерла зимой 1941 г.».
Мы еще несколько лет продолжали писать во все военкоматы, службы поиска, обращались в газету, куда я устроилась позже подрабатывать редактором. Работы в школе, где я учительствовала, как и до войны, хватало только до вечера, а вечера нужно было заполнить еще чем-то. Одна в квартире я не могла находиться ни минуты, а Петр возвращался очень поздно, можно сказать только и ночевал. Подозреваю, что даже не служба в суде держала его до полуночи – он просто старался сократить наши вечера, как и я.
В газете появилась возможность и мне самой продолжать поиски сына. Я писала заметки, отслеживала почту с похожими историями, я продолжала искать.
В тот год, в точности, как в сорок первом, я выпускала в жизнь свой новый класс — десятый «В». Теперь у меня была возможность провести с выпускниками всю ночь — причин оставаться дома не было, некого уже охранять, как в ту ночь. Да и как оставить одних моих взрослых и ставших такими родными за несколько вместе прожитых лет ребят?
Всю ночь мы бродили по Минску, я даже ожила, даже пела с девчонками. И думала тогда, что вот и у моего Юрочки, если он жив, сегодня выпускной бал, и какая-то добрая женщина, его новая мать, сегодня всю ночь не спит, радуется и волнуется за своего сына. И за моего.
А на следующий день мы всем классом решили пойти куда-то на природу, в поход. С ночевкой в палатке, с костром, с купанием. В последний раз соберемся все вместе.
Петр организовал целый настоящий автобус, и мы, дружно и весело болтая, выехали за город.
За ночь никто не сомкнул глаз — ребята сейчас, ночью, у костра, так разговорились по душам, что казалось, раньше времени ни у кого на это просто не было. А утром, с первыми лучами солнца все отправились купаться. Лето было очень жаркое, а то июньское утро казалось необычно туманным и теплым.
- Грибы должны быть такою погодой. – Заметила я. – Ну, вы купайтесь, тут мелко, так что можно и без моей охраны, а я пройдусь, посмотрю, может, лисичек на супчик соберу.
- Я с Вами, Ирина Алексеевна! – Вызвалась Инга, моя гордость, отличница и активистка.
- Пошли, дорогая! – И мы отправились через дорогу в лес.
Мы шли и больше болтали, чем искали рыжие пятнышки в траве под березами. Уже через какое-то время стало понятно, что заблудились. Не было слышно криков с речки, а на наше ауканье никто не отзывался.
Успокаивая и подбадривая Ингу, я пыталась понять, в какую же сторону нам идти обратно. На наше счастье, вскоре где-то совсем рядом проехала машина.
- О! Дорога там, пошли, Инга. А там уж у кого-нибудь спросим. А может, это наша дорога и есть.
Действительно, буквально минут через пять мы вышли на грунтовку, на которой еще столбом стояла пыль от проехавшей машины, из которой сыпался песок — дорожка ровно бежала куда-то вдаль.
- А сейчас куда же, Ирина Алексеевна? – Крутила по сторонам головой Инга. – Ой, смотрите, какой-то человек идет!
Вдоль дороги шел, покачиваясь и не спеша, долговязый мужчина.
- Эй, стойте, стойте! – Закричали мы, не договариваясь, хором. – Подождите!
Высокий мужчина оказался парнем, молодым совсем и очень улыбчивым.
- Ну што, гарадcкія? – Спросил он, опуская полную грибов корзинку на тропинку, вьющуюся вдоль дороги. – Заблудзiлі трохі, бачу?!
- Да, вот заблудились, ты не подскажешь, как к речке назад вернуться? Мы там купались, и вот… Ты местный?
- Хадзіце за мной, пакажу зараз. Вось там павернеце з дарогі і ідзіце ўправа, пакуль рэчку не ўбачыце.

Мы поблагодарили молодого юношу и быстро пришли назад в лагерь. Даже грибов по пути набрали немного — вдоль дороги их оказалось больше, чем в лесу. Или мы их не видели, пока болтали?
Всю обратную дорогу и потом дома весь вечер и ночь я не могла оставить мысли о том пареньке, говорящем по-белорусски в отличие от моих, столичных, ребят. Что-то он еще сказал тогда, но я никак не могла вспомнить.
- Так… - Пыталась я сложить обрывки короткой переклички с ним в лесу. – Я спросила «Ты местный?», а он что-то про партизан сказал. Что? Что?
Уснула только под утро, а проснулась от того, что вспомнила, вспомнила слово в слово. То ли во сне, то ли еще наяву в голове стучали его слова полувслух: «Ага, месны я, партызан тутэйшы, з Асееўкі».
Партизан из Асеевки с черными, как смоль, как у Пети, глазами и с его утиной походкой.
На мой рассказ Петр отреагировал, как всегда, - принес валерьянку.
- Ну, тихо, тихо, успокойся, милая. Тебе в каждом мальчишке черноглазом с причудливой походкой Юра видится. Успокойся.
А я закрывала глаза и видела Петра там, в лагере, раскачивающегося, а потом — его, этого «партизана» из Асеевки…

Я постепенно, кажется, уговорила себя, что тот деревенский парень никак моим сыном быть не мог, просто общего много. Или даже это мне показалось…
Прошла целая неделя, а я все вспоминала, как он выглядел, что говорил, как голову повернул. И все можно не принимать во внимание, даже речь деревенскую, в Минске-то по-белорусски мало, кто говорил — перемешались за годы войны еще больше, на одном языке там все разговаривали, на русском. Но вот походка… Походка, как почерк, второй такой не бывает. Он топал по узкой тропке так, будто шел по палубе корабля, которого никогда в жизни не видел, как гусь впереди семейства, как мой муж.
Раз уж Петр не верит, подумала я тогда, съезжу сама. Попрошу кого-нибудь свозить или узнаю, как до этой Асеевки добраться. Страшно, одной страшно, но поеду. Вот завтра пятница, а в субботу уроков нет, вот завтра контрольную проведу в восьмом «А», и прямо после второго урока отпрошусь. Надо только расписание узнать.
Я так разволновалась в пятницу с утра, что вышла из дома, забыв в прихожей портфель. Только в учительской и заметила, что не смогу проводить контрольную — все необходимое осталось в портфеле. Слава Богу, Петр работает в двух шагах от дома, так что сможет выручить меня. И я набрала номер телефона его приемной.
- Доброе утро, Танюша! Пригласи к телефону Петра Ивановича, пожалуйста. – Попросила молоденькую новую девушку – секретаря суда.
- Ой… До… брое… утро, Ирина Алексеевна… - Татьяна, как пьяная, затянулась в удивлении. – А… это…
- Что случилось, Татьяна? – Наступила моя очередь удивиться.
- Не знаю, Ирина Алексеевна, почему Петр Иванович Вас не предупредил, но он же с утра занемог и сказал, что на больничном. Просил перенести все дела на понедельник.
Домашний телефон не отвечал, потому я отправилась, встревоженная, к директору с просьбой перенести контрольную и срочно меня отпустить.
- Да идите, идите, конечно, Ирина. Нет вопросов даже, впервые у Вас такое ЧП районного масштаба. Перенесите контрольную, а сегодня труды пусть будут, идите, идите, я сейчас сам все организую. – Похлопал по плечу директор, фронтовик и добрейший из добрых, Адам Адамыч.
Как ни странно, дома не было никого. Портфель мой стоял приготовленным у порога, никаких признаков того, что Петр возвращался домой, тоже не было. Я пометалась по квартире, но потом решила, что за больничными, вообще-то, отправляются в поликлинику, а значит, надо искать там. Мне только странно было одно — еще никогда в своей жизни ни Петя, ни я не брали никакого больничного, так как-то, подручными травками лечились, терпели, а на работу ходили. А тут…
Подозрений в какой-то дуроте вроде измены, у меня никогда не было, и от этого я поникла совсем в своих догадках.
В поликлинике людей не было, врачи слонялись туда – сюда из кабинета в кабинет с кружками горячего чая. Спросила на всякий случай — нет, не был, не видели, не заходил.
Единственное, что пришло на ум – то, что, возможно, Петр устал, нервы или неприятности, и отправился к другу Мише, своему старинному знакомому, который много старше и пенсионер уже с недавнего, и который живет в Мачулищах.
Раз уж получился у меня незапланированный выходной, взяла с собой припрятанную до ближайшего праздника железную коробку с печеньем, и решила поехать к Михаилу — и в разведку, и нервы свои полечить — он очень хороший доктор по этой части. Думаю, вот расскажу ему про свои догадки – печали, поговорю, и все пройдет. А, кстати, у Миши есть драндулет какой-то в рабочем состоянии, может, с ним и съездим в эту Асеевку, раз Петя наотрез отказался.
Уже на подъезде к Мачулищам, я пожалела, что делаю это. Вдруг мужики по душам поговорить хотели, а я приеду. Никогда Петра не проверяла, а сейчас будет ситуация некрасивая. Но было уже поздно думать, кондуктор крикнула «Тормози!», когда автобус подъехал к продуктовому магазину — там я просила остановить, чтобы не возвращаться далеко от остановки к дому Михаила.
Увидев меня в распахнувшейся калитке, тетя Вера, жена Михаила, выронила тряпку из рук — домывала полы на веранде.
- Ирочка?! Да что там у вас стряслось-то? C утра пораньше Петр приехал, Мишку забрал «по делу», сказал до вечера, а, может, и больше, да укатили куда-то, тут – ты?..
Мы с ней понедоумевали немного, но предположений не было никаких.
- Может, Петру какой бандит угрожает, или что-то там еще, ну, с судами его, имею в виду?.. - Предположила Вера Васильевна.
- Нет, теть Вера, точно нет. Я же в курсе всех его дел. – Вздохнула я, допивая третью чашку чая с повидлом.
- А что, рассказывает?
- Ага, конечно. Вы думаете, судья сам принимает решения? C женой по ночам советуется: что, да как. – Улыбнулась я в ответ.
- Ты что?! Правда? Это хорошо — женщина плохого не насоветует. Тем более, умная, как ты. Это хорошо, а то бы мужики так насудили, всех перестреляли б давно.
Двигаться не хотелось, и с мы с Васильевной проговорили до самого вечера, до последнего автобуса на Минск. Я и про мальчишку того, про «партизана» из Асеевки рассказала, она мне тоже горе все свое выплакала. Они в войну детей потеряли под руинами, двух девочек уже почти взрослых.
Еще с остановки я увидела свет на кухне и до самого порога не шла — неслась пулей. Предчувствий не было никаких: ни тревожных, ни хороших. Просто очень уж волновалась до самой двери.
Вошла в квартиру, не встретив у порога, как это было всегда, Петра, готового тут же помочь снять пальто и чмокнуть в щечку. Меня просто никто не слышал — в матовом стекле закрытой кухонной двери маячили фигуры.
- Выпивают. – Сразу поняла я и по смеху, и по громкому разговору, и по табачному дыму, который в нашем доме бывал редко, только с приездом Миши. Иногда и Петр курил и смешно на меня покрикивал «Молчать, женщина!».
- Ага! Все понятно! Застукала?! – Весело крикнула я, распахнув дверь.
И тут же забыла, что умею разговаривать, как все люди. Во мне все умерло на какой-то миг от увиденного — за круглым столом сидела целая компания: Петя с Мишей лицом к двери, а, сидящие ко мне спиной другие двое, повернулись и поздоровались, уставившись удивленными и виноватыми глазами. Стали медленно подниматься из-за стола, приветствуя.
- Ну, тихо, тихо, Ириша. – Тут же подхватил меня Петр. – Давай, без валерьянки, прошу. Ты сына просила? Вот тебе сын наш Юрка! Он Юрка и есть, представляешь?! Его так Юркой и назвали люди, чудо, понимаешь…
Он еще что-то говорил и говорил, плакал, хохотал, все шумели…
А я смотрела на растерявшегося совсем своего «партизана» и не могла протянуть онемевшие руки, чтобы его обнять.
- Здравствуйте… здравствуйте… - Говорил мой сын, стесняясь и улыбаясь как-то виновато…
Так в нашем доме появился, спустя почти семнадцать лет наш ребенок и, ставший теперь ближайшим родственником, его названный отец, бывший фронтовик Анатолий. Он и рассказывал всю ночь нам, родителям, историю о том, как выжил и как жил до сих пор наш Юра.
И думалось мне тогда, что наступило, наконец, мое счастье и больше уж в жизни желать просто нечего. Эх, кабы так и было…
- А догадались как люди назвать-то его так, Юрой?! – Все не мог угомониться Петр.
- Так, а его наш пацан из отряда нашел, Юрка. Мальца принес, мальца откачали, а его самого подстрелили. Вот и назвали в честь спасителя Юркой.
А было так…

Если вы думаете, что дальше нас ждали долгие дни, месяцы и даже годы привыкания, приживания, вживания в семью, то я вас должна разочаровать немного. Юра, как появился в тот вечер в доме, так и врос в семью, будто вышел однажды из своей комнаты и вернулся теперь в нее. Ну, разве что подрос за это время. Удивительно, как мы повторяемся в детях — гены делают свое дело. У Юры были все повадки Петра: и улыбался так же, и так же морщил нос, когда что-то не ладилось, так же указательными пальцами тер виски, когда думал о чем-то, даже смеялся, как Петр, слегка запрокидывая назад голову. В нем, выросшем в маленькой деревушке, чувствовалась интеллигентность и тонкость закоренелого породистого горожанина. По-русски он говорил, оказалось, не хуже нас, но из принципа и патриотического настроения старался говорить по-белорусски с теми, кто мог его поддержать.

Пока Анатолий Иванович рассказывал о том, как в партизанском отряде появился маленький и полуживой ребенок, мой сын, я сидела, онемев, на принесенном Петром из комнаты стуле и смотрела на Юру. Взяла его большие ладошки с длинными, как у Петра, пальцами и держала, вспоминая, как тогда, много – много лет назад, той тревожной ночью, точно так же перебирала его пальчики, мечтая совсем не о таком завтрашнем дне, который случился. А Юра просто улыбался и, казалось, что всегда тут и был, не пропадал никуда, не терялся. Мне было страшно подумать теперь, что было бы, не брось я тогда его в сугроб к этой, ставшей мне теперь таким дорогим человеком, неизвестной женщине.
- А Вы, Ирина, не переживайте так, не переживайте. Вы, наверное, думаете, как Юра к вам с Петром привыкать будет, как полюбит вас заново, и такое всякое волнительное себе представляете, да? Нет, Юрка – хлопец хороший, умный. Весь в Петра, сразу видно. — Хохотнул Анатолий и похлопал дружески Петю по плечу. — И он ждал вас, он же все знает, ему все рассказывали. А я пообещал, что всю свою жизнь положу на то, чтоб найти родителей, если живы. А вы — вон какие! Живы! Это ж надо такое, чтоб сами нашлись! Во как! Это ж надо заблудиться в трех деревах Вам тогда, чтоб найтись! Кому скажи — не поверят!
От такой радости общей обстановка становилась все непринужденнее.
- Мам, а дзе, то есть где, я жить буду? – Юра сказал это полушепотом, стараясь не вовлекать в разговор мужчин. – Папа говорит, чтоб я с вами жил, домой возвращался, но…. А ты, как скажешь? Я не обижусь. И я, наверное, пока не смогу к вам… Мне там, в деревне, пока жить надо. Я потом все объясню.
- Еще чего, Юра! – Возмутился муж. – Мы же все обсудили, да и обсуждать нечего — домой, срочно домой! А с Анатолием видеться будешь, когда захочешь. Нам много дел порешать надо: и бумаги в порядок привести, документы, и наши, и твои, и, самое главное, надо же с учебой что-то думать. Ты учиться-то дальше собираешься? Поступать куда-то?
- О! Планов у нас – громадье, люди! Мы ж в хирурги решили податься! Юрка у нас тихоня – тихоней, а себе на уме. Сейчас вам как родителям уже пожалуюсь, наконец! Влюбился, так влюбился он…
- Дядь Толь… - Под столом, стесняясь, одернул Анатолия Юра. – Не надо…
- Чего не надо?! Это твои мамка с папой, все знать должны! – Отмахнулся Анатолий Иванович. – Так вот, влюбился, втюрился в Лизку. А она у нас хорошая девушка. Но беда с девкой. Краса-а-авица, с ума сойти какая! С одного бока. Она с одной стороны — красавица, а с другой лицо война попортила, спалила. Прячется, стесняется. Так Юрка пообещался хирургом стать, чтоб это безобразие ее с лица убрать. Говорит, кожу поменять можно, будет на это учиться. У нее правая сторона красная вся, опаленная пожаром. Деревенские дети дразнили и головешкой, и замарашкой, в стороны разбегались, как видели. Долго она приживалась у нас в деревне. Мы и нашли-то ее недавно. Лет пять назад, да, Юр? Она, Лизавета, за ним хвостиком ходит, книжки медицинские зубрят по ночам, в институт медицинский оба собрались поступать. С фельдшером нашим по больным ходят, учатся и уколы колоть, и бинтовать, и все такое. И ждет наш Юрик, когда ж восемнадцать исполнится, чтоб жениться скорее, а я говорю, что рано, женилка еще не выросла, никто от тебя красавицу твою не уведет.
- Ну, пап… - Юра зарделся и обиделся в этот раз серьезно.
- Юрочка, - я подошла и обняла его за плечи, - не обижайся, мы про все, про все с тобой поговорим еще, все успеем, все решим. Не обижайся на… кстати, а что это ты то по имени, то папой Анатолия Ивановича? Ты, если привык, так и продолжай его отцом называть, мы же все понимаем. Лучше пусть теперь у тебя два отца будут, чем ни одного.
- Да Юра всегда так. Я его учил всегда, что и я — отец, хоть и не настоящий, и есть где-то кровный, родной. Только не знал, что рассказывать, ни одной ниточки, чтоб зацепиться, не было. Мы же вас искали, он знал, что я – приемный, что просто помогаю жить, пока не найдем кого-то. Начали с тетки Люды поиски…
Юра впервые так тепло сжал мои руки, что я поняла — оттаял, понял, что дома, что наш. Глядя на нас, Петр расплылся в улыбке мимозой и все приговаривал: «Это ж надо… это ж надо…». А Михаил наливал по полрюмки, и каждый новый тост повторял предыдущий – «За победу! За встречу! За нас!».
- Так вот, — продолжал Анатолий Иванович, значит, начали мы с тетки Люды, ну, той, что Юрку-то нашла в палисаднике своем. Решили так, что, если именно к ней кто-то дитя принес, так, значит, какое-то знакомство с ней имеет. Обнаружилось… обнаружилось, значит, когда всю семью-то я из архивов ее достал, что и муж ее, и дочка с зятем, и внуки, погибли в первые же дни. Накрыло их во время бомбежки. Сразу, всех. А выжила только маленькая. Лиза. Ей еще и года не исполнилось тогда, зимой она родилась. Так вот, Лизку нашли, ее соседка, бабуля столетняя забрала. Нашли мы ту Лизку, а она, как бродяжка, голодная, холодная, у бабки этой заместо котенка в доме. Обогретая, досмотренная, да и всего-то. В школу не ходит, от людей прячется. Еле-еле, правдами-неправдами, силком, можно сказать, забрали ее сюда же в деревню. Решили, что надо Людмилу Авдеевну нашу отблагодарить хотя бы так – внучку ее в люди вывести, на ноги поставить. Вот и живем так, втроем, да, Юр?
Юра поддакнул понуро. Теперь мне стало понятной его грусть — влюбленный парень ни за что не бросит девчонку, если у них там серьезно. Если бы не этот рассказ про то, что это за девочка, чья она, я бы, наверное, по примеру любой другой матери, тут же воспротивилась такой внезапной преграде на моей любви, но случай особенный, тут надо пока помолчать. Есть персонажи не менее важные теперь.
Всю ночь мы проговорили. Юра сдался первым. Мы уложили его спать, посидели рядом с Петром, как над маленьким и вышли на цыпочках из спальни только, когда он, уставший от волнения и внезапно обрушившихся на него переживаний, наконец, уснул.
Незаметно подкралось утро. За окном стояла такая тишина, что казалось и она слушает тревожный, такой нужный нам всем, рассказ Анатолия Ивановича.
Партизанским отрядом разношерстную группу людей, слегка вооруженных, слегка одетых в лютый мороз и вконец оголодавших назвать можно было с натяжкой. В отряде было много и женщин, и детей из окрестных, захваченных фашистами деревень. Если от холода еще как-то можно было согреться в построенных землянках, то кормиться в лесу зимой было нечем.
В тот день решили рискнуть — отправить в ближайшую деревню Асеевку разведку. У Юрки, веселого рыжего парня из отряда, лет семнадцати, но очень серьезного и рассудительного не по годам, в Асеевке жил дед. Он, Юрка, потому знал там все ходы и выходы. Вот и вызвался сходить, да разузнать обстановку и раздобыть какой-то еды, чтобы хоть детей прокормить. А дальше нужно было решать, как действовать, чтобы выйти на своих, присоединиться к настоящим партизанам, если еще кто-то уцелевший в округе есть. Юрка и немецкий хоть немного знал.
Говорят, что нет безвыходных положений. Есть. Положение было безвыходное. Зима вся еще впереди, вокруг — немцы, а, главное, нет информации, что вообще вокруг творится, есть ли кто-то рядом из наших, или самолеты немецкие летают уже по своей новой стране.
Почти сутки прошли в ожидании, которое было ненапрасным. Юра наш вернулся с нагруженными доверху санями. Едва показавшись на горке, поросшей молодыми сосенками, он упал, и сани, груженные доверху поклажей, медленно сползли к нашим ногам сами. Юра истекал кровью, и как он дошел до лагеря, было просто непонятно — при таком ранении и при такой потере крови, казалось невероятным то, что он вообще мог передвигаться.
Последнее, что он успел рассказать — в деревне немцев нет. Были и ушли. Назначили его деда старостой. Так что с провизией помогать будет. Как сможет. Но в деревню показываться не стоит, опасно. Только к нему. Он живет в крайней хате, возле старой фермы, собаки нет, приходить ночью с заднего двора, зовут Антосем. Медикаменты, какие – никакие, соберет.
Мы слушали его, понимая, что это последние слова нашего рыжика — весельчака, забыв даже про санки с едой. Юра «уходил»… Женщины плакали, дети, сильно перепуганные, стояли, онемев вокруг все больше расплывающегося на снегу кровавого огромного пятна.
Вдруг сани пискнули тонко в этой слегка шумящей лесной тишине.
- Ребенок там… в мешке… тут, за горкой… недалеко… бабка обмороженная… живая… дитенок этот… с ней… привезите ее… не смог я… меня там… за Асеевкой… на грузовике немцы… я через поле шел… не успел… заметили уже, в лес входил когда… очередью из авто… ма…та… - И Юркина голова упала, как подрубленная. Мы сняли шапки…
Мальчика женщины понесли в землянку и долго колдовали над ним, пока не сообщили через какое-то время, что, мол, жив, и даже нет обморожения.
Продуктов нам Юра привез немало. Видно, дед пошерстил не один дом и не один погреб, собирая провизию товарищам внука.
Женщины варили суп на весь отряд, а я и еще двое ребят, взяв сани, пошли по Юркиному следу искать ту, как выразился Юрка, обмерзшую старуху.
Тетка Люда прошла с мальчиком на руках километров с десять - пятнадцать по заболоченному лесу. У нее полностью окоченели и ноги, и руки. Вдобавок, в одном, незамерзшем болотистом месте, в самом начале своего пути, она потеряла валенок. Достать его из жижи и не смогла, да и смысла не было. Так и шла, совершенно босая, по морозу с ребенком на руках. Это тоже успел рассказать нам Юра. Про ребенка он и сам, видно, не понял ничего. Только какие-то обрывки про пленных, про немцев, про то, что ребенка нашла в сугробе в своем дворе. Подкинул кто-то.
Не приходя в сознание, она прожила чуть больше суток, да так и простилась с этим миром, не вымолвив ни слова.
***
Я не могла дождаться утра. Я скорее хотела видеть сына, чтобы опять говорить с ним, опять обнять за плечи, опять смотреть в его черные глаза, опять улыбаться.
Юра проснулся в хорошем настроении, но, когда мы собрались той же компанией за завтраком, твердо объявил свое решение: он очень рад, он счастлив найти и меня, и отца, но, к сожалению, пока не сможет жить у нас — Лизу он бросить не сможет.
- Ладно, Юра. – Нарушил повисшее над головами молчание Петр. – Не будем делать резких движений. Как решил, так и сделай пока сегодня, но думай. Ты думай, мы будем ждать. Ты до понедельника хоть останешься?
- До понедельника останусь. Хорошо.
Но он засобирался уже на следующий день, оставив нас с этой неожиданно появившейся проблемой наедине.
- Н-да-а-а… - Сказал Петр, вернувшись с вокзала. – Ну, что, Ириша? Нашли, встретили, поплакали, проводили? Да? Не расстраивайся, милая. Главное — он жив. Он наш. И просто у него есть любимая девочка. Все нормально. – Все повторял и повторял то же самое Петр, просматривая свои рабочие бумаги за кухонным столом. – И плакать… плакать перестань, а то накличешь, елки – палки…
А как я могла не плакать — вот только что рядом сидел мой ребенок, который в принципе, еще ребенок и есть, а вот ушел…и все — опять его нет рядом, моего Юрочки.
- Петя, брось бумажки! – Приказала я, взяв себя в руки. – Петр, мы должны что-то срочно решать, слышишь?! Надо как-то устроить все.

В следующую субботу мы с Петром собрали вкусненького и отправились в Асеевку за Юрой. Ждать, пока он доберется автобусом, да думать, что вдруг застесняется, пока привыкнет, ехать сам, или вдруг эта Лиза его не отпустит, не хотели. Решили поехать, заодно и с ней познакомиться. В прошлый раз Петр Лизу не видел — то ли спряталась, то ли вовсе в доме ее не было.
Дом председателя сельсовета Анатолия Ивановича Кравцова находился в самом центре деревни, так что о приезде Юриных нашедшихся родителей знали уж все. В калитках, воротах домов стояли любопытные односельчане.
- О!!! Здрасьте на вас! – Распахнул объятия Анатолий. – Так рано?! А мои уж отправились в амбулаторию, они по утрам к фельдшеру нашему ходят, Аркаша с ними занимается часок анатомией или еще чем-то там медицинским. Вы проходите, проходите пока, чайку попьем.
Мы чувствовали себя долгожданными гостями в просторной и чистой хате – Иванович суетился, быстро вытаскивая из шкафчика варенья, какое-то печенье домашнее, сальце, заваривал чай и все говорил, говорил, расспрашивал, как мы, словно не неделю, а год не виделись. Лицо его было природой так устроено, что оно всегда улыбалось: смешливые морщинки у глаз придавали лицу этого человека такое тепло и веселость, что и в ответ тоже хотелось постоянно улыбаться и говорить только хорошее.
- Анатолий Иванович, а ты сам-то из местных? Как в Асеевке оказался, скажи. – Задал мучивший нас вопрос Петя. – Ты ж, вроде тогда говорил, что из Асеевки только парень тот был, Юра. Ну, который нашего детеныша в отряд на санках в мешке привез?..
- А? Я-то? Ага, вот до этого момента не дошли мы, точно. – Усмехнулся, разливая по чашкам ароматный чай, Анатолий. – А было так… Мы, в конце концов, в эту Асеевку-то всем отрядом и вернулись. К деду Антосю, Юриному деду – старосте, мы время от времени наведывались. Он еду нам потиху собирал, самогон делал на растирку, на лечение, помогал, как мог. Когда про внука-то узнал, даже сбежать с нами хотел, но потом забоялся за односельчан — могли немцы и пострелять других за такой его поступок. Остался. А однажды пришли мы ночью, а он дверь — нараспашку, да чуть не орет на всю деревню: «Добро пожаловать, господа партизаны»! Мы испугались — не сошел ли дед с ума. А, оказывается, в этот день наши немцев погнали с этих краев, в Асеевке расквартировался настоящий партизанский отряд. С командиром, с оружием уже, с кое-каким даже транспортом. Дед уже к ним и записался вместе со всем оставшимся пенсионерским контингентом.
Юрка к тому времени сильно заболел. Он все время болел, кашлял, температурил, такой слабый был, что, если честно, не верили мы, что сможем вашего хлопца живым сохранить на этом свете.
Ну, короче, надо было парня спасать. Сунулись к одним — боятся, к другим — «Не справимся». Ходили, ходили из двора в двор, да выдохлись. А в деревне той был один очень жидкий клиент, Юзик. Из бывших поляков раскулаченных, из зажиточных. Он бы с немцами тут пожил, если бы в старосты не Антося новые хозяева назначили, как самого грамотного. Покумекали мы на общем собрании и решили, что от Юзика этого порча одна идет, из-за него много дел нужных сделать не можем: мальца больного в хату к кому пристроить, да и наших, таких же слабых вояк, баб с детишками из погорелых деревень, тоже бы не мешало тут, в селе, оcтавить. Куда им воевать-то?!
В общем, секретное вам сейчас рассказываю…
Позвали мы этого Юзика, поговорили с ним еще для очистки совести: что, мол, да как, как к политике относишься, к немцам, к ненемцам. А он голову задрал, да стал нас поганит: кто, мол, такие, его тут отчитывать, посмотрим, говорит, что из вашего партизанства еще получится. Ну, мы его тихонько и того…. Прикончили, короче. И тогда оставили в хате Антося семью одного нашего бойца — жену и двоих мальчишек – подростков, ну, и Юру им всучили с надеждой, что можно и ему выжить.
Вот…. А вскоре и я вернулся уже на постоянку — контузило меня, ранение поучил нешуточное, а от Асеевки невдалеке находились. Вот, как вернулся тогда, как забрал к себе Юрку, так тут и остался. Семьи у меня не стало с первых денечков. Жена с дочкой в то лето в Брест поехали к тетке гостить, там их и накрыло обеих. Ну, я и решил, что теперь моя семья — ваш малый, мужику хватит для жизни, раз уж так вышло все. – Анатолий Иванович вздохнул тяжело. – Чайку еще? С тех пор тут верховодить привык, с бабами, с коровами управляться, так после войны и не думали, кого председателем назначить, остался тут навсегда. Вот…
- Дядь Толь, я за водой! – Из приоткрытой двери на террасу раздалось звяканье ведерка и голос девушки, такой же звонкий, как это ведерко. – Юрка там, в амбулатории еще остался.
В открытое окно слышно было веселое мурлыканье девушки, проходившей под окнами к колодцу.
- Ой, дядь Толя, а что за машина тут? Это к нам? – Она пришла домой, видно, со стороны огорода и наш автомобиль увидела не сразу.
- Юркины приехали. Мама с батей. Приходи, приходи знакомиться. – Выглянул в открытое окно хозяин.
Песенка замолкла, и ведерко в дом неслось очень долго.
- Здравствуйте. – Едва слышно, сильно смущаясь, Лиза вошла в дом.
- Присаживайся, Лизавета. Чего поникла-то? Да не грусти ты, никуда твой Юрась не денется. Приезжать будет.
У меня сердце сжалось от того, что язык не поворачивался сказать правду — девочка удивительно хороша! Ее короткая стрижка была сделана ассиметрично, так (выучилась, видно, за долгое время прятаний от людей своего изъяна), что одна сторона ловко прикрывала обожженную, багрово- красную щеку, сморщенную и такую вялую, что глянь на Лизу с этой, поврежденной стороны — сразу поймешь — перед тобой столетняя бабка, никакого отношения не имеющая ко второй половине лица, к красавице писаной.
Лиза, уже, видимо, по отработанной привычке, присела за стол боком, так, чтобы мы видели только красивое. Это красивое было образцом, идеалом женской привлекательности: черные глаза, точь-в-точь, как у Юры, даже не черные, а какие-то темно – бордовые, как спелые вишни. В них — задорный, хоть и временно сейчас погрустневший, чертик – смешинка; прямой точеный нос и пухлые с капризинкой губы. А волосы — чистый лен, да еще и пышные, тяжелые.
- Ну, как Лизавета наша?! – С гордостью представил Анатолий Иванович свою воспитанницу. – Чем не принцесса английская?!

(продолжение ниже...)

©vesnyanka2007 Наталья Корнилова

- Да всем принцесса! Ну, вы тут и красавиц прячете от народа! – Искренне совершенно ответил Петр, смутив до розовых щек Лизу. – Да… теперь я сына понимаю, никак ее тут одну оставлять нельзя! Уведут враз!
- Лизавета, говорят, один в один на бабку свою Людмилу похожа: и повадками, и разговором, и внешне. Так, будто портрет с тетки Люды писали, а он и ожил! – Отрапортовал с той же гордостью Анатолий. – Хотите Людмилу Авдеевну лицезреть — вот и любуйтесь! Вот она, ваша благодетельница, бедолага, ровно такой и была! Ну, разве что, постарше лет на сорок с хвостиком. – Он вздохнул, вспомнив видно, тетку Люду, умирающую в лесу на глазах у лесных беженцев – партизан.
Не осудите меня, люди, а только скажу вам сейчас — когда я Лизоньку видела, я разволновалась больше, чем неделю назад от встречи с сыном. Таким теплом и домом, таким родным от нее потянуло, что сердце заныло так, будто его сейчас кто-то на ниточки тонкие разматывает, подергивая при этом до резкой боли. Я встала, подошла к Лизе, обняла ее крепко – крепко и впервые за только лет разрыдалась без стеснения в голос.
- Доченька, девочка моя, красавица… - Целовала я ее щеки, и здоровую и пунцовую, шершавую, и обе они мне одинаково своими казались, одинаково мягкими и одинаково родными. – Ты собирайся, Лизонька, мы вас с Юрой обоих решили забрать. – Говорила я почти шепотом, но так уверенно, будто, все было уже распланировано заранее, — Вам обоим надо в городе быть, раз поступать надумали вместе.
- О! Точно! Какая ты у меня, жена, умная! Точно! Мы ж дочку всегда хотели — так вот она, дочка тебе, сразу к сыну в придачу. Вот так дела! Не было бы счастья, как говориться…
- Стоп! Стоп! Что-то вы тут уже все распределили, расписали по клеточкам. – Завозражал игриво Анатолий Иванович. – Сейчас Юра придет, он и скажет. Он у нас – мужчина!
В общем, разбогатели мы тем летом нежданно – негаданно — Юра с Лизой, решив пожить у нас до поступления, так и остались в доме навсегда.
Оба поступили без помощи. Сдали успешно экзамены сами, хотя для подстраховки Петр с кем-то там разговоры имел. Ну, на случай недобора баллов, и все такое. Но воспользоваться не пришлось.
Анатолий Иванович приезжал часто, мы всей семьей в Асеевку ездили тоже нередко, дружили хорошо, по-настоящему. Лиза с Юрой, соблюдая порядочность, согласились жить в разных комнатах. Места на всех в квартире хватило. Но иногда мы с мужем замечали нерастеленную с вечера кровать то в Юриной, то в Лизиной комнате — никуда уж не деться, да и прятаться чего — любовь у них неподдельная, а возраст для жизни взрослой походящий.
И, когда в конце третьего курса сын однажды пришел с двумя огромными букетами роз, я поняла, что сегодняшний вечер будет самым за это время торжественным.
Очень трогательно, стоя на одном колене, как в кино, Юра делал будущей жене предложение, спросив благословения, как положено, у нас с отцом.
Мы рады были искренне — лучшей партии для сына, лучшей партии, само собой, для ставшей уже нам дочкой Лизаветы, придумать было невозможно. Жизнь шла красивой широкой и солнечной дорогой.
Вечером, после ужина с шампанским, мы все вчетвером отправились гулять в парк.
Свадьбу собрались делать скромную. Так молодые захотели. Сами, мол, пока зарабатываем мало (а они в больнице подрабатывали по ночам иногда), да и не в свадьбе ж дело, давно уже вместе живем. Но скромно никак не получалось — у Юры с Лизой много друзей – однокурсников завелось хороших, Михаил с тетей Верой, Анатолий Иванович, папа номер два наш, деревенских, асеевских, несколько…. В общем, большая красивая свадьба получилась.
Ну, а пожелание, которое все говорили, сбылось незамедлительно — через год мы уже стояли на крыльце роддома и позировали фотоаппарату, протягивая вперед руки с нашим внуком Антошкой. Единогласно в честь деда Антося — старосты, дедушки того парня – разведчика, решили назвать.
Говорят, дважды в одну реку не входят. Входят! Я сейчас держала на руках такой же маленький комочек, в таком же, как тогда зимой, синеньком одеяльце. И во мне кипело все сразу: и радость, и страх, и какая-то нарастающая, подкрадывающаяся, казалось, беспричинно откуда-то из-под облаков, жуткая, тяжелая тревога…. А в ушах колокольчиками звенели мерзлые красные ягоды боярышника со двора тетки Люды.
Разве могла я тогда, стоя на крыльце приемного покоя, с этим комочком новой жизни, прижатым к груди, думать о том, что чувство тревоги никогда не может придти из ниоткуда.
Вы еще здесь? Я вас не утомила своим рассказом? Ну, так вот…

***

Раньше, когда мы еще не знали, жив ли наш Юра, когда мы искали и ждали его, я, наблюдая за мамами с гуляющими малышами, постоянно думала о том, что вот кто-то сейчас так же гуляет с моим ребенком, кормит его, убаюкивает на ночь, утром видит заспанного, розовощекого. Мне очень хотелось испытать все это, каждый день своего малыша.
И теперь, когда я держала в руках точную копию Юры, а все семейство решало уже второстепенный, но важный вопрос о том, как быть с воспитанием малыша и с учебой, я не раздумывая ни капельки, сразу же предложила: «Ребята, что думать-то? Если вы только доверяете мне, я с удовольствием уволюсь с работы на пару лет и буду заниматься воспитанием одного ребенка, а не целого класса. Ну, если, конечно, Петенька берется меня прокормить».
Предложение было принято всеми на «ура», так, будто именно на него все и рассчитывали. В моих педагогических навыках и добром сердце, слава Богу, никто не сомневался. По крайней мере, меня все в этом убедили.
К тому времени Юре с Лизой оставалось учиться еще два года, но уже сейчас можно было сказать, что из них обоих получатся очень хорошие врачи, в которых страна нуждалась очень. При распределении можно было рассчитывать на то, что попадут они работать в одно место, если в один год окончат институт.
На том и порешили. Пока я увольнялась, и пока на мое место искали учителя, Лизанька посидела с малышом. По ночам она занималась, чтобы не отставать от своих, по конспектам, которые тщательнее обычного вел Юра. На практические занятия ребята ходили по очереди, я подменяла иногда. В общем, Лиза вернулась через пару месяцев на курс, безболезненно пережив пропуски занятий. Преподаватели закрыли на это глаза, сделав поблажку подающему надежды доктору.
Мы с Антошкой уверенно топали ко второму дню рождения, и я с грустью думала о том, что вот уже скоро разбежимся с внуком на целый день: он — в садик, а я — назад в школу. На время своего «декретного» отпуска, я взяла подработку в газете «Вечерний Минск», чтобы не запускать свои языковые навыки. Это было уже моим развлечением по ночам, а еще хорошей возможностью быть в курсе жизни вообще.
В день рождения я нарядила парадно Антошку, и мы отправились на целый день гулять в парк Горького. Я фотографировала внука, катала на каруселях, и к обеду, когда уже пора была отправляться домой, чтобы покушать и поспать положенные полтора – два часа, с ужасом заметила, что не только я устала — Антошка буквально дремал на ходу, с ног валился.
- Замордовала бабушка маленького, вот бессовестная, сейчас, мой золотой, сейчас… Вот только поднимемся по лесенке, и сразу — кушаем, и спать. – Уговаривала я совершенно обессиленного внука.
Когда стала раздевать его, полулежащего на диванчике в коридоре, заметила, что кончики Антошкиных пальцев посинели и вздулись, стали похожими на барабанные палочки.
Я страшно испугалась. Не в силах ничего понять, дрожащими руками позвонила в «скорую» и в деканат института. Я боялась испугать сына с невесткой, но страх за жизнь внука пересилил все другие чувства. Почти одновременно с врачом приехали и дети. Глядя на вянущего бледного Антошку, они как-то многозначительно переглянулись и уехали оба вместе с медиками в больницу.
Ирония судьбы, конечно, но именно у будущих кардиологов, как им мечталось в последнее время, случилась эта сердечная беда. У Антошки обнаружили очень редко встречающийся порок сердца. Он был врожденным, но не был до сих пор ни обнаружен, ни замечен — никогда никак себя эта хворь не выдала, ребенок рос веселым и казался абсолютно здоровым. А специальных обследований до сих пор проводить причин не было.
Вместо подготовки к государственным выпускным экзаменам Лиза и Юра отправились вместе с сыном на обследование и поиски какого-то решения в Москву.
Все свалилось на нас одновременно. Как раз и у мужа на работе были неприятности. Проходил процесс над известным в те годы врачом — детским хирургом. По его, как квалифицировалось в деле, «халатности» и «врачебной ошибке», умер ребенок высокопоставленного чиновника из правительства. Петр, вникая все глубже и глубже в дело, понимал все с большей очевидностью, что врач в смерти маленького пациента был не виновен. И, в общем-то, понимали это и следователи, и прокурор. Но «сверху» пришла директива хирурга наказать, осудить, во что бы то ни стало.
Петр, осознавая, чем грозит ему ослушание, не мог переступить через человека, он приходил домой поздно, уходил рано, постоянно пил то пустырник, то валерьянку, то в тревогах о невиновном враче, попавшем под молот системы, то в мыслях о судьбе нашего детеныша, Антошки.
Через следователя, который вел дело, осужденному хирургу стало известно о нашей беде. Дознаватель обмолвился о том, что, мол, у самого судьи беда такая с внуком, и неизвестно, выживет ли мальчишка при таком редком заболевании. Рискуя своей должностью и авторитетом, Петр принял помощь подсудимого — мы получили телефон главного врача московского кардиологического центра, друга и бывшего сокурсника подсудимого. Домашний телефон такого человека значил и особое его расположение, и участие к нашей судьбе.
Теперь мы были в курсе всего, что происходило там, в Москве. А хорошего, в общем-то, ничего и не происходило. Редкий случай на то и редкий, что справиться с ним нелегко или невозможно. Антошку обследовали и постановили — жить будет, но сколько, и когда ЭТО случится, прогнозировать не берется никто. В нашей стране такой операции просто не делают. Да и во всем мире, оказывается, даже тот, один из тысячи встречающийся особенно мудреный порок сердца, берутся оперировать, не давая при этом никаких гарантий.
В тот вечер Петр пришел в приподнятом настроении, сразу с порога крикнул: «Мать, закуску давай! Надо по сто грамм выпить»!
- Новости из Москвы?! – Обрадовалась я.
- Нет. – Погрустнел Петр. – Но и из Москвы будут, не печалься. И не сомневайся! У меня лично новости есть, слава Богу.
Он разделся, присел на кухне и вздохнул так, что я поняла — повод выпить есть.
- Ты понимаешь… - Начал он, не спеша, раскупоривая принесенную бутылку водку. – Я вот думаю… ты в Бога-то веришь? – Глянув на меня, растерянную и ничего пока не понимающую, махнул безнадежно рукой и продолжил. – Я вот думаю…. Правильно говорят, что на Бога надейся, а сам не плошай. Вот почему так говорят, как думаешь? – И опять, не дожидаясь ответа, налил по полрюмочки и двинулся дальше в рассуждениях. – Вот у него ТАМ, представляешь, какая очередь в приемной просителей: молятся все, просят здоровья, денег, власти, мужа или детей… Кто квартиру, кто машину, всякую ерунду даже просят. А Он сидит, только успевает дела наши земные рассматривать, да визировать: «Исполнить!», «Дать!», «Выздоровить!», «Спасти!», ну, и так далее… Он же не может всем сразу и все дать, всем помочь. А вот иногда, встанет, чтобы размяться, ну, там по нужде выйти или, вообще, на воздух из своего кабинета, подышать…. А потом идет назад в кабинет свой, и вдруг по дороге кто-то ему особенно несчастным покажется, он его — раз, и выдернет из очереди. Зайди, мол, мил человек, я тебя вне очереди обслужу!
- Петенька, что ты мелешь? – Я и в самом деле уже испугалась: не то ересь какая-то глупая, не то с ума сошел мой муж с этой работой. – Что случилось-то, что ты сказки про Бога придумывать стал? Кого он выдернул? Кому повезло?
Петр встал торжественно, поднял рюмку: «Повод! Повод, Иринушка! Вот выпью и лягу спать. Выспаться надо, устал я».
Оказывается, наконец, завершился суд. Врача оправдали, доказали его полную невиновность. И тут же пришло известие о том, что чиновника, отца умершего ребенка, сняли с должности за какое-то очень серьезное должностное преступление или нарушение. Петру бояться теперь было нечего — это раз, ну, а, главное, — он не поступился честью, и невиновного человека освободили и по закону, и по совести.
В те времена такой поступок был, безусловно, подвигом серьезным. А позже мы даже благодарили судьбу, что именно Петру досталось это нелегкое испытание — судить того врача. Только сейчас я узнала его имя, потому что процесс был закрытым, и разглашать имя подсудимого было нельзя.
Мы встретились с Арменом Карапетяном, именно так звали нашего будущего благодетеля и помощника, уже через две недели в Москве, куда он вместе со всей семьей переехал жить и работать тут же, после освобождения.
Он пригласил нас всех для разговора и знакомства к главврачу кардиоцентра на дачу. Разговор этот был секретным, он сразу предупредил, и прислал за нами к поезду, прямо на белорусский вокзал машину, в которой уже находились Юра, Лиза и Антошка.
Внук казался абсолютно здоровым, совсем не хотелось верить в то, что, возможно жить ему осталось совсем немного. Надежда умирает последней, потому мы еще по дороге к профессору, еще не зная, что это будет за разговор, договорились слушаться, соглашаться, но ни за что не сдаваться.
- Нет, не будет Карапетян вызывать нас из другого города в Москву, чтобы покормить салатом на даче друга – профессора. Не такой он человек. Он что-то придумал. – Рассуждал ничего не понимающий, как, впрочем, и все, Петр.
- Слушай, Петя, - несмело прошептала я, - а, может, он как-то тебя отблагодарить просто решил? Ну, за себя, за суд… - Я уже и сама поняла, что сморозила ерунду, когда Петя на меня рявкнул.
- Дура! Что говоришь-то?! – Я съежилась от того, что впервые такие слова услышала от Петра, дети тоже головы в плечи вжали.
- Ну, прости, прости… - Он погладил меня по руке, извиняясь. – Нервы…
Нервы были у всех…

***

Профессор Головин, главный врач кардиологического центра, встретил нас очень дружелюбно, мы познакомились, и нас пригласили к накрытому в большой деревянной беседке столу. Владимир Федорович познакомил нас со своей супругой, потом позвал помощницу по хозяйству Женю и попросил занять чем-нибудь суетящегося и капризничающего Антошку для того, чтобы мы могли спокойно и серьезно поговорить.
После вступительной беседы, чисто формальной, на уровне традиционных вопросов о жизни в Белоруссии, о погоде и работе, хозяин сразу перешел к делу.
- За вас хлопочет мой друг Армен. Похоже, что Вы, Петр Иванович, спасли моего друга от нескольких лет тюрьмы, сами рискуя… можно сказать, рискуя всем и всеми, включая и жизнь Вашего внука. Вряд ли мы сейчас имели бы возможность вот так здесь собраться. Потому, я, не стесняясь принести некоторые для вас неудобства, а также ввиду исключительности недуга вашего внука, просил вас, людей взрослых совершенно и вменяемых, прибыть, извините для серьезного разговора в Москву. – Он начал так, будто хотел извиниться за то, что нас с Петром потревожил. – Я очень серьезно отнесся к истории болезни вашего внука не только потому, что меня попросил человек, которому я в своей жизни очень обязан, Армен. А, скорее даже, потому, что больной, Антон, представляет большой интерес с точки зрения изучения данного вида порока сердца, редчайшего в своем роде, не исследованного окончательно ни одной еще клиникой мира, можно сказать. Кроме одной.
Процент выживания в данном случае, как бы страшно это для вас ни прозвучало, — ноль. В нашей стране — ноль. Вы сейчас должны собрать в кулак всю свою волю и чувства и выслушать меня внимательно. И пока молча. Говорить буду я.
В Америке и Великобритании операции по такому случаю порока делают. Недавно стали делать. Но! И там при согласии на операцию предупреждают в устной и письменной форме пациента или его представителей, что шансов, ну, возможно, от одного до пяти процентов. Как следствие, большинство нуждающихся в оперативном вмешательстве, просто от него отказываются, видя всю безнадегу и уповая на «авось». А особенно «авось» популярен в нашей стране, как известно. Так вот, скажу я вам, никакого «авося» не будет, и Антошка ваш прожить может… ну, от силы и при строжайшем соблюдении режима, ну, скажем, лет до пятнадцати – семнадцати. Хотя уже года через три наступит следующий кризис. И, вообще, прогнозировать я не имею права. Я просто сам как ученый заинтересовался этой проблемой глубоко, и имею планы на серьезные исследования в этой области. Некоторые соображения имею.
При этих словах тело мое покрылось иголками. Не иголочками, а острыми большими иголками, я собрала все свои силы, чтобы не разрыдаться, наблюдая за Антошкой, который в дальнем углу сада играл с маленькими, только недавно, похоже, родившимися котятами. Он тянул бумажный бантик на ниточке, дразня пушистых несмышленышей, и смешно мяукал. Поднять глаза на Лизу, сидящую напротив, сил не было тоже, потому что я видела под высоким столом, как она придерживает руками колени, дрожащие мелкой дробью.
- Ваши дети, Юрий и Елизавета, все это уже слышали, и как специалисты, вполне разумеют всю ситуацию. Вам же, уважаемые Петр Иванович и Ирина Алексеевна, я хочу объяснить ситуацию и на бумаге, простым, так сказать, языком.
- Женечка, бумагу принесите, будьте любезны. – Крикнул он домработнице. – И карандаш! Там, в моем кабинете все.
Около часа Владимир Федорович рисовал и чертил на бумаге Антошкино сердце и прилегающие к нему ниточки – сосуды – артерии. И, как дотошный учитель черчения, детским языком объяснял каждую черточку и кружочек, время от времени спрашивая: «Ну, это понятно»?
Понятно было даже мне, что, чем взрослее будет становиться наш внук, тем больше шансов его сердцу не справиться с приемом крови, что узкие каналы подачи этой крови к сердцу такими же узкими будут оставаться всегда. Теперь нам стало понятным, почему в первые год – два жизни мы не смогли заметить никаких отклонений, а, как только Антон подрос, сердце стало «тормозить».
- Ежели вы думаете, уважаемые, что я позвал вас, чтобы сообщить, что выход найден, вы глубоко ошибаетесь. Наоборот, «Господа, я пригласил вас, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие», прямо, как «ревизор» — нас всех ждут большие и серьезные испытания. Варианта два: либо оставить все, как есть, и просто ждать, когда ребенок умрет… да, да, пожалуйста, будем называть вещи своими именами, либо полностью перекроить сейчас жизнь всей вашей семьи.
Слава Богу, что ваши сын с невесткой выбрали именно эту профессию. Не отвлекаясь от нашей основной проблемы, скажу без лести и заискивания (у меня к этому оснований нет) – ребята ваши уже сейчас, причем оба, — врачи высочайшего класса. Не знаю, каким образом и какие талантливые педагоги – медики обучают уж своих белорусских студентов, но скажу важное — случись мне встретить Юрия и Лизу вне этой трагической ситуации, я предпринял бы максимум усилий, чтобы они попали работать в мою клинику. А потому, прошу поучаствовать вас, и сам приму все возможные и невозможные меры к тому, чтобы эти молодые хирурги, ваши дети, получили распределение в наш центр.
Он сделал паузу и закурил.
- Владимир Федорович, Вы руководите, говорите, что мы должны делать… - Петр, стараясь переварить сразу столько информации, никак не мог дождаться главного — конкретных указаний.
- Минуточку. Думаю… - Ответил Головин, вышел из беседки и стал ходить по тропинке туда – сюда, а наши головы послушно повторяли направление его движения. Мы переглянулись пустыми, невыразительными, глазами — никто не хотел выпустить взглядом наружу свои чувства.
- Итак… - Профессор вернулся за стол, прокашлялся и продолжил. – Вопрос можно считать решенным, я так понимаю? Юрий и Елизавета сейчас возвращаются в Минск, получают дипломы и направления в Москву, о чем похлопочу я, а мне пока не отказывают. И втроем, вместе с сыном, я имею в виду, переезжают сюда. – Он опять сделал паузу, чтобы увидеть теперь уже нашу реакцию. Мы кивнули хором «Понятно». – Далее… - Продолжил Головин. – А далее, о ребенке… Вы получите массу рекомендаций позднее, а пока скажу самое главное: никакой физической нагрузки! Ни бегать, ни прыгать, ни подниматься по лестнице. Бассейн — нельзя, футбол — нельзя, особое питание, калорийное, но легкое. Никаких тревог, никаких слез и эмоций, ничего, что могло бы его расстроить и заставить кровь возбудиться и циркулировать быстрее обычного. Я простым языком вам объясняю. А теперь представьте, как тонко нужно проходить все обычные процессы воспитания при таком режиме — ребенок уже через год «сядет на голову», поймет, что ему все можно, станет капризным и неуправляемым. И это уже вызовет в нем другие, но тоже бурные эмоции. То есть мы придем в результате к тому, от чего сейчас будем его оберегать. Вы заметили, что я описываю перспективы на длительный промежуток времени? А вот сейчас нужно подумать, как организовать все это, кто сможет взять на себя такое особенное воспитание, такую заботу. Работающие в моей клинике специалисты вряд ли справятся одинаково хорошо с работой, и с заботой о таком больном ребенке.
Мы с Петром напряглись, понимая, что в этот самый момент профессор Головин держит в руках огромные портняжные ножницы, а наша жизнь, как огромный холст, разложена на этом круглом столе. И он уже расчертил все, осталось только резать – кроить.
Мы отдали команду: «Что Вы советуете, как нам поступить»?
- Минуту. Еще минуту терпения. Планы на ближайшее будущее, думаю, вам понятны. Вернемся позже. Теперь — на перспективу. Сами знаете, какие у нашего государства контакты с внешним миром. Никаких. Выехать на операцию за рубеж у нас нет ни возможности, ни средств. А там — капиталисты, которые все делают только за деньги. Уповать на совесть, просить помощи? И бессмысленно, и даже глупо. Мы должны это просто понять и принять. Но!!! Юрий Гагарин не только космос открыл для человечества, он открыл, вернее, приоткрыл немного дверь в заграницу и нам. В наш центр довольно уже нередко приезжают продемонстрировать новинки и изобретения светила зарубежной медицины. Сами понимаете, на ком они практикуются. Кроме того, у нас оперируются и лечатся «оттуда» некоторые люди. Он показал пальцем вверх. В прошлом году несколько молодых талантов нашей клиники выезжали в Югославию и на Кубу на медицинские конференции. И, кстати, не только перенимали, но и делились успешно некоторым нашим, отечественным, опытом. Туристы, опять-таки… Правда, почему-то исключительно выходцы из рабочего класса выезжали кое-куда туристами…. В общем, нам с Юрием и Елизаветой необходимо быть лучшими, быть перспективными, учиться дальше, много практиковать, и шансы наши будут бОльшими в любом случае. Медицина шагает семимильно, вполне допускаю вероятность того, что уже в ближайший год – два могут поступить и хорошие новости. И в этом случае (он сделал сильное ударение на «этом») у нас (интонацией вдавил «нас») будет первейший доступ к этой информации. Уффф… - Выдохнул он и резко встал. – Вот, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать. Ах, вот еще что…. Вдруг! Вдру-у-уг (хоть пока это и кажется невероятным) появится какая-то возможность лечения за рубежом, нам понадобятся оччччень большие деньги. Такие, которых у нас нет. Ни у кого. И быть не может. И вот тогда нужно будет думать уже оч-ч-чень серьезно. Продавать все, что движется и не движется…. Ну, да ладно. Хватит страхов на этот раз. Пока разговор этот совершенно пустой и беспочвенный.
Остаток дня до самого вечера, когда нужно было отправляться на вокзал, мы провели в саду. Разговор о серьезном на этом прекратился. Он просто остался в той беседке, а мы перешли на террасу, где нас вкусно покормили, и теперь уже супруга профессора развлекала нас разговорами о том, как живется дачникам, расспрашивала о Минске, о нашей жизни.
На вокзал нас отвез Армен.
Уезжали мы поздним рейсом, так что по дороге домой, хоть никому и не спалось, разговоров об этой встрече не было. Каждый думал о своем, каждый предполагал и пытался прогнозировать будущее всей семьи и каждого в отдельности.
А уже через месяц мы прощались с Петром. Вы, наверняка, догадались, что воспитателем и главным ответственным за Антошку назначили меня. Конечно же, инициатива от меня и исходила. В выходные съездили в гости к Анатолию Ивановичу. Он испереживался от неизвестности, бедняга.
И началась совершенно новая жизнь нашей семьи, велением судьбы опять расколотой пополам.

***

Дети вместе с дипломами получили и именной запрос для направления в Москву, чем очень удивили и друзей, и преподавателей института. Но, поскольку вопросов не задавали, на них и отвечать не пришлось. Все уже знали о нашей беде.
Мы собирались в дорогу. Юра уехал заранее, отправили его в столицу нашим квартирьером. Пока вопрос с жильем не был решен, мы решили снять в Москве квартиру. Очень переживал, приехал пожить к нам на пару дней Анатолий Иванович. У них с Юрой был долгий разговор о чем-то, я поняла, когда увидела их в парке, сидящих подальше от центральной тропы.
Мы не знали, надолго ли моя командировка в Москву, потому и прощались с Петенькой так, словно расстаемся навеки. Войны хватило, чтобы в разлуке и неведении быть, а сейчас, в мирное время, очень уж не хотелось прощаться.
Целую неделю я рассказывала мужу, когда нужно класть в суп мясо, объяснила, что запекать в духовке картошку в мундирах и быстрее, и экономнее, да и полезнее, а еще — как стирать, что покупать и так далее, далее, далее. Петр совсем стал неприспособленным к быту за годы нашей жизни.
Слава Богу, Москва не далеко, потому мы договорились, что будем ездить хотя бы раз в месяц друг к другу. Петя не раскисал, да мы все понимали, что и для чего делаем, задача у всех одна – спасти Антошку.
- Ну, мужики, держитесь, все будет у нас хорошо, правда же?! – Подбадривала я и сама себя, и Петю с Анатолием, старающимся догнать наш убегающий поезд.
- Будет, будет! – Отвечали тем же и махали руками нам с платформы провожающие.
Юра встретил нас и привез во вполне приятную двухкомнатную квартиру. В общем, не думаю, что вам так уже интересно знать, как мы обустроились, как прижились, как знакомились с новой для нас, московской, жизнью. Главное, что ребята уже через месяц вышли на работу, и теперь на целый день мы с Антошкой оставались вдвоем. Никаких признаков недуга заметно не было. Приходилось только немного подстраиваться под наш особый распорядок дня. Например, мы старались гулять во дворе только тогда, когда большинство детей расходились по домам — в шумной детской компании и Антошка становился очень активным, подвижным. Ему непременно хотелось кого-то догнать, несколько раз прокатиться на горке, скорее, бегом, возвращаясь и забираясь на самую верхотуру. В зоопарк мы съездили, и я решила, что больше таких ярких впечатлений искать не буду — полночи ребенок бредил, вспоминая хищников. В обезьяньем вольере его сильно испугал крупный самец, подошедший очень близко к толпе за угощением.
Доктор Головин был прав — ребенок постепенно становился все более и более капризным. Если просит конфеты, одну за другой, — дай, если не хочет слушать сказку — бросай книжку, если не хочет спать — заставлять нельзя. Но постепенно, постепенно, начитавшись всевозможных умных пособий, поговорив с мамашами во дворе по поводу непослушания, и я стала добиваться от внука того, что было нужно мне и правильно.
Антошка подрастал, у Юры с Елизаветой тоже дела взрослели. Головин помогал всеми силами молодым специалистам – врачам. Юру избрали комсоргом, а уже на следующий год нашего пребывания в Москве предложили целый блок в общежитии с пропиской в придачу. Комнату нам предлагали сразу, но для нас это было слишком неудобно, и мы решили на главном не экономить.
Петр приезжал в гости часто, я тоже несколько раз бывала дома. Отдохнуть, с Петром наговориться, в школу захаживала — скучала по своим, и коллегам, и детям. За этот, первый год, можно сказать, ни разу нам не пришлось прибегнуть к какой-то медицинской помощи по поводу состояния Антона. Разве что иногда по ночам он так тихо дышал, что я, холодея от страха, подходила к кроватке, и, опустившись низко к лицу, слушала, жив ли он. Задыхался, и пальчики синели, и уставал быстро — это было, но других тревог, слава Богу, мы как-то смогли избежать.
Юра и Лиза успешно закончили интернатуру и теперь готовились стать оперирующими хирургами сами. Заканчивалось лето, и предстояла еще более напряженная работа, совмещенная с обучением теперь уже в ординатуре.
Антон к этому времени был практически готов идти в школу, но мы решили, что пропустим этот год. Вот на следующий, когда будет семь с хвостиком, и будем что-то решать, тем более, что Антон стал прибавлять в весе, как ни старалась я устроить правильное ему питание. А, что хуже всего, у него появилась очень серьезная одышка и усталость. Стоило пройти немного по свежему воздуху, потом, дома, он задыхался и ловил воздух, как рыба.
Три раза за этот год Антон лежал в клинике под присмотром родителей, проходил обследование. Профессор Головин изучал случай Антона непосредственно, привлекая и Юрия с Лизой. Он вел переписку, такую, которая была возможна в те годы, с практикующими кардиологами из других стран, все более глубоко продвигался в своих исследованиях.
Все мы с тревогой ждали ухудшений и практически не встречались друг с другом взглядом: сказать пока было нечего, решать — тем более, а время работало не на нас.
Надо сказать, что и я сама читала внимательно и пыталась вникнуть в сложную медицинскую терминологию, изучала всю информацию по теме, которая только могла попасть в мои руки.
Мне казалось теперь такой глупостью, что еще сто с лишним лет назад ведущий хирург мира Бильрот предсказывал, что любой врач, рискнувший произвести операцию на человеческом сердце, сразу же потеряет уважение своих коллег.
С волнением и надеждой, а также с огромным сожалением я читала и читала, словно пытаясь выучить наизусть: «В середине 40-х годов 20 в. были разработаны методы частичной хирургической коррекции ряда сложных врожденных пороков сердца, что сохранило жизнь многим обреченным детям. В 1953 Дж.Гиббону (США) удалось ликвидировать дефект межпредсердной перегородки (сохранившегося после рождения сообщения между двумя предсердиями); операция была произведена на открытом сердце под непосредственным визуальным контролем, что стало возможным благодаря применению устройства, обеспечивающего экстракорпоральное кровообращение, а именно аппарата сердце – легкие. Создание такого аппарата увенчало 15-летние упорные исследования Гиббона и его жены. Эта операция ознаменовала начало современной эры сердечной хирургии».
Господи, думала я, ну, когда же и в нашей стране наступит эта новая эра, эра моего умирающего Антошки.
В нашем доме стали чаще появляться Владимир Федорович и Армен Карапетян. После ужина и общих разговоров ни о чем, Юра, Лиза и наши гости обычно еще долго что-то обсуждали на кухне, разговаривая почти полушепотом.
Я заставляла себя думать о том, что меня просто не хотят отягощать разговорами о медицине, в которых я все равно ничего не смыслю. Расстраивало только то, что на мои вопросы, Юра отвечал как-то уклончиво: «Все нормально, мама, не переживай».
Краем уха мне удалось кое-что расслышать, а краем глаза и кое-что подсмотреть.
Услышала я, что в последнее пребывание в клинике Антошку обследовал, прибывший для участия в сложной операции, известный уже во всем мире, молодой практикующий хирург из Великобритании с немецкой почему-то фамилией Шнайдер. Фамилию эту они произносили так тихо и заговорщически, что я не выдержала и однажды спросила, кто, мол, он такой.
Юра объяснил, что Шнайдера приглашают исключительно по экстренным случаям для «ремонта» какого-нибудь важного человека. А, главное, этот Шнайдер уже оперировал там, в своем Лондоне, двух пациентов с тем же диагнозом, что и у Антона.
- Юра, так он и Антошку приехал спасать? – Почти обрадовалась я.
- Мам, ты смеешься?! Он оперирует ТАМ, ты понимаешь?! Да и кто мы такие, чтобы нас оперировать? Такая операция стоит бешеных денег, ты даже не можешь представить, каких. Да… - Юрины мысли были уже очень далеко от моих, и он сам себе бормотал под нос какую-то глупость с умным и серьезным выражением лица. – Шнайдер, Шнайдер, где ты был… на базаре водку пил…
Я понимала, что что-то серьезное происходит, воздух вокруг меня был, как перед сильной грозой, пропитан тревогой и затишьем, но на откровения детей подвигнуть я так и не смогла.
Однажды в субботу Юра объявил, что мы все вместе едем на дачу к Головиным. С той нашей первой встречи мы больше в гостях у профессора не были. Дети только однажды, год назад, ездили к нему, но это был тот случай, что гостями не назовешь — у Владимира Федоровича умерла жена. Я передала свои соболезнования и долго не могла успокоиться. Мне казалось странным, что у такого светилы, у такого врача могла умереть жена. Как же он ничего не смог предпринять? Да… видно, безвыходные ситуации, все-таки, бывают. Мне было безумно жалко доктора. Я представляла, как он приезжает на дачу и один курит в беседке, как у него, должно быть, нет аппетита, как молча и виновато, суетится вокруг своего хозяина домработница Женя, пожилая уже женщина с преданными глазами и тихой, шуршащей походкой. Котята, наверное, уже стали взрослыми кошками и разбежались от него тоже.
Дети общались со своим шефом исключительно на территории клиники. Я поняла, что разговор будет серьезным, потому что дача Головиных находилась чуть на отшибе, на самом краю поселка, за рощицей, и, видимо, из целей соблюдения некоторой конспирации, негласности, важные переговоры – беседы принято было выносить туда, где меньше наблюдателей, туда, где не так много соседей – зевак.
На встречу приехал и Армен с каким-то молодым человеком, довольно странного вида. В чем заключалась странность, я понять не могла до тех пор, пока тот не заговорил на английском. Когда меня, наконец, представили, я догадалась, что это и есть тот самый англичанин немецкого происхождения Шнайдер.
Как ни было мне трудно пересилить себя, я все-таки ответила по-немецки свое «очень приятно».
- О! Oh, Sie sprechen Deutsch! – Обрадовался иностранец и представился. – Otto.
Едва успев накрыть в беседке стол, Женя уже принялась и уносить посуду обратно в дом — в этот раз обед, поняла я, был процедурой не главной, скорой.
Мужчины ушли в дом, в кабинет профессора, хотя погода стояла такая уютная, что прятаться в помещении было просто как-то неудобно перед летней благодатью и солнышком.
- Женя, давайте, я Вам помогу. – Предложила я.
- Ни в коем случае! – Домработница ласково, но категорично замахала руками. – Ну, вот, можете чайные чашки расставить, если уж… - Она водрузила огромный поднос с посудой в центр стола и обратилась к Антону. – Пошли, Антошка, я тебе курочек маленьких покажу.
Я расставила чайный сервиз и присела на край скамьи, подвинув какие-то бумаги, оставленные Юрой на том месте, где он сидел. Даже не из любопытства, а просто машинально, я прочла то, что сразу бросилось в глаза — «Основные правила поведения советских граждан, выезжающих за границу».
«… установлено, что отдельные туристы в зарубежных странах увлекаются посещением ресторанов, ведут разговоры и фотографируются со случайными людьми. Ряд лиц в зарубежных странах занимались в спекулятивных целях скупкой различных вещей. Некоторые туристы допускали грубые выходки по отношению к местным работникам и обсуживающему персоналу, проявляли неуважение к национальным чувствам и обычаям населения. Подобное поведение дискредитирует советских туристов, порождает у зарубежных жителей превратное представление о советских людях, наносит ущерб престижу нашей страны»
Я ничего не могла понять: откуда и для чего у Юры эти бумаги, но страх и тревога застряли в горле, и мне казалось, что перестану сейчас дышать. Дверь в дом была плотно закрыта, А Женя с Антоном кормили цыплят в другом конце сада. Я взяла следующий лист…
«Во время пребывания за границей необходимо постоянно проявлять высокую политическую бдительность, помнить о том, что разведывательные органы империалистических государств стремятся засылать в социалистические страны свою агентуру, получить интересующие их сведения и нанести ущерб дружественным отношениям между социалистическими странами. Советские граждане обязаны строжайшим образом хранить государственную тайну. ... Не следует проводить в гостиницах и на частных квартирах служебных совещаний и приемов посетителей по вопросам, не подлежащим оглашению.

Не рекомендуется устанавливать связей с гражданами капиталистических стран, находящимися в стране пребывания, если это не вызывается служебной необходимостью. О всех контактах с иностранцами следует докладывать своему руководителю»...
Руки заходили ходуном, как у пьющего человека. Название в пол-листа следующего документа заставило затрястись мелкой дрожью:
«Инструкция о задачах и обязанностях оперативных работников контрразведывательных подразделений органов КГБ, направляемых в кратковременные командировки за границу в составе делегаций, туристских групп, творческих и спортивных коллективов, групп военных и иных специалистов».
- Женя, что там у нас с чаем?! – Дверь на веранду распахнулась, и Головин выглянул, разыскивая глазами помощницу по хозяйству.
Я резко, испуганно, положила назад на скамейку бумаги и встала из-за стола.
- Сейчас я позову Женю, Владимир Федорович. – Заикаясь, ответила я и поспешила уйти из беседки.

***

Наконец, мужчины вышли в сад, и уже все вместе мы пили чай со смородиновым вареньем и горячими еще Жениными плюшками, разговаривая о том, какое жаркое выдалось в этом году лето, как красиво в саду, какое вкусное смородиновое варенье и булочки. Лиза с Антоном листали новую книжку, Антон при этом демонстрировал громко, чтобы слышали все, свое умение прекрасно уже читать.
Карапетян, Головин и Шнайдер разговаривали вполголоса на английском, что-то помечая на листке из блокнота. Английского языка я не знаю, но и моих познаний в немецком хватило на то, чтобы понять, что разговор какой-то уж слишком не то политический, не то географический. Постоянно упоминались названия стран: они говорили о Кубе и Фиделе, о том, что самолет делает остановку в Мексике, а это уже почти Америка. Потом, кивая согласно «нет», они переходили к «изучению» другой страны, Болгарии, о которой тогда, в шестидесятые, первые, только – только появившиеся в нашей стране туристы, уже пренебрежительно говорили: «Курица – не птица, Болгария – не заграница». В конце концов, они, как я поняла, подвели черту — Югославия, Загреб, Триест, Тито.
Мне покоя не давали подсмотренные, страшные, на мой взгляд, бумаги, принадлежавшие сыну.
Уже дома, когда Антошку отправили спать, я набралась смелости и постучалась в комнату детей.
- Ребята, прошу вас, не держите меня в неведении. Я все поняла, все, о чем разговаривали на даче. – Заявила я с порога.
Юра с Лизой переглянулись, просчитывая видно, правду ли я говорю или, все-таки, не все смогла распознать в английском.
- Мам, не переживай ты так. Нас это никак не касается. Пока. То есть, нас это вообще никак не касается. Просто Шнайдер — практикующий хирург, очень известный в мире, его часто приглашают в клиники других стран, ну, точно так же, как в нашу сейчас. Они маршрут обсуждали, наверное. – Улыбаясь, совершенно неискренне, постарался замять разговор Юра.
- А почему вы так долго в доме были, что у вас такого уж тайного от меня, не понимаю? – Обиделась окончательно я, хотя тот факт, что четыре хирурга уединились для разговора, совсем подозрительным казаться не должен был, я и сама это понимала.
- Мам, ты же знаешь, что и у нас уже люди стали путешествовать по миру…. Но, сама понимаешь, привилегии такие пока в основном только у рабочего класса, у передовиков, отличников соцсоревнований и прочих лучших. И даже в капстраны есть туристические поездки, представляешь?
- Ирина Алексеевна, - встряла Лиза, - можно, например, отправиться в круиз вокруг Европы на теплоходе. Можно даже по стране какой-нибудь прогуляться, посмотреть на мир. Это же так интересно!
- А как же Антошка? А что я скажу, если вас так долго не будет? Вы что, хотите поехать так далеко? На экскурсию? На теплоходе… - Чувствуя неладное, я никак не могла связать тот разговор немца с профессором и Арменом, вот эти пояснения детей о туризме в СССР и бумаги на скамейке. Особенно ту, инструкцию для КГБ. Откуда она могла появиться у них?
- Мам, слушай, ты успокойся. Ни-чег-го тайком от вас с папой мы никогда не сделаем. Если у нас и получится съездить в путешествие, а это на правду никак пока не похоже, вы первыми будете в курсе. И только с вашего разрешения мы позволим себе стать туристами даже на три дня. Договорились? – Юра подошел и обнял меня, утешая.
На какое-то время я, и правда, забыла об этих тревожных разговорах.

***
Прошел еще один год. Мы с Антоном вовсю готовились к школе тем летом. Хотя я не могла представить, как это будет выглядеть — этот год был тревожнее всех предыдущих для всех нас. Антона дважды забирала «скорая», он стал дышать так, что казалось, вот сейчас еще один вдох, а выдох станет последним. Все чаще ему хотелось поспать, все реже ему хотелось выйти из дома. Ночью дверь в его комнату всегда была открыта нараспашку, а я практически не спала, прислушиваясь к его дыханию и появившемуся бреду – шепоту.
В Минске я уже давно не была. Петр совершенно скис, скучая один там, стал все чаще, уже не раз в месяц, приезжать хоть на один день в Москву.
- Мама, отец когда приедет? В эту субботу? – Вошел в квартиру после ночного дежурства Юра и с порога, заглядывая ко мне на кухню, первым делом спросил.
- Да, в субботу утром, как всегда, Юрочка. Как дела? Как прошла операция? – Разливая чай для себя и своего уставшего доктора, ответила я. – А что ты спрашиваешь?
- Да, так. Поговорить нужно.
- Юра, о чем? Не пугай. – Вышла из кухни.
- Мама, все нормально. Просто давно не говорил с отцом. Он, как ни приедет – я то в ночь, то после операции, то, вообще, на дежурстве. Антошка спит еще? Как он?
- Нормально, спит. Все хорошо у нас, Юра. – Я уже напряглась серьезно, понимая, что что-то не то. – Юра, ты мне скажи, о чем с отцом говорить-то собрался. Может, со мной сначала?
- Ма-а-ама… - Погрозил Юра пальцем, улыбаясь. – Не шали! Не провоцируй. Я ни-че-го та-ко-го не говорил и не собираюсь.
Он позавтракал, взял со стола свежую «Правду» и пошел в свою комнату.
В субботу я поехала встречать Петра, заранее узнав у него по телефону номер вагона.
- Петенька, пошли, погуляем немного, поговорим? Как ты? – Мне хотелось спрятаться в его больших руках.
- Что случилось? Что-то с Антоном?! – Испугался муж, заметив мои предательски выкатившиеся слезы.
- Нет, нет, все нормально. Просто хочется вдвоем, пошли, погуляем, поговорим. – Взяла я себя в руки.
- Пошли, пошли, Ируся. Соскучилась…. И я. – Вздохнул он и подставил локоть. – Пошли, погуляем, как раньше.
Мы просидели в скверике часа два. Я рассказала все подробно, буквально слово в слово о том, что слышала, что поняла из приглушенного разговора на английском, о бумагах — инструкциях, о подозрительных тихих разговорах сына с невесткой на кухне, о полном молодом немце – хирурге, назвала все услышанные страны и имена.
Повторив следом за мной «Югославия, Загреб… ну, да, капиталисты практически уже… Тито, опять же… », Петр поднял глаза в небо, будто там была расчерчена карта мира, и он сейчас прокладывал взглядом на ней маршрут.
- Ладно, пошли, Ира. Поехали. Не переживай, будем разговаривать —значит, будем разговаривать.
Завтрак прошел практически в полном молчании.
- Мама, Лиза, возьмите Антона, да сходите в парк или еще куда-нибудь. Мы с отцом поговорим. – Дождавшись, пока я домою посуду, серьезно сказал Юра и выразительно посмотрел на отца.
- Подожди, Юра. – Засопротивлялась я. – У нас с отцом тайн никаких быть не…
- Ира. Идите. Погуляйте. Тайн и не будет, так, сын? – Категорически, но очень спокойно, остановил меня муж. – Просто мужчины умеют говорить кратко, по делу, без эмоций. А потом выдадим полное содержание беседы. – Перевел он на шутку. – Идите, идите. Антон, собирайся. И бабушку с мамой подгоняй. А ты, Ириша, нам чайку еще завари, будь другом, родная.
- Строиться, бабушка! – Закомандовал, подхватив тон деда, и Антон.
- Есть. – Недовольно пробурчала я и вышла из кухни.

***

- Мы пришли! – С порога заявил о возвращении Антон.
- Ну, вы там идите, в зале отдыхайте пока, мы еще с папой поговорим. – Петр закрыл плотно дверь на кухню. На кухонном столе лежали листы бумаги, атлас географический, что-то еще. Петр курил.
Уже пора была кушать, а в «кабинет» так и не пускали. Наконец, Петр с сыном вышли, расчистив мне территорию для приготовления обеда, который так же прошел в абсолютном молчании. Важнее, чем «Мама, подай соль» и «Мне, бабуля, еще хлебушка», никто ничего не сказал.
Когда Антона отправили спать, в зале раздвинули стол – книгу, и только тогда прошло это наше судьбоносное, до самого рассвета, заседание.
Я никогда не забуду все, о чем мы тогда полушепотом говорили, как плакали и выходили из комнаты, чтобы собрать нервы в кулак то я, то муж. А то и Юра успокаивал, разволновавшуюся впервые за все это время Лизу.
Оказывается, переговоры и подготовка шли давно, наши дети молчали и берегли наши нервы до решающего момента.
Так как риск был не просто большой, а абсолютно катастрофический, так как никто не мог давать никаких гарантий об успешности задуманной операции, так как на кону стояло самое главное — жизнь Антона, мы приняли все. Согласились с теми последствиями, которые свалятся на нас с Петром в случае удачи, если так можно назвать побег, а, значит, предательство родины.
Если бы кто-то из тогдашних современников услышал хоть малую долю, хоть обрывки тех фраз, что мы говорили, если мы нас выдали, даже не представляю, что могло бы случиться: «Хрущев не тронет, никого не расстреляют, не посадят из-за нас…» и «только политическое убежище, иначе любая страна сдаст, вернет обратно…», «никаких контактов, писем, поисков…» и «на сколько лет, неизвестно, будем надеяться и ждать, помнить друг друга…», «не война, слава Богу, проживем…» и «а как же без денег прооперируют…», «а вдруг что-то не так.. почему этот немец вообще взялся за это дело…» и «а как выпустят Антона…», — на каждый вопрос был ответ и казался этот ответ хоть и не очень убедительным, все в него верили, заставляли в него верить. Почему? А потому, что на любое сомнение вроде «нет, все-таки, нет, надо отказываться, очень большой риск, очень страшно», ответ был один — по прогнозам и Головина, и Шнайдера мальчик протянет еще максимум пару лет, а к пятнадцати Антона на этом свете, скорее всего, просто уже не будет. А уже сейчас успех операции Шнайдер практически гарантирует.
И все равно один вопрос оставался открытым – мы никак не могли понять, а Лиза с Юрой не могли объяснить, ну, почему этот Шнайдер, совершенно незнакомый немец – англичанин так проникся именно Антошкиной судьбой. Полно и других пациентов, представляющих для него как специалиста и ученого профессиональный интерес. Ну, неужели просто по просьбе Головина, какого-то главврача пусть даже московского кардиоцентра. Таких центров, в которых иногда практикует господин Шнайдер, небось, полно по всему миру. А вдруг, тут что-то нечисто, а вдруг гэбэшник, который будет, вроде как, «прикрывать» и помогать с выездом за рубеж маленького туриста, вдруг, он наоборот, звезды себе заработать на погоны решил такой вот жестокой подставой.
Еще один вопрос висел в воздухе — финансовый. Шнайдер сам говорил, что операция немыслимо дорогая для советского человека, а бесплатно сделать не получится. Так как же быть с этим?
И потом, вовсе непонятно, в какую страну, куда, вообще, они едут. Известно было только, что турпутевку получает Лиза с Антоном, Головин же с Юрием едут с другой группой туристов, с рабочими из Перми, в качестве сопровождающих врачей. С ними же в группе будет тот, пока никому не знакомый, человек из органов. Обе группы прибудут в разные дни в Загреб. А дальше Антоновичи получат указания, что делать и как себя вести, никаких подробностей и деталей больше пока не будет.
Мы с Петром должны были возвращаться в Минск и жить эту неделю, пока дети за рубежом, своей обычной жизнью. А дальше уже в зависимости от ситуации. Или ждать звонка от вернувшихся детей и внука из Москвы (в случае провала), или ждать детей откуда-то и когда-то. Просто ждать. Ни с кем не общаться, на все вопросы отвечать удивлением, говорить, что дети уехали по путевке в Югославию, больше ничего не известно. Никому никогда не рассказывать вообще ничего. Да, жить и надеяться — только это и остается.
- Господи, мы же родину предаем, Петя. – Расплакалась я на кухне, когда Юра с Лизой пошли спать. На улице уже рассветало. Я поставила на плиту чайник и, обхватив голову руками, теперь тихо расплакалась — держать в себе все это, свалившееся на нас горе, сил уже не было никаких.
- Дура! Второй раз в жизни говорю и последний, Ира, ты – дура! – Петр встряхнул меня за плечи. – Ира, скажи…. Нет, в глаза мне смотри! Ира, у нас есть выбор: Родина, та, что с большой буквы, и внук. Что выбираешь ты? Родину?
Молчание мое было долгим. Я вспоминала, как в войну, там, в колонне, потом в лагере, каждый день, каждую минуту, любя свою родину – мать всей душой, я думала о своем сыне. И только благодаря тому, что родиной для меня были мои родные, я и выжила тогда.
- Антона. – Тихо ответила я. – Внука я выбираю, Петя, конечно Антона. – И я опять разрыдалась.
- И смотри мне, милая, чтоб Антону никак не выказывала свою печаль. Сказали дети — живем, как жили, ждем. Все должно быть спокойно. Не дай, Бог, что…
- Я не дура, Петя. С первого раза пониманию.
- Не дура, не дура, Ирочка. – Погладил по плечам Петр. – Пошли, может, хоть чуть вздремнем, а то уж и Антон скоро проснется.

За время ожидания и неизвестности я, каждый день разговаривая с внуком, каждую ночь глядя на него, спящего, как никогда спокойно и безмятежно, прощалась, думая, увижу ли я его еще когда-нибудь, доживу ли я до такого времени.
В тот жаркий августовский день я решила испечь праздничный небольшой тортик из яблок — у меня был день рождения. Юра с Лизой вернулись чуть раньше обычного с цветами в руках.
- Мамочка, а тут подарок от нас, прости… - Протянул конверт Юра.
Я так и поняла. Бормоча губами, прочитала билет: «поезд №1 Москва—Минск вагон купейный №5, место 5 18.08.1968 г.».
- Мы проводим тебя и через час тоже уже покинем Москву. - Вздохнул Юра, и сейчас я увидела впервые, что и в его глазах был страх.

***

Уютный каменный дом, похожий скорее на средневековый маленький замок, казалось, вырос из земли. От того, что положенного любому строению фундамента не было, представлялось, что вниз, в землю, уходят еще пару этажей. И правильно представлялось. По документам дому – замку было лет двести. На самом же деле, Господин Аллер предполагал, что строилось его теперешнее жилище едва ли не в том далеком 986-ом году, когда впервые упомянули в летописи сам городок Целе, в нескольких километрах от которого присоседилась усадьба рода Шнайдеров.
Известный писатель Артур Шнайдер ничего более близкого по звучанию для своего псевдонима, кроме названия реки Аллер, охраняющей поместье от непрошенных гостей многие века, придумать не мог.
Теперь, когда его имя могло приносить не просто нормальный, а довольно приличный доход, он мог бы позволить себе и не отдавать бОльшую часть дома под отель, а также не тратить уйму времени на то, чтобы ресторанчик при гостинице буквально атаковали туристы. Во всех путеводителях по Германии отель и ресторанчик «У Аллера» значились одной из достопримечательностей Люнебургской пустоши, уступая всего лишь пару пунктов дворцу герцогов Брауншвейг—Люнебургских, да городской церкви с белой башней, где дважды в день трубач дует в фанфары.
Господин Шнайдер со временем и сам стал превращаться в местную достопримечательность, так как его увлечение писательством сделало свое дело — из и так довольно спокойного и малообщительного человека, он все больше становился затворником и домоседом. Война, эта жуткая и никому не нужная бойня, сильно подкосила все моральные устои и веру в Человека. Шнайдер, вернувшись раненым и телом, и душой, понял, что не выплесни наружу всего себя, можно брать камень и искать берег повыше, а омут поглубже в невозмутимо спокойном Аллере. И он, бывший учитель — филолог, взялся за перо. А на хлеб насущный заработать можно было, сдавая внаем пустующие комнаты дома.
В 1930 году, когда Артур женился на своей одногодке и такой же, как он, ровеснице века, веселой и пухленькой англичанке Сью, все заботы по хозяйству плавно и уверенно легли на ее нехрупкие плечи.
Сью пробилась в департамент, составляющий экскурсионные маршруты и заявила там о замке Шнайдеров, как об элитном небольшом отеле с великолепной кухней и шикарным сервисом, практически требуя внести каменный дом в лесу на берегах реки в схему туристических экскурсий. Пока заявление наглой и самоуверенной иностранки рассматривалось неповоротливым чиновником мэрии, она сгоняла к родителям в Лондон. Она заверила отца, что вернет через три года с благодарностью или процентами энную сумму на развитие, так сказать, бизнеса. Упросила скупердяев родителей поверить в ее деловую хватку и трудолюбие. Для подстраховки, заодно, она заверила родителей в таланте будущего великого писателя, ее мужа господина Шнайдера. Сьюзен почему-то решила, что муж непременно должен стать таким же популярным, как великий Гете или хотя бы Андерсен.
Естественно, без процентов (так решила Сьюзен), но зато уже через год гордый господин Шнайдер вернул долг тестю, так как вложенные деньги себя не то, что «отбили», но уже и принесли некоторый доход.
Войну Сьюзен с уже десятилетним Отто пересидела в Лондоне у родителей, молясь, чтобы хлюпик и слишком впечатлительный Артур хоть как-нибудь постарался выжить.
Он выжил, хотя здоровье свое сильно подорвал. Это было настоящим счастьем, ведь на время войны супруги Шнайдеры потеряли друг друга. Артур (по возрасту) воевал в фольксштурме. После войны Сью вернулась с повзрослевшим сыном к мужу в Германию и восстановила былой бизнес. На счастье война обошла замок стороной.
Шнайдер пока писал «в стол» — никому сейчас не было бы интересно вспоминать о том, что тщательно хотелось скорее стереть из памяти — о войне. Да и произведения, первая его проза, скорее были похожи на дневник солдата – оккупанта, рвущего в клочья рубаху на груди в муках проснувшейся вдруг совести.
И Шнайдер, спросив разрешения у реки, соседки и охранницы, переоделся в новое имя – Аллер. Под этим псевдонимом он сначала пытался заняться стихосложением, чтобы мысли свои успокоить простыми наивными рифмами «любовь – морковь». Но, понимая, что поэт из него получится такой же никчемный, каким стал солдат – захватчик, выводя наперекор своим желаниям все чаще «кровь» вместо «морковь», он, в конце концов, сдался.
Год метаний и творческого застоя, наконец, привел его к сочинительству сказок. Сборник «Сказки реки Аллер» стал сразу же популярным не только в родном городке, но и за его пределами. И уже через год большинство школ Германии для чтения детей начальных лет обучения выбрали эту книгу морализованных в стиле Андерсена историй.
Умный Шнайдер понимал, что заработать денег можно именно этим сочинительством, продолжал придумывать добрые сказки, сидя в тени деревьев на берегу и просто записывая шепот реки. Для души же, требующей материализации своих мыслей – мучений, он оставил бессонные ночи. Из нескольких страниц, мелко исписанных резким, надрывным почерком, редко получалась одна. Урна, туго утрамбованная к утру бумагой, уносилась заботливой Сью к камину без комментариев.
«Minute des Krieges» (Минута войны), именно так будет называться его, скорее всего, единственный роман, писалась по строчке в ночь, не спеша. Торопиться было некуда — еще полвека должно пройти до того времени, когда немцы смогут прочесть книгу с таким названием. Он ясно это понимал. Для того, чтобы вспомнить, иногда нужно тщательно постараться забыть.
Сын Отто, единственный и любимый, рос гуманитарием и гордился отцом – сказочником. Он слушал истории отца и даже невольно подсказывал иногда сюжеты, мечтая о чем-то своем. Но, когда по окончанию школы пришла пора определяться с профессией, он вдруг изменил своему стремлению стать филологом, чем сильно расстроил отца и даже получил оскорбление в виде слова – пощечины «herzlos (бессердечный)» за то, что выбрал медицину. Артур не хотел, чтобы сын – врач увидел когда-то смерть хоть одного даже самого неблизкого человека. Он, Артур Шнайдер, получил такой «опыт» в этом деле, что потомки, как он считал, могут уже отдохнуть поколений десять. Хватит на всех.
Будто стараясь доказать обратное, Отто предметом изучения при переходе на узкую уже специализацию, выбрал из всех возможных и денежных органов человека именно его, сердце. Он вовсе не хотел стать Аллером Младшим или заниматься расселением в гостинице туристов и кулинарными извращениями для них, которые так удавались его успешной матери – англичанке.
- А ты говорил, что я бессердечный! – Смеялся он. – Вот, сам «накаркал» — теперь я у тебя – самый сердечный, работа у меня такая – сердце!
Сьюзен, встречающая очередных гостей на пороге отеля, не сразу заметила, что во двор въехал автомобиль сына. Она на полуслове оставила туристов – французов и поспешила навстречу Отто, по дороге крикнув мужу: «Артур, «сердце» твое приехало! Иди сюда, скорее же»!
- Ну, я так понимаю, что раз Вы, доктор, без предупреждения, на то имеются серьезные основания?! – После того, как закончился обед, и подали кофе, спросил, хитро улыбаясь Артур.
- Да, папа, есть разговор. Серьезный. Давай, поговорим в твоем кабинете. – Ответил Отто, многозначительно взглянув на отца. Я приехал буквально на день только за этим, отец.
- А как дела в твоей клинике? – Артур попытался выудить хотя бы намек на секретную тему.
- Вот, правильно ты думаешь. Это дело связано именно с моей клиникой, и здесь, и в Лондоне.
- Странно, однако. – Артур отставил чашку с недопитым кофе. – Странно, чем Я могу здесь быть полезным, господин доктор. – Ну, что ж, пошли говорить.
Они встали из-за стола и отправились в хозяйскую половину дома.
- Папа, это серьезно. Ты должен… Вернее, ты не должен, но я тебя очень прошу… Папа, хочу просить тебя приютить на время, на некоторое недолгое время, людей. Иностранцев.
- Даже так?! – Удивился Артур. – И что же за проблемы? Наша гостиница с удовольствием приютит ТВОИХ людей, ты знаешь. Это, скорее, вопрос к матери, мне кажется.
- Есть проблема отец.
- ???
- Они русские.
Артур долго молчал, как будто выбирал подходящие слова из своего богатого писательского запаса. Потом встал и ответил тихо, но категорично.
- Никогда. Отто, разговор продолжения не имеет. Извини.
Он встал из-за широкого стола, затянутого темно-синим сукном, и, обогнув аккуратно сидящего в кресле напротив сына, вышел из кабинета и плотно закрыл за собой дверь.

- Как?! Ты даже не остаешься ночевать? Нет! Так не делают, Отто! – Сьюзен перегородила дорогу сыну, когда тот, отмолчавшись на все вопросы о своей жизни в Лондоне, поблагодарил за ужин и стал собираться в дорогу. – Артур! Что же ты молчишь? Он уезжает.
- Наш сын – взрослый человек, и он сам может решить, что и когда должен делать. Очевидно, у него есть дела в новой клинике в Целе, не так ли, сын?!
- Да, папа. Жаль, что ты напрочь лишен предпринимательской жилки, а то бы мог запросто вести мои дела здесь, в Германии.
Отто пару лет назад открыл на исторической родине частную косметологическую клинику, переманив из Лондона лучших специалистов – новаторов этого направления. Уже несколько успешных операции было проведено, и клиника в маленьком городке становилась популярнее день ото дня.
Английские дед и бабушка на внуке решили завязать со своим скупердяйством и теперь помогали ему, перспективному молодому человеку и талантливому врачу, не только финансами, связями, но и поддерживали морально во всех его начинаниях и починах.
Отто, мотавшийся по всему свету, делившийся знаниями с лучшими специалистами в каждой стране, сам набирался опыта еще в одной области, развивающейся семимильными шагами, — в пластической хирургии. Он не то, чтобы переманивал к себе специалистов, но, если видел, что пропадает невостребованный в своей стране дар какого-то уже полугения, предлагал благодатный плацдарм — свои клиники.

(продолжение ниже...)

Ни с одной страной мира не было таких неразрешимых проблем, как с СССР. Каждый шаг и каждое слово иностранца отслеживались здесь ежеминутно.
Специалисты — ладно, но вот случаи, когда можно спасти обреченного человека практически в два счета, выбивали из жизни и настроения надолго.
В прошлый свой приезд в Москву, Отто Шнайдер обследовал по просьбе талантливейшего кардиолога, успешно практикующего хирурга Головина, мальчика с разновидностью врожденного порока и с сожалением сообщил, что две подобные операции с еще большими осложнениями в Лондоне уже проведены. Перевезти ребенка для лечения в Великобританию было абсолютной утопией — ни одна советская семья не имела на это средств, а уж получить на то разрешение властей, было вообще делом невозможным.
Отто так проникся этой бедой, такими симпатичными людьми показались молодые супруги, родители Энтони, как он окрестил малыша, что уже через месяц, вернувшись в Москву по просьбе профессора Головина проконсультировать какого-то важного человека из правительства, он первым делом поинтересовался состоянием здоровья мальчишки и дольше обычного общался с его родителями, теперь уже молодыми специалистами клиники.
Когда услышал историю семьи, представил, каким горем станет потеря внука для бабки с дедом, семнадцать лет разыскивающим сына, он пожалел о том, что не может изложить на бумаге такую уникальную судьбу.
Пожалуй, даже больше мальчика жалко было пропадающий понапрасну талант хирурга Головина, который, в принципе, почти уже и сам пришел к правильному решению и изложил Отто свой подход к тому, как бы он прооперировал данный случай, будь у него такие возможности.
А еще он не мог без раздражения и сожаления смотреть на Лизу. Он думал о том, что, если бы и не удалось полностью восстановить кожу обезображенной части ее лица, то, по крайней мере, красноту и опаленность он точно бы смог убрать. Несколько подобных операций в немецкой клинике прошли очень удачно.
Покинув Советский Союз, он старался выбросить из головы этих симпатичных и несчастных людей, но почему-то именно их случай не давал мозгу отдыха. Потому, получив приглашение – просьбу Головина уже через месяц, он с радостью бросил все важные и срочные дела и отправился в Москву.

***

- Папа, прости, - сказал, укладывая саквояж в багажник уже заведенной машины, Отто, – я должен сказать тебе важное и извиниться.
- Что такое? – Несильно удивился Артур, зная щепетильность сына по любому пустяку.
- В прошлый свой приезд, папа, я взял без разрешения в твоем столе и прочел ту твою рукопись. Ну, недописанный роман «Минута войны», так ты его назвал?
- Это плохо. Недописанные романы читать негоже даже очень близким людям. – Нахмурился Артур и похлопал по плечу сына. – Ну, да, ладно, прощаю, прощаю. Уже можно, ты взрослый.
- Это будет страшный роман, отец. Такой роман немцу многие не простят.
- Я теперь понял, почему ты обратился по поводу этих русских именно ко мне. Ты решил, что я сочувствую именно русским, а потому, спасение отдельно взятого русского станет искуплением?! Ты неправильно все понял. Я сочувствую всем, кто пережил эту войну, русским, возможно, в большей степени, но это вовсе не значит, что буду рад видеть их еще когда-нибудь. Хватит и этих воспоминаний для того, чтобы не спать по ночам.
- Нет, папа. Я понял все правильно. Я мог бы укрыть эту семью и в Великобритании. Но, боюсь, их невозвращение на родину, сразу же и непосредственно свяжут с моими визитами в Москву. И тогда есть опасность серьезная. Хотя бы временно они должны отсидеться в другой стране. Выход у них один — просить политического убежища, иначе любая страна может их вернуть обратно, а там…
- Да уж… Германия – САМОЕ подходящее место для беглых русских. – Хмыкнул Артур.
- Германия – нет. Ты, папа, - да. Это — твоя судьба, я думаю. – Отто обнял отца, поцеловал подошедшую погрустневшую Сьюзен и сел за руль.
- Отто, ты можешь уехать завтра? Может, мы поговорим еще, раз уж начали. Я как раз взялся после долгого перерыва опять за «Минуту войны». – Открывая ворота, не имея надежды на то, что сын передумает, спросил Артур.
Отто думал недолго.
- Ладно. Может быть, ты и прав. Я этого разговора боялся, но раз уж ты вернулся к роману, наверное, я просто обязан тебе кое-чем помочь. – Отто заглушил автомобиль и вышел назад. – Останусь.
- Помочь мне?.. - Повторил Артур рассеянно.
Всю ночь отец и сын просидели на берегу Аллера, кормя уток и о чем-то разговаривая. Дважды, уставшая за день Сьюзен пыталась включиться в их беседу полушепотом, дважды же получила в ответ просьбу оставить наедине еще на какое-то время.
- Я не понимаю только, о чем можно говорить так, чтобы папа плакал, Отто? – Разволновалась Сью. – Прошу тебя, ты же знаешь, какой он сентиментальный.
Рано утром Отто выезжал из двора замка – отеля, нежно прощаясь с отцом. Последнее, что он сказал ему при прощании, было: «Паспорта у них будут польские, имена, соответственно, тоже. За это не переживай».
- Сьюзен, прошу тебя к августу распорядиться о ремонте и подготовке для проживания семьи из трех человек флигеля со стороны сада, который ты используешь сейчас под гардеробные комнаты. У нас будут гости.
- Что за гости, Артур, которых можно поселить в этом закутке?! – Засмеялась удивленно Сью.
- Потом. Все потом, Сьюзен. Просто сделай так, как я тебя прошу.

***

В то воскресенье, когда должны были вернуться советские туристы из Югославии, мы с Петром уехали в Асеевку. Напряжение снять невозможно было ничем. Мы ходили по лесу, не замечая грибов, спотыкались о подосиновики и коряги, на вопросы Анатолия отвечали невпопад и из лесу вышли с пустыми корзинами.
В понедельник рано утром, когда мы припарковали машину у порога подъезда, Петр заметил какого-то человека в шляпе, курившего на крыльце дома напротив.
- Не оборачивайся, иди спокойно. – Сказал он мне и взял под локоток.
В квартире разрывался телефон.
- Алло, здравствуйте, Ирина Алексеевна. Это Лена Смирнова, однокурсница Лизы. – Представилась незнакомым голосом «Лена». – Скажите, а когда приезжает Лиза из турпоездки? Я ей звоню, звоню, а телефон не отвечает. Она мне обещала привезти кое-что интересненькое, дождаться не могу.
- Послушайте, Л-л-лена! – Ответила я сердито, «выкупив» «подругу», голос которой я знала. – Во-первых, Вы звоните в семь часов утра, а, во-вторых, ребята вернулись вчера поздно вечером, насколько мне известно, и даже нам еще не звонили. – Петр одобрительно покачал головой, молодец, мол, и шепотом добавил: «Получилось, значит, Господи...».
До вечера я не могла успокоиться. Петру не звонила, как мы договорились, а он не позвонил и не приехал на обед.
Уже за полночь он вошел в квартиру совсем другим, измученным и старым человеком. Его отстранили от работы и целый день проводили допрос в органах.
- Завтра вызовут тебя, Ира. Странно, что они не сделали этого сегодня, одновременно.
И с завтрашнего дня наша жизнь стала настоящей пыткой.
Нас спрашивали о том, как попали дети в Москву, какие отношения у них с Головиным и каким-то Агеенко (мы впервые слышали это имя), что они говорили, уезжая в туристическую поездку. Они требовали ответов на тысячи вопросов. Например, кто организовал такую привилегию – поездку за рубеж всей семьей, включая и сына, что само по себе было невозможным и странным по тем временам, знакомы ли мы с Головиным, о чем разговаривали с детьми в последнюю встречу, не заметили ли чего-то подозрительного и так далее. И чем далее, тем невыносимей.
Мы с Петром, не договариваясь, отвечали одинаково — мы же одинаково чувствовали. И, казалось, от нас уже открестились, поверив, что мы не знаем и не подозреваем ничего. Я искренне рыдала от страха за детей, он не был поддельным, а потому плакать не было тяжело, я не притворялась. Мы пытались понять из вопросов чекистов, что они сами знают о наших, но, в конце концов, поняли — и они находятся в полном неведении. А еще мы поняли, что не вернулись и Головин с каким-то Агеенко.
Петр получил нешуточный удар не оттого, что его отстранили от должности, больше от того, что исключили с позором из партии, обвинив практически его самого в измене Родине.
Я в это время и так не работала, а коммунистом как-то за это время стать не успела.
Телефон в квартире прослушивался, какие-то люди буквально прописались в нашем дворе, соседи от нас шарахались, Анатолия мы сами попросили к нам не приезжать, чтобы его хоть не трогали. Но добрались сыщики и до Асеевки. Привезли из города нового председателя, а Анатолию Ивановичу устроили тщательнейшую ревизию за все годы правления.
Единственный островок, куда мы, путая по дороге следы, иногда добирались, были Михаил и его добрая жена Верочка.
Только там мы могли немного уйти от своих мыслей и поговорить не шепотом. Туда же приезжал иногда Анатолий, чтобы встретиться с нами и узнать, нет ли каких новостей от детей.
Прошел мучительный, и длинный, и тяжелый, как товарняк с углем, год. Ни одной весточки, ни одного намека, ничего. И жизни тоже, можно считать, не было. Ехать в Москву и искать Карапетяна мы боялись, чтобы не «подставить» и его. Странно, но про Карапетяна никто и ни разу нас не спросил.
Анатолий переехал из Асеевки куда-то под Молодечно, где друг – фронтовик, нашедшийся недавно, работал таким же председателем большого колхоза. Он взял Анатолия к себе под крыло и принял на работу бухгалтером.
Анатолий звал и нас, видя, как мы гаснем в городе, но мы боялись, что, если дети как-то и найдут возможность сообщить о себе, то просто нас не найдут. Мы не отходили от телефона, от окон и икон, подолгу гуляли во дворе — вдруг сейчас кто-то подойдет и подаст тайные знаки.
Но, в конце концов, поняли всю реальность безнадеги. И сдались. Собравшись за два часа, мы навсегда оставили квартиру и переехали к Анатолию в колхоз «Светлый путь».
- Название многообещающее. – Сказал Петр, когда мы увидели приветственную вывеску поперек дороги на подъезде к правлению. – Проверим, да, Ириш?
Так мы и стали колхозниками и деревенскими жителями на всю оставшуюся жизнь. Еще девять долгих лет мы прожили ровной тревожной жизнью, не имея никаких известий от своих родных, если не считать за весточку подслушанную по «Голосу Америки» новость о том, что известный английский кардиохирург Отто Шнайдер провел уникальную операцию на сердце одному из тогдашних правителей нашей страны.
Шел 1977–ой год.

***

Обе группы советских туристов, прибывших в Югославию с разницей в один день, были размещены в одну небольшую гостиницу на окраине Белграда. В программе первой совместной экскурсией значилось посещение «Четырех королевских дворцов», оставшихся от династий Обреновичей и Карагеоргиевичей, правивших страной после обретения независимости от Османской империи, а также здание парламента – скупщины. Будто чувствуя, что можно кого-то из группы советских граждан спровоцировать к неправильному поведению, гид скромно умолчал, что в строительстве одного из дворцов, Королевского, активное участие принимал русский архитектор – эмигрант Николай Краснов, до революции работавший для российской царской семьи.
Именно при посещении этого дворца, семья Антоновичей должна была отделиться от группы и войти в открытую дверь между двумя картинами, висящими по обе стороны дверного проема. На той, что слева изображен скипетр, на правой — держава. Войдя в темный коридор, беглецы должны были выйти во внутренний дворик. Там их будет ждать машина с открытой дверцей. Экскурсия в Королевском дворце запланирована на час. Поэтому торопиться не нужно, но все устроено должно быть так, чтобы никто из группы, особенно те трое в строгих серых костюмах, кого никак невозможно причислить к пермским рабочим или московским врачам, не заметили исчезновения сразу троих земляков.
Все произошло, как в шпионском фильме. Лиза с Антошкой замешкалась у колонны, делая вид, что заправляет рубашечку сына в штаны, и ждала момента, когда Юрий войдет в дверь между картинами.
Они почти одновременно оказались в темном и длинном коридоре. Почти бегом, стараясь не шуметь и не разговаривать, двинулись на пыльный луч света. В первую минуту, увидев открытую дверь большого черного автомобиля, Елизавета и Юра опешили — впереди на пассажирском сиденье сидел как раз один из тех «серых костюмов» по фамилии Агеенко.
Фамилию эту Юра услышал, когда «три костюма» о чем-то совещались в холле гостиницы. И, хотя пиджаки были беспогонные, по всем манерам можно было без труда понять, что именно он, Агеенко, был старшим.
Беглецы впали в ступор, бессознательно и в страхе отступили назад перед распахнутой задней дверью.
- Быстрее, быстрее, садитесь! – Из салона сзади выглянул и махнул призывно рукой Головин.
Юра пропустил вперед, к профессору Лизу с сыном, и, едва дверь за пассажирами закрылась, машина резко рванула с места под открытый шлагбаум парковки.
Ехали молча, хотя очень хотелось спросить профессора, что делает он в этом автомобиле, хотелось узнать у него, почему и куда их везет кэгэбэшник, от которого они в первую очередь должны были, по идее, прятаться.
Через полчаса машина выехала за перечеркнутый указатель «Белград» и уверенно выбрала направление на Триест.
Перед знаком «Триест 5 км» автомобиль повернул направо и еще через пару километров остановился у высокого забора, закрывающего какое-то частное строение.
- Оставайтесь в машине. – Приказал Агеенко и вышел. Через минуту его уже «съели» высокие металлические ворота.
Ожидание казалось вечным, хотя прошло не более получаса.
Когда же Агеенко вышел, пассажиры – беглецы его не сразу узнали — на нем был элегантный, непривычного покроя бежевый костюм, симпатичная шляпа, в руках кожаный кейс темно – бордового цвета.
Агеенко сел на свое место и отдал команду водителю трогаться.
Лиза смотрела в окно на незнакомую жизнь, и тревога становилась все невыносимей. То обстоятельство, что рядом был муж, помогало сдерживать нервы. То обстоятельство, что рядом взволнованный, ничего не понимающий и постоянно дергающий за рукав, чтобы задать очередной вопрос шепотом Антон, мешало успокоиться и покориться неизвестности.

На австрийской границе Агеенко вышел, сказал что-то солдату – пограничнику, и тот отвел его тут же в служебное здание.
Водитель отогнал машину в сторону от шлагбаума и вышел, молча приоткрыв задние дверцы автомобиля с обеих сторон, показал на туалет — можно выйти.
Пассажиры вышли, чтобы посетить этот «домик» и глотнуть хоть каплю свежего воздуха — на дворе стояла жара, несмотря на конец августа.
- Владимир Федорович, Вы скажите… - Постарался использовать момент Юра.
Он ничего не понимал. То, что с ними рядом сейчас окажется профессор, было событием непонятным и путало все прежние мысли. Хотя он четко осознавал, и даже на эту тему говорили с Лизой — что же будет по возвращении в Москву с самим Головиным, организовавшим выезд за рубеж семье Антоновичей в полном составе против всех правил.
Отто Шнайдер хоть и восхищался профессионализмом и талантом обоих молодых супругов, но, ясное дело, что, если уж и заинтересован он был в ком-то, то, скорее всего и естественнее всего, — в профессоре Головине. Так думали будущие «туристы». И думали, как оказалось, правильно.
- Все потом, все потом, Юрий. – Ответил профессор. - Я знаю больше вашего, но не настолько, чтобы сейчас что-то обсуждать. Думаю, все будет хорошо, волноваться не нужно. Не хуже будет.
В эту минуту вышел Агеенко, сопровождаемый каким-то пожилым человеком в штатском. На чистом немецком языке он попрощался с этим человеком, позвал жестом «туристов» в автомобиль, и машина тронулась под открытый уже шлагбаум.
Когда и второй пост остался позади, Агеенко повернулся назад, протянул паспорта и впервые заговорил.
- Ознакомьтесь. Запоминайте. Планы пришлось несколько изменить в связи с последними событиями. О них узнаете уже сами. Там. Вчера, 21-го августа, советские танки вошли в Чехословакию. Думаю, это нам даже на руку — совсем не до нас сейчас кое-кому. Но, случись это на день раньше, вполне вероятно, что уже в эту субботу вы бы завтракали в своей московской квартире. Паспорта у вас настоящие, имена тоже ваши, только фамилия немецкая. Вы — немцы по происхождению, родились и жили на территории России. По поводу ограничений в общении, другие подробности вашей прошлой жизни — все инструкции получите от господина Шнайдера.
При упоминании знакомой фамилии, Лиза, наконец, почему-то выдохнула свое напряжение и открыла документ — фото было один к одному, как и в туристической анкете.
Перед въездом в австрийский уже город Клагенфурт была еще одна остановка для короткого отдыха. Автомобиль, который привез беглецов сюда, развернулся и уехал вместе со своим водителем. Всем составом пассажиры перешли в другую, более просторную и тоже черную, машину немецкой уже марки Mercedes-Benz.
До Зальцбурга ехали ночью, но кроме Антона, обиженного на молчание родителей и сильно притомившегося, не спал никто.
Когда в тумане чуть проснувшегося рассвета у домика пограничника с немецкой стороны показался в светлом плаще с приподнятым воротником Шнайдер, Антон обрадовался и стал расталкивать локтями родителей: «Смотрите, смотрите, Отто, мой доктор там»!
Отто поздоровался со всей компанией, открыл двери своего авто и пригласил пересесть туда. Агеенко подошел прощаться.
- Желаю хорошей жизни. – Сказал он довольно сухо, впервые слегка улыбнувшись. - Тебе — здоровья. - Дотронулся до Антошкиной головы. – Разрешите откланяться! – И тут же развернулся и пошел назад, к австрийскому водителю в черном мерседесе. Отто последовал за ним. Около получаса они беседовали внутри салона, закрыв за собой двери.
А дальше была Германия. И это, к большому удивлению путников, оказывается, была страна назначения. По крайней мере, сейчас, как сказал Шнайдер.
- Не дай, Бог, узнать такое родителям… - Думал Юра, держа в руках немецкие паспорта.

***

В деревне Тарасово мы без особых возражений, а, наоборот, с радостью поселились в доме, выделенном под жилье Анатолию. С работой было сложнее. Не привычные к деревенскому труду, мы с Петром не видели себя ни пастухами – доярками, ни агрономами – слесарями. Потому, Петр в первое время на добровольных началах и без зарплаты помогал председателю, другу Анатолия Ивановича, в решении хозяйственных, организационных вопросов: отвозил документы в нужные адреса, помогал в устройстве специалистов, в доставке обедов на поля во время уборочной, вел кое-какой учет уже по просьбе Анатолия. Но очень скоро, почувствовав себя пятым колесом в телеге, да и пожалев меня, сидящую без дела с утра до ночи, Петя несмело предложил завести какое-нибудь хозяйство. Прикинув свои возможности, силы и предпочтения, мы купили парочку баранов и трех овец им в жены.
Вот с этой блеющей компании и началось наше овцеводство, отрасль для белорусов мало изученная и, по мнению односельчан, вовсе непотребная — баранина, мол, у нас не в почете. Куда ж мясо девать?
В общем-то, все оказались правы. Когда мы зарезали первого барашка и отправились торговать на рынок, покупатели проходили мимо нашего прилавка, то молча, то фыркая и отворачивая носы. Петр был просто возмущен — он вычитал где-то, что баранина – мясо диетическое, цена на него в других странах самая высокая, а они...
Некоторым, особо несимпатичным зевакам, он даже, не сдержавшись, нагрубил — нужно, мол, просто уметь готовить эту вкуснятину. Как вы догадались, в результате, барашка этого пришлось нам есть самим, пригласив в гости соседей да Алексея, председателя. Петр приготовил такой плов, что котелок был опустошен за один присест.
Второй наш выезд на рынок был более удачным, даже слишком удачным, можно сказать — первый же подошедший случайно покупатель оказался выходцем из Узбекистана. Он позвал жену, что-то восхищенно ей говорил, показывая на наш прилавок, аккуратно застланный белой льняной скатертью. Она одобрительно покивала, достала откуда-то из недр груди кошелек, и они купили сразу всего барашка.
- Еще есть? – Складывая в большой целлофановый пакет баранину, спросил узбек – покупатель.
- Нет. Резать надо. – Ответил Петя.
- Через две недели можешь?
- Хорошо. – Обрадовался муж.
Вот с этого узбека и началась наша уже безбедная жизнь. Рахим, так звали нашего благодетеля, привел нам еще несколько своих друзей – земляков. А позже договорился с дефицитным тогда, постоянным торговым местом на продуктовом рынке в Молодечно.
Надо сказать, жители Тарасово, поначалу встретили нас очень дружелюбно, присылали детей с просьбой помочь с уроками, зная, что я в прошлом – учительница. Но как только молва о том, какие обстоятельства привели жителей столицы в глухомань, докатилась до каждого в максимально извращенной, конечно же, интерпретации, буквально в один день наступило охлаждение в отношениях. А чем больше укреплялось наше материальное положение, тем с большей язвительностью здоровались, а то и вовсе не здоровались односельчане. Да еще эта наша манера не выпивать в компаниях по поводу родившегося у кого-то внука или строительства забора совсем вышибала из понятия «хорошие люди» нашу непонятную семейку.
Даже авторитет председателя и друга не мог изменить сложившееся и такое «понятное» общественное мнение. В общем, уютно нам было только в нашей узкой компании.
Хозяйство росло, оно занимало все наше свободное время. И, слава Богу. Мы хоть как-то могли отвлекаться в своих мыслях о детях, о том, что стало с нашим Антошкой, жив ли он, где они, увидимся ли когда-то.
Однажды вечером в пятницу, мы, как всегда втроем, собрались обсудить планы на выходные. Чуть позже и наш покровитель и друг Алексей подошел на чаек. Анатолий Иванович предложил пропустить торговлю на рынке, да наведаться уже в Минск, наконец. С одной стороны, пропускать торговые выходные дни, совпавшие еще и с первомайскими праздниками, было не совсем хорошо, ну, а с другой, скрягами – капиталистами мы не стали, так нечего и стремиться, а в Минске не были столько лет, на демонстрации майские не ходили, как раньше, а праздника хотелось.
Вот и решили мы нарядиться, да съездить вечерком в столицу, пройтись с шариками по проспекту вместе, воздух родной вдохнуть.
- Хорошо вам, вы можете погулять, а мне тут демонстрацию организовывать, я – никак, а так хочется просто по городу походить, без бумажек и пешком.
Алексей часто по делам бывал в столице, но все бегом, по кабинетам в основном, по чиновникам в министерстве.
- Да, слушайте, ребята! – Вдруг обрадовался своей же идее Петр. – А кто нас заставляет именно первого ехать, когда толпы людей, и в транспорт не впихнуться. Мы ж не на машине поедем, надеюсь? Надо же когда-то и выпить – закусить, не все ж за рулем! Давайте-ка, по – нормальному, на электричке туда – обратно, погуляем, отдохнем, как люди… Первого Алексею тут поможем, если надо, а второго к вечерку и тронемся, а?
Так мы и решили. Первого мая в правлении колхоза прошло торжественное собрание – поздравление с вручением премий и грамот лучшим труженикам, а второго после обеда мы отправились на станцию. Электрички в праздничные дни ходили едва ли не каждые десять – пятнадцать минут, так что спешить было некуда. Алексей опаздывал. Мы присели на скамеечку за вокзалом и наблюдали, как каждый следующий зеленый поезд из восьми вагонов «глотает» очередную толпу с перрона.
- Ну, вот, а ты говорил, что сегодня толп не будет, а, смотри, сколько народу! Будто вся Белоруссия в Минск собралась. – Усмехнулась я. - Больше часа ехать, а мест там присесть не будет, точно.
- Присесть! Да хоть влезть бы, я уж думаю. – Поддакнул Анатолий. – А вон, глядите, и Алексей нафуфырился как! Идет.
Алексей в парадном костюме и при галстуке, шел быстрым шагом по тропинке, держа аккуратно перед собой букет из красных тюльпанов. Весна в этом году пришла еще в начале апреля, и вовсю уже распустилась цветы.
- Это тебе, Иришечка! С праздником! – Протянул он букет, и мы встали, чтобы пройди к перрону.
- Спасибо, Леша! Вот только жаль, сейчас мне их все изомнут – глянь, народу сколько на Минск едет.
- Да…. Не учли мы, что сегодня ж воскресенье, и народу еще больше – все дачники в Минск возвращаются к вечеру. А в нашем направлении-то дач, как собак — на каждом метре натыкано. – Почесал он затылок. - А вы, кстати, подождите, подождите, останьтесь, поговорить надо. – Алексей присел сам на скамейку и позвал нас.
Мы удивились слегка тому, что ради «поговорить», нужно даже присесть.
- Что еще случилось-то? – У меня тревожно заныло в груди.
- Спокойно. Спокойно. Слушайте. Вы мне только скажите на всякий случай одно – вы кто-нибудь такую фамилию когда-нибудь слышали – Гайдель?
- Еврейская, что ли? Похожа не еврейскую. – Стал ворошить память Петр.
- Я – нет, точно. – Без сомнения сразу ответила я. – А что случилось? Кто это?
- А вы напрягитесь, ну, мало ли? Хотя…. Причем тут фамилия, чего я на этом зациклился-то… - Спохватился, сам себе что-то в уме складывая, Алексей. – Фамилия любой быть может.
- Я! Я такую фамилию слышал! Вспомнил! – Вдруг вскочил со скамейки Анатолий Иванович. И тут же, рассеянно сел обратно, едва не промахнувшись мимо, но я успела его поддержать. – Она умерла давно эта бабка, Гайдельша.
- Кто такая?! – Теперь уже мы «пытали» Анатолия.
- Ну, та бабуля старенькая, что Лизку из бомбежки вытащила. Не то немка она была какая-то, не то еврейка. Такая старая уже, что все национальности подружились, перемешались — седая, морщинистая, горбатая… Но точно помню, фамилия ее была Гайдель. Гайдель Софья Ивановна. Разберись теперь – немка, еврейка, ти русская.
Как по команде мы втроем хором теперь обратились к Алексею: «Да, не томи ты! Рассказывай»!
- Рассказываю. Рассказываю, ребята. Только спокойно, дайте, все толком сказать… Я вам слово в слово скажу, а вы сами складывайте эту головоломку… - И он достал какую-то писулю.
Мы не слышали электричек, веселых криков втискивающихся в переполненные вагоны людей, объявлений – кричалок дежурной по станции, даже мух пролетающих не слышали.
- Значицца так…Только спокойно, ладно?
Мы замерли.
Сижу ночью, слушаю свое «любимое» радио, сами знаете, какое. По которому про СССР брешут…
- Ты можешь нормально говорить, а не за упокой петь?! – Распсиховался муж. – Говори быстрее, чего тянешь каждое слово?
- Тихо ты! И вот… скрипит там, шумит, ну, наши ж глушат все. А тут так четко – четко обрывок какого-то репортажа, что ли, передают: «… много лет назад, в конце шестидесятых, сын Георга Гайделя, талантливого немецкого кардиохирурга и сам перенес операцию на сердце. Сейчас Георг и его супруга Лизи являются ведущими хирургами в медицинском центре «Отто – Медицин», сын Энтони живет и живет и учится в Великобритании. Вот такая история побега из СССР. Эта семья рисковала своей жизнью и совершила беспрецедентный побег из Советского Союза во вражескую тогда страну, Федеративную Республику Германию». Вот… Я даже записал, потому что они каждый час новости передавали, и все эту повторяли. Все другое совсем неслышно было, такие помехи, а это… ну, как будто специально мне надиктовывали… Я аж запсиховал. «Понял!» - Говорю в радио. - Понял»!
И мы все замолчали. Конечно, конечно, это же они.
- Георг – это Юрочка наш, остальные – еще понятней… - Я не могла сдержать слез, как и все мои мужики. Мы обнялись и смеялись, тихонько рыдая.
- Ну, что? Теперь и в Минск уже ехать неохота… - Петр показал в сторону мостика, ведущего к тропинке в Тарасовку. – Домой пошли! Выпьем.. Э-эХ!!! – Петр закружился и подхватил под руки меня. – Мать моя женщина! Иринушка! Они живы!
- В Германии, Петя, представляешь… у немцев… - Мне стало плохо так же, как и радостно. – У немцев…
- Дура ты, Иринушка! – Обнял меня Петя. – Ой, опять тебя дурой назвал… - Веселился он. – Нет, в Минск! В Минск едем! Только в Минск! Гулять будем! Пошли!
Анатолий Иванович тоже не мог унять радостных слез. Впервые видела его таким, обмякшим, слабым, каким-то даже беззащитным.
В подошедшую электричку не было смысла даже пытаться влезть. Молодежь, как-то ловко уменьшаясь в размерах, протискивалась, вталкивая друг друга внутрь.
- Ой, нет, мужики…. Не полезем. Давайте следующую подождем.
- Ира, да какая разница?! – Меня уже пытались поставить на ступеньку тамбура мои мужчины. – Давай, давай, влезем сейчас! Не рассыплемся!
Двери стали шипеть, развернуться и спуститься назад я уже не могла, а пассажиры, стоящие ко мне лицом, ухватили и потянули к себе, чтобы меня не прищемило.
- Мы – следующей! Жди там, на платформе! – Весело кричали мои помощники по посадке.
Кое-как, задыхаясь от жары и толпы, не чуя уже ног под собой, я доехала в том же положении, втиснутая уже внутрь вагона, до самого Минска – Пассажирского. Про оставшихся мужиков я не думала вовсе, все мои мысли были там, в далекой и до сегодняшнего дня такой ненавистной Германии. Если бы кто-то видел со стороны мое лицо, наверное, решил бы, что я – сумасшедшая. Я сама ловила себя на мысли о том, что каждую следующую секунду то плачу, то улыбаюсь до ушей.
Я потеряла счет времени, бродя по платформе взад – вперед. Наконец, только от необычного вдруг какого-то оживления на платформе, очнулась. Вокзальные часы показывали, что после прибытия моей электрички прошло целых полтора часа.
- Вы не знаете?.. Обратилась я к грузчику, катившему пустую багажную тележку по перрону.
- Никто не знает! – Зло буркнул он.
- Чего? – Это уже рассердилась я.
- Того! Почему не приходят электрички из Молодечно. Пять поездов уже не пришло. Электричек пять. И других нет никаких, ни скорых, ни пассажирских, а так не бывает. Что-то там у них случилось, не иначе. Другого быть, мать, не может. Ох, Господи…. Ох, Господи…
Потеряв сразу все силы, которые были во мне в ту минуту, я растерянно присела на урну.

***

- Ух, ты! Настоящий замок! Мы что, будем здесь жить?! – Обрадованный тому, что, наконец, у дяди Отто можно в машине разговаривать, завопил Антон. – Я хочу! Хочу, мама!
- Тихо, Антон, успокойся. Что-то ты разбушевался не на шутку. Ты не устал? – Лиза постаралась осадить сына, хотя и сама пришла в легкий шок от волшебно раскрашенного цветами и разноцветным стриженым кустарником замка из камня, под шпилем которого в сумерках сверкала огоньками надпись «Hotel «Schneiders».
У закрытых больших зонтов за столиками сидели люди, вокруг которых суетилась немолодая женщина. Все громко хохотали о чем-то своем. На крыльце пожилой человек курил трубку, опершись о перила. Он наблюдал за въезжающей на парковку машиной.
- Это – мой отец. Артур. Вы познакомитесь позже. – Сообщил Отто.
Он приветственно помахал отцу, и, минуя парковку со спящими автомобилями, объехал дом вдоль высокого забора, украшенного гирляндами. Так красиво бывает у нас только в Новый год. Остановился плавно у неприметного входа, вышел сам и открыл дверь с той стороны, где сидели Лиза с Антоном.
- Bitte! Добро пожаловайт! – Сказал он, помогая Лизе выйти из машины.
Две небольшие комнаты, кухонька, объединенная с гостиной, были обставлены очень скромно, но довольно уютно. Видно было, что только что кто-то застелил свежее белье — кровати казались накрахмаленными.
В детской комнате мебель была тоже «маленькой». Шкафчик высотой метра в полтора, невысокий стол и два маленьких стульчика, на одном из которых сидел плюшевый Мишка с застывшей приветливой улыбкой на мордашке, - все говорило о том, что гостей ждали.
- Сейчас я распоряжусь, чтобы вам принесли ужин, а пока можете принять душ, и сегодня уже отдыхайте. Просто поспите. – Сказал Отто, открывая двери ванной, кладовой, показывая эту тихую квартирку, аппендикс дома – замка. – Мы с профессором Головиным уезжаем в другое, его место, все разговоры — завтра, завтра поговорим о делах. Хорошо?
Он уже засобирался на выход, увлекая за собой Владимира Федоровича, но потом обернулся и, прищурив улыбающиеся глаза, добавил: «Да….И еще… Пока, пожалуйста, никуда не выходите, Антона выпускать можно, он ребенок, а сами… подождите до завтра, хорошо?
Ни Лизе, ни Юрию и в голову прийти не могло сейчас пойти куда-то гулять. Усталость и нервы валили с ног. Антон, напротив, так оживился и развеселился от всего увиденного в дороге, что не мог даже и слышать об отдыхе.
Вскоре в дверь постучали — это принесли еду на большом металлическом разносе. Пока родители устраивались перекусить, Антон просочился во двор следом за молодым человеком, принесшим чай, кофе и мясной вкусный салат.
- Идти искать, да? – Испуганно спросила Лиза.
- Не надо. Раз Отто разрешил, давай подождем немного — он сейчас испугается и вернется сам. – Подумав секунду, решил Юрий.

***

- Wer ist da? ( Кто там?) – Артур обернулся от камина на скрип тяжелой входной двери. Заметив любопытные глаза мальчишки, заглядывающего внутрь, он улыбнулся и жестом пригласил войти. - Komm her, hab keine Angst (Иди сюда, не бойся).
- Здра- вствуйте… - Несмело поздоровался Антон и вошел в большой каминный зал. – А вы кто?
- Wie ist Ihr Name? Meinе Name ist Arthur. – Хозяин постучал себе в грудь.
- Антон. – Ответил маленький гость.
- Anton? Gut! Tony.Gute Name.
Артур подал из вазы яблоко и, приговаривая на ходу «Ты потерялся. Теряться нельзя. Пойдем, я отведу тебя к маме», повел Антона назад во флигель – квартирку. Он проследил, как Антон открыл дверь, помахал ему в ответ, прощаясь, и медленно пошел обратно, к камину.
Отто вернулся за полночь. Уставший и голодный, он отправился было в свою комнату, уверенный, что мать обязательно там ему оставила хотя бы стакан чая и бутерброд с сыром. Но, заметив в приоткрытую дверь спину отца, сидящего у камина с рукописью на коленях, притормозил.
- Папа, ты ходил к ним?
- Нет, Отто. Не могу. Пока не могу, прости. Мальчика видел. Он сюда приходил. Он говорит по-русски... – Ответил Артур и стал расжигать трубку.
- Ну, а на каком же языке ему говорить, папа? – Возразил удивленно Отто.
- Нет, нет, все нормально, сын. Я хотел спросить… Ты принес их паспорта… Имена, понятно, остались те, а откуда у них фамилия Гайдель?
- Да, Лизи у меня тоже спросила, когда уже сюда ехали. А я напомнил ей о нашем разговоре там, в Москве. Она рассказывала мне о своей жизни и об этом ожоге на лице. Ее достала из руин полумертвую бабушка старая по фамилии Гайдель. Вот я и решил…
- Немка? – Сам не зная, зачем, спросил Шнайдер.
- Кто немка?
- Та бабушка.
- Не знаю. И Лизи не знает. Еврейка, скорей. У них там евреев много.
- Не надо. Хватит на сегодня, Отто. Пошли, я тебя покормлю, у меня кое-что есть и кроме еды, не хочешь?
- Можно, папа. Смертельно устал.
- Ну, пошли…
- Уже за столом в своем кабинете, разливая по рюмкам шнапс и поставив перед Отто тарелку с колбасной нарезкой и хлебом, Артур продолжил начатый у камина разговор.
- С этими понятно. А третий? То есть, четвертый, тот, серьезного возраста человек?
- Я поселил его в Целе, в квартире при клинике. У меня есть на него виды, папа. И это, пожалуй, моя главная цель. Хотя, и эти молодые…. Потом про них. Профессор Головин, думаю, будет моим ведущим хирургом. А пока… Им нужно переждать с годик здесь, в Лондон опасно. Пока.
- Понятно. Зная тебя, я уверен, что все делается правильно. Помогу, помогу, сын. Не переживай. А мальчик? Его нужно срочно оперировать?
- Чем скорее, тем лучше, папа. Но ты же знаешь, что пока я этого сделать не смогу там, в Лондоне. Я не один. Партнеров вводить в курс дела нельзя, бесплатно операцию не сделать. Я думаю, через год Лизи и Юрий смогут заработать и внести какой-то взнос, остальное возьму на себя. Я так решил.
- Пока ты вез их сюда, Отто, я тоже думал об этом. Я думаю, человек, который может помочь этому мальчику сейчас — это я.
Отто посмотрел на отца серьезным и долгим взглядом.
- Не спрашивай и не возражай. Я так решил. – Артур повторил слова, только что произнесенные и его сыном.
- Твое здоровье, папа! – Отто поднял рюмку.
- Твое здоровье, дорогой!

***
Уже с вечера следующего дня началась новая жизнь для беглецов из Советского Союза. Поскольку, место для побега из собственной страны было выбрано не то, что не самое лучшее, а самое, что ни на есть, худшее из возможных, Отто уже за первым совместным ужином дал кое-какие советы и инструкции своим подопечным. Антон предусмотрительно был отправлен на детскую площадку под присмотром дедушки Артура (так мальчик его стал называть с первой их встречи у камина).
- Ваши легенды не слишком отличаются от действительности, кроме того, что вы не русские, а утратившие свои традиции и язык немцы, родившиеся на территории России. Вас никто ни о чем не будет спрашивать, однако, в первое время вы должны максимально ограничить контакты. Уже с понедельника с вами будет заниматься языком фрау Эльза. Я с большим трудом нашел человека, знающего одинаково хорошо и русский, и немецкий. Школ или специальных курсов по русскому, как вы понимаете, у нас нет. Пока нет. Профессор, вы прекрасно владеете и английским, и немецким, но «прекрасно» можно отнести только к условиям Вашей страны. Здесь же Вам нужно выучить язык на оценку «превосходно». То же касается и вас троих, включая мальчика. Постарайтесь с первого же дня выучить и пользоваться основными, нужными для короткого общения, словами, фразами.
Наши планы на ближайший год, если не возникнут какие-то осложнения, вкратце таковы:
- Профессор Головин, Herr Woldemar, Вы, Юрий, а теперь Georg, и Вы, Frau Lizi, уже с понедельника приступаете к работе в моем филиале в Целе. Эту клинику пластической хирургии я открыл два года назад. Не удивляйтесь, я просто стараюсь объять необъятное, как говорит мой английский дед, «пользуясь его добротой и капиталом». Хорошо, что при этом он иногда добавляет «и своим умом». И дальше будет так же, будьте к этому готовы — я изучаю все передовые идеи по всему миру, заодно переманиваю к себе лучшие кадры в этой области. Я вкладываю немалые деньги в развитие медицины, ну, и, само собой, в развитие своего медицинского бизнеса. Эта клиника – эксперимент, и оказалось, эксперимент удачный. Первые пару лет, я думаю, вы просто будете изучать это направление хирургии, изучать язык, изучать жизнь, в корне отличную от той, которой вы жили до сих пор.
Через год-два, когда, надеюсь, утихнут страсти по поводу вашего побега, когда вы будете говорить по-немецки не хуже, чем это делаю я, когда вы изучите мой подход к бизнесу, мои технологии в целом, мы соберемся вновь и будем обсуждать положение дел.
Изучение новой области медицины во вред вам не пойдет. А некоторым, — он пожал ладошку Лизы, - может принести даже огромную пользу. Вот через год и определимся. Надеюсь, Вольдемар станет моей правой рукой (а возможно, наоборот, я стану его помощником) в Лондонском кардиоцентре. Ну, а вы, — Отто кивнул на Юрия и Лизу, решайте сами, что выбирать в будущем: кардиологию или пластическую хирургию. Вы сейчас в самом начале вашей врачебной карьеры, так что еще можно думать. Через год, уверен, я смогу и вас забрать в Великобританию, а пока это опасно по некоторым соображениям.
Следующее. Ваш труд будет оплачиваться. И оплачиваться он будет неплохо. Но у нас стабильной зарплаты нет. Все будет зависеть от вашего старания и ваших умений. Мне от вас нужна большая польза. А большая польза – это и деньги большие. Пока, в первое время, как понимаете, их быть не может. Кроме того, вам придется оплачивать проживание и питаться за свой счет. С того дня, когда вы получите первые заработанные деньги, а это будет уже через две недели, вы станете платить за все, как принято в цивилизованном мире. А пока вы – мои гости.
Да…. И еще. Поскольку, профессор будет проживать в гостевой квартире клиники, на него я планирую возложить и кое-какие хозяйственные дела. Вы же, уважаемые, в свободное от работы в клинике время, после 16.00 вполне можете (за плату, естественно) помогать моей матушке по хозяйству. Это позволит вам иметь дополнительный доход. Я знаю, что ей нужна помощь и по дому, и в гостинице, и во дворе усадьбы.
Вот теперь все. Если вы с чем-то не согласны, или есть вопросы, прошу!
Вопросов было так много, что над столом повисла тишина.
- Да!!! И самая главная новость сегодня… Я уже и забыл, считая ее решенной, простите. С понедельника я забираю нашего пациента в Лондон. К счастью, нашелся человек, готовый оплатить клинике операцию Антона. Тони, то есть. Будем готовиться.
Юра сжал в волнении руки Отто, потом обнял жену, не мог вымолвить слово даже для того, чтобы спросить, кто этот добродетель – богач.
Лиза тихо роняла слезинки в кофе.
- Вы можете не переживать, господа. За исход операции я отвечаю. Тем более, что в случае необходимости я всегда смогу рискнуть и пригласить в помощники господина профессора. Случай Тони не сложнее тех, которые я уже успешно прооперировал, я говорил вам об этом еще в Москве. Ваш ребенок будет скоро абсолютно здоровым мальчиком. Потом, в период зрелости, придется сделать еще одну, такую же, операцию по замене клапана, и все! Это будет второй и последний раз.
Так что говорите с Тони, настраивайте его на недолгую с вами разлуку. До Рождества пусть отдыхает, а там займемся его подготовкой в школу. Ему нужно тоже учить немецкий усиленными темпами. Думаю, мой отец нам очень поможет — они, похоже, подружились серьезно.
Кстати, вам, наверное, уже понятно, кто взял на себя заботу по поводу операции мальчика? Правильно, «дедушка Артур». Я и сам этому предложению крайне удивился вчера. Но… он так решил. Он оплатит безвозмездно две трети стоимости операции. Ну, а с одной третьей суммы вы уж, думаю, справитесь, имея работу и отсрочку на год.
Это хорошо, что мы можем приступить немедленно, а не ждать финансовых поступлений от вас год и более.
С понедельника началась новая жизнь у всех. Все в точности с озвученными планами.
***

От этого первого понедельника до следующего такого же, который наступил через год, наши герои и здесь, на родине, и там, вдали от нее, прожили много событий. Разных: и печальных, и радостных.
- Почему происходит так – если должно случиться горе, оно обязательно находит нас, куда бы мы ни спрятались? – Думала Ирина Алексеевна, слушая лечащего врача больницы, куда ее привезли с той платформы с сердечным приступом. – Наверное, мы кому-нибудь так помогаем, принимая на себя чужую боль...
- Почему так происходит – если нам туго, если жизнь на волоске, и кажется, нет выхода, тут же приходят какие-то люди, готовые помочь, тут же все обстоятельства непреодолимые расступаются, как черные тучи, впуская помощь и солнце? – Рассуждала Лиза, помогая завязывать шейный платок Тони, опаздывающему на занятия в гимназию.
- Почему в нашей стране нужно постоянно бороться за выживание, постоянно бояться черных машин и мужчин в плащах и шляпах? И почему считается, что это биение лапками в кувшине с молоком – единственный способ выжить и стать человеком? – Продолжала рассуждать о глобальном грустная пожилая пациентка, снимая больничный халат и готовясь к выписке.
- Почему в этой стране не нужно бороться за кусок хлеба, нужно просто много работать, чтобы жить спокойно и даже комфортно? – Думала Лизи, выезжая с парковки и улыбаясь Артуру, как всегда вышедшему на крыльцо помахать им в след.
- Почему я не могу столько лет даже подумать о том, где и как сейчас живут мои дети, чтобы не причинить им вреда, не говоря уже о себе? И почему, чтобы спасти жизнь собственного внука, нужно обязательно его потерять? – Плакала Ирина тихонько, спускаясь по корявым, старым ступенькам больницы к выходу.
- Почему мы не можем столько лет даже подумать о том, что стало с нашими родными, чтобы не погубить ни их, ни себя? – Грустные мысли никак не давали покоя Лизи, поднимающейся по гладким ступенькам клиники в свой кабинет. – И почему, чтобы спасти жизнь собственного сына, нужно обязательно потерять родителей?
- Что-то не так в этой жизни… - Думали обе женщины, молодая и ставшая уже пожилой, в разных концах света, в странах, не таких уж и далеких, но таких обреченно непохожих. Одна спускалась по сколотым от времени ступенькам, чтобы отправиться в ненавистную теперь уже окончательно жизнь. Другая поднималась по новой лестнице с резными балясинами на верхний этаж современного здания, чтобы прожить еще один полезный и насыщенный день своей жизни.
***


Пройдет еще много лет, прежде чем наступит то утро, когда Ирина, растапливая с утра печь, не скомкает газету «Гудок». Уже не советскую, а белорусскую версию этой газеты. Она подпалит край и, отодвинув заслонку, станет просовывать этот факел под березовые дрова. И вдруг пламя осветит красивое название деревни, ставшее давно ненавистным и страшным — Крыжовка.
Ирина выхватит газету обратно из печи, потопает быстро босыми ногами, присядет на табуреточку рядом, прижавшись спиной к холодной печи, и прочтет впервые спокойно хоть что-то о том страшном дне, всхлипывая и прижимая ладошкой сердце, чтобы опять оно не вырвалось из груди.
«Из рассекреченных материалов. 2 мая 1977 в 17.00 г. произошло крушение поездов на станции Крыжовка. Из-за смыкания изостыка участок между четными предвходным и входным светофорами станции Крыжовка показывал ложную занятость.
Вызванный электромеханик СЦБ Кухорев приступил к ремонту изостыка, открывая предвходной светофор при помощи перемычек в монтажном шкафу перед каждым поездом, нарушая тем самым ПТЭ и должностную инструкцию.
После прохода электропоезда №548 (ЭР9п-354) он отвлекся и не снял перемычки. Электропоезд прибыл на ст.Крыжовка в 17.00, но из-за технической неисправности (отказ фазорасщепителя одной из секций) не смог отправиться дальше.
Высадка пассажиров произведена не была, и за дополнительное время стоянки электропоезд заполнился очень плотно. В 17.09 к станции подошел пассажирский поезд №280, управляемый в одно лицо машинистом А.Якубовским. Определив разность показаний локомотивного (красно-желтый) и напольного (зеленый) светофора, он принял решение руководствоваться показаниями напольного, и на скорости около 52 км/час его проследовал.
Дежурная по станции не предупредила его по радиосвязи о незапланированной остановке электропоезда №548. Виднеющийся впереди электропоезд (пассажирские платформы в Крыжовке расположены между четным входным и предвходным сигналами) он принял за встречный. Примерно за 100 метров до столкновения машинист поезда №280 понял, что электропоезд стоит на его пути, применил экстренное торможение и убежал в машинное отделение. К моменту столкновения скорость упала только до 35 км/час, при мощном ударе последний вагон электропоезда испытал сильную деформацию, а передняя часть тепловоза ТЭП60 была разбита. Погибло 19 человек, еще трое позже скончались в больницах».
Раньше Ирина не могла слышать ничего о той трагедии, она не хотела знать, как это случилось, она не хотела видеть обезображенные тела трех веселых фронтовиков, собирать их награды за мужество и преданность отечеству в окровавленной пристанционной траве, не хотела слышать рассказы о том, как вырезали автогеном людей из перекореженного железа...
Кто-то уберег ее даже от ритуала погребения дорогих людей, словно желая сохранить память о них, живых, веселых, машущих ей с платформы в тот счастливый день.
Когда в больнице Ирина пришла в себя, она первым делом попросила медсестру позвонить в правление, чтобы сообщить, что жива. Она так испугалась, узнав, что ее никто не искал, но убедила себя в том, что бедный Петр просто не может знать, куда она пропала, почему не дождалась их на перроне, как договаривались.
Медсестра вернулась нескоро. И вернулась не одна, с доктором. Они присели на пустую кровать напротив. Ирина смотрела безразлично сквозь них на розетку, которую закрывала спина доктора. Она четко видела эту розетку. И его «мужайтесь» было уже лишним — она поняла, что тот хоровод слов, что кружил ее голову там, на перроне, был вовсе не бредом и сном. Она молча отвернулась к стене и плакала, слушая нарастающие от шепота до крика слова, словно кто-то медленно крутил ручку громкости: «… говорят, там крушение…никого не пускают…много трупов…кровища, оторванные руки – ноги… дети и старики… страшно…пассажирский врезался в последний вагон…».
- Вам плохо? – Дотронулся до плеча молодой врач.
- Мне постоянно плохо, привыкла. Уйдите, доктор.
- Меня прямо передернуло, Сергей Иванович. - Поежилась, как от холода, медсестра уже в коридоре. – Она так сказало это… каким-то молодым страшным голосом, Вам не показалось? Как будто, не она. Да?
- Не надо было нам… - Доктор не договорил и пошел начинать обход с другого конца длинного коридора.
Ирина вышла в больничный двор и присела на скамейку. Даже думать было лень. И впервые она не хотела вспоминать ни о детях, ни даже об Антоне. Ей просто не хотелось жить. Она вспоминала, как не раз сама утешала кого-то, потерявшего близкого человека. Неужели это она могла говорить, что жить надо, что в любом случае нужно держаться за жизнь? А зачем? Для кого? Куда теперь? Зачем было выживать в этой больнице? Зачем сердце издевается над ее телом, то взрывается, разбиваясь на куски, то опять складывается в мозаику, оставляя раны – порезы?
Она не помнила самой дороги домой. Домой? Разве можно теперь назвать домом эту кучу бревен, сложенных аккуратно и правильно, глядящую испуганными глазами – окнами на приближающуюся сгорбленную фигуру своей хозяйки?
Не прикрыв даже за собой дверь, не раздеваясь, она легла на кровать, так же, как и в больничной палате, отвернувшись лицом к стене. И сейчас вдруг страшно захотела спать. И не сопротивлялась, надеясь не проснуться. И уснула спокойным, глубоким сном.
Она не знает, сколько спала, а только проснулась от воя и плача. Кто-то рыдал рядом, колыхая кровать.
- Кто здесь? – Спросила Ирина, не поворачиваясь, глухим и злым голосом.
- Я это, Валентина. – Опять завыла противно непрошенная гостья. – Ой, Ирочка, миленькая… у-у-у-у… горе-то какое… а ты жива… у-у-у-у… а мы ж думали, и тебя там покорежило… мужиков-то похоронили… ровненько, в рядочек… на самом краюшке кладбища… ой, миленькая моя ты… - И она голосила, и голосила, вызывая в Ирине уже невыносимый скрип зубов.
- Вон иди. – Тихо сказала она. – Вон. Оcтавь меня, слышишь?
- А я ее пожалеть… - Опять завела бодягу соседка. – А она…. Ну, ничего, я стерплю, стерплю, а ты поплачь, поплачь лучше… - Не унималась плакальщица – волонтерша. – Тебе сейчас дружить с нами надо, гордость свою-то оставить. Одна ты совсем теперь.– Тон уже становился назидательно – приказным.
- Уйди, прошу тебя по-хорошему, слышишь?! - Ирина собрала все оставшиеся силы и присела на кровати. - Пока не огрела чем-нибудь. Раньше не дружили, нечего теперь начинать это гиблое дело. Иди-ка, ты, Валя, а?
Но Валентина силком решила стать заботливой. Она, все не переставая причитать по умершим, поставила на плиту чайник и опять присела рядом.
- И как же ж ты теперь одна в таких хоромах останешься, Ирочка? Жалко как…. И баньку ж выстроили какую, и кухню летнюю сделали, барашков, вон, сколько… - Начала она перечислять добро Ирины. – И все тут напоминать будет об мужиках-то… бедная ты, бедная… А барашков я твоих кормила.
- Тебе что, хата моя уже понадобилась, что ли?! – Разозлилась Ирина. Так бери, если надо.
- Да что ты такое говоришь? Я из жалости только, Иринушка. – Стараясь скрыть радость от только что полученного предложения, заскулила опять сердобольница.
- Да… все так люди устроены или только наши? – Вслух рассуждала Ирина. – Когда тебе хорошо, они тебя душат, душат, подножки подставляют своими ботинками грязными, от всей души сдохнуть желают, скалясь в улыбке каждый день. А случись горе — вон, как все выворачивается изнанкой наружу. Так же, от всей души уже, жалеют, плачут, помощь свою засаленную предлагают…. Иди, иди, Валентина. Бог с тобой.
- А мой Колька-то женится. Знаешь? Я б, конечно, твою хату с радостью… - Покосилась соседка взглядом психиатра на Ирину. – Так, а сама ты тогда куда?
- Я очень спать хочу. Уходи. Доживу до завтра — разберемся. Собирай свое барахло, готовься. Иди.
Валентина, расплылась в улыбке, вышла во двор, спеша скорее похвастаться мужу новостью. Но, увидев баб у колодца, тут же опять погрустнела и залила лицо слезами сочувствия.

- Ну, как ты, Иринушка? – С утра пораньше приперлась опять Валентина. Приоткрыв снаружи окно, заглядывая внутрь, продолжала жалостливо предлагать свою помощь. – Сама сможешь, или мне барашков твоих покормить?
- Уже покормила я, спасибо.
- Ну, и молодец, какая ты, молодец. А мы вчера с бабами собрались, да судьбу твою решали. Ты у нас чужака какая-то получилась, нам всем так кажется. Ни с кем не дружишь, все вы тут сами, да сами, со своими барашками жили. А теперь ты одна пропадешь, теперь мы тебе помогать будем. На чай когда придем, ты приходи. Ты ж еще молодая против нас, старух. Тебе ж только шестьдесят два, мы прикинули. Надо с людями поближе быть, дружить, делиться всем, самой попросить, когда, чего нужно… - Валентина уже восседала за столом.
- Будешь? – Нехотя, Ирина стала заваривать чай. Подошла к шкафчику, стала выбирать чашку для навязчивой соседки. Перебрала, про себя отмечая, что Петину не даст, и Анатолия чашку с нарисованным Чиполино тоже жалко. В конце концов, взяла граненый стакан для гостьи, стала разливать крутой кипяток, настоянный на малиновых прутиках. – Сахар нужен?
- Нужен, две ложечки. Я вот что, Иринушка, думаю… Ты вчера обмолвилась, что хату уступаешь, так я вот подумала, а сама-то ты куда? Может, просто поменялись бы? Моя хоть и старая, а крепкая. Я ж не бессердечная, по миру тебя просто пускать. А наша просто мала нам, сама ж видишь, детей сколько. А ты у нас бездетная, да и мужа теперь…
- Я не без – дет –на- я! - отчеканила Ира. – Возраст мой считать не надо, про мужа мне говорить не надо, и хата мне чужая ни к чему. Поняла?
- Ну, бери еще хутор в придачу, у тебя ж барашки, а нам он сейчас ни к чему. – Расщедрилась Валентина, и, похоже было, что и этот вариант уже был на крайний случай приготовлен заранее.
И тут вдруг Ирина очнулась. Она вспомнила, как однажды они с Петром чуть заплутали и вышли на «козью избушку», так деревенские называли одинокий хутор в лесу, принадлежащий когда-то бабке Валентины.
Почему козий? Бабка там коз разводила, а, кроме того, сама хатка была похожа на козочку — беленькая, беленая на украинский манер, она так красиво расположилась в березках, что Ирина тогда не сдержалась, подошла и даже заглянула внутрь.
- Слушай, Петь, вот тут бы я жила. Смотри, какая красота: печечка, лавочки, и мы одни, людей нет…
- Вот помру я, а ты сюда переселяйся с барашками! Внуки приезжать будут, дети… Красотища!!! Давай, деньжат подсоберем, да выкупим у Вальки этот хуторок, он ей теперь не нужен, похоже. Подзапустили уже порядком, гляжу. Они тут заготовки, видать, делают только – вот, сколько банок по всем комнатам стоит.
- Валентина, на хутор свой меня пересели, на том и сойдемся. А хату так забирай, ни к чему она мне.- Теперь Ирина боялась, что соседка вдруг передумает.
Зря боялась — уже к концу дня Валентина с мужем и двумя сыновьями подогнали телегу к Ирининому дому. Быстро погрузили все крупное и необходимое, на что указала Ирина и свезли в «козий домик».
А к обеду следующего дня Ира уже начищала полы, мыла стены и двери своего нового жилища.
- Господи, как хорошо, что я не буду видеть людей! – Ей хотелось даже петь.
Вот и началась с этого дня жизнь отшельницы. Ирина появлялась в деревне крайне редко: в магазин, на почту раз месяц за пенсией, да на могилки, со своими мальчиками пообщаться. Вскоре о ней забыли все. В свободное время, которого теперь у нее было предостаточно, она писала. Писала мысли, писала сказки, недосочиненные когда-то для внука, писала мечты, которые, оказывается, у нее еще остались. Писала свою жизнь…
«Здравствуйте! Решила вот поговорить, и знаю, что хоть кто-то найдет время меня послушать. Вот буду сама себе под нос говорить, а кто-то случайно услышит. А большего мне и не надо, вот только это знать, что услышали, да немного посопереживали. Это так нужно иногда, чтобы кто-то просто рядом вздохнул.
Меня зовут… То есть, меня звали Ирина Алексеевна Антонович. Почему звали? Ну, потому что сейчас же меня уже нет. Я умерла. Да не пугайтесь вы так – умерла я спокойно и просто от старости, по-человечески, так сказать. Правда доживала старость свою отшельницей, но и это только потому, что сама так захотела.
У меня была счастливая молодость. Счастье мое заключалось в том, что я узнала любовь, что дано-то не всем. А я любила до обморока своего Петра. А Петя меня иначе, как «моя душа», не называл. Он жил мной и дышал мной до самой нашей старости. А потом счастье мое умножилось в тысячу миллионов раз – родился наш сын Юрка. Ну, если меня женщины слышат, подтвердите, что измерить ничем нельзя этой радости – держишь в руках свое творение, и слезы сами из глаз капают, капают… В такой момент запросто из атеиста в глубоко верующего превратиться – душу впервые ощущаешь внутри себя. Какие уж тут обезьяны вместе с тем, кто придумал такой вариант происхождения человека?!
Знаю, о чем вы сейчас подумали – Вы подумали, что говорю я не по-старушечьи, языком молодым и правильным, так? Ну, придется просто поверить – я свою жизнь сознательную проработала учителем и редактором газеты столичной, филолог я по образованию. И тут, на небесах, продолжаю совершенствоваться, подглядываю, кто там, что и как пишет. И иногда так хочется подкорректировать, ей - Богу.
Знаете, мне здесь нравится. Даже интересно. Можно сверху, как по телевизору, смотреть жизнь, то, что там, у вас на земле, происходит. Ага, только больше возможностей – и во времени можно заглянуть, куда хочешь, и «сериалы» выбирать, и свое теперь обозревать, да оценивать просто. Иногда так хочется поправить что-то, свернуть на другую дорогу, сказать человеку не те слова, там не плакать, тут не унижаться, но, увы… Не жалей о том, что было, так сказать. Режиссер тут не я, сами знаете.
Ах, да… Отвлеклась, простите. Хотя, почему отвлеклась, вовсе даже нет. Вот с этого места очень удобно и рассказать свою историю…»

***
Практически каждый год Тони посещал клинику в Лондоне, он чувствовал себя безукоризненно хорошо, но постоянно пока был под контролем. Отец Сьюзен оказался настолько добрым на чувства, что предлагал с некоторых пор Тони с мамой останавливаться в своем большом доме в пригороде.
После того, как Тони сдружился с девочкой, живущей по соседству (довольно не часто встречающаяся дружба в старой Англии), английский дед стал все чаще просить гостя задержаться на время каникул.
Тони и Мэри были ровесниками и очень схожими и по интересам, и по непоседливости, подростками.

(окончание ниже...)

- Тони, а это правда, что твой немецкий дед – сам Аллер – сказочник? – Это было первое, о чем спросила Мэри, едва их представили друг другу.
- Вообще-то, Артур – мой названный дед, как и дедушка Том. – Отвечал с некоторым сожалением, но честно, Тони.
- Названный? А как это? Не настоящий?
- Настоящий, просто не родной по крови. Дедушка – друг, понимаешь? А настоящий у меня тоже есть. Даже два настоящих: Питер и Анатоль. Они – герои, у них есть медали и ордена. И бабушка есть, она – учительница. Я их когда- нибудь всех обязательно найду.
- А ты их потерял? А где они? – Не унималась Мэри позже.
- Они в другой стране. Когда ты подрастешь, я тебе все расскажу. – Отвечал Тони, сожалея о том, что до взрослости еще минимум лет пять.
Позже, когда они, не нарушая свою юношескую клятву, упросив родителей, учились вместе в Кембридже, мечтая опять скорее повзрослеть и стать самыми крутыми в мире журналистами, Тони раскололся и рассказал Мэри историю своей семьи. Почти всю историю, оставив в секрете только то, о чем до сих пор просили молчать родители.
Так как Мэри тяжело давался обязательный немецкий язык, однажды удалось уговорить ее родителей отпустить девушку на каникулы в Германию, в семью писателя Аллера. Заверившись письменным приглашением, которое у немецкого деда выпросил Тони, молодые люди отправились вдвоем зубрить немецкий.
Отец Мэри просил господина Аллера по возможности дать несколько уроков дочери, которые он гарантировал хорошо оплатить.
- Дедушка Артур, мы с Мэри изучаем азы редактирования, может, ты нам дашь какую-нибудь свою рукопись посмотреть? Мы тебя слегка подкорректируем? – Тони подмигнул хитро подружке.
Артур запнулся на объяснении спряжения в немецком, усмехнулся, подумал и ушел в другую комнату.
На стол легла пухлая папка с пожелтевшей уже от времени бумагой.
- О! Ничего себе! – Тони многозначительно встал и кивнул благодарно Артуру. – Мэри, ты даже не представляешь, что мы с тобой держим сейчас в руках! Господин Аллер доверил нам святая святых! Этот роман – воспоминание он пишет уже много лет и хранит его в сейфе, не позволяя никому даже догадываться, о чем вспоминает бывший солдат. – Обратился он к Мэри.
- Изучайте. Не выходя из комнаты. Уверен, что вам это будет интересно. А особенно тебе, Антон. – Артур закурил трубку и отошел к камину.
- Антон? Ты опять назвал меня моим именем, Артур?
- Именно, Антон! И именно ты должен прочитать эту рукопись. И вот тогда я, наконец, отнесу ее в издательство. Редактируй, я даже заплачу тебе, если это будет толково. И если ты одобришь ее.
Надо ли говорить о том, что Антон провел всю бессонную ночь в кабинете деда Артура. Еще бы — в романе то и дело встречались такие знакомые слова, как Минск, Москва, Белоруссия… Он помнил их, он вспомнил четко – четко свою любимую бабушку, веселого деда Петю, он вспомнил сейчас все. Тяжело было читать про войну, но Антон не перешагивал через абзацы, внимательно пытаясь вжиться в переживания героя – писателя Аллера, немецкого солдата, покалеченного той бедой.
Утром Артур вошел с чашкой кофе для Тони. Тот сидел за столом с закрытой рукописью романа «Минута войны», растрепанная голова лежала на сложенных на столе руках.
Антон поднял голову на звук тихих шагов Артура.
- Почему, скажи, почему ты раньше этого мне не рассказал?! Я должен был это знать! Обязательно! – Тони плакал.
- Время наступило только сейчас, дорогой. Раньше было нельзя.
- А мама с папой…. Как ты мог такое утаить от нас?! – Не мог успокоиться Антон.
- Они все знают, Антон. Они ждали тебя. И тоже… время не наступило. Вот только сейчас…
- Артур, ты должен помочь мне! Я должен туда съездить, я должен увидеть их. Разве и сейчас это опасно?
- Думаю, пока да. Думаю, сможешь поехать. Только не сейчас. Но скоро наступит время, уверен. Если хочешь, я даже могу поехать с тобой. Я уже такой старый, что ничего не боюсь. Не думаю, что меня застрелят на границе. Да и какая разница уже, где умереть…

***

- Леонид Викентьевич, здрасьте! – В кабинет правления колхоза зашла почтальонка Марина в грязных резиновых сапогах, мокрая с ног до головы.
- Здравствуй, здравствуй, Маринка. Сумку мокрую на стул не ставь, а? – Председатель нахмурился из-под очков. – А чего без зонта в такую дождину?
- А куда он мне, я ж на велосипеде. – Марина достала большую упаковку ярко – желтого цвета. – Вот, Викентьевич, Вам пакет-с!
Председатель взял бандероль, покрутил в руках: «Так, а что я тут пойму-то? По-иностранному все написано.
- Ой, да там все просто. Глядите: Джомани, Германия, значит, сэле – город какой-то, штрасса такая-то, херр Аллер Артур, во! – Прочитала она. – Тока не Вам это, конечно, как видите. Вот тут все правильно только до «херр директор». Херр директор – это Вы, а…
- Я тебе дам «хер», не очень-то зарывайся! Ну, и че немчуре от нас понадобилось?
- Так не немчуре, а наоборот же, нам прислали что-то. Так вот, - продолжила она, - «херр директор Анатолий Иванович… и фамилия не Ваша, Кравченко.
- А!!! Так это ж бывшему посылка. А его-то нет, он же помер, говорили…. Назад ее тащи, назад отправляй, от греха подальше.
- Ладно, как скажете. А вдруг там золота кусок? – Засмеялась Маринка и стала укладывать пакет обратно в сумку.
- Ща-а-ас! Золото! Немец какой недобитый, может, грамоту прислал с того света. Хотя, ладно, давай ее сюда, если платить не надо.
- Да не надо, вроде, никакой сопроводиловки нету. И этими, - шепотом добавила она, - органами проверено, похоже. Сургуч снимался, печати не немецкие стоят уже.
- Ты это… Ладно, ступай, ступай, пенсию иди, разноси. – И уже вдогонку добавил. – А больше ничего не разноси, языком не болтай, в смысле.
- Ладно! – Огрызнулась Маринка и хлопнула дверью с обратной уже стороны.
Председатель развернул упаковку, разрезал вторую, красивую, иностранную, достал изнутри толстую книгу, постарался прочитать: «Минутэ … кригес…, про войну, что ли…». Покрутил в руках, потряс над столом, проверяя, не выпадет ли что изнутри, посмотрел на обложке надпись и подпись какую-то немецкую, вздохнул, повернулся в пол оборота и кинул ее в дальний угол шкафа к пыльным папкам «Дело».

***

Вторая операция на сердце Тони прошла так же без осложнений, успешно. В доме Шнайдеров, вообще, накопилось много важных событий, которые требовали устроить грандиозный праздник. Во-первых, наконец, созрел до женитьбы Отто, этот вечно занятой и уже шестидесятилетний старый холостяк. Фрау Эльза, та самая первая, нанятая Артуром, учительница немецкого, приблизилась к рискованному возрасту, когда нужно или срочно рожать, или остаться без детей навеки. Они сильно сомневались, что может что-нибудь, вроде детей, получиться, но все же решили теперь плотно заняться зачатием, подшучивая сами над собой. Эльза и Отто обожали друг друга, и их общение уже стало похожим на супружеское, так что, в конце концов, Отто сдался, взял отпуск и теперь готовился стать супругом еще и по закону. Его выбор был одобрен всеми без исключения.
Случайные браки сына, как это называл старый Артур, последствий в виде внуков, так и не оставили, потому сейчас это была уже последняя тощая надежда старика, да и самого Отто.
Полгода назад, Лиза, наконец, смогла позволить и себе сделать операцию по пересадке кожи. Пластическому хирургу – хозяйке просто уже негоже было показывать пример из ряда вон. Хорошо, что можно было постоянно носить на службе маску. Сейчас ее лицо только при самом ближайшем рассмотрении можно было признать не настоящим от рождения. Лиза похорошела и даже, как будто, выпрямилась и подросла.
Юрий, Георг, дождался окончания строительства кардиоцентра и теперь возглавлял этот, фактически, филиал Лондонской клиники Отто Шнайдера.
Пожалуй, все-таки, самым важным событием для всех, кроме самого Артура, был солидный и грустный уже юбилей главы семьи – девяностолетие. Артур, в отличие от супруги, уже с трудом передвигался, больше сидел в саду с трубкой, седой, бородатый, похожий на Санта Клауса.
- Англичанки крепкие, - ухмылялся он вечно снующей туда-сюда по каким-то делам старушке Сью, - совсем не меняются с возрастом! Козочка ты неугомонная, посиди уже, отдохни!
- Не смей меня называть козой, Артур! А то как… - Замахивалась в ответ смешно Сьюзен.
Антону дед Аллер сделал, как он выразился, презент – выкупил небольшое издательство в Ганновере. Из корыстных целей, как он сам сказал, потому что первой книгой, изданной в «Nemiga Studio», как по общему согласию в честь своего места рождения, назвал типографию Антон, стал роман знаменитого писателя Аллера.
Первых же два экземляра, подписанные автором, вся семья решила по инициативе Артура рискнуть и отправить в два родных белорусских адреса: в Минск родителям и в Асеевку Анатолию Ивановичу.
И теперь, отсчитав приблизительный срок доставки туда и обратно два месяца, все с нетерпением ждали весточки из Белоруссии.
Первая и единственная, но ужасно грустная пришла из Минска – вернулась книга с требованием оплатить доставку обратно, так как адресат не проживает по данному адресу.
- Может быть, они вышли на пенсию и уехали жить, например, в Асеевку к Анатолию?.. – Других предположений в голову не приходило, а плохое думать никак не осмелились все.
Артур объявил публично в газетах, что отель «У Шнадеров» и одноименный ресторан с период с «…» по «…» не будут принимать гостей в связи с проведением домашнего большого праздника.
Гостей приглашено было немного – своя семья уже выросла серьезно. «Цыгане», - говорил иногда весело Артур, когда шумная компания собиралась полным составом за воскресным обедом. Из Лондона приехали профессор Головин с какой-то дамочкой, бывшей пациенткой, а теперь, похоже, своей пассией, заботливой и очень церемонной. Примчалась стрелой, чтобы скорее увидеться с милым Энтони, шебутная непоседа и скандальная журналистка, популярная на ТВ, Мэри. Ну, и родители фрау Эльзы с престарелой старушкой, бабушкой невесты.
- Горячие новости из России! – Перебила во время паузы всю компанию Мэри. – Из первых уст! Из моих, Мэри Браун! Специально для вас!
Ее окружили все, даже бабушка старушка внимательно слушала эту беспардонную, нескромную леди из Англии.
Мэри рассказала, что СССР больше не существует, как не существует и коммунистической партии, что президент Горбачев – душка и цивилизованный, европейский парень, и что, самое главное, она имела честь взять прямо у него интервью! И, новость, еще главнее – уже вечером можно лицезреть ее, красавицу, обнимающуюся с самим Майклом Горбачефф!!!
- Уфф!!! Ну, как?! О-ля-ля! – Кричала она, прыгая на стульчике. – А на следующей неделе я в составе «BBC Television Centre» еду на неделю в Москву делать целый фильм о СССР «Красная площадь»! Ну, как?! Кто со мной?
Теперь уже даже молодожены не могли дождаться вечера. И когда в 21.00 запела заставка ВВС с крутящимся глобусом, все замерли и отставили в сторонку тарелочки с праздничным свадебным тортом.

***

- Да, расцвела наша Асеевка! – Радовалась тетя Аня, выгребая весь хлам из углов бухгалтерии и кабинета председателя. – Давайте, давайте, девки, собирайте свои монатки, да дуйте в новое здание. Ух, и красотища там: просторно, полы хорошие, мыть легко будет. Уже просохли совсем. Лаком все покрыто. Викентьевич, правда, ковров настелил тьму, но зато пылесосить буду за вами всю вашу стружку бумажную, а не тряпкой собирать по углам.
Она бросала в мешок какие-то старые газеты, журналы, выгребала из шкафов ленинские тома, какие-то древние ученические тетрадки. Книгу в толстой упаковке ярко – желтого цвета бережно достала, вынесла к главбуху.
- Николавна, глянь, книжка какая-то иностранная, может, надо кому. А то уж лет пять перекидываю с места на место, а выбросить жалко.
Зинаида Николаевна открыла и прочитала вслух по-немецки: «Дорогой читатель! Это – первый экземпляр романа «Минута войны». Автор дарит его Вам в надежде на то, что Вы получите и подтвердите получение. Пока о большем просить не смею. Считайте эту книгу подарком Вам от Вашего внука».
- Слушайте, странно как-то… Странная подпись, на конспирацию какую-то похожа, ей-Богу… - Вслух в пустом кабинете сказала Зинаида. – Теть Ань, иди-ка сюда!
Анна вошла, внимательно встала напротив, держа в руках веник.
- Теть Ань, и давно эта книга тут валяется? - Продолжала Зинаида листать роман, все больше и больше делаясь серьезно – сосредоточенной. Имена Антон, Ирина, Лиза, Юра, Анатолий в последней главе романа казались знакомыми до боли. И Асеевка есть, и Минск с Москвою.
- Ой, дай вспомнить… Маринка моя тогда почтальоншей на каникулах подрабатывала. Так…. Ой, лет уж семь как. Уже ж Егорка в школу пошел. Да, семь лет ровно. Точно.
- И чего ж Вы молчали? – Сама с собой разговаривала теперь Зинаида. - Это же Анатолию Ивановичу нашему от внука, от Юркиного сына, похоже. Хотя… Писатель старый… Ничего не понимаю.
- А-а-а! – С облегчением оправдалась тетя Аня, которая, в общем-то, была ни при чем. – Ну, правильно. Лежит тут, потому как Анатолий-то тогда под поезд попал, передавать некому. Вот.
- Ну, я – не дура же, ерунду спрашивать, тетя Аня. У Юрки-то и настоящие родители есть. Мать-то тогда жива осталась. Где сейчас Ирина живет, не знаешь?
- Ну, если живая, то, скорее всего, в том колхозе, куда Анатолий бухгалтером съехал. Это уж тебе вспомнить легче, в книжку посмотри с телефонами.
Зинаида Николаевна открыла справочник, сразу же на первой странице нашла колхоз «Светлый Путь», позвонила, узнать, проживает ли Ирина Алексеевна там, жива ли.
- Да, жива, вроде. – Ответила молодая бухгалтерша. – На почту приходит иногда, в магазинчик. Она ж на хуторе одна живет. С баранами, овцами своими.
Зинаида Николаевна вздохнула, спросила, на чье имя можно отправить для нее бандерольку.
- Да, хоть и на меня шлите, передам. – Снисходительно предложила девушка.
Зинаида Николаевна по дороге в новое здание сама зашла на почту, оплатила доставку и отправила бандероль с уведомлением о вручении, на всякий случай.

***

- Валентина, там у меня в кабинете посылка этой… Антоновичихе, твоей соседке бывшей. Ну, отшельнице нашей. Зайди потом, возьми, ты ее чаще видишь, так отдай. Ладно?
Валентину распирало любопытство, а потому «потом» она забежала уже через полчаса, как только увидела, что бухгалтерша пошла в правление из магазина.
Дома она распаковала, просмотрела, ничерта не поняв, и буркнула мужу: «Глянь, за столько лет бабке подарок прислал, сукин сын, из Германии, говорят… Книжку. «Читай, мол, старуха, как я тут живу хорошо», - прокомментировала она, складывая в яркую упаковку сушеные грибы с печи.
Пару раз Валентина видела кондыляющую по деревне в магазин Ирину, да все было недосуг оторваться от дел.
- Передам, передам, не к спеху. – Думала она каждый раз, опять прозевав тот момент, когда Ирина проходила мимо своей бывшей, а теперь уже ее, Валентиновой, хаты.

***

На семейном совете решили так: как там дела в СССР бывшем обстоят с такими, как они, беженцами, неизвестно, а Мэри как раз по делам едет, так что можно попросить именно ее навести через русских коллег справки, а потом уже, сразу после новостей из Москвы, решить, кому небезопасно отправиться на родину.
Мэри, которая теперь уже знала всю историю семьи Антоновичей в деталях, с удовольствием взялась за такое шпионское поручение.
По приезде в Москву, когда стало ясно, что три дня будут идти просто съемки объектов, и ее, журналистское участие, пока не требуется, уговорила оператора из Останкино, веселого, пристающего к ней постоянно и не по-детски, Василия, прокатиться в Минск.
- Это же не опасно, как я понимаю? – На всякий случай поинтересовалась она.
- Даже, если бы это было сверх опасно, Мэри, я бы, не раздумывая, отправился с тобой на край света.
- Ну, так далеко, нам еще рано, а семьсот километров туда и обратно за два дня, я согласна.
В пятницу утром они выехали из Москвы…

***


Первым делом Мэри попросила Василия найти по адресу квартиру Антоновичей. Сделать это не составило никакого труда. На карте улица в самом центре города за эти годы даже не поменяла названия. И даже в густых туманных сумерках Василий обошелся без расспросов прохожих — так просто выплыл навстречу дом и нужный подъезд с распахнутой дверью.
На звонок в квартиру №14 сразу открыли. Молодая девушка «дико» извинилась, объяснив, что проживают они с родителями тут недавно, а кто жил раньше, понятия не имеют. С соседями не знакомы. Василий чудаковато выглядящая иностранка обзвонили все двенадцать квартир этого, второго, подъезда. Кто-то не открыл, кто-то выходил и делал большие удивленные глаза: «Не знаем, не слышали, понятия не имеем…». С тем пришлось эту затею и оставить. Идти в какие-то службы было бессмысленно — и темно уже, и начались выходные.
- Ну, что, Мэри? – Василий не знал, как правильно поступить: то ли искать гостиницу, то ли назад возвращаться. Он устал, вроде, не сильно, но на обратный путь ночью, чувствовал, сил не хватит.
- А ты ехать можешь еще?
- Ну, почему же, нет? – Бодрился водитель – кавалер. – Куда Вам, леди?
- Посмотри по карте вот эту деревню. Далеко ли? Там живет второй отец Энтони, моего жениха.
- Ну, вот… жениха… - Заплакал игриво Василий. – А я думал – я – жених… А-а-а-а…
- Здесь – ты, там в Инглэнд – Энтони! Мы же – современные люди, Василий! – Отшутилась Мэри.
Василий уже закрывал атлас автомобильных дорог: «Рядом, ну, минут сорок – час, может. Едем?»
- Of course! – Обрадовалась веселая “разведчица”.
Василий быстро нашел выезд из города на Гомель, прибавил газ. И через полчаса они уже въезжали в деревню, в завешенных окнах домов которой светились голубым телевизоры.
У первой же избы Василий остановился, погремел калиткой, разбудив всех собак.
- Здравствуйте! – крикнул он, выглянувшей женщине, с обмотанным вокруг головы полотенцем. – Можно спросить Вас?
- Вы сюда идите, я только после бани. – Пригласила любезно хозяйка. – Что такое? Кого вам? – Уже внутри дома она осматривала странно выглядевшую Мэри и ее путника.
- Простите, Вы не подскажете, где живет Анатолий Иванович Кравченко, ваш председатель. Может быть, бывший?.. – Перевел хозяйке вопрос Мэри Василий.

- Ой, да что ж это такое… Проходите, проходите, пожалуйста. – Зинаида Николаевна принесла два мягких стула из зала. – А вы, простите, кем ему приходитесь?
Узнав, что никем, она облегченно вздохнула: «Ну, тогда можно рассказывать…».
Разговор длился долго. Зинаида рассказала о трагедии, о найденной книге, о том, что она отправила ее по адресу. И еще многое-многое. Все, что было интересно Мэри, она рассказала, и, сама поплакав, и, доведя девушку – иностранку до всхлипываний.
Василий валился с ног от усталости, и, заметив это, хозяйка не могла не предложить гостям переночевать, чтобы утром со свежими силами, они могли отправиться на поиски Ирины Алексеевны.
Так и поступили.
В «Светлый путь» вела мрачная, серая, и еще темная с утра дорога. «Никакого сомнения – такой же она бывает и днем, и даже в солнечный день». - На этой мысли Мэри поймала себя, рассматривая старые развесистые ели по пути.
У колодца какая-то женщина доставала воду. Увидев машину, чуть не уронила ведерко, вылупилась на незнакомцев.
- Простите, Вы не подскажете, в каком доме живет Антонович Ирина Алексеевна? – Спросил Василий, осматривая эту тетку, и решая, не может ли Ириной быть она.
- Ой… Анто… нович… - Набиральщицу воды почему-то слегка перекосило при упоминании этого имени. – А… это… так она ж сама захотела отселиться… на этот… хутор она… я ей хутор свой подарила, вы не думайте… - Валентина заметила, что Мэри, похожая на импортную дорогую куклу, смотрит на нее не то, что недобро, а как-то даже брезгливо.
- На хуторе? А где это? Далеко? – Совсем расстроился Василий, представив, что придется еще, черт знает, куда, ехать. Сказать, что времени не было – ничего не сказать – уже очень срочно нужно было выезжать в Москву.
- Чего ж далеко? Ей там хорошо, и до деревни рукой подать… - Опять оправдывалась тетка.
- Рукой подать, это сколько в километрах? – Стал уже раздражаться водитель.
- Да, нисколько. Дорога туда плохая, деревьями заваленная, вы не проедете. По дороге километра с три будет, а вон там, за фермой, если свернете, напрямки — километра полтора от силы. – Она протянула руку так, будто этим жестом хотела скорее избавиться от заезжих.
Она еще что-то там себе думала, когда Василий уже завел машину. Вдруг прыгнула, перегородив дорогу, чуть не попав под колеса.
- Ой, я тут вспомнила… Ей как-то тут книжку передали иностранную, а я закрутилась по делам что-то…. Стойте, обождите, я книжку принесу, передайте заодно, ладно? – И, не дождавшись ответа, бросилась в ворота своего – Ирининого дома.
Мэри потеряла дар речи, развернув газету и увидев грязную, засаленную и потрепанную книгу знаменитого Аллера.
Она прочитала дарственную надпись Артура и тихо застонала от отчаяния.
Они повернули за фермой и остановились — дальше нужно было идти пешком по единственной, сильно заросшей тропе.
- Ну, что, пойдем в лес? – Мэри, наверное, впервые оказалась в настолько диком месте, так нерешительно она произнесла это. – Что с тобой, что с тобой, Василий? – Испугалась она и потрясла за плечо своего кавалера.
- Стой! Тихо! Песня вот… Минуточку. – Смахивая слезу, шепотом остановил Василий девушку.
Мэри удивленно прислушивалась к мелодичному, минорному гитарному перебору, все время с удивлением поглядывая на молодого оператора – москвича. Достала фотоаппарат, сфотографировала грустного Василия.
Едва песня закончилась, она буквально накинулась на него с расспросами.
- Ты такой?! Ты такой сентиментальный?! Бедный…. О чем там? О чем в этой песне, что она так заставила тебя загрустить?
- Я уже слышал эти стихи, у меня они даже где-то есть дома, я тебе перепишу, обещаю. Стихи мне сразу понравились, но музыка, я тебе скажу, их еще эмоциональнее сделала, мурашки по коже. Пошли, я тебе по дороге постараюсь вспомнить, я уже почти выучил их.
Они шли быстрым шагом, но, когда Василий стал декламировать, полунапевая, придержал за руку Мэри, и сам брел грустно и медленно эти пять минут:
Приходила мама, красивая.
В летнем платье синего льна.
В черных туфлях с белыми пряжками
По прозрачным ступенькам сна.

Присела она со мной рядышком,
Прикоснулась ко лбу рукой,
А руки ее пахнут травами
И еще немного мукой.

- Пирог,- говорит, - испекла с яблоком,
Остывает там, у окна…
И молчит. А потом, полушепотом:
- Очень скоро будет война…

- Нет! Не может быть! Ну, какая война?
Я же знаю, что это сон!
А она отворяет настежь окно:
- Посмотри, как пылает клен!

Как ты выросла, моя девочка,
Пока я жила за рекой…
Надевает на шею мне ладанку
И глядит с неземной тоской.

А за окнами голубой туман,
Топчет яблоки красный конь,
Заметались под крышей голуби,
И повсюду большой огонь.

Платье синее, туфли с пряжками,
Запах осени, в горле ком,
Ходит мама по южным улицам
И не может найти мой дом.
Затекла рука под подушкою.
Звон предутренней тишины…
Разбудите меня, колокольчики,
Не люблю я такие сны!
( с автором Зоей Ященко использование в повести ее стихотворения согласовано, разрешено)
Домик нашелся быстро — мимо него просто невозможно было пройти. Дверь была прикрыта на палочку, просунутую в петли. Молодые люди постучали, но, не получив ответа, вошли в горницу. Печь топилась, уже догорала, на ней стоял чугунок. Везде было чисто и очень аккуратно, будто это не заброшенная в лесу избушка, а номер в отеле, оформленный модным дизайнером под старину. Они прошли во вторую маленькую комнатку – спальню, осмотрели все и, пожав плечами молча, вышли.
- Ты видел там, на столе, рукописи какие-то? Она что, писательница, разве? Что это за бумаги? – Зачастила Мэри.
- А я почем знаю, Мэри? Не знаю. Ну, вот, и где тут ее искать теперь? – Рассеянно крутил головой Василий. – Аукать давай!
- А как это?!
- Как, как…. Ау! Ау-у-у-у!!! – Закричал он изо всех сил куда-то в небо.
- Аву-у-у-у!!! – Подхватила, поняв, и Мэри.
Они больше часа кричали, забредая метров на сто в лес со всех сторон избушки. Но никто так и не отозвался.
- Все, Мэри. Нужно ехать. Она могла и за грибами уйти, осень такая стоит, самые грибы сейчас. Бесполезно. А, может, даже ушла в какую-то деревню. Не знаю…. Мне в восемь утра на съемки.
-Мне тоже… - Совсем расстроилась девушка.
Она вошла назад в избушку, положила сверху на рукописи книгу, пощелкала фотоаппаратом все углы дома и вышла, махнув расстроено руками.
- Let's go, Vasiliy…

***

Ирина вернулась с дальнего болотца уже под вечер. Сил не было нести полное ведро клюквы, но в этот раз она напала на такую крупную, что собирала, скорее, из обыкновенного чувства жадности.
- На кой мне эта клюква? – Сама себя уговаривала она, останавливаясь то и дело, чтобы передохнуть. – И кого тут нелегкая носила? – Она вспомнила, что еще поутру кто-то аукал так громко, что и там, на болоте, слышно было. – Чужие не ходят, местные не блудят… - Все ругалась и ругалась она, приближаясь к своему «козьему домику».
Скинув тяжелы сапоги, она, хоть и выбивалась из сил, ополоснула их из ковша, зашла в хату и присела у печи погреть спину.
Овцы блеяли жалобно.
- Сейчас, сейчас, котята, покормлю вас, подождите, вот только передохну… - Бубнила она под нос.
Потом покормила животин, нагрела воды, сходила в предбанник, ополоснулась слегка и, сказав «Спокойной ночи!» вникуда, вошла в хату, закрыв за собой на крючок входную дверь.
Что-то не засыпалось. Встала, присела за свой стол, служивший чаще письменным, чем обеденным. Отодвинула, не обращая на нее внимания, книгу, перечитала последний, верхний, лист своего дневника. Потом достала новый, чистый, продолжила: «…Умоляя Бога, в которого я тогда не верила, чтобы Юра не закричал и не умер в этом снегу, я, собрала остатки сил и, повинуясь команде, рванула в толпу выпучивших на меня глаза людей. Не оглядываясь назад в страхе быть обнаруженной, рыдала уже в себя и все быстрее, и быстрее удалялась от деревни, ставшей теперь могилой или спасением моему сыну».
- Нет, устала. Сегодня с меня хватит… - Она надела на ручку колпачок и собралась уже встать, как вдруг заметила эту чужую, потрепанную книгу на своем столе.
- Здрасьте вам! А это уже что такое?! – Она подошла к шкафу, приподняла на верхней полке аккуратно сложенное белье. – На месте все, слава Богу! – Сказала она сама себе, быстро пересчитав остатки пенсии.
“Minute des Kriges” – Прочитала название. – “Arthur Aller”… - Кто это мне тут подбросил эту ерунду? – «Воспоминания немецкого солдата» - Ишь, ты! А мне-то от этих воспоминаний что?!
Она бросила книгу на печь.
- Сохни, на растопку в самый раз будет, Артур Аллер, солдат! – Бубнела, рассердившись не на шутку Ирина и накрывалась одеялом, плотно подтыкая уголки под озябшие ноги. – Э-э-х… вздохнула, засыпая уже.
Глаза спали, мысли мешали им, как могли. Проворочившись полночи, снова встала, накинула халат, включила свет и залезла на печь.
Что-то в этой неприятной, грязной и толстой книжке ее зацепило, а что, она никак не могла взять в толк. Она опять открыла ее и опять перечитала посвящение от автора, написанное каким-то угловатым, корявым почерком по-немецки: «Дорогой читатель! Это – первый экземпляр романа «Минута войны». Автор дарит его Вам в надежде на то, что Вы получите и подтвердите получение. Пока о большем просить не смею. Считайте эту книгу подарком Вам от Вашего внука».
- От Вашего внука… пока о большем просить не смею… - Она призадумалась грустно, как будто, пытаясь что-то вспомнить. - … в надежде на то, что Вы получите и подтвердите получение… Интересно, а кому и куда я могу что-то подтверждать? В Германию, что ли… - И она опять стала напрягать свою память. Никак связать возможное проживание своих родных в Германии с этой книгой она не могла. Не ангелы же на крыльях доставили. Да еще и воспоминания какого-то солдата. Пролистав несколько первых глав, ничего, в общем-то, не поняв, кроме того, что солдат этот из сочувствующих, она отложила книгу в тумбочку и опять легла. Теперь уже, совсем обессиленная за день, уснула.
Прошло пару месяцев. Ирина всего дважды и была в деревне. Ни с кем особенно не разговаривала, кроме продавца в маленьком магазинчике.
Возвращаясь медленно назад, на хутор, увидела в воротах стоящую Валентину.
- Ир, а Ир? Там в сарае книжки всякие ваши, может, надо чего? А то уж половина сгнила, а и никому не надо, и выбросить жалко? – Крикнула та, как только Ирина поравнялась со своим бывшим домом.
- Да не надо мне ничего, спасибо. – Буркнула в ответ. Даже разговаривать было лень с этой мерзавкой.
- Ну, ладно. Спалю тогда. Говорят, книжки жечь нельзя, грех, вроде как…
- Не самый страшный из других наших. – Уже издалека негромко отозвалась Ирина.
- А я думала, может, словарь там тебе нужен иностранный… - Сострила Валентина, - Ну, книжку ту, что иностранцы тебе прислали, читать.
Ирина резко остановилась, подошла к бывшей соседке.
- Какие иностранцы? Какую книгу?! – Разволновалась хуторянка –
отшельница.
- А че?! Не отдали, что ли?! Вот же ж бессовестные. А такие, вроде, культурные приехали, на маши-и-ине иностранной, куды там… - Стала кривляться Валентина.
- А ну, рассказывай! – Схватила за фуфайку кривляку Ирина.
Выслушав несвязный, но слишком эмоциональный рассказ разлюбезной очевидицы, Ирина отодвинула ее от ворот и быстрым шагом направилась к сараю. Разворотив небрежно набросанную среди дров груду книг, она, наконец, нашла толстенный немецко-русский словарь.
Домой она бежала с такой скоростью, с которой никогда не бегают старухи в семьдесят шесть лет. Сердце ныло, но остановиться она не могла, у нее сейчас была цель, едва ли не такая, как тогда, во время той стометровки перед эшелоном. И, словно, желая помочь ей вспомнить тот ужас, с неба повалил огромными хлопьями уже декабрьский, но еще только первый снег.
- Господи, да как же я… - Ругала себя Ирина, листая все дальше и дальше книгу. – Чуть не выбросила… как же я до конца не пролистала, не просмотрела, Господи?!
В третьей части объемного, как «Война и Мир», романа стали появляться знакомые названия и имена: Минск, Белоруссия, Брест, Лиза, Lizi, Юрий, Georg, Антон и Аntony…
Старого словарного и давно забытого запаса никак не хватало, чтобы понять все, и Ирина, заглядывая поминутно в словарь, медленно продвигалась вперед, слово – за словом, страница – за страницей с того места, когда появились знакомые названия и имена. Она не замечала ни того, что остыла совсем печь, ни того, что кот извелся ревом на кухне, клянча ужин. Только слышала, как за окном падал и падал снег, и тревожно на ветру звенели колокольчиками оставшиеся зимовать на деревьях ягоды боярышника.

***

Мэри пришла в ярость в аэропорту, когда таможенники чуть не изъяли пленку из фотоаппарата, полностью заполненную какими-то странными деревенскими пейзажами. Уже уверенная, что сейчас отстанет от рейса, она вдруг вспомнила про подаренную ей лично Горбачевым еще тогда, в прошлое интервью, фотографию с подписью «Всегда рад помочь прекрасной Мэри! М. Горбачев» и с номером его телефона.
Услышав «Я сейчас буду звонить Вашему президенту!», и таможня, и пограничники сдались и вернули фотоаппарат.
- Все у вас из-за таких, как Вы! – Выпалила уже из недосягаемой зоны Мэри и побежала на посадку.

***

Все Шнайдеры и их близкие слушали рассказ Мэри, радуясь, обнимаясь и печалясь, о событиях в далекой Белоруссии. Плакали, вспоминали, сожалели, что не состоялась встреча с матерью Юрия.
Но главное, о чем уже говорили без слез, а очень серьезно — все дела нужно срочно устроить и ехать в Минск всем составом, чтобы забрать бабушку к себе, сюда, в Германию. Артур давно говорил, все сейчас осознавали еще отчетливее, что родина – это не страна, не дом, не флаг и не президент. Родина – это твои близкие и родные люди. Оторвись от них — и смысл теряет все остальное.
Старый Артур, еле передвигающийся и по своей лужайке, узнав, что нужно будет пройти какой-то путь по лесу, все равно заявил, что поедет. Он, мол, не переживет того, что сам не увидит эту отшельницу Ирину.
- Какая разница, на какой территории умереть, если рядом все твои родные?! – Вновь повторился Артур. Это был самый главный аргумент в пользу и его поездки в Россию.
В конце концов, все засучили рукава, поручили Энтони с Мэри заняться визами и другими необходимыми формальностями по въезду в Белоруссию таким внушительным составом и стали готовиться к поездке.
К началу декабря все было готово. Билеты на самолет по маршруту «Франкфурт-на-Майне – Минск-2» лежали в письменном столе Артура. Аллер открыл свой дневник и записал: «Мне нужно прожить еще одну минуту, которую я ждал всю свою жизнь. И тогда я могу позволить себе умереть, пусть не с чистой, но хоть немного успокоенной совестью».

***

Ирина начала читать с первого же попавшегося слова «Белоруссия», старалась не пропускать даже, казалось бы, отвлеченные описания, боясь пропустить хоть одно, значимое для нее слово. Она повторяла вслух, найдя в словаре значение очередного глагола или существительного, потом — сложенное с трудом предложение. Сначала по слову, по фразе, потом — целиком, осознавая написанное немецким автором, понимая, что писала душа, писала талантливо и честно.
«… к тому времени, когда нас, взрослых уже мужчин, в большинстве своем имеющих семьи, детей и жен, нас, несколько человек из народного ополчения, назначили для конвоирования мирного населения в Германию, где их ждали концентрационные лагеря, а, значит, смерть, я уже дошел до той точки, чтобы просить Господа убить меня… чтобы избавить и от душевных, и от физических мук. Мое, и без того больное, сердце не было поводом не воевать за мою опозорившуюся перед всем миром Родину… в тот день был ужасный мороз, каких не бывает в Германии… мы сопровождали огромную колонну полураздетых несчастных стариков, детей, женщин… люди падали от бессилия и от обморожения… молодые солдаты добивали тех, кто упал или тех, кто плевал в нас, не боясь получить автоматную очередь… мы шли через сожженные деревни, все приближаясь к железнодорожной станции, где уже ждал товарный состав очередную партию рабочих рук для Германии… поступил приказ грузить только здоровых и крепких, остальных расстрелять… по цепочке передали придуманное начальством страшное мероприятие по сортировке — устроить пробежку для полуживых уже пленных до вагона… тех, кто не добежит и упадет – расстрелять… на руках было много детей… маленькие шли и рядом, почти не шли уже, матери их тянули по снегу, боясь потерять, боясь, что убьют дитя… старики падали, понимая, что застрелят, но пройти еще несколько метров просто не имели никаких сил… для того, чтобы хоть чуть-чуть больше согреться, мы менялись местами, перебегая вдоль длинной колонны туда-сюда… Уве крикнул мне «Артур, меняемся!» и пошел быстрым шагом навстречу… я отправился в конец колонны… молодая девушка несла на руках грудного ребенка… я давно ее заметил, потому что яркое синее одеяльце сильно выделялось на белом снегу… у меня тоже было такое синее одеяло в детстве, точь-в-точь… вдруг она совершила такое, что я на какой-то момент опешил, но не нашелся, как отреагировать… жизнь состоит из столетий, недель, дней и минут… не каждый год своей жизни можно вспомнить, но в жизни каждого человека бывают такие мгновения и минуты, такие предметы и лица, которые, увидев однажды, ты не в силах забыть до самой гробовой доски… можно не помнить человека, но помнить всю жизнь, но помнить перламутровую пуговицу на смокинге, которая была надломлена или поцарапана… я не могу уже полвека забыть ту минуту и ту девушку с младенцем… как только она поравнялась с занесенной снегом, единственной уцелевшей от пожара деревенской избой, она вдруг резко и, видно, собрав последние силы, бросила сверток с младенцем за забор в высокий сугроб… я сделал вид, что не заметил, но я уже очень близко приблизился к ней… испуганная насмерть, с выражением лица, какое, наверное, имеет сама смерть, она пришла на секунду в замешательство… тогда я, крикнув на нее так зло, как никогда еще ни на кого не кричал, «Schneller!», вызверился, загоняя взглядом в толпу… я боялся, что Уве скоро вернется и обнаружит отсутствие синего одеяла в конце колонны… я молился и готов был разрыдаться, представив своего сына Отто на месте того, выброшенного отчаявшейся матерью малыша… я до сих пор переживаю каждый день то, что пережил тогда… я до сих пор молю Бога, чтобы того малыша нашел хоть кто-то… я за одну сотую долю секунды, совершенно не осознанно, руководствуясь, точно, не умом, а чем-то другим, какой-то высшей силой, сорвал медальон с иконкой, которую мне дала, прощаясь, моя жена Сьюзен, и бросил его в тот сугроб… я не думал о том, что кто-то заметит… в надежде, что Уве не вернется в хвост колонны, я шел, стараясь не видеть, куда делась та девушка – мать… потом было страшное… наши назвали это соревнованиями по бегу… я не хотел видеть ее… меня поставили у вагона… я должен был считать, как скот, поштучно, тех, кто смог добежать… Господи, я никогда не забуду, как она бежала… она смотрела сквозь меня куда-то в темное нутро вагона… она два раза могла упасть, споткнувшись… сердце мое не билось совсем, оно умерло на время ее стометровки… уже вскочив на ступеньку вагона, она резко покачнулась… я, собрав, все свои силы, всю злость и ненависть к самому себе, ударил ее в спину, удерживая прикладом автомата ее тело, сильно подавшееся назад… она упала, слава Богу, не назад для того, чтобы быть убитой… эта минута живет со мной до сих пор, она изменила всю мою жизнь, она спасла меня от войны, расколов мое сердце пополам в тот день… меня отправили в госпиталь, а там, вернув к жизни, послали на канцелярскую службу в Берлин до самого конца войны…»
Ирина чувствовала, что сейчас, в точности, как у этого солдата, ее сердце просто расколется на части, не на две, на множество мелких осколков, на тысячи таких вот минут.
Она оставила чтение, увидев, что на дворе уже давно стоит утро.
- Сейчас, Леший мой, покормлю, прости. – Обратилась она к лохматому рыжему коту, который уже был в полуобмороке от голодного истошного крика. Открыла крышку с пол-литровой банки и прямо так поставила на пол свежую густую сметану. – Сейчас печечку разведем, греться будем. А потом я буду читать дальше, мне надо все знать, понимаешь, Леший?
Кот, воткнув мордочку почти полностью в банку, хватал сметану такими порциями, будто его не кормили год. Наконец, опустошив почти до конца, блаженно развалился в ногах Ирины. Она взяла его на руки, поцеловала в холодный розовый нос и села у окна наблюдать за снегопадом.
- У меня начинаются видения, кот. Смотри, ты там кого-нибудь видишь? – Она приподняла Лешего, будто он мог подтвердить, что это – никакой не мираж, а на самом деле по заметенной за ночь снегом тропинке к «козьему домику» медленной, но уверенной походкой приближаются какие-то люди.
- Нашли… - Плакала тихо Ирина. – Нашли меня немцы мои… нашли… Артур идет первым… старый уже, какой, посмотри, Леший… а я его сразу узнала — такой же толстый, хоть старый…
Сил подойти и открыть крючок, не было совсем, а оттуда из-за двери кричали: «Мама, мама, прошу тебя, проснись! Это я, Юра! Мамочка, открой, умоляю»! И еще другие голоса кричали, смеялись, слыша, как она шаркает навстречу.
Минута эта показалась всем вечностью. Это только на циферблате часов минуты имеют одинаковые деления, а в жизни каждого человека они свои. Бывают часы и годы, короткие, глупые и ненужные, а бывают минуты длинною в целую жизнь.

Конец.

Послесловие.
Ирина Алексеевна согласилась переехать туда, куда позовут ее дети. Она дождалась их летом. Они провели несколько дней в Белоруссии, оформляя документы на выезд, и она простилась с родиной. Когда вскоре ушел из жизни Артур Шнайдер, она попросила вернуть ее назад. И остаток своей долгой жизни провела в своем «козьем домике», каждое лето принимая гостей, одного за другим. Вся большая семья Шнайдеров и Гайделей – Антоновичей заботилась о ней до самой кончины. Умерла Ирина Алексеевна счастливым и спокойным человеком, написав роман о своей жизни под названием «Моя минута войны», который издал еще при ее жизни внук Антон.

© vesnyanka2007 Наталья Корнилова

Херасе тут война и мир. О чём там вкратце?

блин, еще читать и читать, но кучу плюсов уже можно поставить)))

война... и слов больше нет...
насколько все-таки сложна жизнь наша, непредсказуема...

Пока читала слезы лились непроизвольно. Хорошо, что у этой истории счастливый конец. Жаль, что в жизни так бывает реже.
Низкий поклон людям, прожившим такой ужас.
Автору - просто слов нет - здорово написано!
Жаль голосовать меня еще не допускают...

Спасибо большое. Похоже, вы - единственная, кто все же прочитал.

Нет слов , а если честно то их настолько много, что только успевай записывать.
Спасибо автору, читал взахлеб , спасибо людям сумевшим устоять в тех нелегких условиях.
P.s."Отличный фильм мог бы получиться, только вот я его для себя уже посмотрел."

И вам большое спасибо. Кстати, первая часть про колонну и ребенка - чистая правда о моем дядьке и его маме, она - сестра младшая моей бабули. Дядю Юру нашли после войны именно так, как здесь написано. Спасибо.

На мой взгляд несколько затянуто, но читала не отрываясь.
Спасибо автору!

Прочитал. Хоть несколько и натянуто, но вещь сильная!

дочитал, проняло
очень, очень сильно
так лихо сюжет закручен и, в то же время, очень душевно написано

Пока читал первую половину, пару раз выходил на улицу... Нервный перекур, руки дрожат, слёзы подступают... Ушёл читать дальше...

Ой, только ж возвращайтесь, прошу!

Не мог оторваться. Очень тронуло. Спасибо и земной поклон всем прошедшим такой нелёгкий жизненный путь.
И автору.

Все...дочитала...Слезы текут и текут.Спасибо всем,кто выжил...Деду спасибо,жаль,что нет его уже.Автору-огромное спасибо.

Котик, не плЯкай (хоть и сайт такой, что только плакать и плакать! ), я же тут все почти придумала. Простите уж. Пожалуйста. Все же закончилось хорошо. Жизнь это.

На "придумку" стало похоже только в конце, когда пошли "отрывки из книги". Сильная вещь!!!!

Слов нет, огромное спасибо автору за буквы, за чувства которые эти буквы вызывают, спасибо

Ой, буду каждого благодарить: длинное, а прочитали! Спасибо! А то я боялась загружать сюда такое.

Мде... У меня и времени-то столько свободного нет, чтоб все это прочитать. Но раз про тяготы и лишения на войне, то крестану.

Чего крестить непрочитанное, не пойму... Мне не нужны баллы, я тут строго для себя - мнения нужны. Спасибо, конечно.

Читала с интересом. Почему только повесть? При наличии желания и труда можно было бы развернуть в действительно хороший роман.