И что-то пришло на смену. Еще один пакет. На этот раз цветастый, модный, целлофановый. Таких, пожалуй, ни у кого не было.
А отчего же ни у кого? В новом, более просторном шкафу с тяжелой, бесшумной дверью, и шелковый отрез переселили в цветастый полиэтиленовый пакет, позволивший без труда взирать на окружающих. Через бумажную щелочку много не насмотришь! Привилегия благородных тканей – ждать своей участи в достойном жилище.
В модном пакете, совсем по соседству, рядышком, поселился вполне мирный, интеллигентный отрез не менее благородной ткани красного цвета.
- Позвольте представиться, – едва увалившись на нижнюю полку, начал отрез, - английский кашемир высшего качества!
- Еще один иностранец! – забрюзжали бесформенные отечественные джинсы.
- Кошекмир? – переспросил спортивный костюм, - из кошек, что ли?
- Ну что вы, что вы! – улыбающимся голосом новый поселенец поправил простенький лавсановый костюм, уже пару лет висевший без внимания, - кашемир, мой дорогой! От названия местности: Кашмир. В некотором роде – ваш родственник, - обратился отрез красной ткани к старой, шерстяной кофте.
- Будем знакомы! - приветливо ответил старокофточный голос.
- Из самой Англии? – с удивлением и восхищением спрашивали резиновые сапожки.
- Подтверждаю, - безо всякого пафоса ответил красный отрез.
- Врет! – отозвались из вымытого молочного пакета варежки.
- Варежку прикрой! – строго прикрикнул кожаный голос, - лучше глянь, в каком пакете наш гость приехал.
- А вы, коллега, позвольте спросить, - обратился кашемировый отрез к отрезу из шелка, - кем будете и откуда?
- Шелк, натуральный, китайский, - скромно ответил отрез.
И следующие дни, а может месяцы или даже годы два отреза, мирно лежавших по соседству на нижней полке большого шкафа с тяжелыми дверями, вели весьма увлекательные беседы, коротая время, которое в шкафу меряется особой меркой. Или не меряется вовсе.
А потом, в один из дней, двери шкафа широко распахнулись и уже солидно повзрослевшие, уже ставшие покрываться морщинами теплые женские руки взяли оба отреза и развернули их, явив на свет Божий.
- Ну, дочка, выбирай, какой будешь на выпускном! – с торжественной ноткой провозгласил начинающий стареть (совсем немножко, совсем чуть-чуть) родненький женский голос.
- Ой, мама!
Боже, кто это?! Неужели это тот детский лепет, лившийся звенящим ручейком всего несколько открытий назад?! Боже, как летит время! В особенности, когда ты в шкафу!
- Ой, мама! Даже и не знаю! – сбиваясь от блеска красоты и благородства, вещал девичий голосок, очень похожий на тот, что был когда-то, много-много открытий назад.
- Ну, выбирай, выбирай! – подталкивал к выбору взрослый, женский голос.
- Мам! Ну… - все еще сомневался девичий, - мне конечно больше красный нравится…
«А голубой? Голубой?!» - все еще не утратив благородного блеска, с надеждой шептал шелковый отрез.
- Мне красный нравится больше, - продолжал девичий голосок, - но боюсь, что спарюсь в нем. Шерсть все-таки.
- Да ты что?! Попробуй, какой он тоненький! – взрослые женские руки протянули девичьим ручкам кашемировый отрез, - попробуй! С нашими-то погодами, как бы мороз не ударил, а ты спарюсь!
- Ой, мама! – изгрызаемый сомнениями голосок все еще не мог определиться, - ой! Ну мне и тот, и тот нравятся. Но…, но…
- Ну!
- Красный!
«Ах!» - раздосадовано воскликнул шелковый отрез и тут же в испуге прикрыл себе рот. Вдруг услышат?!
- Вот и замечательно! – довольно произнес женский голос, - Анна Степановна тебе за неделю такое платье сошьет – закачаешься! А шелк мы пока положим…
- Тихо, тихо, мама! – вмешался девичий голос, - никаких «положим»! А тебе платье? Или ты ко мне на выпускной идти не собираешься?!
- Так есть у меня, доченька, - без тени сомнения тут же ответил материнский голос.
- Какое?! Вот то, с люрексом «здравствуй, пенсия»?! – с насмешкой спросил молодой голосок.
- Сама ты «здравствуй, пенсия»! – с обидой возразила мать, - отличное платье, модное…
- Лет пятнадцать назад было! – перебила дочь. – Мам! Не выдумывай! Ты же давно хотела себе пошить шелковое платье.
- Хотела, - взгрустнула мать, - давно хотела. Но как-то все не до него было…
- Вот и пошей! – настаивал девичий голос, - пошей! Мам, не ломайся, давай!
«Давай, давай!» - тихонечко поддакивал шелковый отрез. «Давай!» - хором кричали все вещи из большого шкафа с тяжелой дверью. «Давай!» - звенела посуда с кухни, прислушиваясь к разговору. И даже счастливчик, кашемировый отрез, блистая и лоснясь на свету, интеллигентно поддакивал: «А почему бы и нет?!».
Но…. Нет, нет, не случилось! Не в этот раз. Выбор пал на старомодное платье с люрексом, чему оно было безмерно радо. Ведь его дни, по-видимому, были уже сочтены. Как и дни старой кофты, долгие годы верой и правдой служившей людям, согревая их своим шерстяным теплом в промозглые, холодные дни.
- Ох! – вздыхал старокофточный голос.
- Что с ним? – беспокойно спрашивал у вещей отрез.
- У него моль, - скорбно отвечал кожаный голос, - только недавно обнаружили. Много. Уже не спасти.
Ах, эта моль! Все перед ней равны. Все, кто хоть немного натурален, в ком есть хоть немного души и природного тепла, беззащитны перед ней. Она приходит внезапно и с неистовой силой набрасывается, кромсая и пережевывая нити жизни и благородных кашемиров, и простых, шерстяных кофт. Все о ней слышали и все о ней знают. Но всем так хочется верить в то, что с ними этого не случится. Не сейчас, не потом. Никогда! Но она приходит.
И старые, уже поношенные вещи, и совсем-совсем юные, пару раз надеванные равны перед ней. Она не спрашивает ни возраста, ни рода. Она просто приходит. И даже нафталиновые таблетки не могут ее остановить.
- Ох! – тяжело вздыхала кофта.
- Ай, ай, ай! – кричали варежки, - уберите эту гадость от нас!
- Кажется, у нас эпидемия, - задумчиво провозгласила дубленка, которая тоже была в зоне риска.
Двери шкафа в очередной раз распахнулись для ревизии. Многих не досчитался шкаф, многих. Но отрез уцелел. То ли потому, что был он в целлофане, то ли потому, что шелковый. А может потому, что еще не время? Кто знает?
А время шло. Двери шкафа распахивались и распахивались, но никому не было дела до полиэтиленового кулечка в самом низу шкафа.
Пока спустя четверть вечности или даже одну треть массивная дверца шкафа с трудом не распахнулась. Маленькие, совсем детские ручки ухватили пакет с отрезом и совершенно бесцеремонно потянули на себя. На пол посыпалось все, что лежало поверх отреза: тапочки-медвежата, коробка с розовыми «топочками», еще пара каких-то пакетов и коробок, а сам отрез тихонько скользнул своей гладкой, кулечной поверхностью, оказавшись в руках совсем маленькой, едва стоявшей на ногах девочки. Маленькие, совсем еще слабенькие ножки, не удержали равновесия, плюхнув пухленькую, «памперсную» попу на пол, чем весьма повеселили подрастающее поколение.
- Бабуська, а сьто ето? – пролепетало чадо с розовым бантиком, державшимся на жиденьких волосиках.
- Что, моя хорошая? – тяжелые, шаркающие тапочками шаги приближали постаревший, но все еще узнаваемый, родной женский голос к шкафу.
- Тряпоська с дыгоськой, - забавно пролепетала девчушка, доставая трехметровый отрез дивной ткани из полиэтиленового пакета.
- Ох! – изумился подошедший, постаревший голос, - какая находка! А я уже и забыла про него!
Покрытые морщинами руки взяли отрез, развернули его и поздоровались с отрезом дивной ткани, как со старым другом:
- Ну, здравствуй, милый мой! Как давно мы с тобой не виделись!
«Ах, как давно! – шептал в ответ отрез, - Пожалуй, четверть вечности назад. Или даже одну треть».
- А это что? – забеспокоился голос, разглядывая дыру на ткани, - неужели моль?!
«Моль?! Как моль?! Когда, зачем?!». Отрез весь затрясся мелкой дрожью, играя на свету дивными переливами. «Да как же так?!».
- Ах ты, зараза! – до слез возмутился постаревший, женский голос, - и до шелка добралась! Ну как же так, как же так?! Ты гляди, ничего ее не берет! Даже старый, добрый нафталин! Ай, ай, ай! – морщинистые руки аккуратно собрали отрез и тяжелыми, шаркающими тапочками ногами, понесли его куда-то. - Сейчас на балконе трухну и развешу. Может на морозе передохнет, зараза!
Но где-то на полпути, а может даже и не на полпути колесо времени прекратило свой скорый бег. Как велосипедное колесо, в которое вставили палку на полном ходу, колесо времени, послушное косе неизбежности, заклинило, безжалостно ломая хрупкие спицы жизни.
- О-оох! – протяжно и обреченно выдохнул постаревший женский голос, тихо опустившись на пол.
- Бабуська! – в испуге завопил детский голосок, готовясь разрыдаться громким плачем. – Бабу-ууська! Ма-ааама-ааа!
Но родненький, пусть и постаревший, пусть уже и не такой задорный и звонкий женский голос лишь безнадежно хрипел, лежа на полу.
***
- И она ушла. Тихо, без мук и стонов, никого не обременяя своим не к месту долгим прощанием с жизнью. Ушла, так и не воплотив свои маленькие, согретые душой мечты.
Высокий и худой парень в светло-салатовом костюме сидел в маленькой комнатушке на небольшом, уютном диванчике и рассказывал грустную историю миниатюрной, до одури красивой девчушке с бездонными глазами.
Девчушка, которая своей внешностью очень напоминала миленькую феечку из какого-то мультика, сидела рядышком и с замиранием сердца слушала худенького, высокого парня с белокурой, пышной, кучерявой прической, делавшей паренька очень похожим на одуванчик.
- Она так хотела своими глазами увидеть величественные пирамиды среди бескрайних песков пустыни! Но внезапно ветрянкой заболела дочка. А потом сын ангиной. А потом муж поменял работу, и стало туговато с деньгами. Все наладилось, но это было уже потом. Потом, когда уже не до пирамид. После, когда-нибудь….
А еще она мечтала обнять небеса своими руками и потрепать за пухлую щечку белые облака. Она даже записалась в кружок парашютистов, даже прошла медкомиссию. Но мать-старушка прохворала. Сперва несильно, ничего серьезного. А оказалось, что все совсем-совсем плохо. Настолько плохо, что в следующие три года она буквально разрывалась между работой, хозяйством и безнадежно слегшей матерью. Она металась и рвалась из стороны в сторону, как дикая кошка, пойманная в клетку. А когда все утихало ближе к ночи, она устало садилась на табуретку в кухне и тихо плакала, роняя одну горькую слезу за другой.
Все когда-нибудь кончается. Когда утих траур и потухла свеча, просушив скорбные слезы прощания, все вернулось на круги своя. Только было уже не до парашютов. После, когда-нибудь….
А как она хотела похудеть – ты себе не представляешь! Всякий раз, разглядывая себя в зеркало, она до слез расстраивалась, со злостью щипая свои складочки и подбородки, которые она ненавидела лютой ненавистью. Она даже купила спортивный костюм и кроссовки. Но так и не смогла найти время для утренних пробежек. Или вечерних. А еще она купила дюжину книг о здоровом питании и диетах. Но уж больно дети сладкое любили. Как же им, дитяткам родным, не испечь тортик или пирожков на выходные?! А уж если имеются пироги и тортики, как удержаться от того, чтобы не прихватить кусочек-другой?!
Да и муж ее такой принимал. Может любил, а может просто терпел, что-то привычки вроде? Но всегда возвращался домой. Невзирая на скандалы и склоки, на споры и несогласия, он всегда возвращался и обнимал свою родную женщину. Обнимал вместе с ее подбородками и складочками. Может и был у него кто-то на стороне для развлечения, кто-то постройней и помоложе? А может и не был. Не скажу я тебе про это, всякое бывает. Не так уж это и важно, раз он был с ней, каждый день возвращаясь домой и отдавая всего себя без остатка своей семье. А похудеть? Ну…, после, когда-нибудь….
А еще она хотела просто выспаться. Да, да! Просто выспаться! Не вскакивать ни свет, ни заря, как полоумная под бешеный рев будильника, а тихо и безмятежно спать под теплым одеялом. Спать, пока солнце не встанет высоко над землей. И проснуться, сладко потянувшись под теплым одеялом. Не вскакивать в ужасе, бросаясь готовить, будить, собирать, уговаривать, а просто лежать с улыбкой, глядя через окно на еще один солнечный день. Лежать и ничего не делать, как в беззаботном детстве!
Но сперва институт. А потом дети. Много ли поваляешься без дела со спиногрызами? А потом мать. Ах! Заботы, заботы, заботы…. Когда дети подросли, пошли внуки. А бабушкам, как известно, долго спать не положено. Да и здоровье покосилось. В боку колет, внутри жжет, сердце колотится, спина ноет, ноги крутит. Ай! – Одуванчик безнадежно махнул рукой, - куда уж там выспаться?! После, когда-нибудь….
И сколько же еще этих «после» и «когда-нибудь», этих маленьких, вполне осуществимых мечтаний, согретых ее теплой душой, так и остались просто мечтаниями! Мечты, утонувшие в круговерти суетных дней. То одно, то другое, то третье…. Не до себя как-то, после, когда-нибудь…
- Пуши-иистый! – за дверью в длинном коридоре, залитом нежно-молочным светом, раздался противный крик с характерной чертовской хрипотцой, - пушистый, архангелы тебя дери, ты где?!
- О-ооо! – с досадой произнес Одуванчик, скривившись в сторону коридора.
- Ай! – махнула рукой в строну чертовского голоса Феечка, - пусть вопит. Нас отпустили, у нас сеанс психотерапии.
- Лучше пойдем, - с беспокойством сказал Одуванчик и, нехотя встав с дивана, направился к двери, - этот дохлый жук мне такую психотерапию устроит…
- Постой! – маленькая, безумно красивая Феечка схватила высоченного Одуванчика за рукав, - постой. А шелковое платье она себе все-таки пошила?
Одуванчик улыбнулся грустной улыбкой и присел на краешек дивана.
- Нет, малышка, не пошила. Не успела. Она очень-очень хотела хотя бы раз нарядиться в праздничное платье цвета зимнего неба! Но в последний путь ее отправили в старомодном платье с люрексом. Ее дочь дрожащими руками в последнюю обитель своей матери положила очки, зачитанную до дыр книгу и полиэтиленовый пакетик с отрезом ткани цвета зим…
***
- Да к черту! – вспылил Рудольф Рудольфович, с силой отпихивая от себя клавиатуру, - к черту трагедии! Сколько можно скорбеть, автор?! Очумел ты что ли, Рудольф Рудольфович?!
Седовласый автор быстро встал с удобного кресла и стал живо прохаживаться по небольшому кабинету, то и дело поглядывая на себя в зеркало.
- Взбодрись, Рыжик, взбодрись! – резво трепал свою седую голову Рудольф Рудольфович, не останавливая шага, - пятый год в печали ходишь. Пора бы и к простым радостям вернуться!
На мгновение остановившись перед зеркалом, Рудольф Рудольфович взглянул в бездонную гладь потустороннего мира и иронично улыбнулся:
- Рыжик. Хе! Какой из тебя уже Рыжик, черт старый?! Гляди, весь седой уже!
Но «бодрения» и «скорошагания» сделали свое дело. Умудренный не одной матерой критикой автор Неизвестный встрепенулся, по обыкновению скорчил парочку противных рожиц в зеркало и с оптимизмом заключил:
- А и черт с ним! Седой – не мертвый! Будем жить!
Решительно влетев в удобное кресло у рабочего стола, Рудольф Рудольфович торжественно опустил послушные светлой голове пальцы на клавиатуру и стал быстро набирать.
***
«Это конец! - ухватившись самым кончиком материала за теплые, постаревшие, родненькие женские руки, с отчаяньем думал отрез по дороге к мусорному баку, - все кончилось, так и не начавшись!».
Постаревшие женские руки с тяжелым прощальным вздохом опустили пакет с отрезом в мусорный контейнер и немножко всплакнули скупой слезой.
- Прощай! – тихонько сказал хорошо знакомый голос.
«Прощай!» - тихо прошептал отрез.
Все! Время прервало свой бег! Теперь его просто нет! Остались только забвение и тлен.
Но время – не такая уж и простая штука!
Не прошло и получаса, как грязные, пораненные, пропахшие нечистотами и алкоголем женские руки извлекли пакет с отрезом из мусорного бака.
- Гляди, Стелька, чо нашла! – с радостью произнес «перегарный», беззубый голос.
- Чо это? – отозвался дряблый, пропитый мужской бас, - тряпка какая-то. Выкинь!
- Это шелк, дурень! – грубо возразил женский голос.
- Тряпка! – настаивал мужской, - выбрось ее. Лучше в том пакете поройся.
- Тебе надо – ты и поройся! – огрызнулся женский голос и грязными руками достал отрез некогда дивного материала из пакета.
- Выбрось! – наставлял мужской голос.
Но все наставления и споры были бесполезны. Дивный от природы отрез натурального китайского шелка цвета зимнего неба блеснул всеми своими переливами на ярком солнце, до слез поразив своим великолепием истерзанное ветрами и жизнью некрасивое и перепачканное женское лицо. И не важно, что где-то тут есть дырочка, проеденная молью. И здесь. И здесь. Не важно! Истинную красоту, настоящую теплоту, подлинную душевность никак нельзя испортить каким-то десятком дырочек.
- Боже! – восхищался в мгновение протрезвевший от алкоголя и тут же захмелевший от счастья женский голос, - какая красота!
- Голубая тряпка?! – заплетаясь, произнес мужской голос, роясь грязными руками в каком-то пакете.
- Сам ты – тряпка! – парировал опьяневший от счастья женский голос, грязными руками нежно поглаживая отрез. – Он станет моим платьем! Вот эту дырочку, - грязные, трясущиеся женские руки аккуратно повели вдоль маленькой бреши в материале, - я обошью, а эту, - другая брешь была удостоена внимания, - я вообще срежу. Господи! Я ведь никогда, никогда не имела нарядного платья! Тряпье и обноски, обноски и тряпье! Господи! Как же…, как же….
Играя дивными переливами на ярком солнце, кутаясь в теплых, пусть и грязных, пропахших нечистотами и алкоголем руках, отрез млел от счастья!
«Я стану платьем!».
© Руслан Ковальчук
yaplakal.com