452
Когда я работал плотником в 16 лет на судостроительном заводе, меня под крыло взял один плотник, быший шахтёр. Когда говорят «кулак с голову пионера», я понимаю, что это не гипербола. Кулачищи с футбольный мяч, сам такой гигантский гоблин, взгляд из-подлобья, сканирующий по горизонтали. Если ты не попадаешь в бойницу его глаз, значит, тебя не существует. Ты можешь погибнуть на его пути в любой солнечный день. По всей видимости, он там в шахте уголь добывал голыми руками. Вонзал их в породу, как в масло, вытаскивая полные пригоршни: «На, Родина! Ещё?»
В первый же день моей работы бригадир, после знакомства с цехом и его жителями, отвёл меня в сторонку: «Бригада у нас дружная, мужики работящие. Если что, не стесняйся, спрашивай, мы тебе всегда поможем, подскажем. Если захочешь что домой вывезти, я скажу, как. Только сторонись Шахтёра. Хороший мужик, но если выйдет из себя, никто не выживет. У них в шахте авария случилась и ему тросом грудную клетку перебило. И голову задело. Поэтому он после выздоровления, — год пролежал, — пришёл сюда. Если ты накосячишь, а он это увидит, даже я тебя защитить не смогу. Поздоровался с ним и в сторону».
Через неделю Шахтёр вдруг подходит ко мне.
— Я каждый день в январе в море купаюсь. Каждый. А ты?
Мои глаза как раз находятся на уровне его солнечного сплетения.
— Я нет. Это безумие, я сразу сдохну, едва по колено войду.
— Жаль, ты живёшь далеко, я бы тебя с собой брал, ты бы у меня через месяц в сталь превратился. У тебя голова бы стала — никакие сотрясения не страшны. А сейчас у тебя там кисель плавает. Вот ебану тебя по башке и ты даже инвалидом побыть не успеешь, сразу сдохнешь.
Обеды мы приносим с собой в баночках. Разогреваем в цеху корпускников в специальной печи.
Шахтёр, — имени вот не помню, все его так и звали — Шахтёр — всегда внимательно смотрит, что я на этот обед принёс.
— Картошка с котлетой. Так. Одна штука? Мне тебя домой на руках нести? Ты же сдохнешь на проходной от голода!
— Мне хватает.
— Да? Потому что жить тебе до 30 лет. В тридцать ты сдохнешь.
— Почему? Что там в 30 происходит? Тебе вот 35, ты же живой.
— Я и тебя переживу. А тебя микробы сожрут. Хахаха! Ты руки моешь перед едой?
— Конечно, вот посмотри.
— Хуле тычишь мне тут? Я ни разу в жизни не мыл руки! Ни-ра-зу! Нна!
И мне в лицо выдвигается глобус его кулака с резкими глубокими прорезями морщин, описывающих трудовые континенты, рельефы каторжного шахтёрского труда, сетку меридианов и параллелей жизненных невзгод.
Ногти в траурной рамке, но гладкие. Я бы даже сказал, что какие-то ухоженные руки, но такие, из глубокоподземного мира троллей.
— Я ем этими руками, — продолжает громыхать горлом Шахтёр, — и во мне занешь сколько микробов? Миллиарды. Они все тут!
Кулак-наковальня ударяется о его грудь, раздаётся утробный гул. Это микробы приветствуют своего Цезаря.
— Я ничем не болею И не болел. А ты? Твоей пухлой медицинской книжкой, небось, человека убить можно?
— Нет, я не болею. В поликлинике был один раз — девочку провожал, она там работает.
— Ты мне тут не пизди! Увижу у умывальника — убью нахуй! Засуну мыло в пасть и буду смотреть, как ты его дожёвываешь, пуская носом пузыри!
— А если без мыла?
— Ммм. Хуй с тобой, без мыла можно. Микробы должны быть в человеке. Они всякую левую заразу ещё на входе мочат. Я землю есть могу. Я из лужи могу напиться и мне ничего не будет. А ты сдохнешь! Если меня держаться не будешь.
Шахтёр резко хватет меня к себе в охапку, я расплющиваюсь набитой картошкой щекой о его робу, он оборачивается к осторожно жующей боригаде:
— А кто Серёгу тронет — убью! Ебану, как утром по будильнику! Пружины, блять, из жоп повылазят!
Потом это стало его расхожей фразой. Он мог посреди обычной мирной работы цеха остановиться и гаркнуть: «Серёга, тебя никто не доёбывает? Ты только скажи, я его порву, что ту корову на картинке в гастрономе!»
А все что? Все ничего. Меня и так считали за «сына полка». Наверное, из-за возраста — самому молодому в бригаде было 32 года — и внешности: чистые глазёнки, рубашонка белая, пятки вместе, носки врозь. У любого зверя дрогнуло бы сердце. А тут просто работяги «в пятницу ходили с женой в варьете, там девки ногами танцуют, жена до сих пор не разговаривает».
С тех пор я руки никогда перед обедом не мыл. Не из-за страха узнать, что мыло «Земляничное» на вкус ничего общего с ягодой не имеет, а чтобы не расстраивать Шахтёра.
— Показывай!
Я протягиваю руки. Все в клею, пудре опилок, лаке.
— Вот то!
Летом я пришёл на последний день работы — увольнялся для поступления в училище. Купил спиртное, еды приволок. Посидели в обед, поговорили. Наслушался всяких служивых баек, хохм, приколов и «что делать, если». Шахтёр ничего не рассказывал. Он вообще мало всегда говорил.
— Ты это. Заходи.
И стакан в себя.
Зашёл я только через год. Когда увольнения стали не событием, а нормой, и появилось время не только успеть совершить свой сексуальный долг, но и заняться чем-то более полезным.
Мне все обрадовались, обступили, форма к лицу, повзрослел, подрос, как жизнь.
И тут до моего вымуштренного мозжечка доходит, что у меня чистые руки! Сейчас Шахтёр зайдёт, а я как последнее чмо!
— А Шахтёр где?
Все как-то замялись. Бригадир негромко:
— В больнице. Голова. Было несколько срывов, прикрывали, как могли. Но однажды... в общем он в больнице навсегда. Никого не узнаёт, тяжело там всё. Никого не пускают.
Я оглянулся на его рабочее место. Понять, кто сейчас вместо него, было невозможно: все стояли у входа в цех, и старые, и новички.
Выгрузил несколько бутылок водки, попрощался и вышел в город.
А в ту плотницкую зиму я действительно ничем не болел. Думаю, что это было совпадение. Или яростное желание не заболеть, чтобы не разрушить целостность шахтёрской системы мира, чтобы тех микробов не расстраивать.
Сергей Логвинов. из фб
yaplakal.com