Здесь даже когда захочешь плакать, то не всегда можно заплакать.Воспоминания о валаамских инвалидах.

Воспоминания художника Геннадия Доброва о посещении Валаама в 1974 г. и работе над портретами инвалидов войны.

Пришёл к директору этого дома-интерната. А от Союза художников мне Ингрид Николаевна дала просьбу такую директору дома-интерната, чтобы он меня приютил, чтоб я мог кушать в столовой. И чтобы дали мне место, где спать там, бельё… Ну, в общем, поселили меня в келье бывшей. И директор прошёл со мной по комнатам, коридорам, по монастырской гостинице, в которой жили инвалиды…

А что такое инвалиды войны? Это люди, которые после войны остались без жилья, без семьи, без денег. Без рук, без ног… там без глаз, с дырками в голове (ну, это говорю, как…). У всех там свои были болезни. Они были на улице и остались… Первое время они нищенствовали, потому что не могли заработать денег и просили милостыню. И наводняли рынки, наводняли вокзалы, наводняли различные, там, пристани. Ну, в общем, где только можно было найти людей, которые бы им могли помогать как-то прожить.
Потом вышло постановление — собрать всех инвалидов и создать им условия для проживания, для такого коллективного проживания в определённых местах. Вот для Севера, Северо-запада — это был Валаамский остров, Валаамский монастырь. Туда после войны было отправлено полторы тысячи инвалидов. Создали им условия, наладили питание, пригласили врачей туда. Но всё это делалось ещё при Сталине. Были там и врачи, медсёстры, повара там…, различные сапожники. Устраивали там даже танцы, танцплощадка была. Играло там радио по вечерам. Но это вначале.
Когда же я приехал — танцплощадка была, но там уже никто не танцевал. Инвалиды большею частью (они ведь недолго живут) помирали. Кто-то уехал. Кто-то женился, или, там, замуж вышли (там же женщин было много). И как бы уже оставались такие люди, которым вообще некуда было идти. Или они куда-то уходили, не ужились там где-то, вернулись обратно. Такие вот были люди. Как бы одинокие и абсолютно уверенные в том, что нигде ничего им в другом месте лучше не будет.

«Это был мой первый портрет инвалида войны». Александр Подосёнов.

Я сразу пошёл рисовать. Пришёл в первую палату, которую мне Иван Иванович Королёв, директор, показал. И иду по палате. Смотрю — с 2-х сторон койки. Палата большая. И тут койки — проход, здесь койки. С правой стороны окна, там — глухая стена, тут двери. И лежат эти инвалиды. И такая тишина, так тихо… А за окном — лето в разгаре, это июнь месяц (начало июня). Сирень цветёт, окна открыты. Солнце тут льётся. Я иду, иду, до конца почти дошёл. Смотрю — сидит молодой ещё мужчина, совсем-совсем молодой. Он опёрся на столик, который перед ним, подушки тут у него. И голова у него — я смотрю — она пробита навылет пулей. Пуля была… Это не то, что маленькое такое отверстие, а она как-то разбила череп. Как будто удар был каким-то обухом по голове с одной стороны, потом такой же обух… вмяло этот череп с другой стороны. То есть две такие дыры были… Ну, затянутые кожей там… Всё-таки это было видно, что насквозь. Или какой патрон большой прошёл, какой-то противотанковый, или ещё что… В общем, навылет. В общем, он жил с этими двумя дырками на самом видном месте.

Ну, я тоже сел, начал его рисовать. Это был мой первый портрет инвалида войны. Звали его Саша Подосёнов. Когда я начал его рисовать, вдруг пришла какая-то женщина, села рядом. Это была, оказывается, его мать, которая приехала из Сортавала на «омике» («омик» — это такой пароходик маленький)…

Это сообщение отредактировал BigCap - 23.01.2020 - 04:21

И я работал очень так медленно. Я не торопился. Я этому Саше сказал: «Саша, можно я тебя дня три порисую?» Он говорит: «Пожалуйста, пожалуйста, рисуйте. Я всё равно никуда не тороплюсь. Я так вот сижу, — говорит, — целый день. А потом меня мать укладывает на подушку. И я сплю ночь. А днём опять сижу».
Поэтому я так обрадовался, говорю: «Ну, хорошо, Саш, на сегодня хватит, завтра продолжим». Он говорит: «Хорошо, хорошо».

После этого я шёл обедать. Им приносили — инвалидам. Кто мог ходить — ходили в столовую. А кто не мог — им приносили санитарки. Санитарки тоже все были тихие, спокойные. Люди кушали. Готовили очень хорошо. Ну, может быть, потому что это был остров и что не было необходимости куда-то тащить, куда-то воровать там, кого-то кормить… Санитарки тут же жили, в этом 2-х этажном здании таком — каре — посередине которого стоял собор (Преображенский, по-моему), огромный собор. И там на первых этажах жили семейные инвалиды, их дети бегали там… Сами они выходили на лавочку, сидели. Им носили домой, или они сами приходили. А столовая была тут же рядом. Кормили очень хорошо, очень хорошо…

Кроме того, была там котельная. А в этой котельной на 1-м этаже была баня. Вода, свежая, в эту баню подавалась прямо из монастырской бухты каким-то водопроводом. Какие-то машины там стояли, которые качали эту воду прямо из бухты. Расстояние большое, и, главное, высоко всё это, на скалах стояла эта баня. И я в первую же неделю пошёл в эту баню.


Это сообщение отредактировал BigCap - 23.01.2020 - 04:02

Когда я туда пришёл… Ну, во-первых, там женская была баня, а потом мужская, как бы в один день… Так было интересно — тут женщины выходили, а мужчины входили. Ну, я-то был с мужчинами. И когда я вошёл, первое, что меня поразило, это то, что инвалиды сидят и моют свои костыли. Намыливают их и потом мочалкой их трут. Оттирают, ну там, видимо, чтобы не потные были, может быть, там уже грязные были, засаленные. Вот они их там оттирали… И они их так оттирали, как будто это были их собственные ноги. Потом из тазика их обливали…
Ой… А когда они друг друга мыли — и один без ног, и другой там с одной ногой… вот так. Спины тёрли друг другу, это удивительно. Удивительно было такое братство. Я никогда там не видел, не слышал драк между инвалидами войны.


Инвалиды войны и инвалиды-«тюремщики»

Но на втором и на третьем этажах уже было ко времени моего пребывания… Туда стали привозить инвалидов из тюрем, из колоний. Но это были совсем другие инвалиды. Это были инвалиды, только внешне похожие на инвалидов войны. Так же не было, например, ног у них. Или одна нога там… Но это были требовательные такие, скандальные люди, которые стучали там кулаками, костылями своими, доказывали. Или писали требования такие, письма в Министерство, в Москву. Просили передать эти письма…
Инвалиды же войны ничего не требовали, ничего не просили, никуда не писали. Они были всем довольны. Всем довольны. И главное, что около каждой кровати стояла тумбочка. И на тумбочке… Или на тумбочке, или на самой кровати, такой какой-нибудь простыне, которая привязывалась к дужке, к спинке кровати — были приколоты ордена и медали, у каждого. И я говорю: «А у вас какие-то вещи тут есть? Ну, шкафы там какие-нибудь?» А они говорят: «А какие вещи?» Я говорю: «Ну, как? Ну, у каждого же человека есть какие-нибудь вещи свои». А мне говорят: «Ну вот наши ордена, вот это наши вещи. И нам других вещей не нужно. Остальное всё есть у нас». А вот эти ордена, это, говорят, то, ради чего мы воевали. Ради чего другие погибали. То есть, это как бы осталась память об этом. Вот…
А у тюремщиков ничего вообще не было. Никаких орденов, ничего не было. Но зато была какая-то такая хватка. Они даже разоряли семьи инвалидов войны.
То есть — ну, что такое инвалид войны? Он уже неполноценный там, скажем, мужчина, да? Вот… А женщины там у них были ещё вполне «в соку». И когда этот инвалид тюремный, или лагерный, начинал приставать к жене инвалида войны — те не выдерживали и иногда убегали с ними. Бросали своих мужей и убегали на материк вместе с этим…

Это сообщение отредактировал BigCap - 23.01.2020 - 04:05

История инвалида войны Виктора Попкова.

Такой случай был, когда я рисовал Виктора Попкова, инвалида войны. Я рисовал у него дома, там же недалеко, отдельная гостиница, монастырская гостиница. Жил в семье. Но дети у него уже были в Сортавале, там учились, а он был с женой один.
И вот инвалид из тюрьмы с одной ногой, с протезом, с ремнём наискосок через всё тело, стал ухаживать за женой этого Виктора Попкова. Нагло видя, что это жена, что муж тут, что он тоже инвалид — ничего… Просто вот ему нужна была женщина. А той тоже наверно… Может быть, Виктор этот был больной, я уж не знаю. Но факт тот, что она с ним… Пока я его рисовал, она пропала. (Потом, говорят, где-то там её видели, уже на материке, там в Сортавала, или в Ленинграде, они там куда-то на поезд садились). В общем — убежали. И Виктор этот так переживал, бедный. Видно, он любил свою жену. А она вот так… с этим инвалидом убежала. И долго они… Пока я там жил — всё их не было. Потом, под конец, вдруг появились обратно. Видно там ничего им не светило — куда они убежали. И в конце концов они вернулись обратно. Жена вернулась к этому Виктору. А он так… Простил её.

Это сообщение отредактировал BigCap - 23.01.2020 - 04:22

Инвалид войны – Амбаров.

Пока я там рисовал ещё одного инвалида — Амбаров такой. Этот Амбаров тоже жил отдельно, была у него комната. Не знаю, как он там жил, он был наполовину слепой… Наверно, у него всё-таки кто-то был, только я сейчас не помню, была ли у него там женщина, или он один жил…
Я его спрашиваю: «А почему у вас такое лицо, всё изрыто какими-то оспами?» А он говорит: «Это не оспы, это следы пороха». — «Как пороха?» — Ну, так, говорит, следы пороха, следы разрядов, которые тут рвались рядом со мной, около моего лица. Поэтому впились глубоко в тело. Вот эти следы, вот этих дробинок (в общем, каких-то частей пороховых). Их невозможно уже оттуда вытащить. Они такими отметинами из щёк, изо лба, из носа — везде… Вокруг рта, вокруг губ. Кроме того, что он весь в шрамах был, ещё и эти вот отметины этого пороха — тёмно-синие, синие. И глаза у него одного не было. Но он был такой весёлый, такой жизнерадостный, всё время улыбался.
Я говорю: «А почему вы всё время улыбаетесь? — Он говорит: «Так как же мне не улыбаться? Я ведь 4 раза был похоронен под землёй». — Я говорю: «А где же это?» — Да вот, говорит, было такое место во время блокады Ленинграда — «Невская Дубровка», это недалеко от Ленинграда, на Неве. Там проходила линия обороны Ленинграда (он в кольце был). И вот мы, говорит, держали эту оборону. А немцы, как назло, всё время её обстреливали, как снаряд бросят — и подымалась вверх такая куча земли сразу, и потом всё сыпалось, и засыпало землёй нас, говорит. Потом мы начинали откапываться, а командир кричит: «Амбаров, ты живой?» — Я откапываюсь тоже и кричу: «Живой!» — Ну, говорит, молодец.

И так, — говорит, — раза четыре меня… Заживо из-под земли вылезал, как из могилы. Такие, говорит, были бои, и всё-таки мы Дубровку эту, узкое такое место в обороне, мы, говорит, её охраняли, и так не пропустили немцев, как они ни бомбили, как ни обстреливали, народу, говорит, там много погибло, и вот так… Поэтому, говорит, я так доволен, что я живой…
Вот так вот… Не нужно думать, что все бои на фронте были с такими угрюмыми мрачными лицами, как будто бы там похороны были. Нет. Люди шутили, как в обычное время. Улыбались, шутили, подкалывали друг друга анекдотами, всякими рассказами, шутками, прибаутками — веселее было воевать…

Из письма Г. М. Доброва жене 23.06.1974 г

«…Сейчас я рисую инвалида двух войн — финской и отечественной. Воевал в Карелии с финнами, был ранен, обморозил обе ноги, потом с немцами, всё время на передовой, в окопах. Без глаза, пуля прошла через оба глаза, весь изрешечен пулями и осколками. А жена его в это время, как он погибал на «Невской Дубровке», жила с финским офицером всю войну, а сейчас опять с этим инвалидом живёт. А он тут напился и говорит: «Ты бы простил?»

Серафима Николаевна Комиссарова.

Однажды мне говорят — вот есть Серафима Николаевна, женщина. Она была радисткой на фронте, и как-то её там ранило. Войска ушли вперёд, она осталась в болоте. Потом это болото стало мёрзнуть к утру, она не могла там пошевелиться. В общем, она вмёрзла, вмёрзла в эту воду. Ну, идущие следом части обнаружили её, вырубили её из этого льда, в медсанбат привезли. Начали её там оттирать, начали там оттаивать, приводить в себя. Но дело всё кончилось тем, что ноги у неё перестали слушаться. Ноги ей не обрезали, у неё остались ноги. Но только она ими не могла шевелить, не могла ходить, они у неё были как обуза. И я ей говорю: «Серафима Николаевна, а не лучше бы было вам их отрезать, чтоб потом кататься на коляске?» А она говорит: «У меня есть коляска, только она 3-х колёсная». Я также, говорит, могу двигаться и повороты делать, и ездить, и тормозить, и всё… Там у меня сзади, говорит, такой есть железный ящик, куда можно класть инструменты и продукты, всё…
Ну вот, я её начал рисовать. Начал рисовать… Порисовали мы немножко. Потом прихожу, смотрю — а у них… полати… Какое-то такое разорение кругом: валяются простыни, подушки тут, одеяла. Я говорю: «Серафима Николаевна, в чём дело?» Она говорит: «Гена, сегодня рисовать не будем». — Я говорю: «Почему?» — «Да сегодня банный день у нас. Я хотела вымыться, и ещё чтоб у нас осталось время, чтобы ты рисовал. Но запила, говорят, эта наша нянечка, не пришла. И мы остаёмся немытыми. Все палаты, уже как бы их помыли и сменили бельё. А мы немытые, и бельё нам никто не менял».

Это сообщение отредактировал BigCap - 23.01.2020 - 04:19

И все женщины тоже сидят на своих кроватях и повторяют то, что она говорит. А я так настроился рисовать. Ну, я ей говорю: «Серафима Николаевна, а я вам не могу помочь?» — Она так смутилась, говорит: «Гена, ну как ты нам поможешь? Ведь мы женщины» — Я говорю: «Серафима Николаевна, а вы что, стесняетесь?» — Она говорит: «Ну, конечно. Ну мы же неподвижные женщины, нас же нужно перекладывать, нас нужно везти в ванную, класть в неё, вытаскивать из ванной, везти обратно, потом класть на кровать… Конечно, мы стесняемся» — Я говорю: «Серафима Николаевна, есть две профессии в мире, где не нужно стесняться. Это врачей в больнице и художников, которые рисуют людей в своей мастерской. Вы знаете, сколько прекрасных сделано картин, где нарисованы совершенно обнажённые девушки в виде Венер, в виде богинь. И ничего, никто ещё не пострадал от того, что их художники рисовали» — Она говорит: «Ну, мы не знаем, я не знаю… Если вы помогли бы, было бы очень хорошо. Потому что мы совершенно не представляем, когда эта нянечка придёт. А если даже она придёт, там уже вода кончится в ванной, и мы опять останемся немытые ещё до следующей недели».

Я говорю: «Ну, давайте тогда начнём. Давайте хоть с вас начнём. Вот. Садитесь на свою коляску, и я вас отвезу в ванную». — Она говорит: «Хорошо, ты отвези нас в ванную, а в ванной, там есть женщины, которые моют нас. И они нас помоют, и ты потом только привезёшь обратно». Ну, вот так мы и сделали. Я ей помог залезть на коляску (она тучная такая была, трудно ей так было двигаться). Но всё-таки я ей помог, залезла она на свою эту 3-х колёсную коляску. Я её покатил. Она впереди рулит одной рукой, чтобы не врезаться в стену. И мы по коридору, по длинному коридору поехали. Я сзади иду, толкаю эту её коляску. И она говорит: «Вот сюда, сюда, Гена, налево». Заходим — а там такой кафельный пол, душ, ванны стоят, и женщины там в этих ваннах. А другие в халатах их моют по очереди, этих женщин. И вот, значит, Серафиму Николаевну тоже привёз. Она говорит: «Ну, ладно, вот теперь женщины помоют».
Я подождал в коридоре. Потом она кричит: «Гена! Заходи». Я зашёл, она уже сидит на коляске — чистая, помытая, полотенце у неё на голове. Ну, поехали обратно.
Потом другую женщину. Так я всех этих женщин перевозил в ванную комнату. Их там мыли, я потом их обратно привозил. Они так остались довольны, такие были счастливые, что вот их помыли. И потом я успел в этот день ещё её порисовать. На коляске я её рисовал.


«…Меня пугает, что ты так боишься всяких страданий, и так старательно от них отгораживаешься. Я тут вожу на коляске больных в баню, мою им руки и спину, таскаю их, перетаскиваю, вожу на коляске, помогаю, чем могу, и ничем не брезгую. И кушаю с ними вместе. А тебя всё это пугает… Циничная компания тебе по душе, с кокетками на работе ты находишь общий язык, а с русскими людьми, со страдальцами, которые воевали из-за нас с тобой и которых война изуродовала — с ними ты брезгуешь встретиться, боишься свою нервную систему потревожить…» (Из письма Г. М. Доброва жене 04.07.1974 г.)

Портрет неизвестного солдата.

По мере того, как я осматривал Никольский скит, я пришёл в бывшую гостиницу… Ну, это бывшая была монастырская гостиница, маленькая такая. И вот вижу: везде больные — в палатах лежат, на койках сидят…

пошёл дальше осматривать комнаты. Захожу ещё в одну комнату, смотрю — лежит человек. Без рук, без ног. Но лежит на чистой кровати, укрытый чистым одеяльцем таким маленьким, простынью. И подушка у него, всё очень чисто. И он только на меня смотрит, смотрит… Вижу — это молодой, как бы… молодой солдат, ну как вот, бывают новобранцы, но потом смотрю — нет, это уж не такой и молодой, это он просто… Как бы у него лицо застыло в том состоянии, когда вот его контузило. И с тех пор оно не стареет, как бы такое… И смотрит на меня, ничего не может сказать. А мне потом сказали нянечки: «Да, — его так привезли ещё в 49-м году откуда-то. И он ничего не говорит, он контужен. И документов никаких при нём не было. И его история болезни чистая, ничего там не написано — кто он, откуда, кто его родители, где он служил, в каких войсках… Только подобрали его где-то там, на поле боя…»
Ну, я сейчас же побежал обратно к себе. Взял доску свою, взял бумагу, карандаш и прибежал обратно. И сел в «Неизвестный солдат» из серии «Автографы войны» тут напротив него, и стал его рисовать. А он, как лежал в одном положении, так и лежит. Как смотрел на меня первый раз, так и смотрит таким же взглядом ясным, таким чистым, таким проникновенным. И я его очень быстро и совершенно легко нарисовал. Потому что я его почувствовал, как будто бы это какой-то мой брат, как будто это какой-то мой родственник, как будто это человек настолько мне близкий, родной, что я просто так вот зажал зубами свои губы, чтобы они не кривились от боли и чтобы глаза ещё не застилали слёзы, я старался, так вот…
Ну, знаете, рисование это особый вид искусства. Здесь даже когда захочешь плакать, то не всегда можно заплакать.

И вот, когда я этот сделал рисунок, я отнёс его к себе. И вдруг, приехал Королёв, директор дома интерната. Конечно, ему тут же доложили, что вот тут был художник, и кого он рисовал (я его назвал «Неизвестный солдат») — нарисовал неизвестного солдата… Королёв был в ярости. Он велел меня позвать к себе. Я прихожу. Он говорит: «А кто вам разрешал туда идти, на этот остров?» — Ну, мне просто любопытно… (Но, в общем, я больше молчал).
Он тут начал кричать, и говорит: «Знаете что, лучше вам уехать. Лучше вам уехать, больше не надо ничего и никого рисовать. Уезжайте, уезжайте. Раз вы меня не послушали, я вам не разрешал туда ходить. И так уже достаточно, вы тут полтора месяца. Достаточно. Уезжайте. Больше я вам не разрешаю рисовать, ничего». — Я говорю: «Ну, ладно, хорошо. Я узнаю, когда пароход…» (Узнал — через два дня будет пароход). — Ну вот, через два дня — всё. Всё-всё-всё…

Рисунок гармониста
Потом, ещё один там начинал делать рисунок одного гармониста, который всегда играл на крылечке, а другие инвалиды там пытались танцевать. Но он был до того неусидчивый. Я его хотел нарисовать, мне казалось, что я смогу хороший рисунок сделать. Но куда там… Он минуты не сидел. Кроме того, голуби со всей округи к нему слетались. Садились ему и на плечи, и на руки, и на гармонь. А он так улыбался, и значит, весь был окружён этими голубями, играл… Он был на коляске… И такой весёлый… Но совершенно, совершенно он не мог ни позировать, ничего, всё время крутился. Так что я порисовал немножко и бросил


Он мне рассказывал: «Я здесь с самого основания этого дома. Тут… было весело раньше. Столько было ребят хороших… Это были такие отчаянные, такие, ребята были. Это сейчас… Ну, что сейчас? Сравнения никакого нет… Это поколение уже ушло. Это всё были солдаты, которые ходили в рукопашные бои с немцами, дрались, смелые, отчаянные… А потом, когда они лишились возможности двигаться, вот… То они и тут, и в этой жизни какие-то отчаянные поступки совершали. Вот сидим мы раз во дворике около этого… собора, а там колокольня огромная (я потом лазил на эту колокольню). И мы, говорит, думаем: «Как? Как это он так мог? Без рук, без ног и забрался на самую вершину этой колокольни (там такая обзорная галерейка, такая маленькая, и колокол висит). И он забрался туда как-то на подоконник на этот и кричит оттуда: «Ребята! Вот он я!» А мы играем в домино, и все… на него туда обернулись, смотрим наверх. И вдруг он оттолкнулся и летит вниз с этой высоты… И упал… прямо к нашим ногам. И разбился насмерть. Так… умирали раньше мои товарищи»…

«В конце жизни мастер ослеп и оказался в отчаянном положении. Но произошло настоящее чудо – внезапная слепота оказалась дверью в новое предназначение художника. В холодной ледяной мастерской он стал записывать из ночи в ночь на диктофон свои рассказы о жизни – что видел, чему был свидетелем в течение почти полувека. Вдова художника Людмила Доброва уже после ухода Мастера расшифровала эти «Ночные летописи». Они стали настоящим открытием даже для неё, прожившей рядом с художником почти 40 лет – так искренне, мощно и правдиво в них изображено наше бешеное время. Это мог сделать только художник такого масштаба, как Геннадий Добров. Он прорывался туда, куда другие боялись даже смотреть, о чём другие не могли и подумать – к инвалидам Валаама, в госпиталя Афганистана, в заброшенные концлагеря Западной Европы, в послевоенный разрушенный Грозный… Он был абсолютно бесстрашен.

В конце 80-х тогда ещё малоизвестный художник выставляет целую галерею графических портретов искалеченных фронтовиков, и его работы совершенно ошеломляют зрителей. В искусстве эти закрытые, запретные темы ни тогда, ни потом не поднимал никто. Рисунки Доброва вызывали восхищение у одних и злобное раздражение у других. Работы поражали новизной и огромной внутренней свободой, с рисунков смотрела неожиданная обнажённая правда о войне. В русскую культуру пришёл не просто новый художник, но какое-то абсолютно новое явление. «Я бык, пашущий невспаханное поле», – любил говорить о себе художник, родившийся в год Быка, в 1937-м. Его живопись, его картины на остросоциальные темы тоже пробивали себе дорогу с огромным трудом».

всё

весь текст воспоминаний Геннадия Доброва здесь

http://valamo.ru/dobrov-invalidy-na-valaame-7/

полностью работы художника здесь

"Автографы войны" Геннадия Доброва



https://www.yaplakal.com/forum2/st/25/topic1339499.html

В версии наших неполживых братьев это звучит как "Сталинская гебня сослала всех инвалидов на Валаам, чтоб они там сдохли и не портили своим присутствием вид советских городов"

не только, что при Сталине безруких и безногих грузили на баржи и топили, ну и просто расстреливали.

да, а Валаам это концлагерь для инвалидов второй мировой войны...сарказм если что.

Без слез читать невозможно.

Верю! Верю что с каждым персонажем художник долго говорил и рисовал тоже вдумчиво и долго. Спасибо, ТС.
P.S. Это вам не «портрет модели карандашом за 15 минут» по фотографии

Спасибо за этот пост!

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Читать страшно и больно.

Размещено через приложение ЯПлакалъ

Это должен прочитать каждый из "можемповторить", для понимания.