207
1. Уже год, как машина осталась мне единственным верным другом – терпеливым и преданным. Были мелкие ремонты, пробитые шины, съезд в кювет, плутания по дорогам и направлениям неопознанным навигатором. Она все терпит, везет меня в разные концы центральной России, по ее закоулкам.
Ежеутреннее бритье я безболезненно оставил три месяца назад, с легкостью бросил службу, – шесть месяцев назад, семью и дом – восемь, – тихо и равнодушно, словно не было пятнадцати лет совместной жизни, быта и какой-никакой, но истории. Зато, приобрел стойкое желание поселиться в глухомани, и, оно завладело мною полностью.
Какие теплые, уютные, как пуховый платок названия селений: Мышкин, Таруса, Осташков сулили уединение и покой в деревянном домике на тихой улочке, где чья-то свадьба или смерть уже событие.
На поверку выходило: то местечко вокруг заплеванного семечками и окурками вокзала, где у ларьков и пельменных кипела вся жизнь с персонажами, то умирающая деревня, разрезанная напополам асфальтовой дорогой, украшенной блинами из курей и кошек и удивляющая богатыми кирпичными домами, торчащими среди покосившихся изб, как золотой зуб в старушачьей пасти. А то глухомань с такими испитыми, предсмертными в прямом и душевном смысле лицами, что лучше и не видать. Я покидал местечки без сожаления и увозил разочарование.
Зона поиска все ширилась, рассматривая карту, я все чаще заглядывал за Урал, и понимал, что обрести нечто приближенное к уютно раскинувшемуся в зеленой долине кантону с размеренным, индивидуалистически-нейтральным проживанием здесь невозможно. Следовало ли мне присовокупить к поискам женщину? Нет, – безоговорочно отвечал я. Ничего нового, неизведанного она не даст, – одна маета.
Я очутился никому не нужным, и это пожалуй хорошо для них же, – кому не нужен. Но вот что плохо – никто не нужен мне и плохо это для меня. Отсюда рукой до вопроса о смысле жизни, а очень по-русски искать его знаете где. Может быть, я и колесил как заводной в поисках тихого уголка, чтобы зацепиться за простоту и понятность, отдышаться и подумать, – что дальше?
Он стоял у киоска быстрого питания и пересчитывал мелочь на ладони.
– Привет. – тронул его за плечо.
– А-а…Привет… – равнодушно ответил он и отвернулся, считая встречу прощанием же. Но, вдруг, его посетила мысль и он переиграл. – Ты?! Не узнал, извини. Ты как здесь?
– Живу... – ответил я и пошел мимо. Он мне и тогда был неприятен, и сейчас привлекло лишь любопытство.
– Постой, постой! – Юрка забежал впереди и виновато улыбнулся, – мол, какие обиды между старыми друзьями. Кивнул на вывеску кафе. – Дело есть. Зайдем?
Спешить мне было некуда, а интерес был.
– Как дела в деревне? – спросил, усаживаясь за столик.
– Не знаю. Я уже год тут пельмени леплю, в промзоне, у армян. Хочу тебе кое-что предложить. Выгодное дельце.
– Какое у нас тобой, Юра, может быть дельце. – предупредил его от ненужных заявлений. За корм для этого слюнявого рта (салат, шашлык, пиво) я хотел получить коротенькую справку и распрощаться.
– Не спеши, не спеши. – ласково попросил Юрка. – Вот, глянь чего.
Он достал платок узелком, растянул узел зубами и протянул что-то на ладони. Это была горстка жемчужин, странной, неправильной формы, но чистого, глубокого, с матовой голубизной цвета.
– Жемчуг? Не товарный.
– Настоящий! – закудахтал Юрка. – Ты ювелир? А я в скупке был. Настоящий сказали! Купи?
– Мне не нужно. Откуда это у тебя?
– Откуда, откуда…Из деревни. – не сильно переживая за несостоявшуюся сделку, Юрка сунул платок в карман и придвинул тарелку с мясом.
Всплыл в памяти Рыбалыч, лесничий с миноискателем, горящие избы и ужасный собачий вой, наводящий необъяснимую тоску и заставляющий шевелиться волосы на макушке.
– Лесник дал?
– Ага! Как же. – Юрка зло ухмыльнулся. – По зубам он мог дать. Мой это, я нашел. Такая история, что …сразу не расскажешь.
Намек был ясен. Я заказал графинчик водки и еще пива, попросил для себя пепельницу. Юрка захмелел с трех рюмок. Ел громко, неряшливо и перемежал странный рассказ сытыми порыгиваниями, и переспрашивал: – Не веришь?
– Почему... Верю…
– …этот же гад, что и Лешку и меня хотел в избе сжечь. Я в тот день крепко выпимши был. Приспичило понимаешь в полночь в туалет. Страшно, а делать нечего – иди на двор. Сидел - сидел, и, задремал. Очнулся, слышу за стенкой, – на дворе вроде кабан похрюкивает и топчется копытами тихонько. Я в щелку глядь, а это он! Ходит, к ставням доски налаживает. Здоровый! Волосатый как…Я не долго думая выскочил и бегом, – штаны на ходу натягиваю. Когда пьяный, – я отчаянный. И к вам тогда влетел, – помнишь конечно. А дальше…
– Помню. А жемчуг откуда?
Юрка не врал, описывая поджигателя. Таким, как увидел его той ночью и я. От воспоминаний дрожь по спине.
– Возьми еще пива. – запросто потребовал он. – Жемчуг я нашел. А как, я тебе расскажу как другу, но только чтоб никому! Слышь, Миха?!
– Обещаю.
– Лешка мне все рассказал. Мы с ним корешки были. Я бы на его месте тоже не удержался такое в себе носить. Короче! Ходил он однажды по лесу, деревья мертвые насекал для порубки. И уже под вечер уморился, сел под сосну, перекусил, свистульку срезал – любил дурень поиграть. Наиграл короче…Смерть себе и меня дома лишил! Козел!
– Ну, и?
– Ну и…Пиликал, пиликал и закимарил…
2. – Хорошая у тебя машина, Михаил. Большая.
В размере заключалось по его мнению главное достоинство. Он излишне внимательно слушал мои технические выкладки и поддакивал, желая сделать обладателю приятное, но неизменно завершал:
– И большая. В деревне такую сроду не видали.
Мы направлялись на рыбалку, в его – Рыбалыча деревню, затерянную в нетронутых лесах за полтысячи километров в северо-западном направлении, в озерном краю, где рыбу по его словам берут запросто, как богатую ягоду – не ленись, протяни только руку.
Точку нашего отправления, название деревни и ее координаты я умолчу, чтобы жадное как саранча, мобильное и точное как ракета племя с джи-пи-эсом не нагрянуло и не разрушило, быть может последнюю сказку, страшную и необыкновенную в своей правдивости.
Нет ничего лучше, чем в сорок лет катить на хорошей машине далеко и как можно дальше – думал я, – наблюдать входящую в красу майскую природу и осознавать, что ехать тебе еще и ехать. Багажник набит простыми и понятными вещами: палатка, мятый котелок, банки с тушенкой, неизменная триада: лук, картошка, пшено для ухи. Топор и снасти. Водки – изрядно. В попутчиках у тебя по-умному простой, а не простодырый знакомый, с которым я чуял, можно будет молчать у воды хоть неделю или выпивать и говорить обо всем.
С Рыбалычем мы были именно знакомцы. Сошлись на почве помешательства на рыбалке. Он – практически по медицинским канонам, я – делал первые шаги в этом направлении. С недавних пор мне стало необходимо одиночество. Я купил удочку и под предлогом увлечения рыбалкой, сбегал. Сидел, глядел на воду, ворошил костер, думал, ненароком выуживал рыбу. Захватило чувство туго изогнувшегося удилища и сопротивляющейся под толщей зеленой воды потусторонне поблескивающей рыбы. Этот блеск словно сулил что-то.
Рыба постепенно забивала морозилку, а потом скопом выбрасывалась женой – ведь есть магазинный лосось – замороженный в диетически выверенной поре, лишенный паразитов и умело закрашенный до фиктивного розового цвета, близкого женской душе.
С каждой сотней намотанных километров природа преображалась. Дорога становилась уже и извилистей, а лес наоборот – прямел и ширился в стволах и богател кроной. Зонты борщевика достигали чудовищных размеров.
Останавливаясь до ветру, я искренне восхищался матерым лесом, густотой и сочностью высокого разнотравья, родниковой свежестью воздуха. Рыбалыч на это самодовольно улыбался – то ли еще будет.
Вскоре вкатились в удивительной густоты снегопад. Два десятка километров пролетели, неся смерь крылатым снежинкам – бабочкам. До трех раз выходил, чтобы оттереть засаленное стекло и оказывался в едва шуршащей метели. Переплетенье белых крыльев, черных лапок, усиков сплошь укрыло перед машины коркой, напоминающей неокрашенное папье-маше в своей газетно-журнальной эстетике.
Рыбалыч уже совсем по-хозяйски развалился в кресле и вроде равнодушно поглядывал по сторонам. Набив несметно крылатых созданий, съехали на грейдер. Нещадно протарахтев почти сорок километров, вдруг всеми колесами спрыгнули на грунтовку, упруго-влажную, как кекс на отборных яйцах и сметане. Адский резонанс в который вошли с щебенкой: машина, поклажа, наши зубы, мелочевка по карманам, вдруг исчез, оставив гудение в голове.
«Земля в иллюминаторе..» – в туже секунду прорвалось из радио в воцарившейся мертвой тише. Мы плыли, словно в невесомости по мягкой земле.
– Теперь недалеко. – успокоил Рыбалыч и продулся как подводник. Не лишне – после дикой тряски в ушах поселилось ощущение избыточного давления.
3. «Протокола осмотра места происшествия и первоначального наружного осмотра трупа на месте его обнаружения.
Деревня ….,… р-на ….,обл. «…» мая 20...г.
Осмотр начат в 10 час. 05 мин.
Осмотр окончен в 14 час. 40 мин.
Следователь прокуратуры…р-на,…обл., лейтенант юстиции Иевлев А.Г., руководствуясь ст. 87, 178-180 УПК РФ, с участием судебно-медицинского эксперта Борзых Ж.П., бюро судебно-медицинской экспертизы гор.…., в присутствии понятых гр….., произвел осмотр места происшествия …. Об обстоятельствах происшествия известно со слов...»
Голубоватый дымок курился только над обвалившейся внутрь печью. Там едва тлели обломки стропил. Следователь в гремящей пожарной куртке колом и с фонарем, в резиновых сапогах, брезгливо полез по приставной лестнице в погреб. Наверху, среди частью обвалившихся, частью устоявших по периметру обугленных стен, осталась девушка в сапожках и с фотоаппаратом на груди.
– Не задохнетесь, Александр Григорьевич? – позвала она.
– Нет, нормально. – донеслось из под земли. – Рассолом пахнет. С хреном вроде. Банки с огурцами полопались. Пишем. Погреб размером три на три. Высота потолка сто семьдесят.
Девушка принялась строчить.
– Тело лежит лицом вниз, наискосок, головой от стены ориентированной на север, ногами к стене ориентированной на запад. Макушка обожжена до обугливания, свод черепа обнажен. Видимо, угорел сидя под крышкой, а когда она прогорела и припекать его начало и корежить, – свалился. – рисовал страшную картину следователь и крикнул помощнице. – Это не пиши! Это так, для себя.
С подступающей дурнотой в лице, та уронила руку.
– У-у... – обреченно донеслось из дыры. – Давай камеру. Работа дураков любит...
Осматриваясь по низу, девушка подобрала подол светлой юбки, присела, и, отводя взгляд, опустила в провал камеру на ремешке. В свете вспышек, лежало раздувшееся, черно-желто-розовое тело, – точно огромный клубень печёной молодой картошки, лупящейся кожурой. В изголовье – россыпь закопченных кружочков – монет.
Было погожее утро. Безветренное и ясное, оно обещало хороший день. Возле ограды с пожухлой от огня травой, переговаривались со строгими лицами старухи. В ногах дремали, выкусывали блох собаки.
Позади старух почесывались спросонок два пугала в спортивных костюмах – явно городские. Пялились как бараны на девушку среди останков дома. Опухшие рожи лоснились от загара и водки. Рыбачки…
В отдалении, сидели на лавке два деда и курили с самого утра. Помыкивала корова. Громко фыркая на слепней, лезущих в ноздри, протащила повозку на резиновом ходу грязно-серая лошадь. Свесив ноги, что окорока в спортивных штанах и калошах, покачивалась бочком краснолицая, толстая баба – везла скошенную траву. Из копны торчало древко косы с примотанной проволокой деревянной загогулиной – чтобы ловчее держать.
В распахнутой настежь прокурорской «Ниве» обедали чаем и бутербродами судмедэксперт с криминалистом, в ожидании, когда придет их черед работать на пепелище. Уже нагретый упорным майским солнышком воздух оглушительно звенел стараниями какого-то пустяка – кузнечика.
« Из протокола: «С места происшествия изъяты:…
4. Фрагменты (нижний, верхний) жестяной облицовки входной двери с гвоздями вбитым по шляпку. Симметричный фрагмент порожка и верхней части дверной рамы, со следами пробоя предположительно от гвоздя;
5. Девять монет достоинством пять рублей, 1827 года чеканки. Предположительно золотых;
6. Четыре монеты достоинством «Полуполтинник», 1764 года чеканки. Предположительно серебро.»
Нащелкавшись до зайчиков, следователь аккуратно (пальчиками, пальчиками за перекладины) выбрался из погреба и с наслаждением разогнулся, сладко потянулся на солнышко и зелень и честно сказал:
– Какого хера! Ладно, в городе режут, грабят, а этим-то, что делить? Красота-то какая, воздух! Спивайся себе на здоровье. Н-е-ет, туда же… Вот откуда он золото взял?
Грузно спрыгнув с почерневшего, рассевшегося кирпичного фундамента, указал девушке на обугленные доски, лежавшие перпендикулярно сгоревшим стенам:
– Даже не сомневайся, Анна, – ставни подпирали. А доски взяли из кучи, что после строительства осталась. Ты спросишь, а как же дверь, Анна?
– Спрашиваю.
– Еще проще. В дверь попадаешь с крыльца. С высокого, заметь. Подпереть как ставни, – в землю, – не выйдет, – длины доски не хватит. Только если в балясины ограждения, а оно деревянное, на соплях. Поэтому дверь берут, и заколачивают. Дверь толстая, обита жестью с обеих сторон. Гвозди вколачивают под прямым почти углом в дверной порожек из бруса. Гвоздь… Гвоздь, ты сама видала – двадцать пять сантиметров. За сколько к примеру, ты забьешь такой?
– Ну...
– У тебя сил не хватит. Я – минуты за две, и то, приноровиться надо. Хозяин проснется сразу же, если вообще спал. Он мужик мощный. Пока гвоздь только наживляли, мог вместе с забивальщиком дверь вынести, – тут физика на руку, – отворяется наружу, и тяжелая. А гвоздя вбили два… Что думаешь?
– Инсценировка?
– Инсценировка. – передразнил помощницу. – Тогда бы его на кровать уложили неживого! А он сам в погребе очутился, почти целый. Гвозди как по маслу загнали, вот он и не слышал. Или услышал, да поздно. Вмятины на внутренней жестянке – это он ломился. Тут мне не понятно…
Девушка вдруг замялась: – Можно я пойду в машину? Останусь там, пока вы тут…
Он бараном уставился на нее. Не понимал: – Что мы тут?
– Ну, Алексан Сергеич. – заныла Анна. – Ну, пока тело вытаскивать, осматривать будут…
– Нет! – отрезал тот с явным удовольствием в серых глазах.
– Ну пожалуйста, я потом спать не смогу.
– Давай зови, этих...Закругляться пора.
Помощница направилась к «Ниве», обиженно загребая модными, расписными сапогами в зеленой траве.
– Ты у меня еще к нему в морг наездишься… – крикнул ей вслед. – Инсценировка…
Из «Нивы», отряхивая крошки, выбирались двое с чемоданчиками. Терли глаза за очками.
4. Попетляв среди душистых, звенящих лугов, повсюду упиравшихся в стену густого леса, машина въехала в крошечную деревню на одну прямохожую улицу. Избы вместе с сараями можно было перечесть по пальцам. На кривых плетнях сушились на солнышке сбитые за зиму в комки перьевые подушки, перины и даже валенки, блестели стеклянные банки.
Из механизации заметил в бугристом проулке только перекошенный от времени тракторный прицеп на дутых шинах, срезанных по низу, уныло уткнувшийся сцепкой в кочку, как пьяный повесивший нос.
– Вон теткин дом. Крайний слева. – указал Рыбалыч на черную от старости избу, скрытую заросшим травой забором по самые окна. – Заодно крышу починим... – будто невзначай уведомил он и я понял назначение промасленного свертка в багажнике – гвозди.
– Починим…
– О! А это что за новости! – он высунулся в окно и вылупился на выплывающий из-за последних в улице изб свежесрубленный домик. Домик стоял в отдалении, у опушки леса. Вернее торчал как бельмо, потому что белыми стенами и масляно отливающей жестяной крышей разрушал явную гармонию, в которой жила с окружающей природой покосившаяся, черная от времени, замшелая по крышам и торцам бревен деревенька.
– Москвичи, мать их! Добрались! – догадался мой спутник. – Теперь начнется – моторки, девки! Ух, как ненавижу! Пропала деревня. Давай туда, глянем что ли! – в сердцах приказал он.
Едва подъехали, как из дому вышла заплаканная женщина с девочкой на руках, а следом рослый, в русой бороде, широкоплечий мужчина с рюкзаком. Он вел за руку мальчика лет четырех.
– Лешка! Тут его раньше изба стояла. Ничего не понимаю. Здорово! – высунулся Рыбалыч в окно. – Твой скворечник?
Я кивнул. Мужчина зло поглядел на нас, – мы явно были лишними. Подсадив мальчишку в старый УАЗик, он попытался отобрать у женщины сумку. Та, словно играя, перекидывала её из руки в руку, а у самой губы поджаты и подбородок подрагивает.
– Когда успел, Леша? – ласково спросил Рыбалыч, и, довольный, уведомил меня. – Лесник местный, ага.
– К твоему приезду… – отрезал лесник, махнув рукой – не до тебя! Красивая женщина вцепилась в сумку и отказывалась садиться в УАЗик. Глаза ее наполнялись слезами.
Я выкрутил руль, надавил газ. Шурша травой и переваливаясь, машина развернулась.
– Стой! – потребовал Рыбалыч. – А, ладно! Поехали. Я уж думал москвичи, но, слава богу, свои.
Теткина изба была пуста. Дверь закрючена на загогулину не больше рыболовного крючка на щуку. Окна настежь. На лавке у печки эмалированное ведро покрытое дощечкой и голубая кружка в ржавых болячках отбитой эмали. Сонно жужжат мухи. По бревенчатым серым стенам, в молниеобразных (как рисуют дети) трещинах, развешены пучки сухих трав. На столе невиданная керосиновая лампа. Я с опаской взглянул на потолок – лампочка была.
– Где ж тетка?
– В лесу, где еще. Земляника пошла. Наколи дров, я печку затоплю, сварганим что- нибудь. Да побольше делай – вечером баня.
Мы сразу решили, что первый день отдохнем с дороги, попаримся, посидим вечерком. Мне вдруг впервые за многие месяцы стало весело – сроду не топил печь. Понравилось мне здесь. Было очень покойно вокруг, никакой сумятицы на душе. Вот рублю дрова, потом надо носить воду в баню, после мыться. Просто и понятно.
Тетка объявилась на закате. С корзинкой укрытой платком в алых отметинах и палкой в руке. С упругим, сытым дроботом высыпала ягоду в большую кастрюлю и засыпала лежалым, пахнущим мешковиной сахаром.
– Ты песку привез, Константин? – это она Рыбалычу.
– Привез. И соли и масла, консервы еще, гвозди на крышу.
– От, хорошо.
Она с аппетитом ела томленую в печи картошку с тушенкой и даже не думала отказываться от поднесенной рюмки:
– Сама-то не готовлю почти. Испеку хлеба раз в две недели, щей сварю. Молока беру у соседки. Старая стала, с печью не навозишься, да и есть уж не охота, какая тут еда. – в третий раз подкладывала она себе со здоровенной чугунной сковородки.
– А почто лесник бабу свою спровадил? Вся в слезах.
Старуха оживилась: – Прибил?
– Лицо не битое. Заплаканное говорю.
– Так не знаю. – она утерла замасленные, ввалившиеся в неряшливый рот губы. – У нас последнее время нехорошо.
– Чего еще?
– Что ни день скотина с ума сходит. Коровы, козы посреди ночи благим матом ревут. Собаки воют. Куры несутся из рук вон.
– Почему?
– Нечисть какая-то бродит. – простодушно ответила тетка и ее рука с ложкой замерла.
В сенях с грохотом свалились ведра и вошел веселый малый, лет тридцати. От порога оглядел наши распаренные рожи и ласково объяснил:
– А у меня бани нет, сгорела два года как. Моюсь у всех по очереди...
– Сегодня вроде не моя? – сердито спросила тетка.
Тот оставил без внимания язвительные слова, поздоровался за руку и уселся к столу:
– А я смотрю – машина. Не иначе Константин Семенович с друзьями, на рыбалку. – достал из пиджака зеленый граненый стаканчик и не спрашивая налил всем.
Я мысленно ухмыльнулся на такую бойкость, а Рыбалыч объяснил: – Знакомься, деревенский дурачок.
– Юрий. – привстал малый. – Я кстати торговый техникум закончил, в городе работал. Надоело, вернулся на свежую природу.
– Я же говорю, дурачок.
Мы рассмеялись и выпили. Тетка еще посидела, погладывая на стремительно пустеющую бутылку и кряхтя вышла. Юрий с аппетитом ел картошку и по-хозяйски подливал.
– А на какие шиши, лесник дом поставил? Неужели нашел чего? – спросил Рыбалыч. – Вы ж друзья.
– Говорит, тесть подкинул. Свое кое-что было. – безразлично отвечал Юрий. – Вы надолго?
– А жену куда повез?
– Да почем я знаю. – отмахнулся он. – Вы мне скажите Михаил, что в городе с зарплатами?
5. Разбудил меня истошный собачий вой. На печи охала и перекатывалась с боку на бок, шебурша в десяти одежках, как мешок с луком, тетка:
– Константин, затвори окна. – жалобно звала она. – Господи помилуй. Константин!
Рыбалыч храпел на лавке. Я поднялся и высунулся в окно. Метрах в сорока, там где улица обрывалась тропинкой в густой траве, ведущей к белому домику лесника, похаживали собаки и заливисто выли на повисшую луну. Они топтались словно у невидимой черты, переступить которую не решались.
В белом домике загорелось под коньком оконце и тут же захлопнулось створками ставень. Собаки не унимались. И тут, с опушки леса им ответил такой жуткий, наполненный страданием вой, что я со страху присел за развесистым алоэ на окошке.
Собаки как по команде развернулись и пулей рванули в деревню свернув назад морды и заливаясь как сумасшедшие. Шерсть на загривках стояла дыбом. Началось настоящее светопреставление.
Заорали петухи, лошади протяжно ржали, стуча копытами в стены яслей, мычали безостановочно коровы. В избах загорался свет. Кто-то шарахнул из ружья – раз, другой. Я поскорее захлопнул окно и подрагивающими руками защелкнул щеколды.
– Приехали… Что за чертовщина. – взволнованный, я зачерпнул из ведра, попил и сердито замер на лавке у печки (руки под мышки), пережидая какофонию, в сравнении с которой ночной вой сирен, гудки машин и воющие над домом самолеты – колыбельная. Рыбалыч безучастно храпел. Бабка возилась на печи.
Скоро все угомонилось. Вздохнув, полез на высокую кровать. Только прикрыл глаза, как издалека, из лежащего на многие километры леса донесся тот же обиженный, печальный вой. Собаки лениво ответили и тут же смолкли.
– Формалисты. – обругал я собак. – У вас под носом неизвестно кто бродит, а вы…Господи, кто ж так страшно может орать? Неужели тетка права про нечисть? – думал я, укладываясь поудобней. – Да нет, чушь же. Павлины тоже орут, что заикой станешь. Зверь это…Зверь…Хотя…Надо было перед сном в нужник сходить…
Утром было ленивым и тихим, как дитя спросонок. Никто не бегал по домам и не судачил о ночном переполохе. Неопохмеленный Рыбалыч отмахнулся от меня и стал угрожающе собираться за рыбой, словно та в чем провинилась.
Сидя на продавленной никелированной кровати, я зевал и почесывался. Неуютно, –так всегда, когда просыпаешься в чужом дому. Сладковато-приторный дух обиталища одинокой, неряшливой старухи вызывал чувство, будто на тебе чужой костюм, вплоть до исподнего.
А та, кряхтела у печи, бренча заслонкой и чугунками в маслянистой печной «патине».
– Бабушка, а что ночью-то было? Может медведь заходил?
– Какой медведь… – равнодушно отвечала бабка. – Их поди всех вывели. Крупнее лося никого не встретишь. Помоги - ка. – она протянула мне чурбачок и широкий нож – наколоть лучины на растопку.
– А кто же орал?
– Нечисть. Больше некому. И раньше такое бывало, люди рассказывали, только не у нас.
– А кто стрелял?
– Не знаю… Тут в каждом доме ружье.
– И у вас? – с надеждой спросил я.
– А как же, – на чердаке. Двадцать лет крышу подпирает.
Я спрыгнул с кровати и бегом к Рыбалычу.
– Так тебе и дали патронов. А утку они огурцами бить станут? Отсюда за патронами ехать, не доехать. – отмахивался тот.
– Заплатим. Ружье нам у озера не помешает. Ты спал, а я слышал, как оно выло. Жуть.
– И за бутылку не дадут. Ты лучше собирайся, Михаил, собирайся. Глянь, – я уже готов, а ты в трусах. – он укоризненно развел руками над грязным куском брезента, с бесчисленными крючками, поплавками, блеснами. – Сейчас позавтракаем и тронемся. Зашла ночью куница иль барсук, собаки всполошились, а ты сразу патроны искать.
Хорош барсук, подумал я, но, пристыженный, принялся выгружать из машины снаряжение.
Бабка взялась печь хлеб. Быстро позавтракав на краешке стола (который она уже припылила мукой и брякнула кастрюлю с подошедшей опарой), мы нагрузились рюкзаками, удочками, полиэтиленовыми канистрами с водой, вышли за ограду и направились к лесу.
Добраться к месту на машине нечего было и думать – дороги к лесному озеру попросту не было. Два километра предстояло пройти лесом, перелесками заросшими травой по плечо.
Через полтора часа, взмыленные, вышли к большому озеру, соединенному притоками в непролазных камышах с цепочкой озер поменьше. Выбрали кусочек бережка попросторнее, свалили поклажу на землю.
Только я отвалился от канистры с колодезной водой и присел покурить, как Рыбалыч погнал меня за дровами:
– Да не жалей, чтоб на всю ночь хватило. Без костра, что за жизнь. Будем веток зеленых подкидывать, от комаров спасаться. Здешний комар этикеток на флаконах не читает. Ему мажься не мажься…
Комары действительно были огромны и атаковали именно с яростью, вернее не скажешь. Я с треском валил сухие деревца, пританцовывая и перекидывая топор с руки на руку, чтобы бить кровопийц, сладостно запускавших жало до упора, аж по самые зенки.
Возвращаясь с охапкой сучьев на берег, каждый раз с удивлением наблюдал, как скоро организуется наш быт.
Быть мне вечным дровосеком, понял я. Потому что к моменту, когда я вернулся лишь в третий раз, Рыбалыч уже разбил палатку, сладил треножник над местом для костровища, навтыкал в берег рогаток для удочек, вырыл в песке здоровую яму для засолки рыбы и выстлал её папоротником.
Спрятал в высокую траву (в холодок) канистры с водой и провиантом. Наконец, вскипятил чай в котелке, и, демонстративно, со сладкой масляной улыбочкой в мой адрес, ввинтил в прибрежный песок бутылку водки. Ох и ловок мужик. Без него, не управился и к вечеру.
Запаренный, я с улыбкой наблюдал картину и предвкушал: рыбалку, уютный трескучий говорок костра, звезды, тихий плеск воды и блаженно-пустую от мыслей голову, которую заботит только, – а успеет ли остыть вторая бутылка, потому что мы, идиоты, решили обойтись одной.
К закату порядочно взяли рыбы. Были счастливы. Вечер опускался в такой красе, что сердце замирало. Только представьте – совершенно застывшее зеркало воды, берега в густой, бархатной зелени. Тут же нависает синий лес и солнце устало присело на макушки деревьев прежде чем завалиться в них спать и золотит только лесную верхушку горящую огнем, а ниже уже по-хозяйски вступает в права сумрак.
От нагретой воды тянет сырым теплом, квакают сонно лягушки, очертания размашистых берегов, становятся все неразличимее, – темнеет. И вот звезды высыпают в таком количестве и свете, что захватывает городской, неискушенный в астрономии дух. И тут самое время костру с искрами, дымком и сытно побулькивающему котелку.
– Готова. – сказал Рыбалыч и мы закурили. Нам пошли сигареты, а ухе жаркая головешка из костра.
Он с чувством разлил по стаканчикам водку, плеснул и в котелок, и, замерев на секунду, счастливо вздохнул и сказал очень верно:
– Ну, давай. За рыбалку.
Выпили и принялись за уху. Необыкновенно хорошо. Я грыз рассыпающуюся на хрящеватые, студенистые частички рыбью голову и впервые всерьез ответил себе – да, мое место здесь или еще глубже. Правильно сделал, что развязал руки домашним, пока не выкинули как рыбу из холодильника. Дочь выросла и даже не заметила исчезновения. Лучше уйти по-честному. Работа? Женщины? Я их презираю пожалуй более работы – разряженные, бессмысленные, куда лучше моего сведущие в автомобилях.
Тут, из деревни докатился выстрел. Я взглянул на Рыбалыча. Тот удивленно кивнул:
– Стреляют. Что такое!
– Я же тебе говорил. – укорил его и предупредил. – Сейчас заорет, барсук твой.
Стало не по себе у черной воды, посреди бескрайнего, векового леса из сказок. Мы поднялись, с опаской прислушивались – что дальше? Но все тихо и мы уселись на бревне и продолжили ужин.
– А ты, бздунишка. – тихонько рассмеялся Рыбалыч и налил по-второй. – А если б выпь услышал, в штаны накла…
Договорить он не успел. Вдруг из чащи, донеслось протяжное: «Уау-муа-у-у» от которого мурашки брызнули и зашевелились волосы. Голос был необычайно сильным, глубоким, грудным, – ей богу будто бабьим. То, что надвигалось из лесу, словно жаловалось, жалело себя, было опечалено и зло. Страшно! Еще несколько минут, и оно выйдет из чащи прямиком на нас.
– Заливай огонь! – зашипел неожиданно растерявший презрительное добродушие Рыбалыч и схватил топор. – Да не ухой же!
Он резво лягнул ногой и стряхнул мне в руки сапог. Зачерпнув полный , я залил костер, схватил нож, и как по команде мы отползли в высокую траву. Замерли. Несколько по-настоящему страшных минут ничего не происходило, а потом вой раздался левее. Существо удалялось вдоль по берегу жалобно постанывая. Это не был зверь, но кто? Бессмысленно описывать, что я чуял. Выйдете ночью на самое покойное и упорядоченное место на земле – на кладбище, и пусть каркнет потревоженная ворона – поймете.
Время тянулось, у меня затекли ноги. Вдруг, взвыло с противоположного берега. В голосе была невыразимая тоска. Мы просидели в траве еще около часа, прислушиваясь и замирая от каждого шороха, прежде чем рискнули вернуться к палатке.
Ясное дело – глаз не сомкнули, о костре и думать позабыли. Сидели пришибленные и наблюдали, как наплывает туман с воды и путается в осоке, как все холоднее мерцают звезды. Вернуться в деревню, через густой черный лес – думать не хотелось. К утру пала обильнейшая роса, мы окоченели. Когда над лесом показалось солнышко, Рыбалыч первый раз, жадно закурил и сказал, запинаясь сквозь пахучий дым:
– Зря я тебя за патроны на смех поднял, Миша.
Алексей Болдырев.
yaplakal.com