35
Часть 1.
http://www.yaplakal.com/forum7/topic1644167.html6. Из сохранившейся по причине оголтелой безнаказанности, царящей в дореформенных органах МВД, аудиозаписи допроса свидетеля Зотова Юрия Петровича, 198. г.р., прож…,
Голос монотонно: – Так вы настаиваете, что вас не могли видеть в ночь с двадцать девятого на тридцатое мая, в период с ноля часов десяти минут до половины второго ночи на месте пожара в доме лесника Вахлакова?
Зотов насмешливо и глумливо: – Говорю же – дома спал. У нас рано принято ложиться. Тут вам не город, бездельников нет. А кто меня не видел, так я ему десять рублей должен, вот и напяливает статью.
Голос еще монотонно, но уже с нотками бешенства: – И вы не слышали, как вам стучали в дверь, в ставни, вызывали на улицу?
Зотов почти издевательски: – Сплю крепко, – устаю. И воздух тут снотворный. К тому же, я был сильно выпимши. Купил накануне самогону.
Усталый вздох. Голос грустно, кому-то третьему: – Вась, не пиши. Достал меня этот шибздик. Два часа возимся…
Грохот отодвигаемого стула. Шаги. Голос скучающе: – Ты думаешь, посмеемся и водку пойдешь трескать? Не. Я тебя, не сходя с места из свидетеля в подозреваемые перелицую.
Зотов недоверчиво: – За что?
Голос вкрадчиво: – Покойничек-то, приятель твой. Вы с ним вот так. – шелест потираемых ладоней. – Про золотишко ты зна-а-л. И лестницу чердачную у него накануне взял.
Зотов испуганно: – А что лестница? У меня вон ветки…отпилить…береза.
Голос уверенно: – Лесник мог из пожара чердаком уйти, а без лестницы с табуретки до чердачной крышки на потолке не достать. Да к тому ж, она и из хаты на замке, и с чердака. Лестницу ты забрал, а тут на тебе – пожар, а ставни-то подперты и дверь заколочена. Ну что? Видели тебя на пожаре?
Пауза.
Зотов подавленно: – Видели… Как Липенков и показывает, я на карачках домой уползал. Со страху… Видел я, кто лесника сжег. А на меня вы зря.
Шаги, шум отодвигаемого стула. Голос ласково: – Ну вот, видишь. Вася, пишем. Кто это был? Из ваших?
Зотов понуро: – Нет. Это…вроде мужика…здоровый, волосатый…как бы…. – далее неразборчиво.
Голос угрожающе: – Что?! – скрип стула. – Ф-у-х! Вы что там у себя жрете? Из чего гоните? Какого лешего мне в протокол совать? А?! – угрожающе. – Вась, не пишем.
Зотов запинаясь, умоляюще: – Ну не вру, богом клянусь! Я первым на пожар прибег – дружок все ж. А как его увидел, у меня ноги отнялись. Здоровый, как бык, весь в бицепсах, глаза красные, волосы бабские до жопы, а между ног такое болтается – конь позавидует. Вы б увидали, сами б на карачки встали.
Голос взбешенно: – Я тебе сволочь еще раз объясню, если не понял!
Голос третьего: – Полегче, полегче! Диктофон пишет.
Голос злобно: – Сотрем, не впервой...!
Из протокола допроса свидетеля Вахлаковой Екатерины Владимировны, 198... г.р., прож….
Вопрос: – Расскажите, при каких обстоятельствах, накануне пожара, вы с детьми покинул дом вашего мужа Вахлакова А.П. Когда и как это было?
Ответ: – Муж отправил меня к родителям в деревню, вечером двадцать седьмого мая. Я не хотела уезжать, просила увезти только детей, но он настоял.
Вопрос: – Почему?
Ответ: – Потому что накануне, ночью меня едва не убили.
Вопрос: – Кто и при каких обстоятельствах?
Ответ: – Последнее время на деревне было не спокойно. Муж на ночь замыкал окна, ставни и запрещал открывать. Даже чердак запирал. Спать было душно. Младшая – доча, приболела и лежала мокрая – подушка насквозь. Я решила проветрить.
Вопрос: – Во сколько это произошло? Муж спал с вами?
Ответ: – Нет, в соседней комнате. Было за полночь, точнее не знаю. Я открыла окно, ставни и выглянула наружу. На окраине деревни собаки брехали. Я постояла, впуская воздух минуты две, не больше. Высунулась ставни закрыть, а меня из-под стены кто-то так схватил за горло, что пискнуть не могла.
Вопрос: – Вы разглядели кто это был?
Ответ: – Нет. Темно же. Разглядела потом, – я от страху так рванулась, что чуть в дом его не втащила. Её...
Вопрос: – Это была женщина?
Ответ: – Не скажу твердо. Получилось как. Я рванулась, оно на подоконнике очутилось, сидит как лягушка и держит меня за горло. В комнате ночник горел. Я разглядела огромную копну, прямо копну черных волос. Глаза большие, навыкате, такого буро-золотистого цвета, словно лягушиные. Нос очень курносый – ноздри прям на тебя смотрят и рот красный, толстый.
Вопрос: – Борода была?
Ответ: – Нет, что вы. Лицо скорее женское, но не человек это…Бледное очень… как молоко.
Вопрос: – Что было потом?
Ответ: – Она…оно, уставилась на меня таким взглядом, что поняла – сейчас задушит. А оно глазищами комнату обежала и в углу остановилась – там дети спят. Тут я сознание потеряла.
Вопрос: – Что было потом?
Ответ: – Не знаю, сколько лежала, но когда очнулась, все было тихо. Дети спят, собаки не воют. Меня трясти начало, как подумала, что она могла с детьми сделать. Но, не тронула… А меня - то она точно хотела убить. Там в глазах…ненависть! За что?
Вопрос: – Вот Вы говорите – «она». Все таки, это была женщина?
Ответ: – Я не могу точно сказать. Не могу…В голове до сих пор …кувырком все…
Вопрос: – Вы знали, что муж прятал в погребе золотые монеты..?
Из заключения экспертизы: «Характер пробойных отверстий (угол, направление) в жестяной облицовке двери и в симметричных ей сохранившихся фрагментах порожка и верхней части дверной рамы указывает, что дверь была прибита гвоздями, представленными на экспертизу в количестве 2 (двух) штук.
Гвозди: заводские, длина 250 миллиметров, диаметр 6 миллиметров. Применятся в т.ч. в домостроении. Все гвозди имеют характерную черту – шляпки под внешним воздействием сильно скошены в одной плоскости. Под разными углами, но плоскость строго одна. Это указывает, что каждый гвоздь был вбит с одного удара. В противном случае, шляпка несла бы следы сплющивания от череды ударов наносимых в плоскостях отличных от первого удара... Учитывая сказанное, а также длину гвоздей, можно предполагать, что лицо вбившее их, обладает огромной физической силой».
7. Я со страхом наблюдал, как Рыбалыч засунул за голенище нож, накидал в пакет рыбы из садка и не на шутку собрался в деревню.
– Ты что, Рыбалыч, одного меня хочешь кинуть?! Здесь?!Сдурел? Я с тобой!
– Не дури! Мы что, зазря полтысячи километров отмахали? Рыба идет дуром. Через пару часов вернусь с ружьем.
– Я с тобой... – не желал я его слушать и тоже принялся собираться. От мысли остаться наедине с лесом, озером мне стало не по себе.
– Не дури, Мишка. Не бросать же хозяйство, собираться дольше будем. Два часа и я здесь.
Он сунул в карманы куртки две бутылки водки:
– Днем ничего не случиться. У тебя топор. И сам ты здоровый бык. От тебя и медведь убежит, которого здесь нет. Ха-ха. Постыдись, ты чего!
– Ладно… Черт с тобой. Только быстро!
Я срубил поблизости осинку, заточил ее как можно острее и подсушил острие в углях – корову проткнет.
Через два часа он вернулся раскрасневшийся, с буханкой душистого хлеба и арендованным на три дня ружьем с двумя патронами. Хозяин двустволки взял клятвенное обещание патронов не тратить, а орудовать ружьем как дубиной.
Погода была отличная, мы разгулялись, отвлеклись рыбалкой и произошедшее ночью отодвинулось, затуманилось. Да и что плохое могло произойти среди такой первозданной красоты. Может, нам все показалось...?
Клев был на загляденье. После обеда пришлось вырыть еще одну яму под рыбу. Оружие вселяло уверенность. Мы перешучивались, избегая поминать ночное происшествие. Я даже искупался. После воды нестерпимо потянуло в сон – веки набухли и словно прилипли к высохшему глазному яблоку оставив узкую щелочку, в которую слепили водяные блики, рот разрывало протяжными зевками, движения стали разболтанными. Еще немного и угодил бы лицом в озеро – ноги стали ватными.
Рыбалыч поглядел, поглядел, как я тыркаюсь без толку, как снулая муха и велел лезть в палатку:
– Поспи до вечера. После я.
Для него было немыслимо отложить удилище и завалиться спать. Я незаметно прихватил топор и нырнул в душный сумрак. Как же сладко было упасть в ворох тряпья: ветровок, свитеров, запасных штанов терпко пахнущих дымом, землей, облетевшей рыбьей чешуей.
«Высплюсь… – сладко примащивал я под голову одёжу. – Пока клев будет, этот не успокоиться. А клев будет...»
Он разбудил меня, когда почти стемнело. Над огнем булькала уха. Рогатки одиноко торчали у берега.
– Уха первый класс. Ешь и смотри в оба… – деловито наставлял приятель, сидя в туго натянутом треугольнике палатки блаженно стягивая сапоги. – Разбуди в три. Сеть поставим, а то так – баловство...
Насколько Рыбалыч был близок к практической стороне дела, настолько же далек от созерцательной и эстетической. Несколько раздражало.
Умывшись теплой, пахнувшей тиной водой, мигом съел тарелку ухи и уселся на бревне – впитывать про запас красоту и покой. Подкладывал небольшие сучки, чтобы пламя только не умерло, не рвало теплый сумрак, не слепило, мешая видеть необыкновенные звезды. Так я мог сидеть часами, околдованный очень настоящим – костром, лесом, ночным небом.
Медленно переводил застывший взгляд с воды на звезды, на угли, на звезды, – мысли словно заснули. Застыло время – я провалился в прореху в его звездчатой подкладке... Ива уронила ветви в тихое течение. Упругие ветви плывут захваченные водой и с мягким плеском отпускаются ею, взмахивают, роняют бесшумно капли…
Открыл глаза. Начало четвертого наверное. Только-только вступала над озером и лесом предрассветная пора. Вот-вот начнет синеть над лесом. Озеро укрыто низким, плотным туманом. Под котелком умерли угли, мерцают как сигаретные огоньки. Ни ветерочка, все застыло.
Вдруг, с невидимого противоположного берега докатился звеня и подскакивая, что ледышка по замерзшей речной глади, тонкий женский смех. Сон как рукой сняло. Она смеялась открыто, счастливо.
Одна – решил я. Что она одна там делает? Кто она, в этом ночном лесу? И тут же донесся едва различимый мужской голос. Было не разобрать, что он говорит, но был вороват, пуглив и скован по сравнению с ее абсолютно открытым, мягко плещущим смехом.
Что за чудеса! Я мигом растолкал Рыбалыча, заткнул рот и одними глазами приказал молчать. Мы сели притихшие на бревне, четырьмя руками держа ружье на коленях, настороженно вслушивались, не зная, что и подумать. Женщина смеялась, ласкалась, а мужчина бубнил словно виноватясь. Она не проронила ни единого словечка – только смех, вздохи. Стало тихо. Потом послышались стоны, придушенные женской стыдливостью, тонкие счастливые вскрики.
– Ясно… – широко, по-собачьи равнодушно, зевнул Рыбалыч. – Никакого покоя. Взглянуть бы, кто это. В деревне одни старухи, во дела...
Туман над водой стал слоиться, поднимался и медленно опадал, – светало с каждой минутой. Верхушка леса порозовела. Послышался плеск – на том берегу купалась она – охала от радости. Плеск стих – вышла на берег. Только все смолкло, как над озером метнулся пронзительный, жалобный вскрик, наполненный невыразимой предсмертной болью. Мы так и подскочили на бревне, словно нас шибануло током.
Не успел крик заглохнуть в тумане, как весь берег ожил.
С оглушительным кваканьем из камыша волной посыпались в воду все до единой лягушки, со страшным шипением перевивались ужи, гадюки. Мелководье закипело от полчища гадов!
Из камышей, с прибрежного леса снялась спящая птица и реяла над озером, неистово крича всяк на свой манер. Пронзая туман стали вымахивать из воды такие ломти, что нам и не снились. Рыбины замирали на излете и обрушивались с оглушительным плеском. Рыба неистовствовала. Это продолжалось считанные секунды, – такие удивительные и страшные, что онемевшие мы только наблюдали выпучившись за происходящим. Так же неожиданно все смолкло.
– Все, не могу! – у Рыбалыча дрожали белые губы. – Ходу отсюда, покуда живы! Черт с рыбой. Хватай вещи.
Озираясь, кинулись собираться. Все вокруг сулило только страх. Хотелось бежать без оглядки.
Вдруг, Рыбалыч дико уставился на озеро: – Глянь...
Туман распадался. Озерная глядь была вся усеяна дохлой рыбой! В неподвижной воде страшно всплывали и всплывали рыбьи брюха.
Но и это не все! Хуже было то, что по правому берегу кто-то спешил в высокой траве – верхушки колыхались. Побросав вещи, мы уставили оружие на заросли и ждали едва не прощаясь с жизнью. Раздвинув зеленую стену, вышел человек.
– Лешка! – прохрипел Рыбалыч и выронил ружье, согнулся пополам и только крутил башкой.
– Вы чего тут? – грубо спросил лесник. Белесо-голубые глаза его бегали в запавших глазницах красивого, окаменевшего лица.
От радости, что это человек, я готов был расплакаться.
– Рыбачим! – воскликнул я и отбросил осиновый кол. – А ты чего?
– И я… на рыбалку.
– Какая к черту рыбалка, ты глянь что творится! – обрел дар речи Рыбалыч и указал на воду.
Лесник едва повернул голову: – В протоки пойду. Там возьму. – и отряхнул совершенно вымоченный по пояс плащ и зачем-то объяснил. – Роса…
И как появился, так и нырнул в стену зелени.
Счастливые, что кроме нас есть еще люди, мы быстро собрались и рысью припустили от проклятого озера. Рыбу все ж таки забрали.
– Все, хорош! К черту такую рыбалку! – задыхаясь, ругался мой спутник. – Сегодня-завтра крышу чиним и айда. Нервы не железные...
– А что он там делал? Тоже поди все слышал...
– Не знаю. Только в сапогах у него воды по колено. Слыхал небось, хлюпало? Роса…
Ночью, в своем новеньком доме сгорел лесник.
8. Бревенчатый, из звенящего сухого леса, – дом лесника горел на славу – жарко. Нечего было думать подступиться и махать на огонь ведрами. Через каких-то двадцать минут, строение покосилось, и с грохотом стало рушиться, выбрасывая в черное небо спирали искр.
Дело было скверное. Старухи завыли-запричитали, решив, что в огне погибло все семейство, пока не вспомнили, что лесничиха с детьми уехала еще третьего дня. Поохали и присудили всю ночь пугать из ружей неизвестно кого, с тем и разошлись. До зари постреливали с крылечек, отпугивали кого-то…
Сон мне не шел: «Приехал в глухомань, на звезды, на закаты-рассветы, на покой с самим собою, – ожесточенно думал я, – а тут на тебе, такая чертовщина, что ноги в руки и айда поскорей. На семьдесят километров ни души, одни леса озера. Как набегут, всех в одну ночь пожгут..." – с замиранием думал я неизвестно о ком.
Заснули только с рассветом, – глаза продрали лишь к обеду. Сходили на пожарище – там уже орудовал следователь с подручными. Молоденькая, разодетая в белое городская дуреха, торчала как пугало среди скорбных головешек. Работнички…
Позавтракали, накинули за упокой лесничего и занялись крышей и сборами. Было решено, – поутру – бежать.
Я прибыл на стене бани старую рыболовную сеть и принялся развешивать провялиться промытую от соли рыбу. Осатаневшие осы на глазах выедали в ней дырки, да не где-нибудь, а как на заказ – в толстых, мясистых спинках. Еще им по вкусу пришлись серебряные рыбьи глаза. Я со своей глупой веткой раздражал злых ос, и они меня попросту отогнали.
Не выспавшийся, с раздраем внутри, я малодушно покорился, обиделся на ос и надув губы как ребенок убрался укладывать вещи. До рыбы ли тут…
С ветхой крыши до самого вечера цокал молоток. Рыбалыч мухой ползал, сердито закусив во рту гвозди, – тянул шею, высматривая, где еще непорядок.
Когда он слез, мы закурили и решили что предаваться унынию глупо и надо закончить отвальный вечер баней, чтобы лучше спалось в машине. Ночевать в хате наотрез отказались. Повеселели, – жизнь брала свое, да и вечерело необыкновенно красиво – сине-малиново-золотисто с зеленым подбоем.
Да-а, вечерело, как и всегда в этой двурушной местности замечательно красиво! Сказочно. Огромные березы, росшие меж изб, широко развесившись глянцевой, молодой листвой пламенели в закатном солнце и каждый листочек багровел и золотился.
Полегшая от полноты соками трава, облитая закатом, казалась червонно-золотым персидским ковром. Воздух приобрел вечернюю свежесть и упругость. К черту грусть! Такая краса вокруг! Эх!
Старуха нажарила полную сковороду рыбы, испекла в золе прошлогодней картошки, нарвала в огороде охапку хрусткого зеленого луку, крупными ломтями порезала хлеб, сама забралась на печь и задернула занавеску.
Выпили. Полегчало, обмякло. Разбирали руками сладкую, тающую во рту рыбу, скручивали жгутами ядреный лук и макали в соль.
– Я ведь чего удивился, когда дом его увидал? – рассказывал Рыбалыч. – Думаю, добился таки своего парень, нашел чего-то, молодец стало быть.
– Чего?
– Давно было дело – одолевали деревню мыши. Прямо нашествие какое-то! Лешка еще пацаном был. Любое бревно, колоду на улице отвороти, – они сидят кучками и ни с места, – глядят. Ну понятно, и в дому от них житья нет – выселяют. Коты в растерянности, – мыши их за лапы кусают и не боятся.
Я только усмехнулся на это.
– Вот не верит! – всплеснул руками пьяненький Рыбалыч. – Правду тебе говорю! Отец Лешкин придумал, – он тоже лесником был, – поймать куницу иль ласку и приручить, чтобы мышей извела. Зверь лесной, злой, он не съест, так передушит. Ну ему долго ли, лесному человеку? Высмотрел гнездо, руку сунул в дупло, там его конечно цапнули, зато вместе со зверем крест черный достал. Говнецо, грязь обтер, а он как засверкает, – серебряный! Как он там очутился? Он семью порадовал и в город, но только не в милицию – сдать за награду, а по барыгам. Короче, поселили его прям неподалеку, на всем казенном. Вышел, а сынок его с миноискателем по лесам лазает – богатство ищет. Он его учил, учил, да без толку. Потом помер от туберкулеза. Вот я и подумал…
Вдруг раздался лай собак, чтоб им пусто!
– Закройте ставни от греха. – завыла с печи тетка. – Христом, богом…
Соединение двух исконных увлечений (баня, водка) порождает третье исконное – спесивую глупость. По-русски вроде – удаль.
– Ничего, бабуль. – покровительственно успокоил я ее. – Сейчас как шарахну из ружья, все угомонятся. Достали бля!
Вразвалку снял со стены ружье, переломил, оглядел потемневшие донца патронов, взвел курки и прислонил к столу. Взглянул вопрошающе на Рыбалыча, предлагая продолжить рассказ.
– Кхе! – кашлянул тот и покосился на окно. – О чем это я? А-а, ну вот…Увидел дом и…
Через улицу бухали к нам шаги. Затрещал плетень и раздался шум ломящегося через заросли малины тела. Со звоном стекла, в окно кубарем свалился человек, лягнул стол и уселся на полу с вылупленными глазами.
Ружье прогрохотало стволом по торцу столешницы, подскочило, брякнув об пол и въебало с обеих по кровати с пышной периной и подушками.
По комнате пыхнуло пером, – засыпало стол. Перепуганный человек, о чем-то страстно умолял, подпрыгивая ко мне на ягодицах, но в ушах стоял звон.
– Погреб! Где погреб?! – наконец расслышал я его шипение. – Туши свет! Сейчас всех пожгет!
Это был Юрка. Он нырнул под стол, оттуда к печке, где за занавеской тонко: «У-у-у-у» выла соборовавшаяся со страху бабка, перемежая вой мужским иканием, и наконец, влетел под кровать. Запорошенный "снегом" Рыбалыч, сидел как параличный, имея сил только моргать белыми, опушенными пером ресницами.
Уговаривать было не надо. Я кинулся потушить свет, схватил уже безобидное ружье и прежде чем захлопнуть ставни, высунул ствол наружу в надежде припугнуть невесть кого.
Выли собаки, светила луна, черно-белая улица безжизненна под графически очерченными, будто вырезанными из черной бумаги березами, какой-то дурак забыл у плетня на той стороне высокую копну травы.
Не сводя глаз с улицы, я потянулся закрыть ставни, как вдруг раздался громкий хлопок, и через улицу вспыхнула Юркина изба. Разом вся! Пламя взметнулось вверх, с треском пожирая зеленую листву с огромной березы, росшей у дома.
Я отшатнулся – вся улица предстала в цвете.
Вдруг, копна у плетня зашевелилась, переваливаясь с боку на бок и, целиком повернулась ко мне. Ноги отнялись, как разглядел я, что это за копна...
В свете огня стоял здоровеннейший, кряжистый мужик. Перепутанные, нечесаные бурые волосы свисали до колен. Под бледной, как рыбье брюхо кожей, неровными угловатыми комками бугрились мышцы. Большое лицо где вырублено словно топором, –прямой лоб, квадратный подбородок, скулы – тесаные камни, а где скатаны как тестяной шар, – щеки круглые, налиты сытостью, заросшие брови – плавным валиком, а нос вообще не пойми что, – маленький, будто детский, поблескивал мокрыми ноздрями вперед и кривился как поросячье рыльце – нюхал.
Вьющаяся кольцами, блестящая борода покрывала выпиравший бочкой живот с узловатым пупком, размером с детский кулачок. Под животом упруго болтался, –словно жил отдельной жизнью огромный, перекрученный вздувшимися жилами, как змеями, член. Мужик страшно осклабился жирными, вывернутыми губищами, показывая лошадиные зубы и, тяжело погрозил мне кулаком, что чугунной гирей. Из-под заросших бровей, горели красным глаза.
По деревне захлопали двери, поднялся крик, грянул выстрел. На пожар спешили жители.
Эта зверюга метнул горящий взор по улице, развернулся и в несколько могучих шагов пересек ее и скрылся в овраге за околицей. Оттуда прокатился протяжный, как паровозный гудок вой…
Когда Юркина изба с треском раскатилась бревнами, и пламя враз опало, – принялось глодать головешки, как насытившийся человек мослы, а у пожарища осталась мерцать ветвями береза, как веник для окалины, мы вернулись в дом.
На все расспросы Юрка только мычал под кроватью. Бабка лежала бочком на самом краю печи примостив под голову ладони, безучастно смотрела слезящимися глазами. Плюнув, ушли спать в машину.
– Заведи мотор. – попросил Рыбалыч. – На всякий пожарный.
Мы натужно рассмеялись.
– Да я и сам хотел.
С рассветом вернулись в избу, – умыться, собрать кое-какие вещи и попрощаться с хозяйкой. Она уже хлопотала – сметала в угол перья, приговаривая:
– Юрка, сукин сын! Вылазь, пустой человек.
Со скрипом опустилась на четвереньки и попыталась выгнать его веником. Задрав хвост трубой упираясь, из-под кровати появилась кошка и села умываться.
– Нагулялась, собака. – ласково сказала бабка, неделю не объявлявшейся кошке. – Забыла как орала, когда в ведре-то топила...
9. – Ну и?
Совсем захмелевший Юрка икнул и пьяненько прошелся языком по зубам, за щеками, облизнулся.
– Ну и…Пиликал, пиликал и закимарил. Просыпаюсь, говорит, а на меня из папоротника смотрят. Встает из зарослей девка голая, и ко мне – шасть. Я говорит, вскочил и как прилип к дереву, – пригвоздила меня взглядом. Подходит с усмешечкой, – ноздри навстречу трепещут, глаз болотных с меня не сводит, словно держит. Вплотную подошла, взглядом по лицу шарит быстро-быстро, словно в мысли залезть хочет.
Дальше еще чудней, – запустила лапу мне в волосы, подергала легонько, губы пальцами придавила, – словно пробует – крепко ли? К щекам ладони прикладывала, а потом бесстыжая, пониже живота огладила, пожамкала-пожамкала по-хозяйски, хмыкнула довольно, и, улеглась – ляжки врастопырку.
Я говорит, стою ни жив ни мертв, потому что не человек это, а ведьма иль кикимора. А она курлычет по голубиному, улыбается похабно ртом лягушиным красным, и ручкой манит, – приглашает значит, – гладит себя под белым животом, пальцы когтистые в мех свой блестящий, как уголь черный запускает.
Тут у меня ноги так ослабли, что я – хлоп на коленки, – страшно, а глаз от нее отвести не могу. Справная говорит кикиморка, только очень бледная, кожа как молоко. А она ручкой мне делает, – давай мол, приступай. Я без всякого соображения, так на коленках к ней и побежал…
Я слушал Юрку на одном дыхании и чуял – не врет пустой человек.
– Спустя сколько, не знаю, но отвалился он от нее, как насосавшийся клещ. А она на плечо ему улеглась – сопит едва слышно – точно заснула . И он как дурень, – чудится, мне говорит, что в траве за околицей, с женой наигрался и валяюсь в медоносах томный. Тут он в себя и пришел. Очнулся, – кто сейчас у него на плече! Ужом выскользнул и за ружье. Курки взвел, на нее наставил.
У меня все внутри оборвалось: – Застрелил?!
– Слушай. Легла эта тварь на бочок, ручку на локотке под голову примостила и улыбается, – не понимает дура, что это смерть ее. Смеется сатана, что Лешка-то напугался, и назад манит – понравилось ей значит. Только говорит, хотел курки спустить, – гляжу, а у нее в волосах для красы: ракушки, монеты пробитые поблескивают – золотые. Баба, она и есть баба, хоть и нелюдь. Тут он ружье и опустил…
Я так и выдохнул – перевел дух, почуял сердце. Если б он ее убил, – сгореть всем в аду, – не жаль.
– Присел и на пальцах ей, – отдай мол монеты. А она и рада, – едва с волосьями не повыдергала. Все отдала: и деньги и ракушки. Он ей показываю, – давай мол еще неси, на это же место. А та кивает – радостная. На том и расстались. Не веришь?
– Верю. Дальше что было?
– Пивка возьми. Пить хочу, Мишка.
Пока не принесли пиво, он глумливо помалкивал, поглядывал, подъедая остатки с тарелок. И только отхлебнув пол кружки, продолжил:
– Только когда вернулся он домой, то и денег уж не надо, – проняло дурачка. Такой трясун напал, что держись. Взял водки и полез а баню. Парился, парился, мылся от суки болотной. Неделю в лес вообще не заходил – страшно. Золото жгло! Так припекло, что спустя неделю побег в лес. Только на полянку вышел, а она тут как тут – в волосах цветы, монеты, губы синие от ягоды. Давай ластиться, ощупывать его, башку свою к груди прижимает и скулит, ну как собака, – соскучилась, – чуть не плачет. Смех, да и только. Понял он, что теперь его она, – как захочет, так и будет.
– И долго он с ней?
– Не, недели три, не более… – Юрка вычисти коркой салатную миску, взял пивную кружку.
– Не более. Потому что та, дурить стала. Однажды пришла с ягодами, цветами, а денег – шиш. Он эту дрянь ей в харю сунул, развернулся и домой. Она за ним тащится, воет, за ноги хватает. Он ей объясняет, – нет золота, нет и любви.
И ушел. Выждал пару дней, и в лес. Думал, одумается…Она ждет, с гостинцами – ягодки, шкурки змеиные, яйца птичьи, – дары леса короче. Как увидела его, затряслась вся, заплакала, мычит нечисть, как сумасшедшая – бек-мек, а сказать не выходит, хоть зарежься. – засмеялся Юрка.
– Ну тут он смекнул, что иссякла кубышка и в те места ни ногой. Так она, потаскушка болотная, стала ночами в деревню таскаться. Вокруг дома ходит как привидение, постанывает.
У меня окаменело горло, так захотелось врезать в эту морду, что я отвел взгляд и сцепил пальцы под столом.
– Не веришь… – истолковал он по-своему и гаденько заулыбался. – А ведь я ее видал…
– Врешь.
– Не… Лешка когда рассказал по пьянке, я его три дня стерег. Он в лес, я за ним. Бинокль дедовский со мной. Водил он меня водил, уморил. Вдруг, потерял его. Потом слышу, курлыкает жалобно кто-то неподалеку. Я на пузе туда. В бинокль они как на ладони. Стоит Лешка злой, а девка эта ему в глаза жалко заглядывает и лопух огромный протягивает, а в нем ягода красная. Он отмахнулся, – ягода посыпалась. Она на колени, и давай собирать, а сама снизу смотрит как собачонка. Умора! Влюбилась кикимора.
У меня подрагивали руки и ходуном ходили коленки.
– Собрала и опять ему тянет. Тут он ей в сердцах исподнизу как даст! – вся ягода фонтаном, и пошел посвистывая. Она на коленях за ним, воет, – мороз по коже. Баба, хули.
– Какая она?
– Кожа белая, как снег по весне – с синевой. Волосы черные, нечесаные. Ручки, ножки маленькие вроде детских, а сама статная, в теле. На пальцах когти длиннющие, а между пальцев вроде перепонок. Сбитная такая кикимора. Только рожа подкачала, – глаза огромные, на выкате, губищи толстые, алые, как кровью перемазаны, – аж блестят. Нос курносый, – ноздри наружу. Но, –ладная, – все хозяйство при ней. Я б сам такую выебал. – самодовольно ухмыльнулся он.
– У тебя дети есть?
– Чего? – Юрка вылупился сбитый с толку.
К чему я это? Сам не пойму, в душе что-то творится. И опять:
– Любил ты кого-нибудь?
– Иди ты…любил…– что-то видимо было в моем взгляде такое, что Юрка стер похабную ухмылку и заерзал на стуле. – Пойду-ка я уже...
– Дальше что?! – так тяжело взглянул я не него, что негодяй благоразумно решил остаться и завершил рассказ просто и деловито.
– Дальше она Лешкину бабу чуть на тот свет не спровадила. Он конечно ко мне, – что делать? Выручай друг. Дела-то уже не шуточные.
– И что ты… друг?
– Что-что… Кончи, говорю эту зверюгу. Кто ее хватиться, лягушки? – Юрка натужно хохотнул.
– А он мне: «Как кончи? Она вон мне золото… полюбила вроде».
Заартачился короче. Я ему опять, – подумай о деревне: у коров молоко пропало, куры через раз несутся, покою людям нет. А она от тебя все одно не отстанет, баба она и есть баба. У тебя дети.
Подумал недолго и говорит: «Как мне ее порешить? Ружья марать не хочу, мало что…» Топором, говорю.
«Что ж мне к ней, с топором явиться? По голове…» – мнется он.
Да возьми, говорю у меня лопатку саперную, заточи и по шее сзади, пока не видит, и в воду.
Я вспомнил рассвет на озере, появление лесника из зарослей. В руке у него была лопатка и в сапогах вода...
– Вот за эту лопатку и хотел меня леший спалить. Как он пронюхал, про то не знаю. Отец он ей или кто…Может их тут целая стая. Вот я и сбег. А жемчуг на том месте нашел, где она с лесником миловалась.
– Давай! – выдавил я, словно кто душил меня за горло.
– Да что тебе надо-то?! – Юрка был напуган. Со мною и вправду было нехорошо. Внутри горело, сердце саднило – вот-вот взорвусь.
– Жемчуг. – я кинул перед ним всю наличность, что была в бумажнике.
Он схватил деньги с загоревшимися глазами: – Маловато…
Я снял часы и почти швырнул в него. Он отшатнулся – едва поймал:
– Хорошие?
– Хорошие. А теперь встань и беги, мразь! Прям теперь.
«Не знаю, тут, не тут… – огляделся я вокруг. – Все одно заблудился, далеко забрался. И папоротник тут матерый…А какая хрен разница!»
Да и силы уже были на исходе. Прогнав этого тупого ублюдка, я тут же сел в машину и гнал всю ночь, останавливаясь лишь долить бензин – спешил словно меня ждали, как черт те что… Три часа назад заглушил машину возле пожарища (черный остов дома лесника обвалился, густо зарос по кругу травой), захлопнул дверь и как был: в джинсах, майке, невыспавшийся, голодный, сразу же углубился в лес. Машину не закрыл, все оставил позади как было, как отрезал. Осточертело…Зачем я это делаю?
Срезал ножом ветку, сел под деревом и черенком обстучал ее по кругу. Стал не спеша мастерить дудку, вспоминая детство, отца, – умельца на такие простые хитрости.
Попробовал – пиликает. Клонило в сон. Я достал из кармана жемчуг. Он холодил ладонь и был увесист. Каждая жемчужина, как капля. «Не товарный…» – усмехнулся я и веером кинул его в папоротник – не имел на него права, не мой, не обо мне. Он разлетелся с мягким шелестом дождевых капель, осыпавшихся с ветки. Тонкий посвист дудки почти отправил меня в сон, когда я увидел, что верхушки папоротника едва заколыхались…
Это сообщение отредактировал Bolдырев - 19.10.2017 - 23:55
yaplakal.com