По локоть в крови.Из военного дневника Лены Карповой

просьба не ломать....

Дорогая внученька, я очень хочу, чтобы ты это прочла. До конца. Потому что это правда – от начала и до конца. Так было. Такими мы были. Мы любили Родину, и за неё мы были готовы отдать жизнь. Мальчишек – моих одногодок – домой с войны вернулось всего три процента. Не потому, что они не любили жить или не хотели жить. Просто жизнь любой ценой нельзя называть человеческой жизнью. Многие из нас – тогда я была такая же юная, как ты, – пошли на фронт защищать Родину, а это значило защищать всё, что мы имели: свободу, честь – во всех смыслах этого слова, достоинство, нашу культуру и наш язык. Нашу жизнь. Чтобы те, кто пришли грабить и убивать нас, не жили на этой земле. Чтобы рождались дети. Чтобы когда-то потом случилось радостное и ничем не омрачённое событие – родилась ты. И чтобы тот необъятный ужас, который называется коротким словом «война», был бы тебе известен только по книгам, фильмам и этим строкам. 

У этих записок трудная солдатская судьба. Часть эти записей попала к немцам в сорок первом году под Москвой, часть была зарыта в землю в сорок втором во время отступления, часть в сорок третьем году во время освобождения Днепропетровска при переправе через Днепр вымокла в воде, часть испортилась на жаре в Белоруссии – находясь в вещмешке вместе с трофейными немецкими светильниками (они были заполнены каким-то составом вроде воска), так вот, этот воск или жир растаял и залил все эти записки; потом, с большим трудом разбирая текст, мне пришлось всё переписывать в тетради.

Решила всё-таки кое-что записывать. 15 июля 1941 года для меня началась новая жизнь. Ночью нас подняли по тревоге и в 4 утра мы выехали из Новочеркасска на фронт. Никто нас не провожает, никто не знает, что мы уезжаем. Я выехала не совсем обычно. Ни мама, ни папа ничего не знают. Они думают, что я лечу зубы. На первой станции написала открытку – сообщила, что еду на фронт, что иначе поступить не могла, просила простить меня и не волноваться. Долго я думала над своим поступком. Несколько дней тому назад мы всю ночь просидели с Аней. Она мне пыталась доказать, что я совершаю глупость, что незачем умирать раньше времени, что мы ещё слишком молоды и должны учиться. Она считала, что если нужно будет – нас позовут. А я так не считала. Да, никому не хочется умирать на 17-ом году жизни, только в этом она права. 

Я не могу, не имею права жить спокойно, учиться в то время, когда по нашей земле кровь льётся рекой. Учиться никогда не поздно, но сейчас думать об этом – позорно. Интересы Родины – это мои интересы. Я не могу отделить себя от тех, кто кровью своей и жизнью защищает её, сидеть за чужой спиной, когда стоит вопрос: быть или не быть? 23 июня я повела девчонок в военкомат, но к военкому мы не попали. К военкомату вообще подойти невозможно – тысячи людей толкаются, кричат, требуют, чтобы их немедленно отправили на фронт, но никто не обращает внимания на них, пропускают только с повестками. Весь день мы осаждали военкомат, и к вечеру всё же удалось пробиться – влезли в окно и мы подали заявление с требованием – немедленно отправить нас на фронт. Мы написали, что имеем звание парашютистов, ворошиловских стрелков, можем оказывать первую медицинскую помощь раненым. В общем – кем угодно, только бы на фронт.....

в военкомате отказали, сказали, что ещё слишком молода. Мы решили действовать через политрука той части, куда попали девочки (это ПЭП 12 – полевой эвакопункт). Втроём стали его упрашивать, но он не соглашался, говорил: «Куда ты поедешь, Чижик?Ты же плакать будешь там!»

А я ревела уже здесь оттого, что не брали меня. Целый час мы просили, убеждали, плакали и, наконец, он сдался, и я написала заявление – в действующую армию, и была от счастья на седьмом небе. 

Моё место на верхних нарах у окна, и мы по очереди смотрим в него. Обстановка какая-то тревожная. Страшно от неизвестности и непроглядной темноты. Но есть все основания предполагать, что когда всё станет известным, будет в тысячу раз страшнее. Не верю, что есть бесстрашные люди, каждому нормальному человеку знакомо чувство страха, всё дело в том, как он будет себя вести, испытывая этот страх. Мне только раз пришлось испытать настоящий страх во время прыжков с парашютом. Страшно было терять опору под ногами и шагнуть в воздух, но я справилась с этим. На фронте смешно будет вспоминать об этом "страхе". Но как бы ни было страшно и тяжело, я постараюсь справиться с этим. И если даже не придётся вернуться, я никогда не пожалею о том, что сделала. Останусь жива – мне не стыдно будет смотреть людям в глаза – я за чужой спиной не сидела. Ну, а если погибну – значит так надо.

В небе, прямо над нашей головой, начался воздушный бой. Самолётов было девять штук. Сколько наших, сколько фашистских – мы понять не могли. Настолько быстро они мелькали, выделывали такие сложные фигуры высшего пилотажа, что сердце замирало. Непрерывно трещали пулемёты. И вот первый самолёт с огненным шлейфом камнем пошёл к земле. Лётчик успел выброситься и спускался на парашюте, один из самолётов преследовал его. Было отчётливо видно, как вдруг мёртво обвисла фигурка лётчика под белым куполом. Когда мы увидели первый горящий самолёт, от радости начали плясать, как дикари, и взбесившийся часовой никак не мог нас успокоить. Было очень интересно и совсем не страшно.
Самолёты факелами падали к земле, в воздухе вспыхивали белые облачка парашютов. К вечеру пришли обгорелые лётчики, и радость наша померкла. Оказалось, что сбитые самолёты были наши, и три лётчика погибли. Это были мессершмиты. Это они расстреливали в воздухе наших лётчиков. До сих пор мы думали, что гореть и падать могут только вражеские самолёты. На нас это произвело ужасное впечатление. Я всегда преклонялась перед лётчиками, для меня они необыкновенные люди, люди – птицы. В том, что их сбили, они не виноваты, храбрости им было не занимать. Просто мессеры оказались намного лучше наших ястребков.

Нам дали адрес:

Действующая армия.
Полевая почтовая станция № 41.
Штаб армии. ПЭП 12.
Подразделение Фокина.

Срочно послала домой.

Вместе с нами в лесу части на переформировке. Это первые для нас люди, которые видели фашистов, дрались с ними. Мы с раскрытыми ртами слушали их – всему верили, но как же не хотелось верить нам в то, что они своими глазами видели, как наши девушки пьют и гуляют с немцами. Один из солдат запустил в избу связку гранат, где развлекались с немцами "советские девушки", и сам чудом унёс ноги.

Писать просто некогда, да и не разрешают. Пишу украдкой. Наши отступают. Смоленск уже несколько раз переходил из рук в руки. По дорогам идут измученные раненные в грязных окровавленных бинтах. Это не только те, которые могут быть эвакуированы пешком, это все, кто ещё в состоянии как-то передвигаться. Лошади тянут пушки, колёса вязнут в песке, лошади измучены так же, как и люди, и солдаты тащат пушки вместе с лошадьми.

Немцы сбрасывают десанты. В соседнюю деревню сбросили диверсантов в форме наших милиционеров. Их уничтожили, и теперь все мальчишки в деревне щеголяют в милицейских фуражках. Целыми днями над головой гудят самолёты – идут на Москву. Заметив что-нибудь подозрительное, несколько самолётов отделяются от остальных и начинают пикировать. Я почему-то ещё ничего не боюсь. Самое страшное – смерть и страдание раненых.

Рядом с нами – разведрота. Её командир познакомил нас с мальчиком Колей Руденко, ему 14 лет, а он замечательный разведчик, уже награждён орденом Красной звезды. Он был в Артеке, и началась война. Когда он вернулся домой, чтобы попасть в своё село, ему нужно было перейти линию фронта. А немцы уже повесили его отца – председателя колхоза – и убили мать. Коля снова перешёл линию фронта и стал разведчиком. В тыл к немцам он ходит вместе с девушкой. Мы с Окрябриной (а она двадцать шестого года, ей ещё не исполнилось пятнадцати лет) уговариваем капитана взять нас к себе в разведку.

Раненые все прибывают и прибывают. Мы уже сбились со счета – сколько раз передислоцировались. Среди раненых стало много немцев. Есть финны и другие сволочи. Наши (о, святая наивность!) думают всерьёз перевоспитать их, им создают особые условия, но это на них не действует. Когда наших раненных проносят мимо них, они скрипят зубами от ненависти. А я с большим удовольствием прикасалась бы к удаву, чем к ним. Некоторым девчатам они плевали в лицо и это, находясь в плену. А что они делали, если бы было наоборот?

А финны ещё хуже. У одного забинтовано все лицо, оставлен только один глаз, так он готов испепелить всех этим единственным глазом. Их эвакуируют в первую очередь вместе с нашими тяжёлыми, носилочными. Но шофёры говорят, что почти ни один из немцев живым ещё в госпиталь не прибыл, наши умудряются расправиться с ними дорогой. Один немецкий лётчик просил, чтобы перед смертью (они все считают, что их убьют) выполнили его последнее желание – показали ему Марию Ивановну, так называют наш новый реактивный миномёт, превращающий в пепел всё живое. Но их ещё пока так мало, что мы и сами их не видели.

У нас было закрытое комсомольское собрание – читали секретный приказ маршала Тимошенко об изменниках Родины. Находятся, оказываются, и среди комсомольцев такие сволочи, которые, пытаясь спасти свою шкуру, становятся на путь предательства. Не думаю, чтобы они поверили фашистским листовкам – слишком грубая работа и надо быть последним идиотом, чтобы верить всему этому. Ларчик открывается просто – сволочи, шкурники, трусы, предатели.

Обо всем, что происходит, можно сказать словами Пушкина: "... и смерть, и ад со всех сторон". Писать не хочется, да и нет возможности, и категорически это запрещено. Пишу во время так называемого отдыха. А кто был на войне, тот знает, что такое отдых. Валишься замертво, не разбирая, куда и ещё не прикоснувшись к тому, на чём тебе придётся лежать, засыпаешь.

Мы неразлучны с Олюшкой и Ирой. Нет уже Лиды, она струсила и уехала домой: нам – добровольцам, была предоставлена такая возможность и десять девчонок уехали. Мы бежали вслед за машиной, свистели, кричали: дезертиры, трусы, предатели... Но они всё равно уехали.

Раздался сильный взрыв. Землю основательно тряхнуло. На меня посыпались комья земли. Я хотела вскочить и бежать к своим, но бомбы продолжали рваться, выли пикирующие юнкерсы, раздавались крики и стоны раненых. Я подбежала к Жене. Она была вся в крови, капитану, лежащему рядом с ней, оторвало обе ноги. Он сказал только – какие вы счастливые!

У нас не было ни одного индивидуального пакета, все было в машине. Случайно нашлись косынки, и мы постарались превратить их в жгут. Но разве они помогут при таком сильном кровотечении? Откуда-то здесь оказались гражданские. К нам бежала женщина с девочкой на руках и кричала: «Окажите ей помощь! Окажите ей помощь!» – но девочка уже не нуждалась ни в чьей помощи. Я впервые увидела убитых детей. Это так страшно, невозможно найти слова, чтобы передать. Раненые просили помощи, воды. Горели ветви деревьев, которыми были замаскированы машины, огонь змейкой уже бегал по многим из них. Сейчас, если не успеют их отогнать, начнут рваться боеприпасы. Самолёты пошли на второй заход. Шофера отгоняли машины, солдаты вытаскивали раненых, мы помогали.

Нужно бежать к своим, может быть, их уже нет в живых. Но они оказались живы. Ранена только одна из наших девчонок в руку. Ира так усердно пряталась, что голова её попала между двух деревьев, и мы еле-еле её вытащили. От страха мы плохо соображали. Нашей раненой нужно было снять телогрейку и гимнастёрку и перевязать руку, а мы обрезали ей рукав на телогрейке и на гимнастёрке, и потом пришлось прикалывать булавками.

Первыми нашими ранеными под Москвой были ребята из курсантского полка, образованного из училища имени Верховного Совета РСФСР. Какие это мальчишки! Диву можно даваться. Самолёты шли сотнями, танкам не было конца, а они держались. Израненные, изрешеченные пулями и осколками, не покидали поля боя. У некоторых мы насчитывали буквально десятки ран, не хватало места в карточке передового района, чтобы записать все раны. Очень многие подрываются на минах (к сожалению, на наших). Самый первый курсант, которого я приняла, 22 года рождения из Житомира Степан Волоптовский с тяжёлым ранением в брюшную полость. Шок, перитонит. Когда я развязала повязку, наспех завязанную товарищами после ранения, пришла в ужас – рана была громадной с выпадением кишечника, на кишках сухие листья. Оперировали его больше двух часов, но умер через два часа после операции.

Я ненавижу старшую операционную сестру К. Трофименко – мальчик умирал, я рыдала, а она, сволочь, в этой же комнате хохотала, не знаю по какому поводу.

Мы с Люсей уже выходим из строя, нас никто не сменяет, у нас даже нет санитаров.

Сегодня обрабатывала ногу одному из курсантов (он подорвался на мине). Больше половины стопы совсем оторвана, а оставшаяся часть как будто бы рассечена специально, как веер, на множество полосок, и каждая из них дрожит, и всё это залито кровью. А он терпит и даже не стонет. Я держала-держала в руках эту ногу и повалилась под стол.

Я больше не могу стоять над столом – только развяжу повязку и падаю под стол. Но работы хватает и в новом положении. На коленках заполняю карточки передового района, делаю противостолбнячную, проверяю жгуты, повязки, собираю оружие, гранаты, запалы, таскаю на стол, занимаюсь сортировкой. У нас нет сейчас приёмо-сортировочного взвода, разбились на несколько эшелонов, и людей не хватает. Врач у нас в перевязочной тоже один, и его некому сменить. Наконец, прибыли наши, и мы сможем несколько часов отдохнуть. Люся ушла раньше, а я шла и спала на ходу. Меня дважды задерживали патрули, отводили в свои штабы, выясняли личность. Наконец, добралась до дома, где были наши вещмешки и где уже, сидя на скамье, спала Люся. Вместе с ней влезли на печку и уснули как убитые, не снимая шинелей, а хотели только согреться.

Мимо нас на передовую прошла 17 армянская горно-стрелковая кавалерийская дивизия, прибывшая из Ирана.

А через несколько часов мимо нас отступали остатки дивизии. Это не Иран, где их встречали цветами. Нас без конца бомбят, но мы не обращаем внимания. Раненые всё прибывают, их некуда класть – на полу, на соломе нет места. Дополнительно разбивают палатки. Где же он – бог? Что же не видит, что здесь творится? Нет никаких сил смотреть на эти страдания, они не поддаются никаким описаниям. Временами кажется, что это страшный сон или галлюцинации, но тебя тут же возвращают к действительности.

– Сестра, сестрёнка, сестрица, – слышится со всех сторон. Сердце разрывается на части. Тяжелейшие ранения в голову, в живот, в грудную клетку, открытые пневмотораксы, жгуты, которые нужно снимать, подорвавшиеся на минах, раненые разрывными пулями. Вот лежит танкист-лейтенант Борис Шпак, у него тяжёлое ранение верхней трети бедра с открытым переломом, ранение грудной клетки. Вместо шины товарищ привязал ему лыжу, жгут наложен уже почти два часа, под ним лужа крови, но он держится и только временами тихо стонет.

Рядом с ним хорошенький мальчик-лейтенант в белом полушубке, со светлым чубом просит подойти к нему. Я подползла, так как ходить негде.

– Сестрица... – прошептал он и стал сжимать мою руку. Каким-то неестественным показалось это пожатие – я схватилась за пульс: лейтенант умирал, я погладила его по лицу, слёзы душили меня, но я не имела права плакать здесь. Да и что такое плакать, когда такой ужас?

Настроение ужасное, хотя все и уверены, что Москву не отдадим. Солдаты стоят насмерть, немцы прорываются только там, где уже некому стоять, где действительно стояли насмерть. Большую помощь оказывают москвичи. Мальчишки-школьники 9-10 классов стали бойцами лыжных батальонов. Без конца мимо нас мчатся они в лыжной форме цвета хаки (сверху белые маскировочные костюмы). Их забрасывают частично в тыл на аэросанях. Они тоже стоят насмерть. Ближние подступы к Москве все изрыты противотанковыми рвами, кругом опоясывают надолбы, ежи, зарытые в землю танки, доты, минные поля. Сотни тысяч москвичей работают от темна до темна, роя эти рвы, окопы, ходы сообщений. И всё же некоторые начинают поговаривать, что «Москва не есть Россия», это, так сказать, запасные позиции. Нет уж, надеяться на такие «запасные» не будем....

У нас новая подружка – Тоня Скрупская, москвичка, пришла к нам из авиации в унтах. Отчество у неё не очень популярное – Адольфовна. Нам всем она очень понравилась, теперь нас четверо.

 И вот началась ужасная бомбёжка. Мне казалось, что скамейка, на которой я лежала, прыгает по комнате, но я продолжала спать. Было темно, самолёты спускались почти на бреющий, и кто-то ракетами им указывал объекты. Задержать никого не удалось. Ночью я дежурила, раненых у нас ещё не было, ко мне вдруг явился лётчик. Лётчик как лётчик – в шлеме, в комбинезоне и унтах, с планшетом и стал требовать, чтобы ему сказали, куда отправили лётчиков из их части, якобы находившихся у нас. Лётчиков, как он утверждал, было четверо. У меня хорошая память на фамилии, я без журнала почти всех помню, мы обслуживаем не только свою дивизию, отказывать никому не имеем права, и все рода войск у нас были, но лётчиков никогда не было, уж их-то я бы запомнила непременно.

Лётчик этот целый час морочил нам голову, рассказывал анекдоты, предлагал мне махнуть унты на валенки и т.д. Потом пошел к начштаба – жаловаться. Романов вызвал меня и учинил разнос, но лётчиков у нас не было – это я знала точно. Ночью прибежал шофёр и сказал, что в его машине были наши вещмешки, а ему нужно ехать за ранеными, и он стал выгружать эти мешки. Один из мешков оказался очень тяжёлым, и он принёс его к нам. Вместе мы развязали мешок и ахнули – в нем было две ракетницы и ракеты. Это диверсант, который всю ночь сигналил самолётам, хранил один из своих мешков в нашей машине. Вызвали дежурного по части, начштаба. Я сказала Романову ещё раз, что лётчик ищет у нас того, кого никогда не было. И что ему вообще здесь делать, когда аэродромы от нас стоят за тридевять земель?

Лётчика задержали, вызвали в особый отдел. Ракеты больше не взлетали, хотя самолёты очень ждали их.

Лётчик оказался фрицем. А нам он всем сначала так понравился. Старший лейтенант из особого отдела рассказал, что в соседней деревне часовой стоял у штаба, и в это время низко над деревней идёт самолёт. И вдруг часовой увидел, как совсем рядом незнакомый политрук, со звёздочкой на рукаве выстрелил из ракетницы. Самолёт сбросил бомбы, накрыл штаб, отвалившейся стеной солдату придавило ноги, но он все же успел выстрелить в "политрука", он оказался диверсантом. А в один из политотделов прибыл полковник. Секретарь партийной организации, принимая взносы, обратил внимание, что за последние два месяца сумма взносов начислена неправильно. Он сообщил в особый отдел. Полковник оказался шпионом.

Не получилось «малой крови» и «могучего удара», о котором мы пели. Но как бы там ни было, фашисты ещё не раз пожалеют, мы им такое «жизненное пространство» покажем, что много ещё поколений помнить будут. Поля Подмосковья уже чернеют от трупов и громадного количества техники, брошенной фашистами. Чего здесь только нет: и танки, и орудия, и машины, и какие-то фургоны громадные, и замёрзшие трупы. Их уже складывают в штабеля, чтобы меньше места занимали. Кого здесь только нет: и итальянцы, и испанцы, и прочая сволочь.
 Некоторые жители рубят им ноги, оттаивают на печке и щеголяют в немецких сапогах. К ним нет никакого сострадания и сожаления, для нас они – не люди. Культурная нация, раса господ, сверхчеловеки – что они сделали с нашей землёй, которую временно захватили. Везде следы разрушений. Сожжено, разграблено, разбито, уничтожено.

От некоторых деревень остались одни печные трубы. Ничего не осталось от усадьбы Л. Толстого, разрушен домик Чайковского в Клину. А там, где не успели разрушить, в тех уцелевших зданиях, которые нам приходилось готовить к приёму раненых, всё так загажено, что передать невозможно, нужно только увидеть. Столько замёрзших испражнений пришлось нам счищать с полов классов, где раньше сидели за партами дети, столько всякой гадости вытаскивать, что пусть нам теперь никто не говорит о немецкой культуре. Своими глазами пришлось увидеть и своими руками вычищать эту «культуру».

Как они не были готовы к тому, что наши начнут бить их в таком количестве!

Мы стоим недалеко от Клина в Завидово на переформировке. А потом будем воевать на другом фронте. В деревне сохранилась часть домов, но стёкол нет нигде, а мороз – минус 40 градусов. Мы стелили на пол меховые одеяла и укрывались ими, так что жить можно. Обед берём на семь человек, а едим втроём. Я всю неделю пишу извещения – …в боях за социалистическую Родину и похоронен в братской могиле на С-З, Ю-З, С-В и т.д. деревни такой-то. 

Сколько горя, слёз, страданий несёт каждая написанная мною строчка. Их уже не было – сыновей, мужей, женихов. От них не было известий, но их ждали, была хоть какая-то ниточка надежды, что выживут, откликнутся, вернутся. И вот я несколькими страшными строчками рву эту последнюю ниточку. Я реву над каждым извещением, вместе со мной рыдает хозяйка. В конверт вкладывается только фото, если оно есть, остальное сдаётся в штаб. И ещё я пишу отчёты, в каждом отчёте человек 15–20 неизвестных. На каждого составляем акт с подробным описанием особых примет. Но кто их найдёт по этим приметам? Будут числиться без вести пропавшими.

Вот и закончилось сражение под Москвой, которое станет достоянием истории. Всему миру показал русский солдат, что и хвалёных «непобедимых» фрицев можно бить, да ещё как! 

22 марта 1942 года

Снова передислокация. Мы должны двигаться по коридору, отделяющему 16-ю немецкую армию от остальных немцев. Дорога простреливается. Мы уже были в этом коридоре, но всё обошлось благополучно. На этот раз фрицы как сбесились, по-видимому, они хотят прорваться к окружённой 16-й армии, и начали артподготовку. Казалось, что били со всех сторон. Гром, гул, визг, треск и шипение – всё слилось в какой-то страшный марш, и над всей этой грохочущей, вздыбленной от разрывов дорогой, медленно опускаясь на своих парашютиках, мертвенным зловещим светом поблёскивали ракеты. Мы думали, что к рассвету сумеем проскочить, но только что начало сереть, в воздухе появились самолёты. Их было столько, что сосчитать было невозможно, и они начали крутить свою страшную карусель. Не успевала одна группа выйти из пике, как вторая уже пикировала. Нам приказали рассредоточиться. Я не помню, как я очутилась возле громадного сугроба. Под снегом оказалось прошлогоднее сено. Рядом со мной был Мотренко и «обе половинки». Все как по команде, как страусы, стали прятать головы в это сено, изо всех сил стараясь влезть под него. «Половинки» от страха хрюкали.

Но спрятаться под этим сеном нам не удалось, да и не было смысла. Оно было рядом с дорогой, а фрицы бомб не жалели, они рвались всюду. Мы поползли, подниматься нельзя было, бомбы рвались беспрерывно. Доползли до какой-то избы, там уже была Ира, но радоваться не было времени, фрицы стали бить по деревне, избушка начала подпрыгивать. Девочки вслух бормотали – господи, помоги! господи, помоги! и ещё что-то в этом роде. Бабка-хозяйка кричала на нас: будьте вы прокляты, это вы привели сюда немца! Где мы жить будем? 

Конец марта. После 22 марта

Липно, Ходыни, Веряско, Большие Горбы, Малые Горбы, Великое село, Рамушево... Мы заучиваем маршрут выхода из окружения. Нам выдали белые маскировочные костюмы (рубаха с капюшоном и брюки), в котелки положили топлёное масло, смешанное с сахаром (другого ничего не было). Пристегнули к поясным ремням, проверили, чтобы всё было хорошо подогнано, так как мы должны проползти незамеченными, а малейший звук может погубить всех. Будем двигаться цепочкой, дистанция – 10 метров. Идём по Ловати. Снег мокрый, пополам с водой, одежда промокла, валенки кажутся пудовыми. Идём – это слишком громко сказано. Сделаем несколько шагов – взлетает ракета. Падаем и лежим, пока погаснет, только поднялись – снова ракета. Мы так измучились, что нет сил пошевелить пальцем. Всё время лежим в мокром снегу. Катя Новикова, я и ещё кто-то из девочек стали просить начштаба, чтобы он нас пристрелил, мы не в состоянии двигаться. Он пообещал пристрелить после войны. День пролежали в лесу в снегу, а ночью снова всё сначала.

Проходили Рамушево, шёл мокрый снег, ничего за ним не было видно. В одном месте проходить было совсем трудно, дорога была чем-то завалена, смёрзшимся, засыпанным снегом. Оказалось, здесь шли в психическую атаку эсэсовцы, пьяные, а наши моряки их уложили здесь, и вот по этим фрицам нам пришлось ползти. 


Сегодня делала перевязку старшему лейтенанту политруку роты, армянину. Сквозное пулевое ранение кисти. Я сделала уже перевязку, отметила в карте передового района и вдруг увидела самострел. Я показала Мотренко, он приказал перевязать заново. Посмотрели внимательно – кожа вокруг раны обожжена. Сказали ему. В ответ на это он стал кричать, что мы не знаем что такое рукопашная схватка – немец стрелял в упор. Но пришлось передать прокурору, оказался точно самострел, и политрука расстреляли.

И вот – я в Новочеркасске! Радости не было границ, камни хотелось целовать. Как с неба упала. Никто не верил и не узнавал. Мама, когда увидела меня, не поверила своим глазам.

Радость померкла, когда я увидела, что творится в городе – танцы, танцы, танцы. Хотя комендантский час начинается с восьми вечера. Локоны, завивки, маникюры ... Почему война не для всех? Почему одни такие же, да нет в тысячу раз лучше, должны умирать на фронте? А другие в это же самое время танцуют, веселятся, развлекаются, как будто ничего не случилось? Помнят ли они о тех, которые там, на фронте дерутся и умирают за них? Нет, эти пустые, накрашенные и разряженные куклы ничего не помнят. Главной целью их жизни являются наряды, локоны, маникюры, танцы и брюки, безразлично какие, лишь бы в петличках побольше знаков различия. И это – мой родной город ...

Положение действительно ужасное. Это самый настоящий блиц-драп. Ничего нельзя понять – встретятся несколько человек, и все из разных армий. Но на эти фашистские листовки все плюют. Они вызывают ещё большую злобу и ненависть. Остановимся где-нибудь, зацепимся за что-нибудь. Заградотряды начали своё действие. Всех задерживают и направляют на пункты формировки. 

В Грозном совершенно нечего было есть, зато шампанское лилось рекой, разогнали продавцов и пили его полулитровыми банками. Выпили и мы по банке. Шура решила выходить замуж за лётчика, а я пошла в республиканский военкомат, чтобы меня направили в часть. Дежурный капитан сказал мне: "Куда я тебя направлю? Пришвартовывайся к какому-нибудь командирчику и драпай до Индии". Я ушла со слезами, такой мерзавец пристроился в военкомате за чужими спинами. Куда деваться – неизвестно. Вышел приказ Сталина – НИ ШАГУ НАЗАД! Из города никого не выпускают, а я никуда не могу устроиться.

Это сообщение отредактировал BigCap - 16.12.2018 - 19:45

1943 год был ознаменован принятием нового гимна Советского Союза. Я тогда была на Северо-Кавказском фронте в эвакогоспитале 1614, была комсоргом госпиталя. 
На фронт меня не отпускают. Я написала 5 писем лично Сталину, но мне никто не ответил. Получаю письма от отца Саши – Василия Михайловича. Они получили извещение, что Саша пропал без вести под Сталинградом. Зовут меня к себе, называют дочкой, пишут, что раз потеряли сына, – пусть у них будет дочка. Я им ответила, что рвусь на фронт, особенно после всего, что случилось, могу ли я быть в тылу? И вдруг телеграмма: отменить "без вести". Саша жив! Он уже командует ротой, награждён орденом. Каждый день хожу к начальнику госпиталя, прошу откомандировать на фронт. Я ко всему ещё комсорг госпиталя, но несмотря ни на что, на фронте я всё равно буду и очень скоро, вплоть до того, что сбегу.

К нам поступило несколько раненых, которых мучили чеченцы. Привязывали их к дереву и протыкали кинжалами руки и ноги. Спасли их совсем случайно, но руки и ноги некоторым пришлось ампутировать. И ещё доставили партию из Прохладненского лагеря военнопленных. 20-летние ребята похожи на 80-летних стариков, превращённых в скелеты.

В госпитале я встретила замечательного человека – грузинку по национальности – Папашвили Анну Николаевну. Я её никогда не забуду…...

Нам не дают на руки документов, чтобы не сбежали на фронт. Но госпиталь наш формировался в Одессе, и там большинство евреев попало в него. Вот и сейчас у нас – Зусман, Фогельман, Зильберман, Юровская. Куда же они побегут, они и здесь себя не очень уютно чувствуют. Как только воздушная тревога – их никого не увидишь…...

1943

Май сорок третьего года. Новочеркасск. Никогда не знала, что существует такая «проза» – железнодорожные войска, и уж тем более не думала, что мне придётся служить в них. Мечтала о передовой, но, увы, меня стал разыскивать мой эвакогоспиталь 1614, возвращаться в него я не собиралась, вот и пришлось определиться в первую попавшуюся часть, стоящую в Новочеркасске. Замполит, беседуя со мной, сказал, что мамы со мной не будет и перины тоже. Я ему ответила, что войну начала под Смоленском, была под Москвой, под Старой Руссой, отходила в сорок втором на юге без мамы и перины…..


Мы все ещё в Новочеркасске. На фронте затишье закончилось, начались тяжелейшие бои под Курском, Орлом и Белгородом.  Была в музее. Там оформлена экспозиция «Зверства немцев в Новочеркасске». Есть портрет папы, надпись: зверски замучен и расстрелян. В горкоме ВКП(б) во всю стену висит список ответственных партийных и советских работников, замученных фашистами. Среди них тоже папа…... 

Война всё спишет – четвёртый год многие живут под этим девизом. Мне говорят, что я ничего не понимаю, не знаю жизни. У каждого свои понятия об этом. Говорят, что на войне, случается, и гибнут. Но ведь может случиться, что и жить останешься, и даже больше того – когда-то замуж выходить придётся. 
Как же тогда посмотришь в глаза своему мужу? Что ему скажешь? Я очень хорошо понимаю, что четвёртый год война стала бытом. Но должно же быть хоть малейшее представление о чести, совести, долге! 
Вера – жена, мать, педагог, и не какие-нибудь там «пестики и тычинки», историю преподавала, мировоззрение у людей воспитывала – пытается оправдаться тем, что нет никаких известий о муже. Но может быть, что он и не погиб. А если и погиб, так быстро предать память о нём! А «избранники» кто? Был Скоков, помстаршины, снабжал продуктами (да я бы подавилась ими!).

А теперь ещё лучше – Ванька Авдюшкин (это даже окружающим кажется нелепостью; Алёша мне говорит, что, мол, до чего у нас дошли – пустили такую сплетню, что у Веры связь с Авдюшкиным). Я у неё спросила, как же она может? Она мне ответила, что закроет глаза и думает, что это Павел – её муж.Вот, оказывается, как нужно жить – с закрытыми глазами.

Хозяйка рассказала, что во время оккупации у неё на квартире была женщина, бывшая наша лётчица, предательница. В начале войны летала бомбить Берлин, но была сбита, попала в плен и перешла на сторону фашистов, предала Родину и стала служить в СС. В Пологах были захвачены наши парашютисты, она расстреливала их сама. К нашим пленным относилась хуже, чем сами фашисты. У немцев пользовалась «успехом» во всех отношениях. На «приём» к ней шли чуть ли не строем. Сбежала вместе с фашистами. А вчера вечером явилась какая-то женщина очень красивая, но неприятная. Поговорила с девочкой, я не прислушивалась, ушла. Когда вернулась, девочка мне сказала, что это эсэсовка. Я помчалась к капитану Котову, нашему «СМЕРШ» (он приехал в Пологи) и всё рассказала. Её задержали. Сегодня приводили к хозяйке на очную ставку, она вела себя ужасно нагло, я вышла, не могла видеть эту мразь. Я много видела пленных фрицев в сорок первом году, но она переплюнула всех. Большинство из них ненависть свою при себе держали, а эта тварь истерику устроила.

Позже Котов мне сказал, что её судил трибунал и расстреляли.

1944 год. Белоруссия. Операция "Багратион". Тысячи трупов в серо-зеленых и черных мундирах. Но нет жалости к этому поверженному врагу. Нет! И быть не может! Это не люди, они хуже дикого зверья и заслужили свою участь. Они жгли и расстреливали, убивали грудных младенцев, ломая о колено их позвоночники, и бросая их в колодцы… И эти трупы убийц не могут не радовать… Не время еще быть милосердными, не время…  

Стоим в Бобруйске. Здесь большой лагерь военнопленных. С каждым часом число их увеличивается. Окружённая бобруйская группировка немцев постепенно уничтожается и берётся в плен. По дороге без часовых тысячи немцев идут сами – солдаты и офицеры. Где ж их прежний блеск и величие?

Какая же пропасть между советскими солдатами и фашистами. Они своих ослабевших, отставших бросают на дороге, и в голову никому не приходит помочь им. Я шла навстречу этой колонне пленных, прошли они мимо, вид у них далеко не тот, что был в 41-м году. Один фриц ослабел и лёг на обочине – не может идти, у него из ушей течёт, они его бросили, а кто-то из наших солдат положил перед ним полбулки хлеба и несколько стеблей зелёного лука.

Мы с Надей ходили в лагерь, разговаривали с фрицами. Двадцать шестого года рождения, совсем ещё зелёные. «Разговаривали» - это, конечно, громко сказано. Есть какой-то запас слов, но разговорная речь оставляет желать лучшего. Но это нам не помешало, мы прекрасно поняли, что они рады, что остались в живых – Гитлер капут. Теперь будут притворяться, что всю жизнь об этом мечтали.

В ближайшей от нас деревне фашисты убили всех жителей. Уцелела годовалая девочка, но у неё прострелены обе ручки (верхняя треть плеча). Я делаю ей перевязки, ранки очень нехорошие, её бы положить в госпиталь. Носит её ко мне старушка, которая тоже спаслась совершенно случайно. Была в лесу, собирала ягоды, услышала автоматные очереди, думала, что кур пришли бить. А когда вошла в деревню, увидела, что всех до единого жителей убили. Живой осталась только эта девочка с простреленными ручками. Старушка рассказывала, что в некоторых деревнях эсэсовцы брали грудных младенцев, ломали о колено им позвоночник и бросали в колодец. Звери – и те не мучают жертву, убивают сразу. С кем же их можно сравнить? Вот поэтому нас радуют эти горы трупов, язык не поворачивается назвать их людьми.

Приехали в Осиповичи. До Минска остаётся 50 км. Бог ты мой! Что же здесь творится! Всё шоссе от Бобруйска до Осиповичи (вернее его обочины) уложено дохлыми фрицами из бобруйской группировки. Стоит жара, они уже начали разлагаться. Дышать совершенно нечем. Ночью они устроили налёт на станцию, но наша артиллерия часть уничтожила и разогнала, часть взяли в плен наши солдаты. Майоры Безрук и Цветков всё время с нами, они тоже вооружились автоматами. Завтра переезжаем на Березину. Немцы не оставили попыток захватить станцию. Тысячи сдаются в плен.

Приехали на Березину. Красивая, тихая, задумчивая река, но берега её осквернены трупами проклятых фашистов. Сотни плывут вниз по реке. Особенно много их в районе моста. На небольшом участке (примерно 20 х 20 м) их более трёх тысяч трупов. Я сама их считала. Не верится, что столько можно уложить на таком клочке земли. Они лежат кучами по 10–15 штук. Отборные СС, чистокровные арийцы, они не хотели сдаваться в плен и решили пробиться из окружения.

Рядом с мостом посёлок «Октябрь». Ворвавшись в посёлок, эти сволочи стали расстреливать всё мужское население, начиная с пятнадцати лет. Там и были только подростки, и то немного, да старики, они их всех уложили. Живут в посёлке в основном поляки, и это первое место на земле Белоруссии, где к нам особых симпатий не проявляют, хотя немцы их и не пощадили.

Нам нужно разминировать и восстановить мост. Полдня мы ползали со старшиной, искали место для кухни (трупы растаскивать некогда и некому). Показалось, что нашли всё-таки, но тут же рядом лежат три громадных СС, и у одного из них, среднего, кинжал между лопатками по самую рукоятку.

Кухню всё же поставили, сготовили обед, а есть никто не может. Даже те, кто и понятия не имел о брезгливости, только поднесут ложку ко рту – и рвота фонтаном. Так как на хорошее надеяться не приходится – с каждым часом становится всё хуже – стали жечь костры из сырых деревьев, чтобы было больше дыма, становиться на колени и нос буквально засовывать в костёр, и в этом дыму проглотить хоть пару ложек из котелка.

Да ещё комары и мошкара не дают жизни, выдали сетки, но это не помогает. 


Вечером пробиралась от кухни к мосту следом за старшиной. Я что-то вечером стала плохо видеть, не могу найти места, чтобы поставить ногу и не наступить на труп. Он мне сказал, что рядом с ним лежит большой камень, чтобы я прыгнула на него. Я прыгнула и попала сапогом в какое-то месиво (а это оказался не камень, а голый живот фрица). Меня ужасно рвало. Других сапог у меня нет. Я привязала к сапогам бинт, окунула их в воду, другой конец бинта закрепила за мост, и они полоскались целую неделю. А сама босиком сидела на мосту, ходьбу ограничила до минимума, там же, на мосту и спала, пока не отмылись сапоги.

Я убедилась, что самой советской из всех советских республик является Белоруссия. Видела Россию, Кавказ, Украину, и только здесь так свирепствовали фашисты, и только здесь вся республика стала партизанской, и только здесь такое количество сожжённых деревень и замученных жителей.

Идёшь по дороге, слышишь отвратительный запах гнилого картофеля, значит, здесь в бункерах живут люди. Это была деревня Солоное, её сожгли начисто, но большинство жителей чудом спаслись. И вот теперь они роют из земли прошлогодний картофель, делают из него крахмал (он тёмно-коричневого, почти чёрного цвета) и пекут блины. Угощали и меня, больше им нечем, это не Украина. Отказываться было неудобно, и я съела – гадость невозможная.

А на моём родном Дону в сорок втором я возмущалась, что многим было плевать на то, что идёт война, бегали по танцам, висли на военных, а после освобождения узнала, что во время оккупации вели себя точно так же и с немцами. 

Моя бывшая подружка Лидка Титова завела себе возлюбленного, Ганса. Добровольно уезжали в Германию. Женская половина нашего класса разделилась – одни добровольно на фронт, другие – в Германию. Недаром потом появилась песня:

Лейтенанту-лётчику молодая девушка
Со слезами в верности и в любви клялась,
Но в годину чёрную изменила соколу
И за пайку хлебушка немцу продалась.

Но вернутся соколы, прилетят, отважные.
Чем тогда их, девушки, будете встречать?
Торговали чувствами, торговали ласками,
Невозможно девушек будет оправдать.

Рядом с нами стоят десантники – 20-я отдельная Свирская Гвардейская авиадесантная бригада. Они хуже, чем банда батьки Махно, только что с громким названием. Вечером я вела приём, человек двадцать пришло. Хозяйка сидела во дворе, жарила грибы. Вдруг являются четыре десантника, схватили её и поволокли в сарай. Мои солдаты еле отбили, они ушли с угрозами. Дошло до того, их явилась целая рота, все с автоматами. Наш взвод со своими ПТР[1] занял оборону, завязался бой. До смерти никого не убили, но поработать мне пришлось. Я умоляла капитана забрать меня из этого взвода, который стоит вместе с ними…...

На другой день случайно столкнулась в лесу с их командиром бригады, подполковником. Я его увидела издали – он ехал на «виллисе». Уж как я ни убегала, но он так виртуозно объезжал все сосны, что притормозил прямо передо мной и заявил: «Передайте своим, что сегодня к вам на танцы прибудут гвардейцы-десантники». Я сказала ему, что на поведение его десантников буду жаловаться Громову, командующему десантными войсками, и пошла к своим. Понятное дело, что танцы были тут же отменены. В соседней деревне до этого их не пустили на танцы, так они ту избу забросали гранатами, пришлось по десантникам открыть огонь из стрелкового оружия. Немного погодя мы узнали, что Громов приезжал в эту бригаду. Бригада за «подвиги» десантников была расформирована.....

Я – в санчасти батальона. Обстоятельства сложились так, что мне пришлось уступить место Асе. Она вышла замуж за Белянкина. Я отношусь к ней с большой симпатией, и мне её искренне жаль. Ничего хорошего из этого не будет. Мало того, что он как человек оставляет желать лучшего, так у него ещё на Дальнем Востоке жена сидит. Свадьбу организовали в роте. Капитан явился со своей «дамой сердца». Красивая девица, но жила с немецким комендантом. У меня в голову не укладывается, как можно подбирать после немцев. Кричали «горько» не только молодым, но и капитану и нам с Верой.